Текст книги "Щепки плахи, осколки секиры"

Автор книги: Николай Чадович

Соавторы: Юрий Брайдер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Юрий Брайдер, Николай Чадович.

Щепки плахи, осколки секиры

Но мало кто знает, что в геологических пластах спрессована и психическая энергия тех эпох, когда эти пласты слагались.

К. Г. Паустовский

Пролог

…Мир, в котором они прежде жили, рухнул в одночасье.

Ночь и день перестали сменять друг друга. Звезды и светила покинули небеса, прежде голубые и бездонные, а ныне мрачные и глухие, как свод могильного склепа. Начались мор и голод. Сама природа изменила свои фундаментальные свойства.

Неизвестный катаклизм смял не только пространство, но и время. Заштатный райцентр Талашевск, главной достопримечательностью которого была исправительно-трудовая колония строгого режима, оказался по соседству со средневековой Кастилией, монгольской степью, еще и не слышавшей о грозном Темучине, и африканской саванной, населенной не только львами и антилопами, но и воинственными аборигенами.

Сначала их было четверо – Зяблик, Смыков, Верка и Толгай.

Бывший зек, за случайное убийство и многочисленные побеги тянувший неподъемный срок, но в годину бедствий ставший на сторону добра и справедливости. Старший следователь райотдела милиции, опытный крючкотвор и твердолобый коммуняка, одно время сотрудничавший с трибуналом святой инквизиции. Беспутная медсестра, волею случая ставшая королевой саванны, но в течение нескольких страшных часов потерявшая и свою любовь, и свой просторный дом с крышей из пальмовых листьев, и всех своих чернокожих подданных. Степной разбойник Толгай, меткий лучник и отчаянный рубака, спасенный Веркой от верной смерти и обращенный Зябликом в христианскую веру.

Судьба свела их в одну ватагу и заставила вместе пройти через все войны, мятежи и перевороты, раздиравшие этот и без того злосчастный мир. Вместе со степняками они сражались против кастильцев, вместе с кастильцами ходили на чернокожих арапов, а потом в рядах Талашевского ополчения отбивались и от первых, и от вторых, и от третьих.

Когда все соседние народы, разоренные и обескровленные бесконечными распрями, сумели договориться о принципах дальнейшего сосуществования, появился новый враг – жестокие и неуловимые аггелы, фанатичные последователи культа Кровавого Кузнеца, Каина-братоубийцы.

Позднее к ватаге присоединились еще двое – штабной писарь Лева Цыпф, прочитавший все уцелевшие после катастрофы книги, и наивная девушка Лилечка, обожавшая игру на аккордеоне.

А дела тем временем обстояли все хуже и хуже. Перестали рождаться дети. Слабела вера людей в спасение. Ожесточались нравы. Росла сила и влияние аггелов. Поблизости от человеческого жилья бродили жуткие существа – варнаки, слепые и неуязвимые, как и положено выходцам из преисподней. Даже мать-земля превратилась в некое грандиозное чудовище, беспощадно пожирающее своих несчастных детей.

То преследуя врагов, то сама спасаясь от погони, ватага проложила путь через многие известные и неизвестные земли – Кастилию, Гиблую Дыру, Трехградье, Хохму, Нейтральную зону. Везде их подстерегала смерть, везде жизнь висела на волоске, но каждый раз на помощь приходили отчаянная смелость, трезвый расчет и взаимовыручка. Нелишним оказалось и покровительство, которое с некоторых пор оказывал ватаге загадочный человек по имени Артем, в Кастилии считавшийся ипостасью дьявола, в Степи – великим шаманом, а в саванне – злым колдуном.

В конце концов ватага добралась до легендарного Эдема, где выходцы из соседних стран постепенно превращались в сверхлюдей – нефилимов и где произрастало чудесное растение бдолах, способное осуществлять самые заветные человеческие желания.

Здесь они приобрели новых друзей и новых врагов, от которых пришлось бежать в давно обезлюдевшую страну Будетляндию, чья цивилизация намного опередила уровень двадцатого века. В Будетляндии царили разрушительные стихии, ранее служившие людям, а ныне вырвавшиеся на волю, кошмарные твари, проникшие сюда из неведомых миров, и все те же вездесущие аггелы, возглавляемые самозваным потомком Каина Ламехом, в прошлом убийцей-садистом, мотавшим срок в одной колонии с Зябликом.

