Текст книги "Сборник стихов (электронное собрание сочинений)"

Автор книги: Николай Гумилев

Евангелическая церковь

 
Тот дом был красная, слепая,
Остроконечная стена,
И только наверху, сверкая,
Два узких виделись окна.
 
 
Я дверь толкнул Мне ясно было,
Здесь не откажут пришлецу,
Так может мертвый лечь в могилу,
Так может сын войти к отцу.
 
 
Дрожал вверху под самым сводом
Неясный остов корабля,
Который плыл по бурным водам
С надежным кормчим у руля.
 
 
А снизу шум взносился многий,
То пела за скамьей скамья,
И был пред ними некто строгий,
Читавший книгу бытия.
 
 
И в тот же самый миг безмерность
Мне в грудь плеснула, как волна,
И понял я, что достоверность
Теперь навек обретена.
 
 
Когда я вышел, увидали
Мои глаза, что мир стал нем,
Предметы мира убегали,
Их будто не было совсем.
 
 
И только на заре слепящей,
Где небом кончилась земля,
Призывно реял уходящий
Флаг неземного корабля.
 

Сентиментальное путешествие

 
I
 
 
Серебром холодной зари
Озаряется небосвод,
Меж Стамбулом и Скутари
Пробирается пароход.
Как дельфины, пляшут ладьи,
И так радостно солоны
Молодые губы твои
От соленой свежей волны.
Вот, как рыжая грива льва,
Поднялись три большие скалы —
Это Принцевы Острова
Выступают из синей мглы.
В море просветы янтаря
И кровавых. кораллов лес,
Иль то розовая заря
Утонула, сойдя с небес?
Нет, то просто красных медуз
Проплывает огромный рой,
Как сказал нам один француз, —
Он ухаживал за тобой.
Посмотри, он идет опять
И целует руку твою…
Но могу ли я ревновать, —
Я, который слишком люблю?..
Ведь всю ночь, пока ты спала,
Ни на миг я не мог заснуть,
Все смотрел, как дивно бела
С царским кубком схожая грудь.
И плывем мы древним путем
Перелетных веселых птиц,
Наяву, не во сне плывем
К золотой стране небылиц.
 
 
II
 
 
Сеткой путанной мачт и рей
И домов, сбежавших с вершин,
Поднялся перед нами Пирей,
Корабельщик старый Афин.
Паровоз упрямый, пыхти!
Дребезжи и скрипи, вагон!
Нам дано наконец прийти
Под давно родной небосклон.
Покрывает июльский дождь
Жемчугами твою вуаль,
Тонкий абрис масличных рощ
Нам бросает навстречу даль.
Мы в Афинах. Бежим скорей
По тропинкам и по скалам:
За оградою тополей
Встал высокий мраморный храм,
Храм Палладе. До этих пор
Ты была не совсем моя.
Брось в расселину луидор —
И могучей станешь, как я.
Ты поймешь, что страшного нет
И печального тоже нет,
И в душе твоей вспыхнет свет
Самых вольных Божьих комет.
Но мы станем одно вдвоем
В этот тихий вечерний час,
И богиня с длинным копьем
Повенчает для славы нас.
 
 
III
 
 
Чайки манят нас в Порт-Саид,
Ветер зной из пустынь донес,
Остается направо Крит,
А налево милый Родос.
Бот широкий Лессепсов мол,
Ослепительные дома.
Гул, как будто от роя пчел,
И на пристани кутерьма.
Дело важное здесь нам есть, —
Без него был бы день наш пуст, —
На террасе отеля сесть
И спросить печеных лангуст.
Ничего нет в мире вкусней
Розоватого их хвоста,
Если соком рейнских полей
Пряность легкая полита.
Теплый вечер. Смолкает гам,
И дома в прозрачной тени.
По утихнувшим площадям
Мы с тобой проходим одни,
Я рассказываю тебе,
Овладев рукою твоей,
О чудесной, как сон, судьбе,
О твоей судьбе и моей.
Вспоминаю, что в прошлом был
Месяц черный, как черный ад,
Мы расстались, и я манил
Лишь стихами тебя назад.
Только вспомнишь – и нет вокруг
Тонких пальм, и фонтан не бьет;
Чтобы ехать дальше на юг,
Нас не ждет большой пароход.
Петербургская злая ночь;
Я один, и перо в руке,
И никто не может помочь
Безысходной моей тоске.
Со стихами грустят листы,
Может бьть ты их не прочтешь…
Ах, зачем поверила ты
В человечью, скучную ложь?
Я люблю, бессмертно люблю
Все, что пело в твоих словах,
И скорблю, смертельно скорблю
О твоих губах-лепестках.
Яд любви и позор мечты!
Обессилен, не знаю я —
Что же сон? Жестокая ты
Или нежная и моя?
 

