Текст книги "Сириус"

Автор книги: Николай Ульянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Александре Федоровне известны были светские пересуды Берлина и Вены о черногорских принцессах, создательницах заговора против европейского мира.

Александру Федоровну, давно не любившую Милицу и Стану, эти толки навели на подозрение.

– Берегись этих змей, Ники! Ради Бога, берегись!.. Если бы ты знал, дорогой, как мне тревожно! Ты не допустишь никакой мобилизации. Я на тебя полагаюсь.

Через полчаса она вошла и положила бумагу на стол.

Он не хочет.

Это была телеграмма: «Ума-то! Ума-то!.. Господь не покинет. Ох, не могу! Да кто голову крутит? Известно, нельзя!»

Поздно вечером новая телеграмма:

«Господь и Троица! Кабы я сам, да с вам!»

Один Дондуа не знал об ультиматуме. Отправляясь в Петергоф, не замечал оживления на углах улиц, где продавались газеты, не слышал приподнятого тона разговоров в вагоне. Думал о новом вызове во дворец. Что мог означать он теперь, после отъезда президента?

Явившись в знакомую приемную, он был намеренно холодно встречен дворцовым комендантом.

– Спасибо за службу, поручик.

Потом, посмотрев на какую-то бумагу, ледяным тоном:

– Его императорское величество приказали мне спросить вас, поручик: не пожелаете ли служить в частях дворцовых войск?

Воейков с явной неохотой выполнял высочайшее повеление. На столе у него лежала полицейская справка, свидетельствующая, что хотя сам поручик ни в чем плохом не замечен, но дядя его, думский депутат, у которого он проживает, находится на большом подозрении. Воейкову этого было достаточно, чтобы самого поручика считать революционером. У него оставалась слабая надежда на отказ молодого человека или на неудачный ответ, который можно было бы истолковать как отказ. Застигнутый врасплох, поручик сам не знал, что пролепетал в ответ. Видел только нескрываемое неудовольствие дворцового коменданта и услышал сухое приказание, отданное вполуоборот: направляется в железнодорожный полк и должен явиться к командиру генералу Цабелю.

Цабель, пожилой, но необычайно стройный, принял его тоже сухо, по-начальнически.

– Значение вашей новой службы и требования, которым должен отвечать офицер нашего полка, вы узнаете от своих непосредственных начальников. Все переговоры и формальности, связанные с вашим переходом сюда, будут проделаны нашей канцелярией, а пока они длятся, можете утраивать свои дела. Вас вызовут.

– И ты согласился? – спросил дядя, когда поручик, вернувшись домой, рассказал обо всем.

– Ну что ты, Петя! – заступилась тетка. – не мог же он отказаться от царской милости. Это сочли бы за манифестацию.

– Вот тебе на!.. Телохранителем сделался!.. – Дядя медленно закипал, как самовар. Он очень дорожил репутацией «лидера общественности», как его прозвали. Восьмидесятническая борода, старомодное пенсне с черным шнурком, длинные волосы и вечно не чищенный сюртук давали ему неоспоримое право представлять самое популярное и самое необъяснимое из слов русского языка.

Поручик только теперь понял, какими глазами посмотрят на старика в редакции «Речи». Как повернется у него язык бранить «придворную свору».

Было ясно, что предстоит серьезное объяснение.

Мысль эта повергла молодого человека в уныние. Кроме тетки и ее мужа Петра Семеновича Лучникова, у него никого не было. И любил он их обоих, как отца с матерью. К счастью, объяснения в этот день не последовало. Позвонил телефон, и дядя втянулся в длинный разговор об австрийском ультиматуме.

А на другой день в столице стало известно о «подготовительном к войне периоде», объявленном на заседании совета министров в Красном Селе, и о возвращении войск лагерного сбора на зимние квартиры.

Сумерки еще не спустились, как через Нарвскую и Московскую заставы в Петербург начали вступать войска. По Екатерингофскому проспекту ехали к своим казармам на сытых, лоснящихся конях конногвардейцы. По Забалканскому, Загородному, Литейному с музыкой – кавалергарды и конноартиллеристы.