За время странствий случилось много радостных и печальных событий. Цыпф и Лилечка полюбили друг друга. Загадочные варнаки, чей мир мрака, жары и сверхгравитации был также затронут вселенской катастрофой, оказались вполне лояльными и дружелюбными существами. Умер проводник ватаги Эрикc, будетляндец по происхождению, в Эдеме частично утративший свою человеческую сущность.

Вот только, похоже, путь на родину ватаге был заказан. На каждом шагу их подстерегали смертельные ловушки, вокруг лежали непроходимые пустыни и непролазные болота, куда-то пропал всемогущий Артем, а кольцо аггелов сжималось все туже.

Застигнутая разгулом древней загадочной стихии, дремавшей в недрах земли еще со времен миросозидания, со всех сторон окруженная аггелами, ватага была вынуждена искать спасение в «дромосе» – туннеле, напрямую соединявшем миры с совершенно различными пространственно-временными структурами.

Прикрывая отступление друзей, погиб верный Толгай.

Ватага оказалась в загадочном сиреневом мире, из которого еще никому не удавалось вернуться обратно…

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Они были сейчас совсем как мухи, по собственной неосторожности угодившие в мутный сиреневый компот.

Впрочем, такое сравнение было весьма приблизительным. Мухи в компоте не тонут, а плавают на поверхности, до самой последней минуты находя моральную опору в созерцании родного мира, счастье которого отождествляется с кучей свежего дерьма, а беда имеет облик пауков, липучек и мухобоек.

Люди же не видели ничего – ни неба, ни земли, ни друг друга, ни даже собственных рук, поднесенных к лицу. А кроме того, никто не поставит компот, в котором барахтаются мухи, на лед.

– Холодно-то как! – гулким басом сказал кто-то невидимый.

– Вляпались! Ох и вляпались! – донесся откуда-то со стороны комариный писк.

– С-суки вы драные! – Это был уже вообще не человеческий голос, а какое-то гнусное блеяние. – Чмыхало из-за вас дубаря врезал, а вы за свои мелкие душонки трясетесь!

– Зяблик, ты, что ли? – вновь загремело в сиреневой мути.

– А кто же еще… А ты что за наволочь такая?

– Ну ты даешь, зайчик! Это же я, Верка. Не узнал?

– Не узнал… Богатой будешь. А ты где, Верка?

– А сам ты где?

– Серьезно, братцы мои, где вы все? – нежно пропел далекий комарик.

– Туточки… Счас перекличку устроим, – произнес Зяблик дурным козлиным голосом. – Верка в наличии… Смыков вроде тоже… Эй, Левка, отзовись!

– Здесь я! – словно бы где-то рядом зашуршала осенняя трава.

– Не слышу оптимизма и бодрости! – по-фельдфебельски рявкнул Зяблик. – Будешь тренироваться в свободное время… А где Лилечка? Где наша Шансонетка?

– Какая я вам, интересно, Шансонетка! – голос был не мужской и не женский, но явно обиженный. – Придумали тоже…

– За комплимент прошу пардону… Похоже, все на месте… Ах, Чмыхало жалко! И надо же такой подлянке в самый последний момент случиться!

Все приумолкли. Кто-то всхлипнул, но кто именно – понять было невозможно. Потом Смыков (судя по интонации) пискнул:

– Товарищи, неужели и в самом деле никто ничего не видит?

– Ни хера! – проблеяло в ответ.

– Нет, – бухнуло, как из бочки.

– Ничегошеньки…

– А я немного вижу, – звук голоса был такой, словно в сухом ковыле проскользнула змея. – Но, правда, если только в очках…

– Что ты видишь, что? – на разные лады загалдела ватага.

– Тени какие-то…

– Шевелятся они?

– Вроде нет.

– Всем оставаться на своих местах, а я начинаю двигаться! – объявил Смыков. – Товарищ Цыпф, следите внимательно!

Тон этих слов так не соответствовал характеру звука, что Верка нервно расхохоталась – словно бубен встряхнула.

– Одна тень шевельнулась, – сообщил Цыпф.

– Иду на ваш голос, – комариное пение сразу перешло в гудение шмеля.

