Текст книги "Тучков мост"

Автор книги: Николай Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

«Буран» в городе

Первых пассажиров мы взяли почти сразу, на нашей же улице. Двое парней в кроссовках нетерпеливо запрыгали и замахали перед машиной руками.

– До Кировского, шеф, – сказал один из них, просунувшись в дверцу. – Знаешь лавку, угол Кировского и Карповки?

– Так тут пешком за пять минут дойти можно, – удивился папа.

– Ну ты, шеф, не врубаешься. Закроют же. Там, говорят, «Сибирская» в полный рост. Да ты не волнуйся, треха за нами.

Когда мы подъехали, в магазин уже не пускали. Последние, возбужденные удачей покупатели выходили из дверей с набитыми водкой сумками.

– Черт, непруха! – сказал парень, сидевший впереди, и, посмотрев на папу, добавил: – У тебя, мастер, в «бардачке» пузырь не завалялся? Двадцатник плачу.

Папа отрицательно покачал головой. Парень сунул трешку и вместе с приятелем вылез из машины.

На углу Барочной и Зеленина нас остановил высокий мужчина в дорогом темно-сером костюме. От него приятно пахло какой-то чуть терпкой свежестью, напоминавшей лимон.

– Мне к «Прибалтийской», – сказал он, уверенно залезая в машину. – Но сначала на Ленина. Знаете кафе «Аврора»?

– Знаю, – сказал папа. – Есть там такой гадюшник с видеосалоном.

Мужчина засмеялся и, кивнув назад, в мою сторону, спросил:

– Сын?

– Он самый, – сказал папа.

– Мой балбес чуть постарше. Теннисом занимается. Ездил летом в Болгарию на соревнования. А на будущий год, если, говорит, какое-то там место займет, во Францию поедет. – Он повернулся ко мне и спросил: – А ты, студент, как, в теннис не играешь?

– Не, не играю, – сказал я, – Я в фантики люблю.

Но мужчина на мой юмор не обратил внимания. Из плоской бордовой пачки он достал длинную иностранную сигарету и, не спрашивая разрешения, закурил.

– Зря, зря. Теннис – игра джентльменов. Я сам каждое воскресенье на корты хожу. Чаще, к сожалению, не выходит. Дела.

– А вы, стало быть, джентльмен, – с улыбкой спросил папа, – аристократ?

– Да как посмотреть, – серьезно ответил мужчина. – В Бархатной книге моей фамилии нет. Ну, а если говорить о, так сказать, текущей действительности, то не жалуюсь. Кой-каких успехов добился. Так что если и не аристократ, то по крайней мере ударник. – Он засмеялся и добавил: – Социалистического соревнования. А что это у вас стучит?

– Да колесо заднее. Я его на вулканизацию отдавал, но плохо, собаки, сделали. Шишка какая-то образовалась.

– Ну, вулканизация, последнее дело. Все равно что салфетки штопать.

– У вас тоже машина есть?

– Да, у меня «Додж». В ремонте сейчас.

Возле кафе толпились, покуривая, парни. Девчонки в коротких, как шорты, юбках громко, неестественно смеялись. Когда мы подъехали, дверь кафе распахнулась, и здоровенный парень, под два метра ростом, спортсмен, наверное, бывший, выволок за шкирку какого-то крашеного, с наполовину выбритой головой панка. Бывший спортсмен пихнул панка под зад и равнодушно отвернулся, словно ничего примечательного не произошло. Увидев нашего пассажира, он живо подскочил к машине и торопливо пожал ему руку. Потом они, наверное, поострили насчет нашего «Бурана», посмеялись и скрылись за дверью кафе.

– Пап, – спросил я, – а что это за Бархатная книга?

– Есть такой старинный фолиант, где самые знаменитые русские роды записаны. Ну, там, Рюриковичи, Гедиминовичи. Бархатной потому называется, что переплет у нее из бархата малинового цвета. Нас с тобой там тоже нет. Хотя, знаешь, твой прадед, Алексей Дмитриевич, был дворянин. Не богатый, не знатный, но все-таки…

– Это что же получается, я тоже дворянин?

– Ты? – Папа повернулся и изучающе на меня посмотрел. – Вряд ли. Дворяне при всех своих недостатках были людьми воспитанными. И, уж во всяком случае, не устраивали погромов в музеях.

– Ну, пап, давай не будем больше об этом. Я серьезно спрашиваю.