– Кто тебе посоветовал так сделать? – спросила она царя, когда тот вернулся.

– Но разве я всегда должен поступать по чьему-нибудь совету?

Самодержавный тон его был столь неожидан, что государыня не нашлась, что сказать, и только протянула ему пачку телеграмм.

В одной было: «Крепость духа восславицца, будь достойным».

На другой день, застав государыню еще в утреннем платье, Вырубова передала ей, что граф Ностиц собственными глазами видел, как рассылались телеграммы об объявлении мобилизации.

– Неужели Ники мог не сказать мне об этом?

Она поспешила к нему. Царь с виноватым видом стал разъяснять, что изготовление указов еще не мобилизация. Каковы бы ни были подготовительные меры, без повеления главы государства ни одно колесо мобилизационной машины не двинется.

– Ники, Ники! – заплакала она. – Я чувствую, как мы все ближе подвигаемся к пропасти.

Начались уличные манифестации. Как раз, когда Сазонов в сопровождении Базили отправился в помещение Главного штаба, огромная толпа с пением «Спаси, Господи, люди твоя» подошла к Зимнему дворцу. В кабинет генерал-лейтенанта Янушкевича, где состоялась предписанная государем встреча, долетали «ура» и шум с площади. Совещание длилось недолго. По дворцовому телефону Сазонов позвонил в Петергоф и доложил о полном единодушии глав всех трех ведомств. Он сказал о нецелесообразности частичной мобилизации, способной дезорганизовать мобилизационную машину и внести хаос в общую мобилизацию.

Государь согласился. На вопрос, дает ли он соизволение на общую мобилизацию, твердо ответил:

– Соизволяю.

Сразу же отправили телеграммы русским послам в Париже и Лондоне; в Генеральном штабе занялись приготовлением документов для рассылки в военные округа империи.

– Беда! – говорил Волков Чемодурову, сидя в вестибюле. – Плачет ведь государыня-то. С самого утра ходит к Нему в кабинет, а оттуда вся в слезах. Приказала докладывать ей обо всех, кто будет приходить к государю.

– С чего бы это?

– Боится.

– Чего же?

– А того, что государя могут подбить на что-нибудь.

Под вечер она сидела, усталая, в своем будуаре. Все двадцать лет в России прожила такой же одинокой, как сейчас. Немецкие родственники называли ее Кримхильдой, выданной за гуннского короля Этцеля. Приехав сюда невестой, попала на похороны. Министр двора граф Воронцов-Дашков так был сражен смертью императора Александра, что забыл послать будущей императрице царский поезд, и ей пришлось от границы до Симферополя ехать в обычном пассажирском вагоне.

Когда останки Александра Третьего провожали в Петропавловскую крепость, народ шептался о несчастье, которое принесет ему невеста молодого царя:

– Она вошла к нам за гробом.

А потом петербургские сплетни и смех, когда она вздумала собирать у себя по вечерам маленькое дамское общество, чтобы за шитьем и вязаньем наладить сердечные разговоры и близость. Пустили слух, будто она сама штопает носки и кальсоны мужа, а по утрам выходит на балкон, чтобы путцен унд клопфен подушки и одеяла.

Хотя она надрывно, изо всех сил старалась любить Россию и думала, что способна умереть за нее, – втайне боялась этой огромной храмины, пугавшей се скрипом своих стропил и балок. Любила только мужа и ненаглядных детей.

В ней крепла решимость не допустить до войны.

– Ты что, Аня?

– Мобилизация.

– О, это зловещее слово! Я ведь утром объяснила, что речь идет о заготовлении бумаг.

– Нет, ваше величество, теперь приказ…

– Боже мой, как я несчастна!

Перекрестившись, она пошла в кабинет к царю.

Дверь приотворена. Пусто. На столе телеграмма: «Крови-то! Крови! Останови! Григорий».

– А где же его величество?

– Уехали, – ответил Чемодуров.