Индюк

 
На утре памяти неверной,
Я вспоминаю пестрый луг,
Где царствовал высокомерный,
Мной обожаемый индюк.
 
 
Была в нем злоба и свобода,
Был клюв его как пламя ал,
И за мои четыре года
Меня он остро презирал.
 
 
Ни шоколад, ни карамели,
Ни ананасная вода
Меня утешить не умели
В сознаньи моего стыда.
 
 
И вновь пришла беда большая,
И стыд, и горе детских лет:
Ты, обожаемая, злая —
Мне гордо отвечаешь: «Нет!»
 
 
Но все проходит в жизни зыбкой —
Пройдет любовь, пройдет тоска,
И вспомню я тебя с улыбкой,
Как вспоминаю индюка!
 

Нет, ничего не изменилось...

 
Нет, ничего не изменилось
В природе бедной и простой,
Все только дивно озарилось
Невыразимой красотой.
 
 
Такой и явится наверно
Людская немощная плоть,
Когда ее из тьмы безмерной
В час судный воззовет Господь.
 
 
Знай, друг мой гордый, друг мой нежный,
С тобою лишь, с тобой одной,
Рыжеволосой, белоснежной,
Я стал на миг самим собой.
 
 
Ты улыбнулась, дорогая,
И ты не поняла сама,
Как ты сияешь и какая
Вокруг тебя сгустилась тьма.
 

Поэт ленив, хоть лебединый...

 
Поэт ленив, хоть лебединый
В его душе не меркнет день,
Алмазы, яхонты, рубины
Стихов ему рассыпать лень.
 
 
Его закон – неутомимо,
Как скряга, в памяти сбирать
Улыбки женщины любимой,
Зеленый взор и неба гладь.
 
 
Дремать Танкредом у Армиды,
Ахиллом возле кораблей,
Лелея детские обиды
На неосмысленных людей.
 
 
Так будьте же благословенны,
Слова жестокие любви,
Рождающие огнь мгновенный
В текущей нектаром крови!
 
 
Он встал. Пегас вознесся быстрый,
По ветру грива, и летит,
И сыплются стихи, как искры
Из-под сверкающих копыт.
 

Ветла чернела на вершине...

 
Ветла чернела на вершине,
Грачи топорщились слегка,
В долине неба синей-синей
Паслись, как овцы, облака.
И ты с покорностью во взоре
Сказала: «Влюблена я в вас» —
Кругом трава была, как море,
Послеполуденный был час.
Я целовал посланья лета,
Тень трав на розовых щеках,
Благоуханный праздник света
На бронзовых твоих кудрях.
И ты казалась мне желанной,
Как небывалая страна,
Какой-то край обетованный
Восторгов, песен и вина.
 

С тобой мы связаны одною цепью...

 
С тобой мы связаны одною цепью,
Ио я доволен и пою,
Я небывалому великолепью
Живую душу отдаю.
А ты поглядываешь исподлобья
На солнце, на меня, на всех,
Для девичьего твоего незлобья
Вселенная – пустой орех.
И все-то споришь ты, и взоры строги,
И неудачней с каждым днем
Замысловатые твои предлоги,
Чтобы не быть со мной вдвоем.
 

Барабаны, гремите, а трубы, ревите, – а знамена везде взнесены...

