Текст книги "Том 1. Стихотворения"

Автор книги: Николай Гумилев

Вечер («Как этот ветер грузен, не крылат…»)

 
Как этот ветер грузен, не крылат!
С надтреснутою дыней схож закат.
 
 
И хочется подталкивать слегка
Катящиеся вяло облака.
 
 
В такие медленные вечера
Коней карьером гонят кучера,
 
 
Сильней веслом рвут воду рыбаки,
Ожесточенней рубят лесники
 
 
Огромные, кудрявые дубы…
А те, кому доверены судьбы
 
 
Вселенского движения и в ком
Всех ритмов бывших и небывших дом,
 
 
Слагают окрыленные стихи,
Расковывая косный сон стихий.
 

Генуя

 
В Генуе, в палаццо дожей
Есть старинные картины,
На которых странно схожи
С лебедями бригантины.
 
 
Возле них, сойдясь гурьбою,
Моряки и арматоры
Все ведут между собою
Вековые разговоры,
 
 
С блеском глаз, с усмешкой важной,
Как живые, неживые…
От залива ветер влажный
Спутал бороды седые.
 
 
Миг один, и будет чудо;
Вот один из них, смелея,
Опросит: —«Вы синьор, откуда,
Из Ливорно иль Пирея?
 
 
Если будете в Брабанте,
Там мой брат торгует летом,
Отвезите бочку кьянти
От меня ему с приветом».
 

Китайская девушка

 
Голубая беседка
Посредине реки,
Как плетеная клетка,
Где живут мотыльки.
 
 
И из этой беседки
Я смотрю на зарю,
Как качаются ветки,
Иногда я смотрю;
 
 
Как качаются ветки,
Как скользят челноки,
Огибая беседки
Посредине реки.
 
 
У меня же в темнице
Куст фарфоровых роз,
Металлической птицы
Блещет золотом хвост.
 
 
И, не веря в приманки,
Я пишу на шелку
Безмятежные танки
Про любовь и тоску.
 
 
Мой жених все влюбленней;
Пусть он лыс и устал,
Он недавно в Кантоне
Все экзамены сдал.
 

Рай

 
Апостол Петр, бери свои ключи,
Достойный рая в дверь его стучит.
 
 
Коллоквиум с отцами церкви там
Покажет, что я в догматах был прям.
 
 
Георгий пусть поведает о том,
Как в дни войны сражался я с врагом.
 
 
Святой Антоний может подтвердить,
Что плоти я никак не мог смирить.
 
 
Но и святой Цецилии уста
Прошепчут, что душа моя чиста.
 
 
Мне часто снились райские сады,
Среди ветвей румяные плоды,
 
 
Лучи и ангельские голоса,
В немировой природы чудеса.
 
 
И знаешь ты, что утренние сны
Как предзнаменованья нам даны.
 
 
Апостол Петр, ведь если я уйду
Отвергнутым, что делать мне в аду?
 
 
Моя любовь растопит адский лёд,
И адский огнь слеза моя зальет.
 
 
Перед тобою темный серафим
Появится ходатаем моим.
 
 
Не медли более, бери ключи,
Достойный рая в дверь его стучит.
 

Ислам

 
В ночном кафе мы молча пили кьянти,
Когда вошел, спросивши шерри-бренди,
Высокий и седеющий эффенди,
Враг злейший христиан на всем Леванте.
 
 
И я ему заметил: – «Перестаньте,
Мой друг, презрительного корчить дэнди,
В тот час, когда, быть может, по легенде
В зеленый сумрак входит Дамаянти». —
 
 
Но он, ногою топнув, крикнул: – «Бабы!
Вы знаете ль, что черный камень Кабы
Поддельным признан был на той неделе?» —
 
 
Потом вздохнул, задумавшись глубоко,
И прошептал с печалью: – «Мыши съели
Три волоска из бороды Пророка». —
 

Болонья

 
Нет воды вкуснее, чем в Романье,
Нет прекрасней женщин, чем в Болонье,
В лунной мгле разносятся признанья,
От цветов струится благовонье.
 
