Текст книги "Сириус"

Автор книги: Николай Ульянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Государь курил.

– Ну, а Самсонов?

– Для соприкосновения с неприятелем Самсонову надо пройти добрых полтораста верст. Стороной слышу, что Ставка предписывает ему небывалую скорость движения. Войско изматывается, и есть опасность, что к моменту встречи с врагом не в силах будет пальцем пошевелить от усталости.

Во дворце все было как встарь.

Государыня после второго завтрака уединялась в сиреневом будуаре в обществе Вырубовой. Анна Александровна, сделавшись ежедневной посетительницей дворца, устраивалась поудобнее со своей больной ногой в мягком кресле и мечтательно поднимала глаза.

– Как в жизни все быстро меняется, ваше величество! Думали ли мы, плавая на «Штандарте» всего полтора месяца тому назад, что нас ждут такие ужасные времена? Ах, «Штандарт»! Никогда не забуду догорающей полоски на горизонте, лязга якорной цепи на рейде, глади залива и запаха папиросы государя!..

– Ты могла бы пощадить государя и не делать его предметом своих картин и фантазий.

– Государь – моя жизнь! Вы это знаете, ваше величество.

– Но я тебе давно сказала, что не хочу этого слушать. Можешь любить государя, но при мне не злоупотребляй его именем.

Привязанность Александры Федоровны к своей подруге была того же порядка, что любовь старых барынь к слюнявым моськам со слезящимися глазами. Они глупы, грязны, но их любят по какой-то неисповедимой причине. Императрица, впрочем, никогда не забывала, что в годы ее одиночества Аня была первым человеком, прилепившимся к ней всей душой. Потом государыню преисполнили искренней жалостью несчастное ее замужество и развод с лейтенантом Вырубовым. Окончательно сблизил их государь общей любовью к нему. Временами Александра Федоровна спохватывалась: как могло случиться, что эта дрянь осмелилась полюбить царя, писать ему любовные письма и говорить о своей любви ей, императрице? В такие минуты она была резкой и беспощадной. Но еще больше была бы возмущена, если бы Аня изменила и перестала любить императора. Порой сама просила его быть поласковей со своей поклонницей. Царица нередко навещала Аню в ее даче – в маленькой комнате, сплошь увешанной портретами государя. Под стеклянным колпаком хранилась реликвия – недокуренная его папироса. Посидев в этом капище, обе выходили благостные и умиротворенные. Болтовня подруги помогала Александре Федоровне забывать о войне. Государь тоже не любил о ней думать.

Но приехал Сазонов и целый час говорил о бедственном положении Франции. Намюр готов капитулировать, весь Люксембург покрыт ослиными шкурами, как называли французы серые немецкие мундиры. Они захватили землю, смежную с Лотарингией, не говоря уже о половине Бельгии.

– Мы теперь оставили мысль о продвижении в Эльзасе, – сказал Палеолог, – левое крыло нашего фронта загибается к юго-западу под напором фон Клука и Бюлова. Приближается час, когда России предстоит выполнить свои союзнические обещания.

Сазонов жаловался, что Палеолог нажимает на него сильнее, чем фон Клук на французов, требует ускорения нашего движения на Берлин, дабы оттянуть германские силы от Парижа. По его словам, уже вывозят золото из подвалов французского банка. Пуанкаре ночей не спит, снедаемый мыслью о неизбежной эвакуации столицы.

– Я всячески заверил посла, что наша Ставка делает все, чтобы помочь союзникам, но он твердит одно: Ставка слишком медлит. Надежды он возлагает на вас, государь, дабы вы своим державным словом воздействовали на командование.

– Мне жаль Пуанкаре, – проговорил государь.

Неожиданно вернулся Жуков.

Как офицер конвоя, он явился к своему командиру графу Граббе:

– Направлен верховным главнокомандующим в Царское Село для личного сообщения государю императору.