– Нет, не туда! В другую сторону!

– Теперь правильно?

– Правильно.

Смыков начал отсчитывать шаги. Почему-то по-испански.

– Уно! Дос! Трез! Видишь меня?

– Кажется, вижу… – не очень уверенно прошелестел Цыпф.

– Куарто! Кинко! – продолжал Смыков.

– Ботинко! – передразнил его Зяблик.

– Сейз! Сието!

– О-ой-ой! – В голосе Цыпфа звучал такой откровенный испуг, что кое у кого волосы шевельнулись не только на голове, но даже и в паху. – Эт-то в-вы?

– Я, – подтвердил Смыков, невидимый для всех, кроме Левки. – А в чем, собственно говоря, дело?

– Уж больно вы страшны… Хуже варнака…

То, что выплыло из сиреневой мглы на Цыпфа, напоминало не живого человека, а скорее экспонат знаменитой ленинградской кунсткамеры. (Яркое представление об этом кошмарном заведении Лева составил со слов одного отставного балтийского моряка, за время срочной службы побывавшего там раз пять. Смысл столь частых культпоходов в кунсткамеру состоял, наверное, в том, чтобы хоть на какое-то время отбить у краснофлотцев не только аппетит, но и тягу к амурным забавам.) Нижняя часть смыковского тела была такой крошечной, что напоминала ножку гриба-поганки. Зато голова представляла собой нечто вроде нескольких сросшихся между собой огромных огурцов. Части лица располагались на этих огурцах крайне неравномерно. На одном находились сразу рот и нос, на втором – только левый глаз, на третьем все остальное. Естественно, что со Смыковым этот урод не имел никакого внешнего сходства, исключая разве что вертикальный ряд звездистых пуговиц, украшавших его грудь.

Зато голос у страшилища был уже почти человеческий – не писк, не гудение, не скрежет. Вот этот голос и попросил у Цыпфа:

– Одолжите-ка мне на минуточку ваши очки. – В сторону Левы на манер телескопической антенны выдвинулась верхняя конечность, похожая на корявый сук с пятью обрубками на конце.

– А вам какие нужны? От близорукости или дальнозоркости? – поинтересовался добросовестный Цыпф.

– Какая разница! Других-то все равно нет, – в голосе Смыкова послышалось раздражение.

– Боюсь, не подойдут они для вас… Чересчур сильные. Минус пять диоптрий,

– сказал Лева, неохотно отдавая свое сокровище в чужие руки.

Зрение его после этого, конечно, сразу ухудшилось, однако Смыкова (вернее, урода, облик которого принял Смыков) он кое-как различал.

Очки расположились поперек среднего из трех огурцов, составлявших голову Смыкова, и странным образом вернули оба глаза на одну линию. (Правда, при этом сильно перекосило уши.) Другие части тела остались без изменений, хотя просматривались очень смутно, совсем как на свежей акварели, попавшей под дождь.

– Видите что-нибудь? – заботливо поинтересовался Лева.

– Вижу, – отрезал Смыков. – Не мешайте. Кстати сказать, я сейчас на вас смотрю.

– Ну и как?

– Никак. Слов нет…

Критическое молчание затягивалось. Потом Смыков сказал, как будто бы даже с торжеством:

– Да, братец мой, а вы ведь тоже далеко не красавец… Просто абстракционизм какой-то. Я бы сказал, пародия на человека.

– Это результат оптической иллюзии, – можно было подумать, что Лева оправдывается. – Мы попали в мир, принципиально отличающийся от нашего. Такие привычные для нас свойства пространства, как трехмерность, однородность и изотропность, не являются здесь обязательными. Прохождение электромагнитных волн определяется совсем другими законами. Это и порождает подобную путаницу в восприятии зрительных образов.

– Подумаешь! – хрипло проблеял из сиреневой мглы Зяблик. – Я однажды вместо политуры стакан дихлорэтана засадил. Так мне после этого с неделю борщ зеленым казался, сахар – красным, а медсестер от медбратьев я только на ощупь отличал, по голым коленкам. Считайте, я уже в иномерном мире побывал.

– А что такое изотропность? – поинтересовалась Лилечка.

– Ну как бы это сказать… равноправность всех возможных направлений.