Четверть часа тому назад подошел мотор, вызванный по требованию императора. Хотя с ним прибыл дворцовый комендант, государь не взял его с собой. Воейков успел посадить рядом с шофером одного только охранника, которого тут же в саду снял с поста. Когда автомобиль скрылся за деревьями, дворцовый комендант послал вдогонку по телефону целый взвод, приказав мчаться во весь опор к Гатчинскому шоссе.

Мотор остановился перед Пулковской обсерваторией на краю обрыва. Внизу заволакивалась сумраком равнина, прорезанная прямой, как струна, дорогой. Там, где она терялась на краю болотной пустыни, горел в закате адмиралтейский шпиль и погружался в темную синь Петербург. На желтом небе, один за другим, один за другим, зажигались бриллиантовые огни.

Выйдя из автомобиля, император направился к главному павильону обсерватории. В детстве он ходил сюда с братом Георгием в сопровождении воспитателей и профессоров. Помнил, как брат шутил, умоляя не зацепить ногой за пулковский меридиан, проходивший через самую середину здания. Теперь, поднявшись на крыльцо, остановился перед закрытой дверью, не зная, что предпринять.

– Вы куда, ваше высокоблагородие? Что вам угодно? Сейчас не время. Все закрыто. Извольте завтра пожаловать.

– Нельзя ли все-таки как-нибудь открыть, – нерешительно проговорил император.

– Да как же можно, ваше высокоблагородие! Чудно, право! – Сторож хотел уже дать волю своему красноречию, но почувствовал прикосновение чего-то, вроде булыжника, к ребрам. Очутившийся возле чин садовой охраны пробурчал такое, что старик со всех ног бросился бежать. В зданиях, расположенных за деревьями, захлопали двери, замелькали огни. Через минуту показался седой дородный человек, застегивающий на ходу форменный китель. За ним трусил рысцой сторож. Ступив на крыльцо, седой господин низко поклонился и, не говоря ни слова, открыл дверь главного павильона.

Портреты в золотых рамах по круглым стенам, седые бороды, голые черепа. Николай Александрович мог различить среди них только Струве – основателя обсерватории. Потом пошли бесконечные серии снимков с Луны, с Марса, с солнечных затмений. Все это он видел еще в детстве, и все осталось на местах. Даже схема движения Юпитера в 1888 году. Он хорошо ее помнил, потому что вместе с братом Георгием был взволнован рассказом о прохождении этого гиганта через созвездия Девы и Весов.

– Это страшнее, чем нашествие Наполеона, – шепнул Георгий.

Но сейчас император недолго задерживался перед знакомыми витринами.

– А у вас наблюдения производятся?

– Так точно, ваше… соблаговолите посмотреть?

Его подвели к зданию с большим куполом, разрубленным надвое. Из расщелины дымком вился голубой свет и торчала труба, как дуло орудия. Вошедши, государь не сразу различил в полумраке фигуру, припавшую к окуляру телескопа.

– А, вот вы где?

Человек вскочил на ноги.

– Я вам помешал. Простите. Возвращаться с небес на нашу планету не очень приятно.

– О нет, ваше величество, только тот и любит землю, кто часто смотрит туда.

– Гм! В детстве я смотрел и, признаться, ничего особенного не заметил.

– В детстве, ваше величество, звезды мало чем отличаются от елочных украшений, но кто сживается с мыслью о них как о солнцах, в тысячу раз превосходящих наше, чей мозг пытается осмыслить десятизначные цифры верст, отделяющих их от нас, тому страшно глядеть в эту пропасть.

– И все-таки я бы не прочь попробовать, если позволите.

Человек поклонился и жестом пригласил государя занять место у телескопа.

– Видите ли, ваше величество, маленькую точку в середине?

– Так это и есть предмет ваших наблюдений?! Что же можно установить, следя за такой искоркой?

– Очень многое, государь. Выражение «небесная механика» придумано плоскими умами. У небесных тел столько же прихотей, капризов, как у людей. И столько же случайностей в поведении.