В гофмаршальской части – переполох. Не было случая, чтобы флигель-адъютант его императорского величества являлся посланником к государю от другого лица. Но после многих колебаний граф Бенкендорф доложил, и государь принял Жукова в гостиной в присутствии императрицы.

– Как вы попали в Ставку? Мне говорили, что вас посылали не туда.

– Так точно, ваше величество, я ехал в Белосток, но, представившись командующему Северо-Западным фронтом генералу Жилинскому, получил назначение во вторую армию. Генерал Самсонов со своим штабом был уже в пути, и мне пришлось догонять его.

Жуков рассказал, как в одной немецкой деревушке предстал перед командующим второй армией. Лицо усталое, нервно-издерганное, глаза – со всеми признаками недосыпания.

– Вы видели в пути, господин полковник, что делает штаб Северо-Западного фронта с нашей армией? Нас гонят немилосердно без сна, без отдыха. На все мои протесты – либо молчание, либо ответы, граничащие с оскорблением. Инициатива отнята у меня. Если будет так продолжаться, я окажусь командиром двухсот тысяч полумертвых от изнеможения солдат. Ставка верховного главнокомандующего прислушивается больше к голосу генерала Жилинского, чем к моему. Вы моя последняя надежда. В бою вы еще успеете побывать. Сейчас мне нужна не храбрость ваша, а другое. Поезжайте в Ставку и расскажите все. Если на телеграммы не обращают внимания, то флигель-адъютанта государя императора не могут не выслушать.

Генерал приказал приготовить аэроплан, на котором Жуков вылетел и в тот же день был в Ставке. Его принял начальник штаба генерал Янушкевич и тотчас доложил великому князю. Наутро приказ: в армию генерала Самсонова не возвращаться, а ехать в Царское Село, чтобы доложить его императорскому величеству обо всем виденном. Верховный главнокомандующий придаст этому большое значение. Поощряемый французской главной квартирой, генерал Лагши настаивает на ускорении нашего наступления «на Берлин». По его словам, Франция навсегда разочаруется в своем восточном союзнике, если Париж будет взят немцами. Ни занятие нами нескольких городов, ни вызванная этим паника в Восточной Пруссии не удовлетворяют его. Между тем, по словам Янушкевича, великий князь не может требовать от Самсонова еще большего ускорения марша.

Докладывая императору, Жуков чувствовал его глухое недовольство. Николай Александрович не терпел малейшего касательства своих придворных слуг к государственно-политическим делам. Его глубоко возмутил поступок великого князя, позволившего себе отправить к нему собственного его флигель-адъютанта с таким поручением. Жуков знал, что он уже чем-то запятнан в глазах государя.

– Ну, а что же вы видели и о чем должны были говорить в Ставке?

– Представьте себе, ваше величество, поле, по которому сколько хватит глаз тянутся повозки и телеги. Это был обоз корпуса генерала Клюева. Проезжая мимо, я видел выбивавшихся из сил лошадей, колеса телег, уходивших в песок по самые ступицы. Лошади, покрытые пеной, не могли их вытянуть. Коней выпрягали, вели в голову обоза, чтобы удвоенными и утроенными силами продвинуть на некоторое расстояние передние возы. Потом возвращали назад, чтобы таким же способом подтянуть оставшиеся повозки. От них исходил тяжелый запах.

– Мясо протухло, – сказал унтер-офицер. – Третьего дня запаслись, думали, покормим солдат… Какое!.. До солдат на ероплане не долетишь, ушли голодные, а мясо гниет, придется сегодня же выбрасывать. Да и хлеб, кажись, зацветает. Такая жара и духота. Сапоги и те плесневеют.

Жукову лишь на другой день удалось догнать строевые части – понурые, запыленные. Два дня не ели, не пили, а спать ложились без малого в полночь. Поднимались до восхода солнца. И так целую неделю.

– Ноги, что деревянные, – жаловались солдаты.

– А что генерал Самсонов?