– Хочу – взлечу, хочу – утоплюсь, а хочу – просто так стоять буду, – более популярно объяснил эту мысль Зяблик.

– Хватит болтать-то! – Верка и не собиралась скрывать свое раздражение. – Вы, умники, лучше толком скажите: прозреем мы когда-нибудь или так и подохнем слепыми цуциками?

– Не знаю… – замялся Лева. – Но мне, например, кажется, что я стал видеть чуть лучше, чем в первый момент. Наши глаза устроены весьма хитроумно, но им требуется какое-то время, чтобы приспособиться к новым условиям. Я, когда очки в первый раз надел, даже испугался немного. Все вокруг изменилось, родные места узнать не могу, голова кружится. А через пару дней привык.

– Привык черт к болоту, да только потому, что сызмальства там сидел, – буркнул Зяблик. – Как я из пистолета стрелять буду, если за пару шагов ничего не видно?

– А если что и видно, то, простите за грубость, голову от задницы отличить нельзя, – поддержал его Смыков.

– В кого вы здесь, зайчики, стрелять собираетесь? – прогудела Верка. – Лучше подумайте, что мы в этом иномерном мире жрать будем.

– А мне так холодно, что даже кушать не хочется, – призналась Лилечка. – Зуб на зуб не попадает.

– И неудивительно, – сказал Смыков. – Это же место вечного успокоения. Вселенский морг, одним словом.

– Перестаньте каркать! – прикрикнула Верка. – Давайте лучше в кучу собираться. У меня немного спирта осталось. Помянем Толгаюшку, как положено. Да и сами чуток согреемся.

– Вот это дельная мысль, – сразу согласился Зяблик. – Мало что в самую точку, так еще и вовремя. Вот и верь потом, что у баб в голове опилки вместо мозгов.

Смутные тени зашевелились и стали сходиться. Сначала их перемещениями руководил Цыпф, получивший очки обратно. Однако, разглядев приближающуюся Верку, в новом обличье похожую на кентавра женского пола, он спешно передал свои функции Смыкову (вместе с очками, естественно), а сам в ожидании Лилечки зажмурился.

О том, что девушка находится совсем рядом, Лева догадался по печальному вздоху, столь нехарактерному для других членов ватаги, да по молодому свежему запаху. Они обнялись. На ощупь Лилечка была точно такой же, как и прежде, – ничего лишнего ей не прибыло, ничего и не убавилось.

– Почему ты закрыл глаза? – тихо спросила она, трогая губами лицо Левки.

– А ты?

– Не хочу видеть тебя чудовищем.

– А если я выгляжу сейчас как сказочный принц?

– Ох, Левушка, тебе это не грозит.

– Но не можем же мы постоянно держать глаза закрытыми!

– Нет, конечно… Но как-то страшновато… Может, нам такое испытание свыше ниспослано? Полюбите нас черненькими, а беленькими нас всяк полюбит. Так моя бабушка говорила.

– Эй, молодежь, хватит обниматься! – сказала Верка. – Пожалуйте к столу. В этой фляжке спирт, а в этой вода. Прошу не путать.

– Мне только маленький глоточек, – предупредила Лилечка.

– А остальное кому уступаешь? – живо поинтересовался Зяблик. – Левке?

– Нет, вам. Левочке лишнее вредно.

– Лишними на столе только кости бывают… Ну да ладно, благодарю. Должником буду. Сама знаешь, за мной не заржавеет. Верка, давай сюда фляжку!

– Убери грабли! Твоя очередь последняя. А не то все высосешь, другим не оставишь.

– Я же, Верка, с горя…

– А я что, на радостях? – Фляжка в ее руках была похожа на сиреневую тыкву, из которой вытекало что-то вроде сиреневого дыма. – Может, кто отходную молитву знает? – спросила вдруг она.

– Татарскую? – с сомнением, переспросил Смыков.

– Почему татарскую! – возмутился Зяблик. – Я его крестил в православную веру.

– А вы что – поп? В семинарии, братец мой, обучались?

– Князь Владимир тоже в семинарии не обучался, а целый народ окрестил.

– Вы еще про Иисуса Христа вспомните!