 
Лишь фонарь идущего вельможи
На мгновенье выхватит из мрака
Между кружев розоватость кожи,
Длинный ус, что крутит забияка.
 
 
И его скорей проносят мимо,
А любовь глядит и торжествует.
О, как пахнут волосы любимой,
Как дрожит она, когда целует.
 
 
Но вино, чем слаще, тем хмельнее,
Дама, чем красивей, тем лукавей,
Вот уже уходят ротозеи
В тишине мечтать о высшей славе.
 
 
И они придут, придут до света
С мудрой думой о Юстиниане
К темной двери университета,
Векового логовища знаний.
 
 
Старый доктор сгорблен в красной тоге,
Он законов ищет в беззаконьи,
Но и он порой волочит ноги
По веселым улицам Болоньи.
 

Сказка

 
На скале, у самого края,
Где река Елизабет, протекая,
Скалит камни, как зубы, был замок.
 
 
На его зубцы и бойницы
Прилетали тощие птицы,
Глухо каркали, предвещая.
 
 
А внизу, у самого склона,
Залегала берлога дракона,
Шестиногого, с рыжей шерстью.
 
 
Сам хозяин был черен, как в дегте,
У него были длинные когти,
Гибкий хвост под плащем он прятал.
 
 
Жил он скромно, хотя не медведем,
И известно было соседям,
Что он просто-напросто дьявол.
 
 
Но соседи его были тоже
Подозрительной масти и кожи,
Ворон, оборотень и гиена.
 
 
Собирались они и до света
Выли у реки Елизабета,
А потом в домино играли.
 
 
И так быстро летело время,
Что простое крапивное семя
Успевало взойти крапивой.
 
 
Это было еще до Адама,
В небесах жил не Бог, а Брама,
И на все он смотрел сквозь пальцы.
 
 
Жить да жить бы им без печали!
Но однажды в ночь переспали
Вместе оборотень и гиена.
 
 
И родился у них ребенок,
Не то птица, не то котенок,
Он радушно был взят в компанью.
 
 
Вот собрались они как обычно
И, повыв над рекой отлично,
Как всегда, за игру засели.
 
 
И играли, играли, играли,
Как играть приходилось едва ли
Им, до одури, до одышки.
 
 
Только выиграл все ребенок:
И бездонный пивной бочонок,
И поля, и угодья, и замок.
 
 
Закричал, раздувшись как груда:
«Уходите вы все отсюда,
Я ни с кем не стану делиться!
 
 
Только добрую, старую маму
Посажу я в ту самую яму,
Где была берлога дракона». —
 
 
Вечером по берегу Елизабета
Ехала черная карета,
А в карете сидел старый дьявол.
 
 
Позади тащились другие,
Озабоченные, больные,
Глухо кашляя, подвывая.
 
 
Кто храбрился, кто ныл, кто сердился…
А тогда уж Адам родился,
Бог спаси Адама и Еву!
 

Неаполь

 
Как эмаль, сверкает море,
И багряные закаты
На готическом соборе,
Словно гарпии, крылаты;
Но какой античной грязью
Полон город, и не вдруг
К золотому безобразью
Нас приучит буйный юг.
 
 
Пахнет рыбой и лимоном,
И духами парижанки,
Что под зонтиком зеленым
И несет креветок в банке;
А за кучею навоза
Два косматых старика
Режут хлеб… Сальватор Роза
Их провидел сквозь века.
 
 
Здесь не жарко, с моря веют
Белобрысые туманы,
Все хотят и все не смеют
Выйти в полночь на поляны,
Где седые, грозовые
Скалы высятся венцом,
Где засела малярия
С желтым бешеным лицом.
 
 
И, как птица с трубкой в клюве,
Поднимает острый гребень,
Сладко нежится Везувий,
Расплескавшись в сонном небе.
Бьются облачные кони,
Поднимаясь на зенит,
Но, как истый лаццарони,
Все дымит он и храпит.
 

Старая дева

 
Жизнь печальна, жизнь пустынна,
И не сжалится никто;
Те же вазочки в гостиной,
Те же рамки и плато.
 
 
Томик пыльный, томик серый
Я беру, тоску кляня,
Но и в книгах кавалеры
Влюблены, да не в меня.
 