Генерала тревожило направление движения. «Нас ведут не туда, – говорил он, – подставляют под фланговый удар». Он убежден был, что опасность угрожает не с севера, а с запада, тогда как генерал Жилинский слышать об этом не хочет. Увлеченный своим планом, он всякую попытку изменить либо замедлить продвижение встречал грозными телеграммами, настаивавшими на строгом выполнении его предписаний.

– А как отнеслись в Ставке?

– Генерал Янушкевич сказал: «Мы все это знаем и понимаем генерала Самсонова. Его тревога за армию законна, но у нас нет пока причин вмешиваться в планы и расчеты Северо-Западного фронта. Считаю, однако, нужным сейчас же довести до сведения его высочества обо всем вами сказанном».

Государь выслушал Жукова, спросил, как живут в Ставке, в котором часу встают и когда бывает обед. После коротких ответов аудиенция была окончена.

На другой день Граббе сказал с улыбкой: «Конвой решил не возвращать тебя в действующую армию. Придется ждать следующей очереди».

– Вот и взыскание получил!

Жуков был на хорошем счету. Красивый, с приятными манерами, умел хорошо говорить; сама государыня любила его слушать. За ним ничего не было замечено. Но все, от гофмаршала до камердинера, чувствовали в нем не своего.

– Умен, вот и все тут, – пробурчал однажды адмирал Нилов.

* * *

Если Франция не была стерта с карты Европы, то прежде всего мы обязаны этим России.

Маршал Фош

Вечером немецкий беспроволочный телеграф оповестил Европу: «Всем! Всем! Всем! Вторая русская армия силою в три корпуса окружена и полностью уничтожена».

– Это провокация оберкоманды восьмой германской армии, – лепетал бледный адъютант министра. – Вот сегодняшняя сводка нашего главного штаба… Она считает излишним опровергать эти нелепые измышления.

Сухомлинов взял бюллетень и, пробежав все, касающееся «измышлений», углубился в сообщения о перестрелках и стычках. Среди них как бы невзначай: «На прусском фронте, в районе Остероде, появились новые неприятельские силы, кои на некоторых участках переходят в наступление…»

Стали понятны настойчивые опровержения, телеграммы агентства Вольфа. Министр вспомнил, что еще неделю тому назад военная разведка доносила, будто Мольтке начал готовить пять корпусов для отправки с Западного фронта на восток и уже тогда отправлены были гвардейский резервный корпус, взятый от армии фон Бюлова, и одиннадцатый армейский корпус – от армии фон Гаузена. Их сопровождала восьмая саксонская кавалерийская дивизия. Вспомнились сообщения о ликовании во французской Гранд Квартир Женераль, где это распоряжение Мольтке называли «нашим спасением».

– Старый Мольтке перевернется в гробу от такой ошибки племянника, – говорил генерал Дюпон.

За обедом у Донона к военному министру подсел молодой граф Ростовцев, секретарь императрицы Александры Федоровны.

– Ради Бога, Владимир Александрович, что там происходит?

Сухомлинов выдержал полагающуюся паузу и отчеканил:

– Могу только повторить слова сообщения генерального штаба, что опровергать телеграммы агентства Вольфа совершенно излишне, то есть невозможно.

– Так это верно, что говорят?

– Увы! Теперь я имею официальное подтверждение. Не смею его разглашать по настоянию Ставки; исключение делаю для вас, секретаря ее величества.

Ставка три дня не говорила правды, чтобы дать народу приготовиться к страшному удару. Только девятнадцатого августа вся Россия прочла: «Вследствие накопившихся подкреплений, стянутых со всего фронта благодаря широкоразвитой сети железных дорог, превосходные силы германцев обрушились на наши силы; около двух корпусов подверглись самому сильному обстрелу тяжелой артиллерией, от которой мы понесли большие потери. По имеющимся сведениям, войска дрались геройски; генералы Самсонов, Мартос, Пестич и некоторые чины штабов погибли».

По мере того как приходили сведения о подробностях катастрофы, о десятках тысяч солдат, лишившихся начальства и брошенных на съедение неприятелю, – холод проникал в сердца. Говорили о самоубийстве Самсонова, о ста десяти тысячах погибших.

