Текст книги "Проклятие Гоголя"

Автор книги: Николай Спасский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Он был молод и не располагал опытом агентурной работы. Профессиональные правила освоил в Москве наспех. Но он не мальчик. Он вырос рядом с подпольем, узнал войну. После встречи с резидентом никаких иллюзий у него не осталось. Он получил невыполнимое задание: за несколько дней не только найти секретные материалы из жизни Гоголя, которые исследователи со всего мира не смогли разыскать за сто лет, а вычислить жестокого и коварного убийцу, который тоже шел по следу этих документов. Даже успех не гарантировал Гремину спасение. Его уничтожили бы не свои, так чужие. Но шанс маячил…

Профессор не перебивал. Гремин умилился: «Боже, как по-домашнему он выглядит». Старый, грузный, спокойный, в шерстяной кофте, застегнутой на все пуговицы, несмотря на май, тот не спеша попивал мартини. Собака положила свою угловатую башку профессору на колени, и он почесывал ей за ушами. Она неслышно урчала от удовольствия.

– Я вам едва ли смогу быть полезен. Тем не менее спасибо, что вспомнили и решили посоветоваться.

Гремин вопросительно поднял брови.

– Я уже немолод, и мне нужно бережно относиться к своему времени. Как вы знаете, сейчас я завершаю работу над главной книгой моей жизни – историей русской литературы XIX века в трех томах. Осенью сдаю первый том, весной – второй и ровно через год – третий. Причем я не беру академический отпуск. Два раза в неделю у меня лекции, к ним я по старинке готовлюсь, кроме того – семинарские занятия и консультации…

После смерти Розы я не могу долго находиться дома один. Дети разъехались… Еще раз спасибо, но я вынужден отказаться.

Гремину ничего не оставалось, как чуть поприжать.

– Профессор, если честно, я ожидал такой ответ. И все-таки позвольте отнять еще несколько минут вашего времени. Как вы думаете, есть ли вообще смысл переписывать биографию Гоголя? Или все равно ничего принципиально нового не приоткрыть? Вы крупнейший из ныне живущих специалистов по Гоголю в Европе, а может быть, и в мире…

Доза лести никогда не мешала даже в общении с самыми скромными и порядочными людьми.

Дождь за окном усиливался: уже не постукивание одиноких капель, а довольно громкое и назойливое шуршание, под стать шуму дорожного движения. Дождь не мешал разговору. Скорее утяжелял его. Заметно поубавилось света. Верная псина распласталась на полу, прислонив здоровенную башку к ногам хозяина. Тот сидел, глубоко вдавившись в кресло, прикрыв граненый стаканчик ладонями, словно согревая его.

Пауза длилась довольно долго.

– Видите ли, Андрей Николаевич, когда-то у меня это получалось лучше, когда-то хуже, но всю жизнь я старался оставаться самим собой. Мой отец, тоже университетский профессор, привил мне верность социалистическим идеям, – сейчас сказали бы «социал-демократическим» – и любовь к русской литературе. Он был дружен с кружком русских народовольцев, живших в эмиграции в Турине. Мне кажется, он был тайно влюблен в русскую девушку – революционерку. Она потом погибла в перестрелке…

Меня пытались соблазнить, революцией, Коминтерном, фашизмом, возможностью эмигрировать в США. Я не поддался. Не стал коммунистом, не эмигрировал, не вступил в фашистскую партию, хотя мне за это пришлось заплатить шестью годами ссылки. Маленький городок в Базеликате. Полторы тысячи жителей. После войны началось повальное сведение счетов – люди ломались, стрелялись. Мне помогла выстоять моя любовь к русской литературе. Со временем она соединилась с моими социалистическими убеждениями. Любя русскую литературу – Толстого, Тургенева, Ахматову, Мандельштама, – я любил и Советский Союз. Не сталинский, конечно, а тот, которого никогда не было, но в который мы все верили.

Профессор замолчал. Отпил пару глотков.