 
Барабаны, гремите, а трубы, ревите, – а знамена везде взнесены.
Со времен Македонца такой не бывало грозовой и чудесной войны.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Кровь лиловая немцев, голубая – французов, и славянская красная кровь.
 

Отрывки

 
1
 
 
Я часто думаю о старости своей,
О мудрости и о покое.
 
 
2
 
 
А я уже стою в саду иной земли,
Среди кровавых роз и влажных лилий,
И повествует мне гекзаметром Виргилий
О высшей радости земли.
 
 
3
 
 
Колокольные звоны
И зеленые клены,
И летучие мыши.
И Шекспир и Овидий
Для того, кто их слышит,
Для того, кто их видит,
Оттого все на свете
И грустит о поэте.
 
 
4
 
 
Я рад, что он уходит, чад угарный,
Мне двадцать лет тому назад сознанье
Застлавший, как туман кровавый очи
Схватившемуся в ярости за нож;
Что тело женщины меня не дразнит,
Что слава женщины меня не ранит,
Что я в ветвях не вижу рук воздетых,
Не слышу вздохов в шорохе травы.
 
 
Высокий дом Себе Господь построил
На рубеже Своих святых владений
С владеньями владыки-Люцифера…
 
 
5
 
 
Трагикомедией – названьем «Человек» —
Был девятнадцатый смешной и страшный век,
Век страшный потому, что в полном цвете силы
Смотрел он на небо, как смотрят в глубь могилы,
И потому смешной, что думал он найти
В недостижимое доступные пути;
Век героических надежд и совершений…
 

После стольких лет...

 
После стольких лет
Я пришел назад,
Но изгнанник я,
И за мной следят.
 
 
– Я ждала тебя
Столько долгих дней!
Для любви моей
Расстоянья нет.
 
 
– В стороне чужой
Жизнь прошла моя,
Как умчалась жизнь,
Не заметил я.
 
 
– Жизнь моя была
Сладостною мне,
Я ждала тебя,
Видела во сне.
 
 
Смерть в дому моем
И в дому твоем, —
Ничего, что смерть,
Если мы вдвоем.
 

На далекой звезде Венере...

 
На далекой звезде Венере
Солнце пламенней и золотистей,
На Венере, ах, на Венере
У деревьев синие листья.
 
 
Всюду вольные звонкие воды,
Реки, гейзеры, водопады
Распевают в полдень песнь свободы,
Ночью пламенеют, как лампады.
 
 
На Венере, ах, на Венере
Нету слов обидных или властных,
Говорят ангелы на Венере
Языком из одних только гласных.
 
 
Если скажут еаи аи,
Это – радостное обещанье,
Уо, ао– о древнем рае
Золотое воспоминанье.
 
 
На Венере, ах, на Венере
Нету смерти терпкой и душной,
Если умирают на Венере,
Превращаются в пар воздушный.
 
 
И блуждают золотые дымы
В синих, синих вечерних кущах,
Иль, как радостные пилигримы,
Навещают еще живущих.
 

Я сам над собой насмеялся...

 
Я сам над собой насмеялся
И сам я себя обманул,
Когда мог подумать, что в мире
Есть что-нибудь кроме тебя.
 
 
Лишь белая в белой одежде,
Как в пеплуме древних богинь,
Ты держишь хрустальную сферу
В прозрачных и тонких перстах.
 
 
А все океаны, все горы,
Архангелы, люди, цветы —
Они в. хрустале отразились
Прозрачных девических глаз.
 
 
Как странно подумать, что в мире
Есть что-нибудь кроме тебя,
Что сам я не только ночная
Бессонная песнь о тебе.
 
 
Но свет у тебя за плечами,
Такой ослепительный свет,
Там длинные пламени реют,
Как два золотые крыла.
 

СТИХОТВОРЕНИЯ НЕИЗВЕСТНЫХ ЛЕТ

Акростих

 
Аддис – Абеба, город роз
На берегу ручьев прозрачных,
Небесный див тебя принес,
Алмазной, средь ущелий мрачных.
 