– Вар! Вар! Отдай мои легионы!

Дондуа был уверен, что император повторяет эти слова и, как Август, бьется головой об стену.

– Государь спокоен, – сказал Жуков.

Но ночью, когда все спали, раздался сигнальный звонок в подвальной части дворца.

Офицер выхватил шашку из ножен: «За мной!»

С целым взводом поднялся в Собственный коридор и, достигнув двери царской опочивальни, вошел в нее без предупреждения. При свете лампад увидел, что государь не спит, чем-то взволнован. Императрица, разбуженная шумом, подняла голову и с ужасом смотрела на обнаженную сталь и суровое лицо дежурного офицера.

– Что такое? – спросил император.

– Караул явился на вызов вашего величества.

Царь продолжал недоумевать. Потом смущенно:

– Ах да!.. Это недоразумение. Все в порядке… Спасибо. Можете возвращаться.

Утром дежурному офицеру выражена была особая благодарность. Но весь дворец взволнованно перешептывался.

Когда Жуков явился, чтобы принять дежурство, и был приглашен к утреннему чаю, он услышал рассказ императора, как, проснувшись и протянув руку к столику, нажал случайно сигнальную кнопку.

В этот день пришло известие о гибели второй армии.

Больнее всех несчастье под Сольдау переживал Дондуа. Великая Российская империя начала не с побед, а с поражений. Пусть бы потом пили мы горькую чашу, но хоть бы короткий медовый месяц успеха! Хоть бы один день радости победы в начале войны!..

Когда он сидел однажды на скамейке в аллее неподалеку от Рыбного канала, к нему подсел господин средних лет.

Читать газеты в Царскосельском парке было плохим тоном, но незнакомец широко развернул «Новое время», жадно пробежал сведения о военных действиях и с досадой сложил газету.

– Плохи наши дела, ваше благородие.

– Да, не блестящи, – подтвердил Дондуа.

– Будет еще хуже.

– Не пророчьте, ради Бога.

– Ах, если бы это было только пророчество! Но это все равно, что свершившийся факт. Это предопределено и неизбежно. Не нам одним – всему миру…

– Какой-нибудь метеор на нас обрушится?

– Этого астрономия пока не предсказывает. Но есть силы, не наблюдаемые в телескоп и не улавливаемые нашими приборами и аппаратами. Они невидимы, но страшнее метеоров. Приходилось вам видеть привидения?

– Привидений – нет, но что-то вроде галлюцинаций было.

– Не сочтите нескромностью мое любопытство. Что это за галлюцинации?

– Извольте. Это было как-то под вечер. На совершенно пустынной улице мне показалось много народа. Никого не было вокруг, а ощущение такое, будто я – в середине огромной толпы.

Собеседник повернулся к поручику всем корпусом:

– Говорите! Говорите!

– Другой случай: мимо меня проползло что-то вроде огромного чудовища. Если спросите, как оно выглядело, – ничего не скажу: оно было невидимо, и я до сих пор не знаю, которым из моих пяти чувств я ощутил его близость.

– Сам Бог вас послал мне! Вы как раз из той категории людей, которых я ищу, «коллекционирую», с которыми связаны мои изыскания. Не считайте меня сумасшедшим или маньяком и не откажите в любезности ставить меня в известность всякий раз, когда с вами произойдет что-либо подобное. А если окажетесь столь любезны, что посетите мою скромную обитель, я буду очень признателен и расскажу о моих работах.

Он вручил свою визитную карточку и вежливо откланялся.

На карточке стояло: Александр Георгиевич Маврокордато. Пулково. Служебный дом.

Положив ее в карман, поручик уже не мог ни о чем думать, кроме как о тайнах мирового пространства.

IV

После сообщения о гибели второй армии газеты не упоминали о ней. Печатали ликующие телеграммы о взятии Львова войсками генерала Рузского, о взятии Брусиловым издревле русского города Галича. Победы в Галиции были значительны. Но закравшаяся в сердца тревога не затихала. Немецкая пропаганда шептала о непобедимости Германии. Запугивала пушками Круппа, аэропланами Юнкерса, планами Шлиффена.

