Текст книги "Том 1. Стихотворения"

Автор книги: Николай Гумилев

«Вы дали мне альбом открытый…»

 
Вы дали мне альбом открытый,
В нем пели струны длинных строк,
Его унес я, и сердитый
В пути защелкнулся замок.
Печальный символ! Я томился,
Я перед ним читал стихи,
Молил, но он не отворился,
Он был безжалостней стихий.
И мне приходится привыкнуть
К сознанью, полному тоски,
Что должен я в него проникнуть,
Как в сердце ваше, – воровски.
 

<1917>

«За службу верную мою…»

 
За службу верную мою
Пред родиной и комиссаром
Судьба грозит мне, не таю,
Совсем неслыханным ударом.
 
 
Должна комиссия решить,
Что ждет меня – восторг иль горе:
В какой мне подобает быть
Из трех фатальных категорий.
 
 
Коль в первой – значит, суждено:
Я кров приветный сей покину
И перееду в Сатр Соитоз
Или в мятежную Куртину.
 
 
А во второй – я к вам приду —
Пустите в ход свое влиянье:
Я в авиации найду
Меня достойное призванье.
 
 
Мне будет сладко в вышине,
Там воздух чище и морозней,
Оттуда не увидеть мне
Контрреволюционных козней.
 
 
Но если б рок меня хранил
И оказался бы я в третьей,
То я останусь, где я был,
А вы стихи порвите эти.
 

1917

«Вдали от бранного огня…»

 
Вдали от бранного огня
Вы видите, как я тоскую.
Мне надобно судьбу иную —
Пустите в Персию меня!
Наш комиссариат закрылся,
Я таю, сохну день от дня,
Взгляните, как я истомился,
Пустите в Персию меня!
На все мои вопросы: «Хуя!»
Вы отвечаете, дразня!
Но я Вас, право, поцелую,
Коль пустят в Персию меня.
 

1918

В день рожденья Мика

 
Первая книга Гиперборея
Вышла на свет, за себя не краснея,
Если и будет краснеть вторая,
То как Аврора молодая,
Красными буквами пламенея,
Видом прелестным сердца пленяя.
 

1918

«Уже подумал о побеге я…»

 
Уже подумал о побеге я,
Когда читалась нам Норвегия,
А ныне горшие страдания:
Рассматривается Испания.
Но, к счастью, предстоит нам далее
Моя любимая Италия.
 

<1918>

Михаилу Леонидовичу Лозинскому

 
Над сим Гильгамешем трудились
Три мастера, равных друг другу:
Был первым Син-Лики-Унинни,
Вторым был Владимир Шилейко,
Михаил Леонидыч Лозинский
Был третьим. А я, недостойный,
Один на обложку попал.
 

1919

«Если плохо мужикам…»

 
Если плохо мужикам,
Хорошо зато медведям,
Хорошо и их соседям —
И кабанам, и волкам.
 
 
Забираются в овчарни,
Топчут тощие овсы —
Ведь давно подохли псы,
На войну угнали парней.
 
 
И в воде озер, морей
Даже рыба издерзела.
Рыло высунула смело,
Ловит мух и комарей.
 
 
Будет! Всадники – конь о конь!
Пешие – плечо с плечом!
Посмотрите: в Волге окунь,
А в Оке зубастый сом.
 
 
Скучно с жиру им чудесить,
Сети ждут они давно.
Бросьте в борозду зерно —
Принесет оно сам-десять.
 
 
Потрудись, честной народ,
У тебя ли силы мало?
И наешься до отвала,
Не смотря соседу в рот.
 

<1919>

«Не Царское Село – к несчастью…»

 
Не Царское Село – к несчастью,
А Детское Село – ей-ей!
Что ж лучше: жить царей под властью
Иль быть забавой злых детей?
 

1919

«Левин, Левин, ты суров…»

 
Левин, Левин, ты суров,
Мы без дров,
Ты ж высчитываешь триста
Обесцененных рублей
С каталей
Виртуозней даже Листа.
В пятисотенный альбом
Я влеком
И пишу строфой Ронсара,
Но у бледных губ моих
Стынет стих
Серебристой струйкой пара.
Ах, надежда все жива
На дрова
От финляндцев иль от чукчей,
А при градусах пяти,
Уж прости,
Сочинять нельзя мне лучше.
 