 
Армидин сад. Там пилигрим
Хранит обет любви неясной
(Мы все склоняемся пред ним),
Арозы душны, розы красны.
 
 
Там смотрит в душу чей-то взор,
Отравы полный и обманов,
Всадах высоких сикомор,
Аллеях сумрачных платанов.
 

Акростих

 
Ангел лег у края небосклона
Наклонившись, удивлялся безднам:
Новый мир был синим и беззвездным,
Ад молчал, не слышалось ни стона.
 
 
Алой крови робкое биение,
Хрупких рук испуг и содроганье.
Миру лав досталось в обладанье
Ангела святое отраженье.
 
 
Тесно в мире, пусть живет, мечтая
Олюбви, о свете и о тени,
Вужасе предвечном открывая
Азбуку своих же откровений.
 

К ***

 
Если встретишь меня, не узнаешь.
Назовут, едва ли припомнишь.
Только раз говорил я с тобою,
Только раз целовал твои руки.
 
 
Но клянусь, – ты будешь моею,
Даже если ты любишь другого,
Даже если долгие годы
Не удастся тебя мне встретить.
 
 
Я клянусь тебе белым храмом,
Что мы вместе видели на рассвете,
В этом храме венчал нас незримо
Серафим с пылающим взором.
 
 
Я клянусь тебе теми снами,
Что я вижу теперь каждой ночью,
И моей великой тоскою
О тебе в великой пустыне, —
 
 
В той пустыне, где горы вставали,
Как твои молодые груди,
И закаты в небе пылали,
Как твои кровавые губы.
 

О. Н. Арбениной

 
Я молчу – во взорах видно горе,
Говорю – слова мои так злы!
Ах! когда ж я вновь увижу море,
Синие и пенные валы,
 
 
Белый парус, белых, белых чаек
Или ночью длинный лунный мост,
Позабыв о прошлом и не чая
Ничего в грядущем кроме звезд?!
 
 
Видно, я суровому Нерею
Мог когда-то очень угодить,
Что теперь – его, и не умею
Ни полей, ни леса полюбить.
 
 
Боже, будь я самым сильным князем,
Но живи от моря вдалеке,
Я б наверно, повалившись наземь,
Грыз ее и бил в слепой тоске.
 

Когда я был влюблен...

 
Когда я был влюблен (а я влюблен
Всегда – в поэму, женщину иль запах),
Мне захотелось воплотить свой сон
Причудливей, чем Рим при грешных папах.
 
 
Я нанял комнату с одним окном,
Приют швеи, иссохшей над машинкой,
Где верно жил облезлый старый гном,
Питавшийся оброненной сардинкой.
 
 
Я стол к стене придвинул, на комод
Рядком поставил альманахи «Знанье»,
Открытки, так, чтоб даже готтентот
В священное пришел негодованье.
 
 
Она вошла свободно и легко,
Потом остановилась изумленно,
От ломовых в окне тряслось стекло,
Будильник звякал злобно, однотонно.
 
 
И я сказал: «Царица, вы одни
Умели воплотить всю роскошь мира;
Как розовые птицы, ваши дни,
Влюбленность ваша – музыка клавира.
 
 
– Ах, бог любви, загадочный поэт,
Вас наградил совсем особой меркой,
И нет таких, как вы…» Она в ответ
Задумчиво кивала мне эгреткой.
 
 
Я продолжал (и тупо за стеной
Гудел напев надтреснутой шарманки):
– «Мне хочется увидеть вас иной,
С лицом забытой Богом гувернантки.
 
 
«И чтоб вы мне шептали: „Я твоя“ —
Или еще: „Приди в мои объятья“ —
О, сладкий холод грубого белья,
И слезы, и поношенное платье».
 
 
«А уходя, возьмите денег: мать
У вас больна, иль вам нужны наряды…
Как скучно все, мне хочется играть
И вами, и собою, без пощады…»
 
 
Она, прищурясь, поднялась в ответ,
В глазах светились злоба и страданье:
– «Да, это очень тонко, вы поэт,
Но я к вам на минуту, до свиданья».
 