Об этом же твердили письма великого князя Николая Михайловича вдовствующей императрице. «Я не знаю, есть ли среди них гении, – писал он о немецких генералах, – но хорошо знаю, что все они специалисты военного дела, прекрасно его знающие, военно мыслящие и образованные. А наш великий князь, чье общее образование стоит на уровне гимназиста шестого класса, который не прочел ни одного труда по военному делу, сущий в оном деле дилетант. Соперничество его с Гинденбургом – это соперничество юнкера с генералом.

Если мы в конце концов и одолеем врага, то только благодаря духу русского солдата и всего нашего народа, а не ради способностей наших удивительных генералов, обязанных своей карьерой не талантам, а протекциям и интригам».

Хорошо отзывался лишь о Брусилове: бритый, чистый, стройный, речь точная и ясная, никакой фразы и позы. Уверен в себе, в своих офицерах и войсках.

Расходившиеся по всему Петербургу письма великого князя очень нравились Александре Федоровне своими стрелами, направленными в Николая Николаевича.

– Ну еще бы! – ворчал князь Орлов. – Эта мать отечества не немцев боится, а своего собственного верховного главнокомандующего.

Князь Орлов, начальник походной канцелярии, не любил императрицу, не верил в искренность ее сокрушений по поводу русских потерь. Простой декламацией считал уверения, будто сердце ее вместе с сердцами и взорами всего народа тянулось туда, где на никому не известной Гнилой Липе, у каких-то Томашева и Грубешева, гибли десятки тысяч людей, дрожала земля, вершилась судьба России.

– Не за Россию крушится. Мир у нее сошелся на муже, на детях, на семейном гнезде. Это не по-царски!

Ее страшило будущее. Графу Ростовцеву, секретарю императрицы, поручено было выведывать все предположения об исходе войны. Он приносил вороха генеральских прогнозов.

Все сходились на том, что война продлится три-четыре месяца. Некоторые офицеры, отправляясь на фронт, не брали с собой теплых вещей. Война будет кончена до снега. Только полковник Нокс, член британской военной миссии, назвал цифру: четыре – шесть лет. С чьих-то слов записано было китайское изречение, поразившее царицу: «Война – великое дело для государства, это – почва жизни и смерти, путь существования и гибели. Это нужно понять».

Ах, как она это понимала!

Однажды стала перебирать жемчужины своего ожерелья, как лепестки ромашки в молодости, когда гадала; любит – не любит. Теперь мысленно считала: победим – не победим. Расхаживая по гостиной, поймала себя однажды за таким гаданием. Каждый шаг означал «победим» или «не победим». Подходя к концу комнаты, с ужасом заметила, что оставшийся шаг означал «не победим». Мгновенно превратила его в два коротких и добилась «победим».

– Боже! Что я делаю?

Государыня была врагом графа Витте за его прошлую деятельность, за манифест 17 октября, за популярность, затмевавшую популярность государя, но с удовольствием прислушивалась ко всему, что он говорил против войны. Чем больше Бьюкенен и Палеолог возмущались его пропагандой, тем больше сочувствовала ей Александра Федоровна. Еще внимательнее стала прислушиваться к Витте, когда пришла весть о битве на Марне. Петербургские французы обезумели от восторга. Victoire!.. Victoire!.. Nous avons gagné la bataille! La France est sauvée!..^[17]

Петербуржцы тщетно старались поймать хоть намек на признательность России за спасение Парижа.

«Французская благодарность» дала новый повод для неистовств Витте. От него пошел рассказ про раненого офицера, только что привезенного из Восточной Пруссии. Лежал он во французском госпитале и слышал, как зашедший туда сотрудник посольства рассказывал доктору о русских дамах и сановниках, приходивших поздравить союзников с победой. Рассказчик саркастично заметил, что, воздавая должное храбрости французов и таланту Жоффра, поздравляющие не забывали прибавлять о гекатомбах жертв Сольдау, благодаря которым выиграно сражение на Марне. Бедный офицер видел, какими улыбками обменялись собеседники. Он сорвал свои повязки и потребовал перевода в другой госпиталь.