– А если серьезно… По крайней мере знать об этом нужно. В конце концов не так важно, дворянин он был, крестьянин или священник. Важно помнить.

– А мой прадед, он когда умер?

– Он не умер. Его убили в восемнадцатом году в Петрограде.

– Ага, понимаю, его, наверное, белогвардейцы застрелили.

Папа усмехнулся и покачал головой:

– Нет, его красные убили. Поставили к стенке и из нагана в затылок.

– Как так красные? Он что же, за белых был? Контра?

– Эх, Андрюха, – сказал папа и потрепал меня по голове, – серый ты мужик. А впрочем, ты не виноват – так уж вас учат. Да и меня так учили… Так вот, белогвардейцем твой прадед не был, а был офицером русской армии. Когда первая мировая война началась, его на фронт взяли, как и всех. Стал офицером. Хотя на гражданке учителем работал в гимназии.

– За что ж его убили?

– Понимаешь, революция наша не такая простая была, как у вас в учебниках написано. Вот ты как себе все представляешь: рабочие с маузерами, солдаты в папахах с красными лентами. Но было и другое: тогда в Петрограде и расстреляли пятьсот шестнадцать офицеров и твоего прадеда тоже. Сначала им всем зарегистрироваться велели, как военным. А потом брали по списку – и к стенке… Без суда и следствия. Да и вообще без всяких объяснении. Офицер – в расход.

За разговором мы с папой даже не заметили, как вышел наш пассажир. Мы просто про него забыли. Но он про нас не забыл. Он решительно завалился на сиденье и коротко бросил:

– Теперь к «Прибалтийской».

По дороге он больше не проронил ни слова, сосредоточенно думая о чем-то. Да и мы с папой молчали, так как продолжать разговор при нем не хотелось. Когда мы подъехали к гостинице и остановились, пассажир продолжал сидеть, нахмурив брови и глядя в одну точку.

– Приехали. – Папа тронул его за плечо.

Мужчина очнулся, рассеянно посмотрел вокруг и молча вышел. Он уже поднимался по ступеням, но вдруг круто повернулся и быстро сбежал назад, к машине.

– Извини, приятель, размечтался, – сказал он, вынимая бумажник. – Это за простой у кафе. Купишь себе новое колесо.

И он положил на сиденье пятьдесят рублей.

Хлопнула и, как всегда, не закрылась дверца, пассажир исчез в гостиничной толчее, а папа молча сидел, вцепившись в руль так, что костяшки пальцев у него побелели.

Потом мы потихонечку ехали по Васильевскому, несколько раз прохожие голосовали нашему «Бурану», но папа не останавливался.

На одной из линий, пересекавших Большой проспект, он повернул налево и затормозил.

– Ну-ка, давай выйдем на минутку, – сказал он. – Видишь этот дом?

Мы стояли напротив старого шестиэтажного дома, с гранитным цоколем и с непременной полукруглой аркой, ведущей во двор.

– Вижу, – ответил я. – Ну и что? Дом как дом. Таких в Ленинграде много.

– Для тебя – много. А для меня один. Здесь я родился и жил до двенадцати лет.

– Правда? Так это ты меня на свою родину привез?

– Ну, можно и так сказать.

– А на каком этаже вы жили?

– На втором. Но окна не сюда, во двор. Давай зайдем?

Мы прошли темную, сырую подворотню и оказались в небольшом дворе, заваленном ящиками и картонными коробками.

– Ну, тут все, конечно, изменилось, – сказал папа. – Здания этого громадного с гастрономом не было, а стоял маленький, я бы сказал, полутораэтажный домишко – первый этаж наполовину в землю уходил. Так что он нам свет не загораживал. Кажется, домик тот не был даже кирпичным, а был деревянным, только оштукатуренным. А сам двор какой, Андрюха, был – ммм…

– Хороший, да? Как это, благоустроенный?

– Наоборот. Совершенно неблагоустроенный. А был он весь заставлен дровами. Поленницы, поленницы – настоящий лабиринт из поленниц. Знаешь, как в них играть было здорово! У нас там и штабы всякие были, и шалаши, и тайники. До сих пор помню запах сырых поленьев. А когда зимой дрова пилили, это вообще сказка! Мороз за двадцать, снег под ногами трещит, и запах свежих березовых опилок… Тебе этого не понять.

– А где ваши окна? – спросил я.