 
Прелестницы, теперь я научен,
Попробуйте прийти, и вы найдете
Духи, цветы, старинный медальон,
Обри Бердслея в строгом переплете.
 

Загробное мщение

 
Баллада
 
 
Как-то трое изловили
На дороге одного
И жестоко колотили,
Беззащитного, его.
 
 
С переломанною грудью
И с разбитой головой
Он сказал им: «Люди, люди,
Что вы сделали со мной?
 
 
«Не страшны ни Бог, ни черти,
Но клянусь в мой смертный час,
Притаясь за дверью смерти,
Сторожить я буду вас.
 
 
Что я сделаю – о, Боже! —
С тем, кто в эту дверь вошел!..»
И закинулся прохожий,
Захрипел и отошел.
 
 
Через год один разбойник
Умер, и дивился поп,
Почему это покойник
Все никак не входит в гроб.
 
 
Весь изогнут, весь скорючен,
На лице тоска и страх,
Оловянный взор измучен,
Капли пота на висках.
 
 
Два других бледнее стали
Стиранного полотна,
Видно, много есть печали
В царстве неземного сна.
 
 
Протекло четыре года,
Умер наконец второй,
Ах, не видела природа
Дикой мерзости такой!
 
 
Мертвый дико выл и хрипло,
Ползал по полу, дрожа,
На лицо его налипла
Мутной сукровицы ржа.
 
 
Уж и кости обнажались,
Смрад стоял – не подступить,
Всё он выл, и не решались
Гроб его заколотить.
 
 
Третий, чувствуя тревогу
Нестерпимую, дрожит
И идет молиться Богу
В отдаленный тихий скит.
 
 
Он года хранит молчанье
И не ест по сорок дней,
Исполняя обещанье,
Спит на ложе из камней.
 
 
Так он умер, нетревожим;
Но никто не смел сказать,
Что пред этим чистым ложем
Довелось ему видать.
 
 
Все бледнели и крестились,
Повторяли: «Горе нам!»
И в испуге расходились
По трущобам и горам.
 
 
И вокруг скита пустого
Терн поднялся и волчцы…
Не творите дела злого, —
Мстят жестоко мертвецы.
 

Пролетела стрела...

 
Пролетела стрела
Голубого Эрота,
И любовь умерла,
И настала дремота.
 
 
В сердце легкая дрожь
Золотого похмелья,
Золотого, как рожь,
Как ее ожерелье.
 
 
Снова лес и поля
Мне открылись как в детстве,
И запутался я
В этом милом наследстве.
 
 
Легкий шорох шагов,
И на белой тропинке
Грузных майских жуков
Изумрудные спинки.
 
 
Но в душе у меня
Затаилась тревога.
Вот прольется, звеня,
Зов весеннего рога.
 
 
Зорко смотрит Эрот,
Он не бросил колчана…
И пылающий рот
Багровеет как рана.
 

Я не знаю этой жизни – ах, она сложней...

 
Я не знаю этой жизни – ах, она сложней
Утром синих, на закате голубых теней.
 

Естество

 
Я не печалюсь, что с природы
Покров, ее скрывавший, снят,
Что древний лес, седые воды
Не кроют фавнов и наяд.
 
 
Не человеческою речью
Гудят пустынные ветра,
И не усталость человечью
Нам возвещают вечера.
 
 
Нет, в этих медленных, инертных
Преображеньях естества —
Залог бессмертия для смертных,
Первоначальные слова.
 
 
Поэт, лишь ты единый в силе
Постичь ужасный тот зык,
Которым сфинксы говорили
В кругу драконовых владык.
 
 
Стань ныне вещью, богом бывши
И слово вещи возгласи,
Чтоб шар земной, тебя родивший,
Вдруг дрогнул на своей оси.
 

СТИХОТВОРЕНИЯ РАЗНЫХ ЛЕТ

Воспоминание

 
Когда в полночной тишине
Мелькнет крылом и крикнет филин,
Ты вдруг прислонишься к стене,
Волненьем сумрачным осилен.
 