– Как бы я хотел пожать ему руку! – восклицал Витте. – И как хотел напомнить нашему глупому обществу плаксивую речь Палеолога! Забыли, как он в панике перед натиском двадцати пяти германских корпусов лепетал: «Умоляю, ваше величество, приказать вашим войскам немедленное наступление, иначе французская армия рискует быть раздавленной!» Во всех домах плакался по поводу тяжелого часа, переживаемого Францией. Теперь, когда этот час искуплен русской кровью, он не вспоминает о нем. Оно и понятно. Но как могла наша публика забыть угодливость своего верховного командования, знавшего о неизбежной неудаче похода и все-таки пославшего полмиллиона солдат на гибель в угоду союзнику?

Когда графу ставили на вид, что не только Россия, но и Англия помогает французским войскам, он поднимал указательный палец и восклицал:

– Вот у англичан-то и поучиться! Знаете, как поступил фельдмаршал Френч после того, как немцы потрепали его армию под Сен-Катеном и никто из французских генералов не пришел ему на помощь – один говорил, что у него лошади устали, другой клал депеши Френча себе в карман нераспечатанными? Он отвел свои войска с передовых позиций и наотрез отказался жертвовать жизнью хоть одного британского солдата. А ведь у англичан с французами «сердечное соглашение». Война – это их «товарищество на паях», это не то, что наше глупое участие, не сулящее нам никаких прибылей.

По сердцу пришлись императрице речи Витте и о великом князе Николае Николаевиче, о его тщеславии, о фимиамах, курившихся ему в Париже задолго до войны.

Чего стоила поездка на французские маневры в 1912 году! Специальный поезд, высланный на границу, встреча на Гар дю Нор всеми членами правительства во главе с премьер-министром Пуанкаре, громадная толпа, шумевшая и махавшая шляпами на всем пути до Елисейского дворца. Только коронованных особ так встречают.

На маневрах не знали, как лучше ублажить: провели специальную ветку в соседний лес для приезда великого князя, в котором он жил, разбили живописный палаточный лагерь, а в заключение – блестящий банкет «на поле действия» и столь же блестящий завтрак, данный самим президентом Фальером.

Было с чего закружиться голове. Уже тогда провозгласили его будущим верховным главнокомандующим. Вот тогда полмиллиона русских мужиков было куплено для спасения Парижа.

Приехал старец Григорий Ефимович Новых.

За шумом событий, за войной, его успели забыть. Теперь по Петербургу разнесся его манифест:

– Коли не та бы стерва, что меня тогда пырнула, был бы я здесь и уж не допустил бы до кровопролития. А то без меня тут все дело смастерили всякие там Сазоновы да министры окаянные, сколько беды наделали!

Государыню как живой водой окропили. Слава Богу! Слава Богу!.. Но дворцовый комендант доложил, что визиты Григория Ефимовича в Царское Село несвоевременны. Неосторожные речи его против войны тревожат англичан и французов. В русском обществе тоже пробудились антираспутинские толки.

Александра Федоровна стиснула зубы. Опять это «русское общество» – грязные сплетни и пересуды, вмешательство в ее личную жизнь! Когда наступит конец этому?

Старцу сделали внушение. Он стал говорить: «Раз уж начали, то надо воевать до конца». Послал даже приветственную телеграмму Николаю Николаевичу: «Сербам вербы, а нам пальмы благоуханные. Да высеки Янушкевича». В Царское Село не ездил, но в разговорах с Вырубовой продолжал бранить Сазонова. Вырубова ездила к нему по воскресеньям пить чай после обедни.

– Цветок ты мой ранжирейный! – встречал ее старец, целуя в обе щеки.