– Что вы опять сцепились! – вмешалась Верка. – Даже на поминках от вас покоя нет! Засохните! А ты. Зяблик, если подходящую молитву знаешь, так читай, а не базарь зря!

– Если бы… – тяжко вздохнул Зяблик. – По-блатному знаю, а по-церковному нет.

– По-блатному нам не надо, – отрезала Верка. – По-блатному ты над Ламехом скажешь, если вас судьба опять сведет.

Смыков откашлялся и натянуто сообщил:

– Помню я один отрывок из заупокойной мессы… В Кастилии слышал…

– Давай, чего стесняешься.

Уродливая башка-трехчлен склонилась на сложенные вместе куцепалые ладони, и голос – уже определенно смыковский – торжественно забубнил на латыни. Молитва, надо сказать, оказалась на диво краткой. Закончив ее, Смыков сказал: «Аминь», и довольно ловко перекрестился по-чужеземному – всей ладонью и слева направо.

– Ну ты и даешь! – сказал Зяблик с уважением. – Благо, что верный ленинец… Левка, а перевести слабо?

– Если только приблизительно, – смутился Цыпф. – С латинским у меня не очень…

– Давай приблизительно.

– Раб Божий Толгай… э-э-э… среди мирского мятежа праведно живший… э-э-э… и святой крест верно хранивший… э-э-э… и многими мученическими подвигами славный… э-э-э… ныне получаешь ты у престола Господнего вечный покой и полное отпущение грехов своих…

– Ну прямо как по заказу! – растрогался Зяблик. – Про Чмыхало лучше и не скажешь… И жил праведно, и многими подвигами славен… Ах, жаль, что он сам этого не слышал!

– Он, может, и не слышал, а душа его на том свете точно слышала, – сказала Верка, пуская флягу по кругу. – За это и выпьем.

– Дура ты! – ни с того ни с сего накинулся Зяблик. – Дура, да еще и набитая. Это мы сейчас на том свете чалимся. А душа Толгая неизвестно где обитает. Наверное, новое пристанище себе ищет… А может, уже и нашла. Дай ему Бог счастья хоть в следующей жизни…

О спирт, ты воистину напиток мудрецов! И пусть ты не способен изменить печальные обстоятельства, окружающие тех, кто тебя употребляет, но вполне можешь изменить их мнение об этих обстоятельствах. А это уже немало.

Не прошло и получаса, как сиреневая мгла, до того пугавшая людей своей непроницаемостью и однообразием, заиграла множеством оттенков от нежно-фиалкового до баклажанного. Доверять зрению и слуху по-прежнему было нельзя, но эта ситуация, оказывается, имела и комическую сторону. Все чуть от смеха не покатывались, когда Верка, отходившая по нужде в сторону, с каждым шагом делалась все шире и приземистей, из пусть и уродливого, но человекоподобного существа превращаясь постепенно в квашню, семенящую на коротеньких ножках. Каждый член ватаги обладал теперь множеством голосов и при желании мог заменить целый сводный хор. Стоило, например, Зяблику отвернуться чуть в сторону, как его грубый бас превращался в нежное чириканье.

Да и хрен с ним – со слухом и зрением! (Примерно так выразилась немного осоловевшая Верка.) По крайней мере осязание и обоняние остались в норме. Достаточно было протянуть руку, чтобы убедиться: это не композиция из сросшихся между собой огромных огурцов, а вполне нормальная человеческая голова, пусть и непутевая. Спирт пах спиртом, пот – потом, порох – порохом. Пистолет действовал нормально, в чем не замедлил убедиться Зяблик. И какая, спрашивается, беда в том, что звук его выстрела не уступал грохоту гаубицы?

Неутомимый естествоиспытатель Лева Цыпф решил проверить, как происходит в этом мире процесс горения. Смочив спиртом тряпку, заменявшую Смыкову носовой платок, он кресалом высек на нее искру. Жадное лиловое пламя птицей рвануло вверх, и от тряпки даже пепла не осталось.

– Содержание кислорода в атмосфере повышено, – резюмировал Лева.

– Это хорошо или плохо? – поинтересовалась Лилечка.

– С одной стороны, хорошо, а с другой – не очень. Если много кислорода, значит, много растительности. Будет чем питаться. Зато процесс окисления происходит здесь более бурно, чем в нашем мире. Следовательно, мы будем быстрее сгорать, то есть уставать и стареть.