 
А меня совсем иною
Отражают зеркала:
Я наяда под луною
В зыби водного стекла.
 
 
В глубине средневековья
Я принцесса, что, дрожа,
Принимает славословья
От красивого пажа.
 
 
Иль на празднике Версаля
В час, когда заснет земля,
Взоры юношей печаля,
Я пленяю короля.
 
 
Иль влюблен в мои романсы
Весь парижский полусвет
Так, что мне слагает стансы
С львиной гривою поэт.
 
 
Выйду замуж, буду дамой,
Злой и верною женой,
Но мечте моей упрямой
Никогда не стать иной.
 
 
И зато за мной, усталой,
Смерть прискачет на коне,
Словно рыцарь, с розой алой
На чешуйчатой броне.
 

Почтовый чиновник

 
Ушла… Завяли ветки
Сирени голубой,
И даже чижик в клетке
Заплакал надо мной.
 
 
Что пользы, глупый чижик,
Что пользы нам грустить,
Она теперь в Париже,
В Берлине, может быть.
 
 
Страшнее страшных пугал
Красивым честный путь,
И нам в наш тихий угол
Беглянки не вернуть.
 
 
От Знаменья псаломщик
В цилиндре на боку,
Большой, костлявый, тощий,
Зайдет попить чайку.
 
 
На днях его подруга
Ушла в веселый дом,
И мы теперь друг друга
Наверное поймем.
 
 
Мы ничего не знаем,
Ни как, ни почему,
Весь мир необитаем,
Неясен он уму.
 
 
А песню вырвет мука,
Так старая она:
– «Разлука ты, разлука,
Чужая сторона!»
 

Больной

 
В моём бреду одна меня томит
Каких-то острых линий бесконечность,
И непрерывно колокол звонит,
Как бой часов отзванивал бы вечность.
 
 
Мне кажется, что после смерти так
С мучительной надеждой воскресенья
Глаза вперяются в окрестный мрак,
Ища давно знакомые виденья.
 
 
Но в океане первозданной мглы
Нет голосов, и нет травы зеленой,
А только кубы, ромбы, да углы,
Да злые, нескончаемые звоны.
 
 
О, хоть бы сон настиг меня скорей!
Уйти бы, как на праздник примиренья,
На желтые пески седых морей,
Считать большие, бурые каменья.
 

Ода д'Аннуцио

К его выступлению в Генуе.

 
Опять волчица на столбе
Рычит в огне багряных светов…
Судьба Италии – в судьбе
Ее торжественных поэтов.
 
 
Был Августов высокий век,
И золотые строки были:
Спокойней величавых рек
С ней разговаривал Виргилий.
 
 
Был век печали; и тогда,
Как враг в ее стучался двери,
Бежал от мирного труда
Изгнанник бледный, Алитьери.
 
 
Униженная до конца,
Страна, веселием объята,
Короновала мертвеца
В короновании Торквата.
 
 
И в дни прекраснейшей войны,
Которой кланяюсь я земно,
К которой завистью полны
И Александр и Агамемнон,
 
 
Когда все лучшее, что в нас
Таилось скупо и сурово,
Вся сила духа, доблесть рас,
Свои разрушило оковы —
 
 
Слова: «Встает великий Рим,
Берите ружья, дети горя…»
– Грозней громов; внимая им,
Толпа взволнованнее моря.
 
 
А море синей пеленой
Легло вокруг, как мощь и слава
Италии, как щит святой
Ее стариннейшего права.
 
 
А горы стынут в небесах,
Загадочны и незнакомы,
Там зреют молнии в лесах,
Там чутко притаились громы.
 
 
И, конь встающий на дыбы,
Народ поверил в правду света,
Вручая страшные судьбы
Рукам изнеженным поэта.
 
 
И всё поют, поют стихи
О том, что вольные народы
Живут, как образы стихий,
Ветра, и пламени, и воды.
 

Костёр

Деревья

 
Я знаю, что деревьям, а не нам,
Дано величье совершенной жизни,
На ласковой земле, сестре звездам,
Мы – на чужбине, а они – в отчизне.
 