– Окно, – сказал папа. – У нас была маленькая комната с одним окном. Правда, двустворчатым. Да вон оно, крайнее слева. И дальше семь окон до угла – это все наша квартира.

– Такая огромная?

– Это еще не вся. Три комнаты выходили окнами на ту сторону, в совершенно глухой, темный колодец. Видишь, вторая арка – через нее туда можно попасть. Но была у нас в квартире совершенно уникальная комната. Собственно, комнатой ее можно назвать с большой натяжкой. До революции там находилась ванная. Метров пять квадратных, без каких-либо окон – только дверь и глухие стены, масляной краской выкрашенные. Так вот, представь, в этой каморке жила семья из четырех человек! Старуха мать – очень набожная староверка, двумя перстами крестилась, – ее дочь Нюра, зять Вася и маленький грудной ребенок. В комнате: кровать, сундук, на котором старуха спала, и фанерная тумбочка с деревянной щеколдой; с потолка на шнуре Лампочка в сорок свечей без абажура свешивается, в углу над сундуком образа, лампада все время горит, на веревке пеленки сушатся. Такая вот картина. Семья эта приехала из деревни вскоре после войны. А фамилия у них почему-то была Брукнеры. Бывало, выйдет Вася Брукнер в коридор покурить: галифе солдатские, калоши на босу ногу и маечка синяя с заплатой на спине. А на плече татуировка – кремлевская башня и Сталин. Достанет «Звездочку» – были тогда такие папиросы, самые дешевые, – закурит и скажет: «Ну что, Михалнна, несть колун-то?» А бабушка моя отвечает: «Принеси, Вася, принеси, голубчик. Намучились мы с топором, дрова сырые». «Тогда, Михалнна, с тебя причитается – сто пятьдесят с прицепом». И засмеется. А во рту все зубы – стальные…

Папа замолчал и посмотрел на светящиеся окна второго этажа.

– А хорошо бы сейчас зайти, – сказал я. – Хотел бы?

– Нет, это бессмысленно, – ответил папа. – Дом уже побывал на капитальном ремонте, так что от старого – одни стены.

– А вы хорошо тогда жили? Лучше, чем теперь?

– Да как сказать… Конечно, люди прошлое свое идеализируют, особенно детство. И все-таки скажу, что мы жили лучше. Человечнее, что ли…

По дороге домой, когда мы переезжали Тучков мост, папа сказал:

– Ох, и побегал же я по этому мосту взад-вперед. Сколько раз – не сосчитать. Мы когда переехали, я затосковал ужасно. Друзья, школа, двор – все это в один день от меня оторвали. Хорошо, что недалеко уехали. При каждой возможности я шмыг на улицу и бегом через мост, к друзьям. От нетерпения даже трамвай не хотел ждать. Прибежишь в старый двор, в поленницу заберешься и нюхаешь, в себя приходишь. А на новой квартире поленниц не было, там батареи уже стояли. Центрального отопления.

Было около одиннадцати, когда мы подъехали к нашему дому. Папа меня высадил, а сам поехал ставить «Буран» на стоянку.

Я уже взялся за ручку парадной двери, как вдруг услышал за спиной голос:

– Андрей!

Сердце у меня ткнулось куда-то в ребра и остановилось. Не хотелось ни отзываться, ни поворачиваться. Так бы, наверное, и простоял всю ночь, каждую секунду ожидая снова услышать свое имя.

Я обернулся и никого не увидел.

– Я тут, – послышалось с газона. – Иди сюда.

Оля сидела на скамейке в кустах бузины. На ней было совсем летнее, легкое платье, и она замерзла.

– Как хорошо, что я тебя встретила, – быстро заговорила она. – Просто здорово. Ну, теперь я спасена.

А что случилось? – спросил я. – Почему ты тут сидишь? Одна.

– Почему, почему. Потому. А с кем же мне сидеть? Послушай, Андрюшка, ты меня должен выручить. Обещаешь?

– Ну обещаю.

– Я знала, что ты мне не откажешь. Понимаешь, я поклялась родителям, что в полдесятого буду дома. А сейчас, наверное, уже одиннадцать.

– Без десяти минут, – сказал я, посмотрев на часы.

– Кошмар! Они меня убьют. Ну не убьют, конечно, но скандал будет дикий. Ты же знаешь моего отца он такой истерик. Наверное, уже сейчас морги обзванивает.