Государь встал:

– Ну, а чем вы еще занимаетесь? Как вы назвали тогда эту звезду? Она по-прежнему?..

– Так точно, ваше величество. Похоже, что вся ярость мирового пространства сосредоточилась в созвездии Пса.

– Ярость, говорите вы?

– Да, государь, исходя из наших земных представлений, нам не приходится ждать добра оттуда.

– И давно это заметили?

– Месяца два тому назад.

– Значит, это совсем новое?

– Это очень старое, ваше величество. Заметили мы его сейчас, но началось оно еще во времена избрания на царство основателя династии, вашего предка государя Михаила Федоровича.

– Продолжайте вашу работу и не провожайте меня. Прощайте.

Когда он вышел, было темно. В кустах фыркали лошади охранников. Подойдя к автомобилю, стоявшему на краю обрыва, он увидел вдали море огней, захлестнувших полгоризонта. Звезды над ним растаяли, пропали. Только отведя взор далеко в сторону, можно было начать их различать.

Государь указал на болезненно мерцавшую звезду, нависшую над самым горизонтом где-то возле Коллина, и спросил старика астронома, как она называется.

– Сириус, ваше величество.

Около одиннадцати вечера у Янушкевича в кабинете раздался телефонный звонок. Государь лично повелел отменить общую мобилизацию.

Когда Сазонову об этом сказали, он пошел спать и не велел себя будить. Утром сквозь сон слышал под самыми окнами: «Боже, царя храни», «Да здравствует Сербия!», «Да здравствует Франция!».

К чаю пришли хмурые Нератов и Шиллинг.

– На Садовой уже двух немцев выбросили из трамвая, – сказал Шиллинг.

– Наших в Берлине начали выкидывать еще третьего дня, – сказал Нератов.

Позвонил Янушкевич:

– Ради Бога, Сергей Димитриевич, не могли бы мы снова встретиться?

– Мне нетрудно, но толк какой?

– Умоляю вас. Положение страшное. Надо что-то предпринять.

Сухомлинов уже сидел у Янушкевича. По его пунцовой лысине и приподнятым бровям Сазонов понял, что военный министр «проснулся». За все дни кризиса он первый раз выглядел взволнованным по-настоящему.

– Проклятый телефон, – горячился Янушкевич, – не будь его, я получил бы распоряжение об отмене на целых полтора часа позднее, и тогда уже нельзя было бы отменить мобилизации. А теперь мы в нелепом положении. И это в то время, когда в Германии объявлен кригс-гефар-цуштанд, призван ландштурм, созданы баншутц-команды.

– Да что там баншутц-команды! – пробормотал Сухомлинов. – Разведка доносит, что в Германии тайно идет самая настоящая мобилизация.

– Что же мы можем, Владимир Александрович?

– Надо во что бы то ни стало убедить государя отменить запрет.

– Поклонюсь в ноги, если вам удастся это сделать.

– Кланяться нам придется, Сергей Димитриевич. Ни я, ни Николай Николаевич не пригодны больше в роли председателей. Каждый из нас пытался убеждать его величество, но успеха не имели. На вас вся надежда.

– Господа, я и без этого везу немалый воз; он впору более крепкой лошадке.

– Сергей Димитриевич, не за себя просим. Подумайте только, что немцы уже на шестой день после начала войны могут пойти в наступление, а наша мобилизация протянется чуть не месяц. Нас возьмут голыми руками.

– Но если государь не внял голосу вас, военных, то какая надежда, что он послушает меня, штатского? Кроме того, сильно подозреваю, что результат будет прежний, государь даст согласие, а через некоторое время последует отмена.

– Ну нет! Только бы получить приказ, а там я сломаю телефон, уйду так, чтобы меня нельзя было найти.

– Извольте. Пусть не скажут потом, будто и отказался сделать все от меня зависящее. Я готов испросить аудиенцию у его величества, но что из этого получится – не знаю.