С нею посылались маленькие подарки.

– Чашка-то северская!.. Мама прислала! – хвастался он на другой день.

В благочестивых светских семействах много говорили о кресле, поставленном для Распутина в алтаре Федоровского собора, о целовании его руки всей царской семьей. Говорили, что при прежних государях, носивших на челе святое помазание, «старцы», «братцы» и прочая нечисть не подпускались к царским хоромам, а тут, с самого появления у нас этой немки, не переводятся Мити Козельские, мосье Папюсы, мосье Филиппы, Илиодоры, Распутины. Не находится только нового митрополита Филиппа, чтобы с крестом в руке, с грозной анафемой явиться во дворец и обличить царское мракобесие.

– А по мне, так Распутин человек полезный, – сказано было на одном из собраний у Петра Семеновича Лучникова. – Это превосходная лакмусовая бумажка для выявления веткой дряни в нашем высшем обществе. Совсем недавно мне рассказали, как он приходил к Горемыкину.

– Ну, что скажете, Григорий Ефимович?

Распутин, севши поближе, устремил на него долгий взгляд.

– Я вашего взгляда не боюсь. Говорите, в чем дело?

А Гришка хлоп его по колену:

– Старче Божий, скажи мне: говоришь ли ты всю правду царю?

Надо было видеть, как опешил наш Бисмарк. Но думаете, опомнившись, взял костыль и огрел нахала по башке? Ничуть. Смирнехонько продолжал сидеть и по-школьнически ответил:

– Да, все, о чем меня спрашивают, я говорю…

И с таким же школьническим прилежанием слушал галиматью, какую нес ему шарлатан насчет железных дорог и подвоза хлеба из Сибири.

– Ну, старче Божий, на сегодня довольно! – И снова – хлоп по колену. Вот и пусть теперь попробуют говорить о благородных кровях наших правительственных рысаков! Холопы первой степени! И чем выше сановник, тем податливей на все распутинское.

Трудовика поддержал другой оратор, рассказавший, как приезжал старец с двумя дамами в управление по ремонтированию кавалерии:

– Доложи, что Гришка Распутин!

Генерал принял.

– Тут, милай, такой офицерик есть… хороший офицерик… так устроить бы его по ремонту в Харьковское отделение…

– Это очень трудно, приказано только раненых принимать.

– Да я, милай, потому и приехал, что знаю все это. Уж ты обязательно оборудуй.

В тот же день офицерика устроили.

Общий голос был:

– Хоть бы на время войны убрали его куда-нибудь!

Но Петербург другой тянулся к нему, как к солнцу.

Коллежский советник Лев Карлович фон Бок привез ящик вина, Настасья Николаевна Шаповаленкова поднесла великолепный ковер, Моисей Акимович Гинсбург, действительный статский советник, поставщик угля на флот, заплатил ему за что-то тысячу рублей.

Война сделалась верховной властью. Ее фавориты затмевали имена мирного времени. Возносились неведомые прежде Рузские, Ивановы, Алексеевы. Великий князь Николай Николаевич стал Георгием Победоносцем. Его поминали на ектении вместе с членами царской семьи.

Но фигура самодержца всея Руси тускнела и меркла.

– Надо, чтобы его видели там, где война.

Родилась мысль посетить Ставку верховного главнокомандующего. Двор всколыхнулся. Припомнилось милое довоенное время, очаровательные поездки в Ливадию.

Впереди шел поезд дворцовой охраны, потом светские поезда, за ними высшие чины дворцового управления; гофмейстерская часть, придворно-конюшенная, конвой, полицейские собаки… Двенадцать поездов. Царский в середине.

Теперь число поездов сокращалось до двух. Дворцовому коменданту выпала «собачья» задача – вычеркнуть большую часть ездивших прежде с государем. Он скрывал это до последних дней, но когда новые списки стали известны, все обойденные подняли ропот. Телефонные звонки, горькие попреки: «За что же я в такой немилости у вас, Владимир Николаевич?» Никакие ссылки на военное время, на отсутствие мест не помогали. Каждый считал, что военное время его не касается, а просто дворцовый комендант – свинья.