 
Глубокой осенью в полях пустых
Закаты медно-красные, восходы
Янтарные окраске учат их, —
Свободные, зеленые народы.
 
 
Есть Моисеи посреди дубов,
Марии между пальм… Их души, верно
Друг другу посылают тихий зов
С водой, струящейся во тьме безмерной.
 
 
И в глубине земли, точа алмаз,
Дробя гранит, ключи лепечут скоро,
Ключи поют, кричат – где сломан вяз,
Где листьями оделась сикомора.
 
 
О, если бы и мне найти страну,
В которой мог не плакать и не петь я,
Безмолвно поднимаясь в вышину
Неисчислимые тысячелетья!
 

Андрей Рублев

 
Я твердо, я так сладко знаю,
С искусством иноков знаком,
Что лик жены подобен раю,
Обетованному Творцом.
 
 
Нос – это древа ствол высокий;
Две тонкие дуги бровей
Над ним раскинулись, широки,
Изгибом пальмовых ветвей.
 
 
Два вещих сирина, два глаза,
Под ними сладостно поют,
Велеречивостью рассказа
Все тайны духа выдают.
 
 
Открытый лоб – как свод небесный,
И кудри – облака над ним;
Их, верно, с робостью прелестной
Касался нежный серафим.
 
 
И тут же, у подножья древа,
Уста – как некий райский цвет,
Из-за какого матерь Ева
Благой нарушила завет.
 
 
Все это кистью достохвальной
Андрей Рублев мне начертал,
И этой жизни труд печальный
Благословеньем Божьим стал.
 

Осень («Оранжево-красное небо…»)

 
Оранжево-красное небо…
Порывистый ветер качает
Кровавую гроздь рябины.
Догоняю бежавшую лошадь
Мимо стекол оранжереи,
Решетки старого парка
И лебединого пруда.
Косматая, рыжая, рядом
Несется моя собака,
Которая мне милее
Даже родного брата,
Которую буду помнить,
Если она издохнет.
Стук копыт участился,
Пыль все выше.
Трудно преследовать лошадь
Чистой арабской крови.
Придется присесть, пожалуй,
Задохнувшись, на камень
Широкий и плоский,
И удивляться тупо
Оранжево-красному небу,
И тупо слушать
Кричащий пронзительно ветер.
 

Детство

 
Я ребенком любил большие,
Медом пахнущие луга,
Перелески, травы сухие
И меж трав бычачьи рога.
 
 
Каждый пыльный куст придорожный
Мне кричал: «Я шучу с тобой,
Обойди меня осторожно
И узнаешь, кто я такой!»
 
 
Только, дикий ветер осенний,
Прошумев, прекращал игру, —
Сердце билось еще блаженней,
И я верил, что я умру
 
 
Не один, – с моими друзьями.
С мать-и-мачехой, с лопухом.
И за дальними небесами
Догадаюсь вдруг обо всем.
 
 
Я за то и люблю затеи
Грозовых военных забав,
Что людская кровь не святее
Изумрудного сока трав.
 

Городок

 
Над широкою рекой,
Пояском-мостом перетянутой,
Городок стоит небольшой,
Летописцем не раз помянутый.
 
 
Знаю, в этом городке —
Человечья жизнь настоящая,
Словно лодочка на реке,
К цели ведомой уходящая.
 
 
Полосатые столбы
У гауптвахты, где солдатики
Под пронзительный вой трубы
Маршируют, совсем лунатики.
 
 
На базаре всякий люд,
Мужики, цыгане, прохожие, —
Покупают и продают,
Проповедуют Слово Божие.
 
 
В крепко-слаженных домах
Ждут хозяйки белые, скромные,
В самаркандских цветных платках,
А глаза все такие темные.
 
 
Губернаторский дворец
Пышет светом в часы вечерние,
Предводителев жеребец —
Удивление всей губернии.
 
 
А весной идут, таясь,
На кладбище девушки с милыми,
Шепчут, ластясь: «Мой яхонт-князь!»
И целуются над могилами.
 
 
Крест над церковью взнесен,
Символ власти ясной, Отеческой,
И гудит малиновый звон
Речью мудрою, человеческой.
 