Сазонов соединился по телефону с Александрийским дворцом и долго ждал, пока император подошел и взял трубку. Послышался его далекий, как из-за моря, голос. Сазонов назвал себя и прибавил, что находится в кабинете начальника Генерального штаба. Государь внезапно замолчал. Потом:

– Что же вам угодно, Сергей Димитриевич?

– Осмелюсь просить ваше императорское величество принять меня по очень важному делу.

Снова молчание. Наконец тихо и с прудом:

– Я приму вас в три часа.

– Не возражаете ли, чтобы на вашем докладе присутствовал генерал Татищев? – спросил государь, когда Сазонов вошел в кабинет. – Он хочет сегодня ехать в Берлин, к месту своей службы. Ему, как свитскому генералу, прикомандированному к особе германского императора, очень важно быть в курсе всего, что нас сейчас занимает.

– Ваше величество, я буду очень рад присутствию генерала, но сомневаюсь, чтобы ему удалось доехать до Берлина.

– Вы думаете, уже поздно?

– Поздно, ваше величество.

Позвали Татищева.

– Садитесь, Илья Леонидович, вам будет полезно послушать, что скажет Сергей Димитриевич.

Получив позволение начать, министр сообщил прежде всего о мобилизации германской армии: она не объявлена официально, но идет полным ходом. Говорят, будто генерал фон Мольтке предъявил имперскому канцлеру род ультиматума. Как начальник штаба, он требует, чтобы война немедленно вступила в свои права, иначе не отвечает за ее успех. Теперь вся машина Германской империи с бешеной скоростью идет к войне. Если принять во внимание австрийские приготовления, то положение создается грозное. Мы рискуем, по словам генерала Янушкевича, проиграть войну, не успев вынуть шашки из ножен. Ни о какой мобилизации четырех военных округов отныне речи быть не может. Думать надлежит не о демонстративном воздействии, а о спасении отечества. Если сегодня не будет отдан приказ об общей мобилизации, завтра положение может стать катастрофическим.

Сазонов перевел дух, взглянул украдкой на бледный, с каплями пота лоб государя.

– Я вас слушаю, – чуть слышно проговорил император.

– Меня, – продолжал Сазонов, – как невоенного человека, генерал должен был посвятить в некоторые особенности нашей мобилизационной техники, чтобы стала ясной вся опасность промедления. К серьезным боевым действиям мы сможем быть готовы не раньше чем на тридцатый день после начала мобилизации, а к наступательным операциям – еще позднее. Противник же способен двинуться на нас через неделю, а если принять во внимание его тайную мобилизацию, то и раньше. Наша разбросанность населения и редкость железнодорожной сети дают ему неизмеримые преимущества. Если к этому прибавить упущения сроков, то трудно представить трагические последствия такого положения. Генералы Сухомлинов и Янушкевич делали представления вашему величеству, и вы, государь, соблаговолили дать приказ о всеобщей мобилизации, но через некоторое время он был отменен.

– Я это сделал потому, что не был еще уверен в невозможности предотвратить войну.

– Теперь ни военный министр, ни начальник штаба не берут смелости снова предстать пред вашим величеством. Они просили меня это сделать. Ваше величество, поймите, как трудно было мне принять на себя эту задачу. Если тем не менее я решился, поборов и страх вашей немилости, и личное самолюбие, и ведомственные интересы, то только потому, что не захотел в этот грозный час поставить все эти соображения выше верноподданнического долга, как я его понимаю. Я пришел умолять вас, государь, не откладывать общую мобилизацию.

Царь чертил на промокательной бумаге какие-то знаки, не поднимая головы. Сазонов знал, что он ненавидит его в этот миг, а доклад его ощущает как форму давления.

Татищев, не проронивший доселе ни слова, нарушил вдруг молчание:

– Да, трудно решить что бы то ни было!

– Решать буду я, – оборвал его император.

Министр и генерал, знавшие, до какой степени несвойственна государю такая форма обращения, замерли, догадавшись о его внутреннем состоянии.