Двадцатого сентября из Царского Села вышел синий с золотыми вензелями литерный поезд «Б» со служебным персоналом, с охранными командами под начальством полковника Спиридовича. Часом позже к перрону подали другой литерный поезд «А», во всем похожий на первый. У входа в каждый вагон стали офицеры собственного его величества железнодорожного полка. Возле царского – конвойцы в черных папахах.

В стеклянном павильоне, увенчанном золотым шатром с императорским гербом, показалось царское семейство.

Дондуа покраснел, уловив на себе веселый взгляд синих глаз и вспомнив: «Я люблю Тамбов…» Чем-то сладко волнующим пахнуло от этого воспоминания.

Через минуту он ошеломлен был видом царской свиты. Кроме графа Фредерикса, одетого, как всегда, в шинель офицерского сукна на красной подкладке, все, едущие с царем, были в грубых солдатских шинелях: дворцовый комендант Воейков, флаг-капитан Нилов, князь Долгоруков, военный министр Сухомлинов, князь Орлов…

Сущим ударом было появление самого государя в такой же шинели. У Дондуа что-то оборвалось внутри. Стоял, как сраженный, и чуть не упустил время войти в свой вагон. Царские поезда трогались без свистков и звонков.

Когда линия синих вагонов с золотыми вензелями стала отходить, на перроне появился субъект, похожий на содержателя цыганского хора. Плисовые штаны, заправленные в голенища, распахнутая поддевка, черная борода. Он поднял руку и трижды перекрестил проходивший мимо царский вагон.

Адмирал Нилов погрозил ему кулаком из своего купе.

Как только Дондуа обрел свое место в поезде, он достал письмо, полученное перед самым отъездом: «Вы совсем меня забыли…» Астроном уверял, что поручик для него – предмет величайшего интереса и умолял не лишать возможности общения с ним. Убеждал не снижаться до психологии кротов, не допускающих возможности и существования жизни где бы то ни было, кроме нашей планеты. Напоминал, что расцвет цивилизации в центре галактики происходил в такие времена, когда наша планета представляла простой ком земли. Вся отсталость нашего развития выражается в миллиардных масштабах. Если мы за какие-нибудь двадцать тысяч лет совершили эволюцию от каменного топора к двенадцатидюймовому орудию, то можете представить тамошнюю эволюцию! Материальной культуры в центре галактики больше не существует. Она изжила себя. Изжила вплоть до телесной оболочки живых существ. Они превратились в бесплотных духов. Межпланетные путешествия, о которых у нас мечтает Циолковский, существуют там давно. Но летают не на ракетах. Зачем ракета лишенному тела? Существа эти, идущие на нас, обладают высшим сознанием, перед которым наш земной ум меркнет, как плесень перед лучами солнца. Сейчас, когда они с планет центра галактики массами устремляются на периферию, судьба нашей планеты должна стать предметом заботы каждого из нас. Они бесплотны и потому невидимы. Ни фотография, ни механические приборы не в состоянии уловить их. Только человеческий мозг. Необыкновенные сны, беспредметные, но волнующие; небывалые странные ощущения, испытываемые многими, – все это признаки воздействия чуждой, неземной стихии, вторгающейся в нашу жизнь.

Фантастика письма взволновала поручика.

Он написал об этом астроному и обещал, по возвращении из поездки, навестить его в Пулкове.

На другой день к вечеру поезд литера «А» остановился на станции Барановичи. Шумел ветер, шел дождь. Кроме убогой железнодорожной станции, ничего не было видно.

Встречали государя верховный главнокомандующий с начальником штаба Янушкевичем. Они увезли его на автомобиле в церковь, а поезд двинулся куда-то в лес и остановился неподалеку от поезда литера «Б», прибывшего несколькими часами раньше. Оба были охвачены широким кольцом часовых собственного его величества железнодорожного полка.