Ледоход

 
Уж одевались острова
Весенней зеленью прозрачной,
Но нет, изменчива Нева,
Ей так легко стать снова Мрачной.
 
 
Взойди на мост, склони свой взгляд:
Там льдины прыгают по льдинам,
Зеленые, как медный яд,
С ужасным шелестом змеиным.
 
 
Географу, в час трудных снов,
Такие тяготят сознанье —
Неведомых материков
Мучительные очертанья.
 
 
Так пахнут сыростью гриба,
И неуверенно, и слабо,
Те потайные погреба,
Где труп зарыт и бродят жабы.
 
 
Река больна, река в бреду.
Одни, уверены в победе,
В зоологическом саду
Довольны белые медведи.
 
 
И знают, что один обман —
Их тягостное заточенье:
Сам Ледовитый Океан
Идет на их освобожденье.
 

Природа («Так вот и вся она, природа…»)

 
Так вот и вся она, природа,
Которой дух не признает,
Вот луг, где сладкий запах меда
Смешался с запахом болот,
 
 
Да ветра дикая заплачка,
Как отдаленный вой волков,
Да над сосной курчавой скачка
Каких-то пегих облаков.
 
 
Я вижу тени и обличья,
Я вижу, гневом обуян,
Лишь скудное многоразличье
Творцом просыпанных семян.
 
 
Земля, к чему шутить со мною:
Одежды нищенские сбрось
И стань, как ты и есть, звездою,
Огнем пронизанной насквозь!
 

Я и Вы

 
Да, я знаю, я вам не пара,
Я пришел из иной страны,
И мне нравится не гитара,
А дикарский напев зурны.
 
 
Не по залам и по салонам
Темным платьям и пиджакам —
Я читаю стихи драконам,
Водопадам и облакам.
 
 
Я люблю – как араб в пустыне
Припадает к воде и пьет,
А не рыцарем на картине,
Что на звезды смотрит и ждет.
 
 
И умру я не на постели,
При нотариусе и враче,
А в какой-нибудь дикой щели,
Утонувшей в густом плюще,
 
 
Чтоб войти не во всем открытый,
Протестантский, прибранный рай,
А туда, где разбойник, мытарь
И блудница крикнут: вставай!
 

Змей

 
Ах, иначе в былые года
Колдовала земля с небесами,
Дива дивные зрелись тогда,
Чуда чудные деялись сами…
 
 
Позабыв Золотую Орду,
Пестрый грохот равнины китайской,
Змей крылатый в пустынном саду
Часто прятался полночью майской.
 
 
Только девушки видеть луну
Выходили походкою статной, —
Он подхватывал быстро одну,
И взмывал, и стремился обратно.
 
 
Как сверкал, как слепил и горел
Медный панцирь под хищной луною,
Как серебряным звоном летел
Мерный клекот над Русью лесною:
 
 
«Я красавиц таких, лебедей
С белизною такою молочной,
Не встречал никогда и нигде,
Ни в заморской стране, ни в восточной.
 
 
Но еще ни одна не была
Во дворце моем пышном, в Лагоре:
Умирают в пути, и тела
Я бросаю в Каспийское Море.
 
 
Спать на дне, средь чудовищ морских,
Почему им, безумным, дороже,
Чем в могучих объятьях моих
На торжественном княжеском ложе?
 
 
И порой мне завидна судьба
Парня с белой пастушеской дудкой
На лугу, где девичья гурьба
Так довольна его прибауткой».
 
 
Эти крики заслышав, Вольга
Выходил и поглядывал хмуро,
Надевал тетиву на рога
Беловежского старого тура.
 

Мужик

 
В чащах, в болотах огромных,
У оловянной реки,
В срубах мохнатых и темных
Странные есть мужики.
 
 
Выйдет такой в бездорожье,
Где разбежался ковыль,
Слушает крики Стрибожьи,
Чуя старинную быль.
 
 
С остановившимся взглядом
Здесь проходил печенег…
Сыростью пахнет и гадом
Возле мелеющих рек.
 