Олиных родителей я немного знал. Папа у нее действительно был нервный товарищ. Иногда он даже звонил нам но телефону и спрашивал, нет ли у нас его дочери, хотя Оля ко мне ни разу в жизни не заходила. Наверное, он обзванивал весь наш класс по алфавиту.

– Как же я тебе помогу? – спросил я.

– Я уже все придумала. Я как тебя увидела, так сразу и придумала. Тебя мои родители знают и очень хорошо к тебе относятся. Так что идем сейчас ко мне. Они, как тебя увидят, так сразу и успокоятся. А ты скажешь, что у тебя неожиданно был день рождения и ты меня неожиданно пригласил.

– Как это день рождения может быть неожиданно?

– Ну скажешь, там, не собирался, мол, справлять, потом собрался. Да наври что-нибудь. Какая разница. Главное, чтоб я с тобой пришла. Понимаешь?

– А где ты была-то?

– Где, где… Не все ли равно. У подруги задержалась. Ну договорились?

Совсем мне не хотелось идти сейчас к Олиным родителям и врать про какой-то день рождения. Просто бы так посидеть с ней на лавочке, поговорить. Но отказать Оле я не мог.

– Ладно, – сказал я. – Придумаем что-нибудь.

– Тогда пошли? Или, хочешь, посидим пять минуточек? Теперь уже не страшно.

– А что? Можно и посидеть, – сказал я равнодушным голосом. – Я не тороплюсь.

Мы сели на скамейку – я на краешек, Оля посередине. Она зябко поежилась и сказала:

– Только дай мне свою курточку, а то я замерзла ужасно.

– Конечно, возьми, – сказал я, поспешно стягивая с себя куртку и передавая ее Оле.

– Ну накинь. Видишь, я рук не могу оторвать: холодно.

Я встал и, шагнув к Оле, набросил куртку ей на плечи.

– У-у, хорошо! Тепленькая какая. Ну сядь, что ты встал столбом.

Я сел. Теперь уже совсем близко. Вцепившись в край скамейки, я боялся пошевелиться. Мне хотелось сказать Оле и про портрет в музее, и про то, что недавно видел ее во сне – будто она в зоопарке стоит возле белого медведя и кормит его из рук апельсинами. Я еще много всего хотел ей сказать, но слова застряли в горле, и я молчал, как истукан.

Оля поежилась, поплотней завернулась в куртку и сказала:

– Как ты сегодня музей разбомбил – потрясающе! У меня прямо все внутри похолодело. Вообще, знаешь, я страшно люблю такие острые ощущения. Вот чтоб по самому краешку… чтоб дух захватывало! Иногда я себе представляю, что несусь на мотоцикле где-нибудь в горах, а из-под колес камни стреляют и прямо в пропасть!.. Однажды меня мать в универсам послала. Ну положила я в корзину все, что она просила, а потом взяла банку селедки и в карман. Стою в кассе, расплачиваюсь, а у самой сердце так и бухает: ну как кассирша спросит, что у тебя, девочка, в кармане. И жутко, и хорошо.

– Так ты что же, украла? – спросил я.

– Глупый ты какой, – обиженно ответила Оля. – Нужна мне эта селедка! Я когда из универсама вышла, то выбросила ее в урну. Я риск люблю, понимаешь. Когда я рискую, тогда только и живу по-настоящему. А так – скука.

– Оль, – сказал я, – а я сегодня в музее один портрет старинной девушки видел, так на тебя похожа – ну просто очень.

– Не может быть.

– Ну честное слово. Я даже обалдел, когда увидел. Сам не мог поверить.

– Здорово, если не врешь. А какая она, красивая?

– Ну вообще-то да, ничего…

– А кто она? Наверное, царица какая-нибудь? Или княгиня?

– Нет, просто девочка, крестьянка.

– Крестьянка – это хуже. Но все равно приятно. А одета как?

– Да никак.

– То есть как «никак»? Голая, что ли?

– Нет, там, понимаешь, голова только нарисована. В таком полосатом платке.

– Платок-то хоть приличный?

– Платок? Приличный. Яркий такой, нарядный. Да на словах трудно объяснить. Давай лучше как-нибудь сходим, посмотрим. Хочешь?

– Обязательно сходим. Ты меня заинтриговал. Ну все, посидели, теперь пошли.

Оля позвонила в дверь своей квартиры, а сама за мою спину встала и легонько подталкивает:

– Ты вперед, вперед иди. Главное, чтоб они тебя сразу увидели.