Через некоторое время он взял лежавший перед ним листок и протянул Сазонову:

– Вот что мне телеграфирует император Вильгельм.

Сазонову хорошо была известна особенность Вильгельма менять внезапно выражение лица. В разговорах с иностранцами он любил напускать на себя вид добродушно-веселого бурша и болтать без умолку, но стоило затронуть какой-нибудь неподходящий вопрос, как лицо его становилось свирепым. Таким оно глянуло сейчас с телеграфного бланка. Кайзер предупреждал своего Ники, что, если Россия будет продолжать мобилизацию против Австро-Венгрии, он отказывается от роли посредника, взятой по просьбе Николая. Телеграмма была оскорбительной по тону.

– Он требует от меня невозможного, – с усилием проговорил государь. – Он забыл или не хочет признать, что австрийская мобилизация начата раньше русской и теперь требует прекращения нашей, не упоминая ни словом об австрийской. Если бы я теперь выразил согласие на требование Германии, мы стояли бы безоружными против австро-венгерской армии. Это безумие.

Сазонову показалось, что кто-то невидимый снял вдруг с него тяжелую ношу.

– Из слов вашего величества я вижу, что вы успели все передумать и перечувствовать задолго до нас, ваших министров. Мне стыдно, что я приехал умолять вас о таком решении, которое давно созрело в вашем собственном сердце. Из телеграммы императора Вильгельма ваше величество лучше меня поняли, что войны избежать невозможно. То же вынес я из встречи с его послом. Война давно решена в Вене, а Берлин не только не удерживает свою союзницу, но служит ей надежным прикрытием. Он требует от нас капитуляции перед нею. Я знаю теперь, что ваше величество не покроете позором доброе имя русского народа и не поставите Россию в положение, которого она никогда бы не простила своему государю.

Теперь уже не приходилось сомневаться в успехе. Проведя ладонью по влажному лбу, император проговорил с волнением:

– Обречь на смерть сотни тысяч русских людей!..

– Ни вам, ни вашему правительству, государь, не придется отвечать перед Богом. То, что вы сделали для предотвращения войны, не сделал бы ни один монарх и правитель. Ни собственная совесть, ни будущие поколения ни в чем вас не смогут упрекнуть. У нас нет выбора. Если не хотим пойти добровольно в рабскую зависимость, нам ничего не остается, кроме как принять бой. Буди с нами сила Господня!

Начертав на бумаге несколько странных фигур, император, не поднимая лица, проговорил с усилием:

– Вы правы. Мы должны ожидать нападения. Передайте начальнику Генерального штаба мое приказание о мобилизации.

Заседание совета министров в Елагином дворце походило на скучное протестантское богослужение. Кто-то держал речь, но его не слушали; встрепенулись, когда комендант доложил, что министра Сазонова спешно просят подойти к телефону. Через несколько минут Сазонов вернулся.

– Простите, Иван Логгинович, я должен покинуть заседание. Меня хочет видеть германский посол, и я полагаю – по очень важному делу.

– Да, да! – заволновался Горемыкин. – Идите, голубчик, идите! Помоги вам Бог! А мы, господа, вряд ли в состоянии теперь обсуждать что бы то ни было. Посидим просто в ожидании известий от Сергея Димитриевича!

Через полчаса по прибытии в министерство Сазонову доложили:

– Германский посол граф фон Пурталес.

Взглянув на свои пальцы, Сазонов поразился их бледности. До начала конфликта у него не было «тяжелых» разговоров с Пурталесом; встречались самым приятным образом. Но сейчас, он знал, войдет не Пурталес, а сама Германская империя в сапогах, в каске, с усами.

Пурталес в самом деле вошел небывало торжественно. Только более чем обычная краснота лица, чуть заметное подрагивание ноздрей и какая-то связанность левой руки, точно прилипшей к телу, свидетельствовали, что империя тоже не спокойна. Министр остался стоять, опершись рукой о край стола, и посла не пригласил сесть.

– Мое правительство предложило мне, господин министр, спросить вас: согласно ли императорское правительство дать благоприятный ответ на мою вчерашнюю ноту?