– Тогда нам кранты, – опечалился Зяблик, которого спирт еще как следует не разобрал. – Сгорим, как стеариновые свечки, и потомства не оставим. Спешить надо! Верка, ты еще способна к деторождению?

– Я еще много на что способна. А вот способен ли ты это дитя заделать? Что-то я сильно сомневаюсь.

– Лева, милый, слышишь, как меня облажали? – притворно захныкал Зяблик. – Меня, героя трех войн и ветерана ядерной промышленности Советского Союза! Виноват я разве, что у меня после всех жизненных передряг вместо нормальной спермы стронций девяносто пополам с ипритом-люизитом? Я теперь только с валькириями могу сношаться. Слыхали про таких? Левка, ясное дело, слыхал, а для остальных даю справку. Валькирии, это такие бабы воинственные. Вроде нашей Верки. Только бессмертные и летать умеют. А в буферах у них вместо молока смертельный яд. Вот с ними бы я свободно прижил ребеночка. Всем вам, гадам, на страх.

– Не на страх, а на смех, – поправила его Верка. – Курам на смех.

– От курицы слышу! – парировал Зяблик.

Смыков и Цыпф тем временем вели обстоятельную беседу о зрительных и слуховых иллюзиях, порождаемых странными условиями этого мира.

– Для ориентировки в трехмерном пространстве нам вполне хватало пяти чувств, – говорил Лева. – А этот мир устроен гораздо сложнее нашего. Трудно даже предположить, какова его истинная мерность. Пятью чувствами тут никак не обойдешься. Если бы мы хоть эхолокацией владели, как летучие мыши…

– Полагаете, не выжить нам здесь? – насторожился Смыков.

– Время покажет… Но согласитесь, что видеть мы стали уже значительно лучше. Ведь я в первый момент даже кончик собственного носа разглядеть не мог. А теперь всех вас свободно различаю.

– Вопрос, в каком виде… – вздохнул Смыков.

– Ну это уж неизбежные издержки… Местный колорит, так сказать. Но не исключено, что со временем наше зрение полностью адаптируется к новым условиям.

– А слух? – не унимался Смыков. – Я когда в упор с кем-нибудь разговариваю, вроде нормально все слышу. А стоит на пару шагов в сторону отойти, чепуха какая-то начинается. Не то мышь пищит, не то петух кукарекает.

– Я думаю, причина тут в следующем… – Лева умолк на пару секунд, очевидно, подбирая нужные слова. – Глаз куда более тонкий и сложный инструмент, чем ухо. Эволюция заставила его приспособиться к постоянно меняющимся условиям освещения. Благодаря особым свойствам хрусталика глаз способен… как бы это лучше сказать… к самонастройке. А для слухового органа это совсем необязательно. Ведь среда, в которой распространяются акустические сигналы, более или менее стабильна. Ухо – один из самых простых органов нашего организма. Барабанная перепонка, три косточки да гирлянда чувствительных клеток, закрученная в спираль. Какая уж тут самонастройка…

– Кто сказал, что ухо один из самых простых органов? – возмутился Зяблик, у которого процент содержания алкоголя в крови достиг пиковой величины. – Дико извиняюсь, но я, например, более загадочного органа не знаю… Ну кроме, конечно, того, что у мужиков между ног болтается. Мне один раз по пьянке кореша целую бутылку пива в ухо вылили.

– Каким это образом? – удивилась Верка.

– Самым простым. Я, понимаешь, перебрал маленько и отрубился. А они, шутки ради, мне в ухо пива плеснули. Думали, что очухаюсь. Но я на эту наглость никак не отреагировал и продолжал дрыхнуть. Тогда они еще плеснули. Опять ничего! Пиво в ухо как в канализацию уходит. Назад ни единая капля не вылилась. Тут уж их, козлов, любопытство разобрало. Целую бутылку зря стравили. А с пивом у нас большие трудности были. Вот и спрашивается, куда оно могло деваться? Ведь у меня потом даже башка не болела.

– Вы, братец мой, какой размер головного убора носите? – поинтересовался Смыков.

– Пятьдесят восьмой, а что?

– А то, что в таком черепе, если он, конечно, пустой, не одна бутылка пива вместится, а все четыре.