На пороге возникли встревоженные лица Олиных родителей. Не успели они и рта раскрыть, как я торопливо затараторил:

– Здрасьте, Сергей Анатольевич, здрасьте, Любовь Васильевна! Вы, пожалуйста, Олю не ругайте, это я во всем виноват. Это из-за меня. Я, понимаете, Олю пригласил к себе в гости, вот мы и задержались. У меня…

– У тебя? – недоверчиво спросил Сергей Анатольевич.

– Ага, у меня. В гостях. Мы, понимаете, такой… э-э-э… арбалет делали. Я прут можжевеловый достал. Зверь, а не прут. Как стальной…

– Правда, папа, как стальной, – подала из-за моего плеча голос Оля. – Вообще у Андрея умелые руки. Он так пилит, так это, крутит… То есть сверлит. Я просто не могла глаз оторвать. Как в кино.

– Ну хорошо, он крутит, а ты-то что делала? – с не меньшим недоверием спросила Любовь Васильевна.

– Как что? Помогала. И потом, знаешь, мамочка, надо было кое-что на машинке швейной прострочить. Андрей на машинке не умеет. А вообще, папочка, у Андрея золотые руки. Он в кружок ходит. Андрей, в какой ты кружок ходишь?

– Да, я хожу… – сказал я, несколько сбившись.

– Вот видите, он ходит.

Почему-то слово «кружок» подействовало на Олиных родителей магическим образом. Лица у них смягчились, подобрели, и они даже заулыбались.

– Кружок – это замечательно, – сказала Любовь Васильевна. – Но, Андрюша, ты же серьезный мальчик. И папа у тебя такой интеллигентный человек. Ты мог нам позвонить. Ведь эта бессовестная девчонка не понимает, что родители волнуются, нервничают. Отец уже собирался в милицию звонить. Сейчас так много всяких хулиганов…

– Да, да, вы абсолютно правы, Любовь Васильевна, – сказал я. – Надо было позвонить. Это я виноват. В следующий раз мы обязательно позвоним.

– Ну хорошо, – сказал Сергей Анатольевич. – Ольга, попрощайся с Андреем и немедленно в кровать.

– Ты к нам, Андрюша, приходи почаще, – сказала Любовь Васильевна. – Мы тебе всегда рады. Не то что некоторым Олечкиным подругам.

Родители ушли в комнату, а Оля выскочила со мной на площадку и прикрыла дверь.

– Ну спасибо, спасибо, Андрюшка. Ты настоящий друг.

Она быстро притянула меня к себе и поцеловала. Наверное, она хотела поцеловать меня в щеку, но я трусливо дернулся, и поцелуй пришелся прямо в глаз. Оля засмеялась и исчезла за дверью.

Не успел я даже еще ни о чем подумать, как дверь снова распахнулась, и в проеме появилось смеющееся Олино лицо. Она поманила меня к себе и шепотом спросила:

– Андрей, а что такое арбалет?

А где же памятник?

– Мне скучно, – сказала Оля и скомкала рыжий кленовый лист, который вертела в руках. – Послушай, Андрей, у тебя случайно нет яду?

– Цианистого калия? – спросил я.

– Все равно. Лишь бы быстро. И, знаешь, чтобы обязательно рядом рояль стоял. Большой, белый…

– А рояль зачем?

– Ну, чтоб красиво было. Представляешь, я падаю на ковер… нет, на леопардовые шкуры, а рядом рояль. И музыка играет.

– Тяжелый рок.

– Ммм, нет. Рок для этого не подходит. Что-нибудь заунывное. Классика какая-нибудь.

Мы сидели на скамейке неподалеку от школы в маленьком сквере, с трех сторон окруженном желтыми облупленными стенами домов. Было тихо и тепло. Солнце коснулось куполов церкви Святого Владимира, устроив в верхних этажах близлежащих зданий настоящее пекло.

– Оль, а давай в музей сходим, – сказал я. – Посмотрим тот портрет, про который я тебе говорил. Хочешь?

– Ну-у, в музей… – сморщив нос, протянула Оля. – Ты бы меня еще в библиотеку пригласил. Вот если бы ты тот портрет мне подарил и я б его у себя на стенке повесила – это было б здорово.

Тут бы мне пошутить, сострить как-нибудь весело, но мозги у меня, словно склеились. Вообще я заметил, что в Олином присутствии я дико тупею, становлюсь скучным и занудным. Вот и сейчас, помолчав, я спросил глупо и бездарно:

– Да как же я тебе его подарю?