 
О чем напомнит этот звук,
Загадка вещая для слуха?
Какую смену древних мук,
Какое жало в недрах духа?
 
 
Былое память воскресит,
И снова с плачем похоронит
Восторг, который был открыт
И не был узнан, не был понят.
 
 
Тот сон, что в жизни ты искал,
Внезапно сделается ложным,
И мертвый черепа оскал
Тебе шепнет о невозможном.
 
 
Ты прислоняешься к стене,
А в сердце ужас и тревога,
Так страшно слышать в тишине
Шаги неведомого бога,
 
 
Но миг! И, чуя близкий плен,
С душой, отдавшейся дремоте,
Ты промелькнешь средь белых пен
В береговом водовороте.
 

Колокол

 
Медный колокол на башне
Тяжким гулом загудел,
Чтоб огонь горел бесстрашней,
Чтобы бешеные люди
Праздник правили на груде
Изуродованных тел.
 
 
Звук помчался в дымном поле,
Повторяя слово «смерть».
И от ужаса и боли
В норы прятались лисицы,
А испуганные птицы
Лётом взрезывали твердь.
 
 
Дальше звал он точно пенье
К созидающей борьбе,
Люди мирного селенья,
Люди плуга брали молот,
Презирая зной и холод,
Храмы строили себе.
 
 
А потом он умер, сонный,
И мечтали пастушки:
– Это, верно, бог влюбленный,
Приближаясь к светлой цели,
Нежным рокотом свирели
Опечалил тростники.
 

На льдах тоскующего полюса...

 
На льдах тоскующего полюса,
Где небосклон туманом стерт,
Я без движенья и без голоса,
Окровавленный, распростерт.
 
 
Глаза нагнувшегося демона,
Его лукавые уста…
И манит смерть, всегда, везде она
Так непостижна и проста.
 
 
Из двух соблазнов, что я выберу,
Что слаще, сон, иль горечь слез?
Нет, буду ждать, чтоб мне, как рыбарю
Явился в облаке Христос.
 
 
Он превращает в звезды горести,
В напиток солнца жгучий яд,
И созидает в мертвом хворосте
Никейских лилий белый сад.
 

Мое прекрасное убежище...

 
Мое прекрасное убежище —
Мир звуков, лилий и цветов,
Куда не входит ветер режущий
Из недостроенных миров.
 
 
Цветок сорву ли – буйным пением
Наполнил душу он, дразня,
Чаруя светлым откровением,
Что жизнь кипит и вне меня.
 
 
Но также дорог мне искусственный,
Взлелеянный мечтою цвет,
Он мозг дурманит жаждой чувственной
Того, чего на свете нет.
 
 
Иду в пространстве и во времени,
И вслед за мной мой сын идет
Среди трудящегося племени
Ветров и пламеней и вод.
 
 
И я приму – о, да, не дрогну я!
Как поцелуй иль как цветок,
С таким же удивленьем огненным
 

Франции

 
Франция, на лик твой просветленный
Я еще, еще раз обернусь,
И, как в омут, погружусь, бездонный,
В дикую мою, родную Русь.
Ты была ей дивною мечтою,
Солнцем стольких несравненных лет,
Ко назвать тебя своей сестрою,
Вижу, вижу, было ей не след.
Только небо в заревых багрянцах
Отразило пролитую кровь,
Как во всех твоих республиканцах
Пробудилось рыцарское вновь.
Вышли, кто за что: один – чтоб в море
Флаг трехцветный вольно пробегал,
А другой – за дом на косогоре,
Где еще ребенком он играл;
Тот – чтоб милой в память их разлуки
Принесли почетный легион,
Этот – так себе, почти от скуки,
И средь них отважнейшим был он!
Мы собрались, там поклоны клали,
Ангелы нам пели с высоты,
А бежали – женщин обижали,
Пропивали ружья и кресты.
Ты прости нам, смрадным и незрячим,
До конца униженным, прости!
Мы лежим на гноище и плачем,
Не желая Божьего пути.
В каждом, словно саблей исполина,
Надвое душа рассечена,
В каждом дьявольская половина
Радуется, что она сильна.
Вот, ты кличешь: – «Где сестра Россия,
Где она, любимая всегда?» —
Посмотри наверх: в созвездьи Змия
Загорелась новая звезда,
 