– Курдюк ты бараний, – обиделся Зяблик. – Если хочешь знать, моя голова против твоей, что сберкасса против сортира. Уж лучше молчи в тряпочку…

– Возможно, твое ухо напрямую связано с мочевым пузырем, – съязвила Верка.

– Мало ли какие чудеса на белом свете случаются. У нас один мужик в хирургии лежал, так у него хвост был. С полметра длиной. Знали бы вы только, что он этим хвостом выделывать умел.

– Нетрудно догадаться, – буркнул Смыков, размышлявший над тем, как бы достойно ответить Зяблику на его грубость.

– А вот и нет! – горячо возразила Верка. – У вас одни только гадости на уме. Хвост у него пушистый был, как у Бобика. .Он им себе спину тер вместо мочалки.

– Большая экономия в хозяйстве, – зевнул Зяблик, которого после возлияния всегда в дрему клонило. – Только ты какой-то там хвост с ухом не сравнивай.

– Не знаю, галлюцинация это или нет, но мне кажется, к нам кто-то приближается, – нарочито бесстрастным голосом сообщил Цыпф. – Кто-то или что-то..

– Пушки к бою! – рявкнул Зяблик, выдергивая из-за пояса пистолет.

Удивительно, но факт: пьянка никак не влияла на его постоянную боеготовность.

– Боюсь, тут не пушки нужны, а зенитки, – сказал Цыпф. Его зрение благодаря очкам успело приспособиться к условиям сиреневого мира чуть получше, чем у всех остальных.

Неведомый объект, приближавшийся к ватаге, порхал наподобие бабочки примерно на высоте человеческого роста. Размерами и формой он напоминал смятую и оборванную по краям газету, которую унес из летнего туалета шалун-ветер. Но поскольку никакого ветра вокруг не ощущалось, загадочный предмет двигался по воле совсем других сил.

Сделав вокруг ватаги широкую петлю (не плавную, как парящая птица, а ломаную, скорее присущую летающим насекомым), посланец сиреневого мира устремился прямиком на людей. Лиловые блики так и поигрывали на нем, как на листе фольги, а полет был совершенно бесшумным (хотя, возможно, человеческое ухо просто не могло уловить его звук).

– Какого хрена ему надо? – пробормотал Зяблик, попеременно щуря то левый, то правый глаз.

– Мог бы и мимо пролететь, – констатировал Смыков, тоже успевший вооружиться. – А если вернулся, значит, интерес имеет.

– Сейчас мы ему этот интерес отобьем, – зловеще пообещал Зяблик, не в привычках которого было пасовать перед кем-либо, пусть даже перед нечистой силой. – Терпеть не могу, когда всякая шушера в честную компанию без приглашения лезет. Да еще и без своего стакана…

– Я бы лично посоветовал пока воздержаться от крайних мер, – сказал Цыпф.

– Нет никаких оснований считать, что это создание имеет агрессивные цели.

– Когда основания появятся, ты даже до трех сосчитать не успеешь, – возразил Смыков. – Заруби это на своем шнобеле.

– В самом деле не надо эту штуку трогать, – поддержала Цыпфа Лилечка. – Ну посмотрите только, какая она безобидная. На стрекозу похожа… У стрекоз крылышки точно так же поблескивают.

– Вот так довод! – хмыкнул Зяблик. – Крылышки поблескивают… У волка клыки тоже поблескивают. Целоваться с ним, что ли, после этого?

Создание, которое Лилечка сравнила со стрекозой, было уже совсем рядом. Оставалось совершенно непонятным, каким это образом оно держится в воздухе, да еще и совершает всякие замысловатые маневры. Опасаясь столкновения с ним, кое-кто из людей попятился, а кое-кто даже присел.

Один только Зяблик продолжал стоять во весь рост. Обе руки его были заняты

– правая пистолетом, а левая фляжкой, в которой еще плескался спирт, – и, похоже, он никак не мог решить, какое из этих средств наиболее эффективно против нахальной стрекозы.

– Ладно, – сказал он примирительно. – Глотни… И помни, тварь, мою доброту…

Лиловое создание было уже почти рядом с Зябликом, и он тронул его горлышком фляжки – сначала осторожно, а потом смелее.