 
Вот уже он и с котомкой,
Путь оглашая лесной
Песней протяжной, негромкой,
Но озорной, озорной.
 
 
Путь этот – светы и мраки,
Посвист, разбойный в полях,
Ссоры, кровавые драки
В страшных, как сны, кабаках.
 
 
В гордую нашу столицу
Входит он – Боже, спаси! —
Обворожает царицу
Необозримой Руси
 
 
Взглядом, улыбкою детской,
Речью такой озорной, —
И на груди молодецкой
Крест просиял золотой.
 
 
Как не погнулись – о, горе! —
Как не покинули мест
Крест на Казанском соборе
И на Исакии крест?
 
 
Над потрясенной столицей
Выстрелы, крики, набат;
Город ощерился львицей,
Обороняющей львят.
 
 
– «Что ж, православные, жгите
Труп мой на темном мосту,
Пепел по ветру пустите…
Кто защитит сироту?
 
 
В диком краю и убогом
Много таких мужиков.
Слышен по вашим дорогам
Радостный гул их шагов».
 

Рабочий

 
Он стоит пред раскаленным горном,
Невысокий старый человек.
Взгляд спокойный кажется покорным
От миганья красноватых век.
 
 
Все товарищи его заснули,
Только он один еще не спит:
Все он занят отливаньем пули,
Что меня с землею разлучит.
 
 
Кончил, и глаза повеселели.
Возвращается. Блестит луна.
Дома ждет его в большой постели
Сонная и теплая жена.
 
 
Пуля им отлитая, просвищет
Над седою, вспененной Двиной,
Пуля, им отлитая, отыщет
Грудь мою, она пришла за мной.
 
 
Упаду, смертельно затоскую,
Прошлое увижу наяву,
Кровь ключом захлещет на сухую,
Пыльную и мятую траву.
 
 
И Господь воздаст мне полной мерой
За недолгий мой и горький век.
Это сделал в блузе светло-серой
Невысокий старый человек.
 

Швеция

 
Страна живительной прохлады
Лесов и гор гудящих, где
Всклокоченные водопады
Ревут, как будто быть беде.
 
 
Для нас священная навеки
Страна, ты помнишь ли, скажи,
Тот день, как из Варягов в Греки
Пошли суровые мужи?
 
 
Ответь, ужели так и надо,
Чтоб был, свидетель злых обид,
У золотых ворот Царьграда
Забыт Олегов медный щит?
 
 
Чтобы в томительные бреды
Опять поникла, как вчера,
Для славы, силы и победы
Тобой подъятая сестра?
 
 
И неужель твой ветер свежий
Вотще нам в уши сладко выл,
К Руси славянской, печенежьей
Вотще твой Рюрик приходил?
 

Норвежские горы

 
Я ничего не понимаю, горы:
Ваш гимн поет кощунство иль псалом,
И вы, смотрясь в холодные озера,
Молитвой заняты иль колдовством?
 
 
Здесь с криками чудовищных глумлений,
Как сатана на огненном коне,
Пер Гюнт летал на бешеном олене
По самой неприступной крутизне.
 
 
И, царств земных непризнанный наследник,
Единый побежденный до конца,
Не здесь ли Бранд, суровый проповедник,
Сдвигал лавины именем Творца?
 
 
А вечный снег и синяя, как чаша
Сапфирная, сокровищница льда!
Страшна земля, такая же, как наша,
Но не рождающая никогда.
 
 
И дивны эти неземные лица,
Чьи кудри – снег, чьи очи – дыры в ад,
С чьих щек, изрытых бурями, струится,
Как борода седая, водопад.
 

На Северном море

 
О, да, мы из расы
Завоевателей древних,
Взносивших над Северным морем
Широкий крашеный парус
И прыгавших с длинных стругов
На плоский берег нормандский —
В пределы старинных княжеств
Пожары вносить и смерть.
 
 
Уже не одно столетье
Вот так мы бродим по миру,
Мы бродим и трубим в трубы,
Мы бродим и бьем в барабаны:
– Не нужны ли крепкие руки,
Не нужно ли твердое сердце,
И красная кровь не нужна ли
Республике иль королю? —
 
 
Эй, мальчик, неси нам
Вина скорее,
Малаги, портвейну,
А главное – виски!
Ну, что там такое:
Подводная лодка,
Плавучая мина?
На это есть моряки!
 