Отрывок из пьесы

 
Так вот платаны, пальмы, темный грот,
Которые я так любил когда-то.
Да и теперь люблю… Но место дам
Рукам, вперед протянутым как ветви,
И розовым девическим стопам,
Губам, рожденным для святых приветствий.
Я нужен был, чтоб ведала она,
Какое в ней благословенье миру,
И подвиг мой я совершил сполна
И тяжкую слагаю с плеч порфиру.
Я вольной смертью ныне искуплю
Мое слепительное дерзновенье,
С которым я посмел сказать «люблю»
Прекраснейшему из всего творенья.
 

Много в жизни моей я трудов испытал...

 
Много в жизни моей я трудов испытал,
Много вынес и тяжких мучений,
Но меня от отчаянья часто спасал
Благодатный, таинственный гений.
 
 
Я не раз в упоеньи великой борьбы
Побеждаем был вражеской силой,
И не раз под напором жестокой судьбы
Находился у края могилы.
 
 
Но отчаянья не было в сердце моем
И надежда мне силы давала.
И я бодро стремился на битву с врагом,
На борьбу против злого начала.
 
 
А теперь я измучен тяжелой борьбой,
Безмятежно свой век доживаю,
Но меня тяготит мой позорный покой,
И по битве я часто вздыхаю.
 
 
Чудный гений надежды давно отлетел,
Отлетели и светлые грезы,
И осталися трусости жалкой в удел
Малодушно-холодные слезы.
 

Я всю жизнь отдаю для великой борьбы...

 
Я всю жизнь отдаю для великой борьбы,
Для борьбы против мрака, насилья и тьмы.
Но увы! Окружают меня лишь рабы,
Недоступные светлым идеям умы.
 
 
Они или холодной насмешкой своей,
Или трусостью рабской смущают меня,
И живу я, во мраке не видя лучей
Благодатного, ясного, светлого дня.
 
 
Но меня не смутить, я пробьюся вперед
От насилья и мрака к святому добру,
И, завидев светила свободы восход,
Я спокоен умру.
 

В шумном вихре юности цветущей...

 
В шумном вихре юности цветущей
Жизнь свою безумно я сжигал,
День за днем, стремительно бегущий,
Отдохнуть, очнуться не давал.
 
 
Жить, как прежде, больше не могу я,
Я брожу, как охладелый труп,
Я томлюсь по ласке поцелуя,
Поцелуя милых женских губ.
 

М. М. М [аркс]

 
Я песни слагаю во славу твою
Затем, что тебя я безумно люблю,
Затем, что меня ты не любишь,
Я вечно страдаю и вечно грущу,
Но, друг мой прекрасный, тебе прошу
За то, что меня ты погубишь.
Так раненный в сердце шипом соловей
О розе-убийце поет все нежней
И плачет в тоске безнадежной,
А роза, склонясь меж зеленой листвы,
Смеется над скорбью его, как и ты,
О друг мой, прекрасный и нежный.
 

Во мраке безрадостном ночи...

 
Во мраке безрадостном ночи,
Во мраке безрадостном ночи
Душевной больной пустоты,
Мне светят лишь дивные очи
Ее неземной красоты.
 
 
За эти волшебные очи
Я с радостью, верь, отдаю
Мое наболевшее сердце,
Усталую душу мою.
 
 
За эти волшебные очи
Я смело в могилу сойду,
И первое, лучшее счастье
В могиле сырой я найду.
 
 
А очи, волшебные очи,
Так грустно глядят на меня,
Исполнены тайной печали,
Исполнены силой огня.
 
 
Напрасно родятся мечтанья,
Напрасно волнуется кровь:
Могу я внушить состраданье,
Внушить не могу я любовь.
 
 
Летит равнодушное время
И быстро уносится в даль,
А в сердце холодное бремя
И душу сжигает печаль.