Посол проговорил это, глядя на стоявшие в углу старинные часы из красного дерева с бронзой. От Сазонова опять не ускользнул дрогнувший в одном месте голос. По этой ли причине или от усталости его собственное волнение прошло, и он твердо произнес отрицательный ответ. Мобилизация не может быть отменена, посол это хорошо понимает, но мобилизация еще не война и не конец переговоров для спасения мира. Россия все делает для сохранения условий, при которых народы могли бы выйти из конфликта без применения оружия.

Пурталес, точно слов Сазонова не было, опять уставился на часы из красного дерева и в прежнем тоне продолжал:

– Я вынужден, господин министр, повторить свой вопрос: желает ли ваше правительство положительно ответить на предъявленную ему ноту?

При этом стало видно, почему его левая рука плотно прижималась к телу: она придерживала карман. Министр неотрывно следил за нею. Он видел, как она опустилась туда и задержалась на мгновение.

«Точно за пистолетом полез», – мелькнуло у Сазонова.

Когда прозвучал опять его твердый отказ, рука медленным движением вынула из кармана бумагу, сложенную вдвое.

Было ясно, что последует в третий раз тот же самый вопрос. Министра глубоко возмутило это «считаю до трех», и уже с металлом в голосе он ответил на смущенно-растерянную речь, предупреждавшую о тяжких последствиях в случае нежелания отменить мобилизацию. Оба знали, что ни Пурталес не может задавать иных вопросов, ни Сазонов отвечать на них иначе, чем он делает. Ритуал тяжел был для обоих.

Сазонов ощутил сильное волнение при виде трясущейся руки, протягивавшей ему бумагу. В тот миг, как он ее примет, в мире начнется небывалое.

Он не мог прочесть текста поданной ноты, да и понимал, что это бесполезно. Ему достаточно было случайно бросившихся в глаза слов в самом конце: «Его величество император… принимая вызов, считает себя в состоянии войны с Россией».

– Вы совершили политическое преступление!

– Мы защищаем нашу честь, – прошептал посол еле слышно.

– Вашей чести ничто не угрожало, вы могли бы одним словом предотвратить войну, но вы этого не хотели. За все время, что я старался спасти мир, я не встретил с вашей стороны ни малейшей поддержки. Кровь и несчастья народов падут на вашу голову!

Произнося эту риторическую фразу, Сазонов меньше всего рассчитывал произвести впечатление и был немало удивлен, когда Пурталес шатающейся походкой направился к окну и, опершись на косяк, заплакал.

– Мог ли я предвидеть, что мне придется покидать Петербург при таких обстоятельствах!

Сазонов молчаливым объятием за плечи старался успокоить графа. Прямо перед ними вздымалась Александровская колонна. Площадь лежала в тихом предвечернем освещении, подобном штилю на море, не возмущаемая ни редкими фигурами прохожих, ни извозчиком, трусившим рысцой от Адмиралтейства к Певческому мосту. В коляске сидели студент с офицером, разговаривали, смеялись.

– Никто еще не знает… Только мы с вами. Воспользуемся минутой, простимся, граф.

Пурталес порывисто обернулся и, едва сдерживая рыдания, обнял Сазонова.

Через час весь сановный Петербург и высшее офицерство знали о случившемся. Весть начала проникать в клубы, в рестораны, в кинематографы. Даже в трамваях люди перешептывались и крестились потихоньку.

Царская семья молилась в часовне – маленьком готическом храме, стоявшем в пяти минутах ходьбы от дворца. Ни министра двора, ни дворцового коменданта, ни даже дежурного флигель-адъютанта – только воспитатели наследника и великих княжен. От мигания свечей лицо императора выглядело иконописным. Но рядом стояла царица, белая как плат. Когда она по окончании службы стала прикладываться к кресту, священнику показалось, что ее помертвевшие губы не коснулись золота распятия.

В парке было еще светло, ласточки высоко реяли в небе, но царь с царицей шли с опущенными головами и не проронили ни слова до самого дома.