 
О, да, мы из расы
Завоевателей древних,
Которым вечно скитаться,
Срываться с высоких башен,
Тонуть в седых океанах
И буйной кровью своею
Поить ненасытных пьяниц —
Железо, сталь и свинец.
 
 
Но все-таки песни слагают
Поэты на разных наречьях,
И западных, и восточных;
Но все-таки молят монахи
В Мадриде и на Афоне,
Как свечи горя перед Богом,
Но все-таки женщины грезят —
О нас, и только о нас.
 

Стокгольм

 
Зачем он мне снился, смятенный, нестройный,
Рожденный из глубин не наших времен,
Тот сон о Стокгольме, такой беспокойный,
Такой уж почти и нерадостный сон…
 
 
Быть может, был праздник, не знаю наверно,
Но только все колокол, колокол звал;
Как мощный орган, потрясенный безмерно,
Весь город молился, гудел, грохотал…
 
 
Стоял на горе я, как будто народу
О чем-то хотел проповедовать я,
И видел прозрачную тихую воду,
Окрестные рощи, леса и поля.
 
 
«О, Боже, – вскричал я в тревоге, – что, если
Страна эта истинно родина мне?
Не здесь ли любил я и умер не здесь ли,
В зеленой и солнечной этой стране?»
 
 
И понял, что я заблудился навеки
В слепых переходах пространств и времен,
А где-то струятся родимые реки,
К которым мне путь навсегда запрещен.
 

Творчество

 
Моим рожденные словом,
Гиганты пили вино
Всю ночь, и было багровым,
И было страшным оно.
 
 
О, если б кровь мою пили,
Я меньше бы изнемог,
И пальцы зари бродили
По мне, когда я прилег.
 
 
Проснулся, когда был вечер.
Вставал туман от болот,
Тревожный и теплый ветер
Дышал из южных ворот.
 
 
И стало мне вдруг так больно,
Так жалко стало дня,
Своею дорогой вольной
Прошедшего без меня…
 
 
Умчаться б вдогонку свету!
Но я не в силах порвать
Мою зловещую эту
Ночных видений тетрадь.
 

Утешение

 
Кто лежит в могиле,
Слышит дивный звон,
Самых белых лилий
Чует запах он.
 
 
Кто лежит в могиле,
Видит вечный свет,
Серафимских крылий
Переливный снег.
 
 
Да, ты умираешь,
Руки холодны,
И сама не знаешь
Неземной весны.
 
 
Но идешь ты к раю
По моей мольбе,
Это так, я знаю.
Я клянусь тебе.
 

Прапамять

 
И вот вся жизнь! Круженье, пенье,
Моря, пустыни, города,
Мелькающее отраженье
Потерянного навсегда.
 
 
Бушует пламя, трубят трубы,
И кони рыжие летят,
Потом волнующие губы
О счастье, кажется, твердят.
 
 
И вот опять восторг и горе,
Опять, как прежде, как всегда,
Седою гривой машет море,
Встают пустыни, города.
 
 
Когда же, наконец, восставши
От сна, я буду снова я, —
Простой индиец, задремавший
В священный вечер у ручья?
 

Канцона («В скольких земных океанах я плыл…»)

 
В скольких земных океанах я плыл,
  Древних, веселых и пенных,
Сколько в степях караваны водил
  Дней и ночей несравненных…
 
 
Как мы смеялись в былые года
  С вольною Музой моею…
Рифмы, как птицы, слетались тогда,
  Сколько – и вспомнить не смею.
 
 
Только любовь мне осталась, струной
  Ангельской арфы взывая,
Душу пронзая, как тонкой иглой,
  Синими светами рая.
 
 
Ты мне осталась одна. Наяву
  Видевший солнце ночное,
Лишь для тебя на земле я живу,
  Делаю дело земное.
 
 
Да, ты в моей беспокойной судьбе —
  Ерусалим пилигримов.
Надо бы мне говорить о тебе
  На языке серафимов.