– Отбой, братва, – произнес он затем. – Ложный шухер. Плод воспаленного сознания.

И действительно, так напугавшее всех порождение чужого мира оказалось всего лишь оптической иллюзией. Фляга прошла сквозь него, как сквозь облачко лилового дыма, а еще точнее – как сквозь медленно перемещающееся световое пятно.

– Нда-а… – сказал Смыков, разгибаясь. – У страха глаза великаньи, да ножки тараканьи.

Мираж, медленно снижаясь, продолжал порхать поблизости от ватаги, и Смыков пренебрежительно ткнул его своим пистолетом. Раздался тонкий звук – словно у хрустального бокала откололась ножка, – и ствол укоротился на одну треть, точно по спусковую скобу.

– Не понял… – Смыков повертел обрубок пистолета. – Как бритвой обрезало… Вот не повезло…

– Зато мне повезло, – сообщила Верка, отбегая в сторону. – Я эту тварь хотела ногой пнуть.

– Пусть это будет всем нам уроком, – похоже, такой поворот событий устраивал Лилечку. – Не надо никого зазря трогать. Ни мышку, ни букашку. Моя бабушка даже тараканов божьими созданиями считала. И если травила их, то потом грех замаливала.

– Твоя бабушка прямо легендарная личность, – рассеянно произнес Цыпф, внимательно наблюдавший за полетом лиловой стрекозы.

– А ты думал… Когда вернемся домой, обязательно навестим ее. В Лимпопо. Я теперь никаких путешествий не боюсь.

– Это уж точно… – забрав у Зяблика окончательно опустевшую фляжку, Цыпф швырнул ее в загадочную тварь, вроде бы бесплотную, а вроде бы и нет.

Две попытки подряд подтвердили первую версию – фляжка, не встретив никакого сопротивления, проходила сквозь лиловую стрекозу. Зато третья попытка окончательно запутала проблему – импровизированный метательный снаряд вдруг бесследно исчез, даже не долетев до цели.

– Вы табельным имуществом очень-то не разбрасывайтесь, – проворчал Смыков.

– Другой такой фляжки тут, наверное, и за миллион рублей не достанешь.

– Помолчал бы лучше! – огрызнулся Зяблик. – Кто пушку угробил?

– Еще неизвестно, угробил ли я ее… Немного короче стала, вот и все. В восемнадцатом году целые армии с обрезами воевали…

– Сам ты обрез! – Зяблик вырвал у Смыкова пистолет и легко сорвал с него затвор. – Видишь? Возвратная пружина тю-тю! Теперь твоей пушкой только гвозди забивать.

Скрепя сердце Смыков был вынужден признаться:

– Радуйтесь… Хоть на этот раз вы оказались правы.

Покружив вокруг ватаги еще какое-то время, загадочное существо все так же бесшумно уплыло в окружающие дали, которые уже не были – как раньше – просто глухой сиреневой мглой, а менялись, шевелились, вибрировали, демонстрируя признаки иной, непостижимой для человека реальности. Фляжка исчезла безвозвратно, точно так же как и обрубок пистолетного ствола.

Взоры всех членов ватаги устремились на Цыпфа. Люди ждали от него свежих разъяснений. Это уже вошло в привычку, как и вечные перебранки между Зябликом и Смыковым.

Однако на этот раз Лева что-то не спешил обнародовать свою точку зрения. Первой затянувшееся молчание нарушила Верка.

– Что ты, Левушка, по этому поводу можешь сказать? Не томи нас, зайчик.

– А что может сказать амеба, случайно натолкнувшаяся на окурок, – туманно ответил Цыпф и откашлялся в кулак.

– Ты свой базар слегка фильтруй! – набычился Зяблик. – И не ломайся, как старая хипесница… У амебы мозги отсутствуют, и говорить она не умеет. А ты пять языков изучал. Не зазря же тебя столько лет при штабной кухне кормили. Философ называется…

– Вряд ли вам будет интересно то, что я скажу, – слегка обиделся Лева.

– А это уже не тебе решать.

– Хорошо, – согласился Лева, как бы даже с угрозой. – Я скажу. Сами напросились. Только прошу меня не перебивать и не комментировать. Каждое слово разжевывать я не собираюсь. Даже и не уговаривайте.