1919

«Чуковский, ты не прав, обрушась на поленья…»

 
Чуковский, ты не прав, обрушась на поленья.
  Обломки божества – дрова.
Когда-то деревам, близки им вдохновенья,
  Тепла и пламени слова.
 
 
Береза стройная презренней ли, чем роза?
  Где дерево – там сад.
Где б мы ни взяли их, хотя б из Совнархоза,
  Они манят.
 
 
Рощ друидических теперь дрова потомки,
  И, разумеется, в их блеске видел Блок
Волнующую поступь Незнакомки,
  От Музы наш паек.
 
 
А я? И я вослед Колумба, Лаперуза
  К огню и дереву влеком,
Мне Суза с пальмами, в огне небес Нефуза
  Не обольстительней даров Петросоюза,
  И рай огня дает нам Райлеском.
 
 
P.S. К тому ж в конторе Домотопа
Всегда я встречу эфиопа.
 

1919

«О дева Роза, я в оковах…»

 
«О дева Роза, я в оковах»,
Я двадцать тысяч задолжал,
О сладость леденцов медовых,
Продуктов, что творит Шапшал.
Но мне ничуть не страшно это,
Твой взор, как прежде, не суров,
И я курю и ем конфеты
«И не стыжусь моих оков».
 

1920 или 1921

«У ворот Иерусалима…»

 
У ворот Иерусалима
Ангел душу ждет мою,
Я же здесь, и, Серафима
Павловна, я Вас пою.
 
 
Мне пред ангелом не стыдно,
Долго нам еще терпеть,
Целовать нам долго, видно,
Нас бичующую плеть.
 
 
Ведь и ты, о сильный ангел,
Сам виновен, потому
Что бежал разбитый Врангель
И большевики в Крыму.
 

7 декабря 1920

Леопарди

 
О праздниках, о звоне струн, о нарде,
О неумолчной радости земли
Ты ничего не ведал, Леопарди!
 
 
И дни твои к концу тебя влекли,
Как бы под траурными парусами
Плывущие к Аиду корабли.
 
 
Ты женщину с холодными глазами,
Влюбленную лишь в самое себя,
И родину любил под небесами.
 
 
Мечтал о них, как в смертный час скорбя.
Их смешивал в мечтах… но не любили
Ни родина, ни женщина тебя.
 

<1918–1921>

Николаю Александровичу Энгельгардту

 
Чтобы загладить старую обиду,
Слепого Байрона змеиный яд,
Друид британский русскому друиду
Сегодня вверил свой заветный клад.
Да будет имя Уордсфорда штандартом,
Взнесенным Николаем Энгельгардтом.
 

<1918–1921>

«Низкорослый, большелобый…»

 
Низкорослый, большелобый,
Эстетический пробор,
Но в глазах ни тени злобы,
Хоть он критик с неких пор.
Он в газетах пишет… – ой ли?
И под силу ли ему
В этом авгиевом стойле
Успокоить кутерьму?
И такие ль Геркулесы
С ярким пламенем в глазах,
Попадая в лапы прессы,
Забывали стыд и страх?
А он мог бы быть свободным,
Как форель в ее реке,
Быть художником голодным
На холодном чердаке.
 

«Желтое поле…»

 
Желтое поле,
Солнечный полдень,
Старая липа.
Маленький мальчик
Тихо читает
Хорошую книгу.
 
 
Минут годы,
Маленький мальчик
Станет взрослым
И позабудет
Июльский полдень,
Желтое поле.
Лишь умирая,
Уже холодный,
Вдруг припомнит
Былое счастье,
Яркое солнце,
Старую липу,
Хорошую книгу,
А будет поздно.
 

«Три лестницы, ведущие на небо…»

 
Три лестницы, ведущие на небо,
Я видел. И восходят по одной
Из них взалкавшие вина и хлеба.
 
 
Она висит над страшной глубиной,
Из мрамора, но точно кружевная,
Озарена пылающей луной.
 