– Как, как. Придешь в музей, заплатишь миллион и подаришь. А если не продадут, подъедешь на черном «кадиллаке», перестреляешь охрану из автомата и возьмешь портрет. Все-то тебя учить надо. Ты только в классе умный – диспуты с Зинаидой устраивать. Расскажи лучше что-нибудь смешное.

– Сейчас, сейчас, – отозвался я, изо всех сил напрягая извилины. – Значит, так… О! Хочешь расскажу, как в средние века проверяли: колдун ты или нет?

– Ну давай про колдунов.

– Значит, так. Поймают какого-нибудь типа, который им подозрительным показался. Привяжут руки к ступням и в воду бросят. Если не потонет – значит колдун. Ну а потонет – ошибочка вышла.

– Угу, – сказала Оля сонным голосом. – Это смешно.

В это время на противоположной стороне улицы появилась фигура моего забытого друга. Фигура покрутила всклокоченной головой и, заметив нас, перебежала дорогу.

– А-а, вот ты где, – сказал Петя, делая вид, что я тут совершенно один. Впрочем, и Оля не очень-то обрадовалась Петькиному появлению. Она намеренно отвернулась и замурлыкала себе что-то под нос. – А я тебя везде ищу, звоню. Ну так чего, идем на свалку?

– Правильно, мальчики, сходите на свалку, – сказала Оля.

– Да не знаю, Петя. Чего-то не хочется, – сказал я. – Может, завтра сходим?

В этот момент дикий рев мотоцикла без глушака рубанул по перепонкам. Из подворотни на «Яве» вылетел Генка Борода. Прямо на голое тело у него была надета кожаная куртка в заклепках. На голове – глухой шлем с львиной мордой на затылке.

Генка учился в нашей же школе в восьмом классе и жил в соседнем, почтовом, доме. Ни усы, ни борода у Генки еще не росли, но фамилия у него была Бородин.

– Мужики, Борьку Кузнецова не видели? – спросил Генка. – Он тут на своей «макаке» не рулил?

– Я видел, – сказал Петя. – Они по набережной к Тучкову гнали. Человек пять.

Вдруг Оля встала и подбежала к мотоциклу:

– Гена, прокати.

– Залазь, – сказал Генка. – Только предупреждаю: не пищать.

Оля впрыгнула на сиденье, Генка вывернул газ, переднее колесо вздыбилось, мотоцикл рванулся и исчез в подворотне. Как в преисподней. Будто его и не было. Только вонь от выхлопных газов фиолетовым облаком застыла над садиком.

– Зря ты с ней рассиживаешь, – мрачно сказал Петя. – Ты думаешь, я так говорю, потому что мне без тебя скучно. Ну вроде как ревную. Ничего подобного. Просто она, ну… нехорошая. Я, Андрюха, в людях разбираюсь. Ты мне поверь.

– Да что ты все каркаешь, как старая карга! – обозлился я. – Нехорошая, недобрая… Заладил! Откуда ты ее знаешь? Тебе, что, с белым бантиком надо? С нотной папкой под мышкой? Ты ее не знаешь совсем, а каркаешь, каркаешь!

– Ладно, Андрюха, не заводись, – вздохнув, сказал Петя. – Дело твое. Я тебе больше ничего не скажу. Ну так пойдем на свалку-то?

– Пойдем. Куда деваться.

Петя присмотрел эту свалку несколько дней назад. Собственно, это и не свалка была, а какой-то склад или хозяйственный двор. У нас ведь никогда склад от свалки не отличишь. Там и гараж был, и мастерская, и еще какие-то сарайчики и постройки. А во дворе куча всяких железок, проволоки, разных испорченных деталей, приборов, сгоревших конденсаторов. В общем, райское место. Мы с Петей хотели поискать там медные трубки, да, может, и чего другое интересное попадется.

Идти было недалеко. А если проходными дворами, а потом через парк наискосок – так и совсем близко.

Ворота склада на сей раз были закрыты, но тут же рядом в заборе зияла такая дыра, что через нее можно было наш «Буран» вывести.

Мы вошли в дыру, перелезли через штабеля гнилых досок и оказались на заветном дворе. В углу двора прямо на ржавых дисках стояли останки грузовика «ЗИС-5». Такие машины, я знал по книгам, были у нас еще до войны. По ледовой дороге в блокаду тоже «ЗИСы» ходили.