Переодевшись, сошлись в столовой. Только государь задержался у себя. Суп простывал.

– Почему папы так долго нет? – попробовала спросить Анастасия.

Ей никто не ответил. Императрица сидела, погруженная в раздумье. Очнувшись, задала тот же вопрос и велела Татьяне Николаевне сходить к отцу. Великая княжна не успела дойти до двери, как появился император. Подойдя к столу, он не сел, а остановился, опершись руками о спинку стула.

– Что с тобой, Ники? Говори же!..

– Германия нам объявила войну.

Царица не проронила ни слова. Голова ее стала медленно клониться, пока не упала на ладони, которыми она закрыла лицо. Задрожавшие плечи, слезы, показавшиеся между пальцами, вызвали ужас у великих княжен. Они заплакали и бросились к матери.

II

Народ с утра спешил на площадь

К дворцу на сретенье царя.

Теснилась флагов русских роща,

Цветами яркими горя. Сергей Городецкий

Наутро Петербург проснулся под колокольный звон. Воскресенье! Солнце! Война!

После томительных десяти дней все как на свободу вышли. Французские репортеры восторженно писали о чудесном гимне «Seigneur sauve ton peuple»^[10], с которым огромные толпы двигались по Садовой, Литейному, по Загородному. Ждали прибытия царской яхты из Петергофа.

Она подошла к пристани возле Николаевского моста, откуда августейшее семейство продолжало путь к Зимнему дворцу на катере. Его стекла, начищенная медь вместе с пуговицами и золотом мундиров так блестели на солнце, что публика, запрудившая оба берега Невы, ничего, кроме этих блесток света, белых шляп и платьев, не могла различить.

Перед Иорданским подъездом – никакой охраны. Через всю набережную до дверей царская семья шла сквозь толпу, стоявшую с непокрытыми головами. По просьбе дворцового коменданта народ расступился, образовав такой узкий проход, что можно было дотянуться рукой до высочайших особ. Цесаревны улыбнулись, когда какая-то женщина воскликнула в умилении: «Ангелы! Ангелы!»

Мимолетная близость к народу, как к огромному доброму чудовищу, взволновала царя. Дворец был полон военных. Николаевский зал, вмещавший до трех тысяч человек, ждал прибытия государя. Когда он показался в дверях, все стихло. Внесли корону, государственный меч, скипетр и державу. «Тебе Бога хвалим!» – запел хор. Началось молебствие. Император усердно крестился, но Александра Федоровна стояла как мраморная и не оживилась, даже когда хор грянул многолетие государю и всему царствующему дому. Не успело оно отгреметь, как дьякон бавкнул такое же многолетие доблестному воинству российскому.

Раздались слова манифеста:

– «Божею милостию, мы, Николай Второй, император и самодержавец всероссийский, царь польский, великий князь финляндский и прочая, и прочая, и прочая…»

Протодьяконский бас звучал так, что стоявшие в концертном зале слышали через раскрытые двери каждое слово.

– «Следуя историческим своим заветам, Россия, единая по вере и крови с славянскими народами…»

Начав с низких нот, как при чтении Апостола, дьякон поднимал и усиливал голос:

– «…Ныне предстоит уже не заступаться только за несправедливо обиженную, родственную нам страну, но оградить честь, достоинство, целость России…»

Конец манифеста прозвучал трубным гласом:

– «В грозный час испытания да будут забыты внутренние распри… С глубокой верой в правоту нашего дела… молитвенно призываем на святую Русь и доблестные войска наши Божие благословение».

Последние вибрации слов манифеста еще трепетали под потолком, когда император сделал шаг вперед. Всем бросилось в глаза, что вопреки обычной манере читать речь по бумаге он говорил сегодня с поднятым лицом, устремленным к слушателям:

– С спокойствием и достоинством встретила наша великая Матушка-Русь известие об объявлении нам войны. Убежден, что с таким же чувством спокойствия мы доведем войну, какая бы она ни была, до конца.