 
Вокруг нее каскады, ниспадая,
Кипят, доколь их может видеть взгляд,
И пестрых птиц над ними кружит стая.
 
 
И так сверкает этот водопад,
Как будто царь неизмеримо щедрый
Алмазов белых сыпет бездне клад.
 
 
А наверху, где пинии и кедры,
Там розы алым соком налиты
Так, что черны их бархатные недра.
 
 
По ней идут спокойные четы
С приятной важностью, неторопливо
В сознаньи необорной правоты.
 
 
И все – Господня вызревшая нива,
Все гости, приглашенные на пир
Хозяином, что ждет нетерпеливо.
 
 
И каждый гость калиф или эмир,
Великий визирь иль купец почтенный,
Хотя бы в мире беден был и сир.
 
 
Зеленые чалмы хаджей священны,
Бурнусы белы, словно лилий цвет,
И туфли, шелком шитые, священны.
 
 
Сильнее пахнут розы, ярче свет.
Вот в зале, где семьсот мильонов гурий
И юношей, их встретит Магомет.
И все они омоются в лазури.
 
 
Я одного из них остановил,
Как знать, кого – Гаруна ль аль-Рашида,
Тимур то был, Гафиз иль Боабдил,
 
 
Но я такого царственного вида
Досель не зрел. Меня с участьем он
Спросил: «Какое горе иль обида
 
 
Тебя волнует, чем ты потрясен,
Что губы у тебя дрожат и руки?
Тебе ответить – для меня закон».
 
 
И я сказал: «Эффенди, не от скуки
Рождается назойливость моя,
Сомненье лишь мои рождает муки.
 
 
Ответь мне, почему не вижу я
В обитель нег идущих женщин юных,
Жемчужины земного бытия?
 
 
От них и песнь рождается на струнах,
И делается слаще сок гранат,
И мы о них мечтаем, как о лунах.
 
 
Ответь мне, где отрада из отрад —
Ах, даже плакать нам о ней отрада —
Чьи речи и <…> и пьянят,
 
 
Чей рот – цветок заоблачного сада,
Где та, кого я так давно желал,
Где лучшая из жен – Шехеразада?»
 
 
Вокруг поток крутился и сверкал,
И лестница все выше убегала,
А я, на белый мрамор пав, рыдал.
 
 
Мой собеседник, удивлен немало,
Сказал: «Ты, друг, безумием томим:
Как женщина, она землею стала».
 
 
И я ушел, не попрощавшись с ним.
 

Отрывки 1920–1921 гг

1

 
Я часто думаю о старости своей,
О мудрости и о покое.
 

2

 
А я уже стою в саду иной земли,
Среди кровавых роз и влажных лилий,
И повествует мне гекзаметром Виргилий
О высшей радости земли.
 

3

 
Колокольные звоны,
И зеленые клены,
И летучие мыши,
И Шекспир, и Овидий —
Для того, кто их слышит,
Для того, кто их видит.
Оттого все на свете
И грустит о поэте.
 

4

 
Я рад, что он уходит, чад угарный,
Мне двадцать лет тому назад сознанье
Застлавший, как туман кровавый очи
Схватившемуся в ярости за нож;
Что тело женщины меня не дразнит,
Что слава женщины меня не ранит,
Что я в ветвях не вижу рук воздетых,
Не слышу вздохов в шорохе травы.
 
 
Высокий дом Себе Господь построил
На рубеже Своих святых владений
С владеньями владыки Люцифера…
 

5

 
Трагикомедией – названьем «человек» —
Был девятнадцатый смешной и страшный век,
Век, страшный потому, что в полном цвете силы
Смотрел он на небо, как смотрят в глубь могилы,
И потому смешной, что думал он найти
В недостижимое доступные пути;
Век героических надежд и совершений…
 

6

 
Барабаны, гремите, а трубы ревите, – а знамена везде взнесены.
Со времен Македонца такой не бывало грозовой и чудесной войны.
<…>
Кровь лиловая немцев, голубая – французов, и славянская красная кровь.
 

«Я не знаю этой жизни ах, она сложней…»

Я не знаю этой жизни – ах, она сложней

Утром синих, на закате голубых теней.

Комментарии

[текст отсутствует]