– Во, гляди, рессора, – сказал Петя, разгребая палкой металлические стружки. – Может, для вашего «Бурана» сгодится?

– Да ты что! Это, небось, от «КамАЗа» или от «ЗИЛа». А это что такое? Манометр вроде. Надо взять, показать папе…

Мы уже набрали кой-какой мелочишки, попадались нам и разные металлические трубки, но медных что-то не было видно.

– Пойду за грузовиком посмотрю, – сказал Петя. – Там тоже хламу полно.

Я разглядывал найденный манометр, тряс его, пытаясь определить, исправный он или нет.

– Андрюха, иди сюда! – закричал Петя.

– Нашел трубки?

– Да нет, тут другое…

Я обогнул останки «ЗИСа» и в самом углу, под дырявым навесом, увидел массивный гранитный постамент черного цвета, обросший по углам зеленым мхом. На граните со следами золотой краски была высечена надпись:

ПЕТРЪ АРКАДЬЕВИЧЪ СТОЛЫПИНЪ

1862–1911

– Подставка какая-то для памятника, – сказал Петя.

– Сам ты «подставка», – сказал я. – Это пьедестал. Или постамент – как хочешь.

– А где сам памятник?

– Это науке не известно. Кстати, не знаешь, кто такой Столыпин?

– Понятия не имею.

– Это что у меня здесь еще за экскурсия, – послышался позади нас незлобивый старческий голос.

Мы обернулись. Перед нами стоял сторож в замызганном темно-синем ватнике и в светлой летней шляпе «в дырочку».

– Да мы так, ничего… – сказал Петя. – Мы сейчас уйдем.

– Мы медные трубочки хотели на вашей свалке посмотреть, – сказал я.

– Ну, ну, трубочки можно, – охотно разрешил сторож. – Только чтобы ничего не поджигать. Ни-ни!

– Что вы, что вы, мы и не собирались.

– Это хорошо, что не собирались. Дайте-ка мне, кстати, огонька. Забыл, понимаешь, дома спички. А каждый раз от рефлектора прикуривать – всю бороду спалишь.

– А у нас нет спичек, – сказал я.

– Мы некурящие, – добавил Петя.

– Вот те на! Пионеры – и без спичек. Чудеса.

– А что это у вас тут за постамент стоит? – спросил Петя. – То есть пьедестал.

– Стоит, – согласился старик. – Давно уже. Может, с войны, а может, и раньше. Я тут, почитай, двадцать лет работаю, а камень так и стоит, мохом оброс.

– А кто такой Столыпин? – спросил я.

– Министр был такой до революции.

– Все ясно, – сказал Петя. – Царский сатрап.

– Почему сатрап? Говорят, умный был мужик, деловой. Сам царь его побаивался. Шлепнули его.

– А кто шлепнул? Царь?

– Да нет, не царь. Террористы вроде какие. Эсеры, что ли.

– Значит, он за нас был? За революцию?

– Эк, у вас все просто: если не сатрап, то непременно революционер: «Ура! Долой самодержавие!» Нет, сыночки, революционером Столыпин не был. Но и худого России тоже не желал. А революции-то он как раз не хотел. В общем, сложный был министр.

– А где же сам памятник? – спросил я. – Интересно бы посмотреть.

– Чего не знаю, того не знаю. Может, в революцию спихнули, а может, вообще не успели сделать. Столыпина, стало быть, в одиннадцатом годе убили, а в четырнадцатом война началась, первая мировая. Тут уж не до памятников было… Н-да. Значит, нет у вас спичек. Пойду рефлектор включать, бороду палить.

Вечером за ужином я спросил:

– Папа, ты знаешь, кто такой был Столыпин?

– Столыпин? Конечно, знаю. При Николае Втором – министр внутренних дел, а потом одновременно и председатель совета министров.

– А кто его убил?

– О-о-о, да ты тоже кое-что знаешь. Так вот, убил его некий Богров. Он был агентом царской охранки и в то же время социал-революционером – «эсером». Проще говоря, провокатор. А почему ты вдруг об этом заговорил?

– Мы с Петей на свалке постамент нашли от памятника. А на нем написано: «Столыпин».

– Вот как? Интересно. А что же, там только постамент?

– Да, каменный такой.

– Надо же. Я не знал о памятнике Столыпину в Петербурге. Выходит, был. Покажешь мне как-нибудь?