– Знаете, в чем отличие русской литературы? Это литература текста. Ее надо читать. Со вкусом, вдумчиво. Как вы пьете «Бароло». Настоящий текст содержит в себе все. За пределами текста нет ничего. Жизнь писателей за рамками минимального набора исходных данных, меня никогда особенно не интересовала. Доискиваться до тайных мотивов их поведения мне казалось чем-то неприличным. Чуть ли не изменой литературе. Потому что по большому счету жизни писателя вне его книг не существует.

Вспоминая разговор с Маркини, Гремин испытывал жгучее чувство стыда. Ему тогда постоянно хотелось посмотреть на часы. Он еле сдерживался. Неожиданно профессор грузно поднялся, приблизился к ближнему книжному шкафу за креслом, близоруко всмотрелся в книжные корешки, потянул за один из них.

– Я вам прочитаю крохотный кусочек, – он снова устроился поудобнее и стал читать. Негромко, не слишком выразительно, как, наверное, читал бы своему ребенку: – «Медленно поворотил он голову, чтобы взглянуть на умершую и… Трепет побежал по его жилам: перед ним лежала красавица, какая когда-либо бывала на земле. Казалось, никогда еще черты лица не были образованы в такой резкой и вместе гармонической красоте. Она лежала как живая. Чело, прекрасное, нежное, как снег, как серебро, казалось, мыслило; брови – ночь среди солнечного дня, тонкие, ровные, горделиво приподнялись над закрытыми глазами, а ресницы, упавшие стрелами на щеки, пылавшие жаром тайных желаний; уста – рубины, готовые усмехнуться… Но в них же, в тех же самых чертах, он видел что-то страшно пронзительное. Он чувствовал, что душа его начинала как-то болезненно ныть, как будто бы вдруг среди вихря веселья из-за кружившейся толпы запел кто-нибудь песню об угнетенном народе. Рубины уст ее, казалось, прикипали кровию к самому сердцу. Вдруг что-то страшно знакомое показалось в лице ее. „Ведьма!“ – вскрикнул он не своим голосом, отвел глаза в сторону, побледнел весь и стал читать свои молитвы. Это была та самая ведьма, которую убил он».

Маркини пропустил несколько страниц и продолжил чтение:

– «"Приведите Вия! Ступайте за Вием!" – раздались слова мертвеца. И вдруг настала тишина в церкви; послышалось вдали волчье завывание, и скоро раздались тяжелые шаги, звучавшие по церкви; взглянув искоса, увидел он, что ведут какого-то приземистого, дюжего, косолапого человека. Весь был он в черной земле. Как жилистые, крепкие корни, выдавались его засыпанные землею ноги и руки. Тяжело ступал он, поминутно оступаясь. Длинные веки опущены были до самой земли. С ужасом заметил Хома, что лицо было на нем железное. Его привели под руки и прямо поставили к тому месту, где стоял Хома. „Подымите мне веки: не вижу!“ – сказал подземным голосом Вий – и все сонмище кинулось подымать ему веки. „Не гляди!“ – шепнул какой-то внутренний голос философу. Не вытерпел он и глянул. „Вот он!“ – закричал Вий и уставил на него железный палец. И все, сколько ни было, кинулись на философа. Бездыханный грянулся он на землю, и тут же вылетел дух из него от страха…». Вы узнали?

– Да, заключительная сцена «Вия».

– Ну, не совсем заключительная. Есть еще одна короткая сцена. Уже без Хомы Брута. Но не в том суть. Это один из самых знаменитых фрагментов во всей всемирной литературе. И поверьте мне, его изучали вдоль и поперек. Этот текст можно анализировать по-разному. Можно, отталкиваясь от него, попытаться реконструировать неизвестные страницы биографии Гоголя. Сформулировать гипотезу, что Гоголь в юности был потрясен красотой лежащего в гробу женского тела. Отсюда, кстати, шаг до подозрения в некрофилии. Наверное, когда-то Гоголю довелось провести ночь в церкви или на кладбище, трудно представить, что можно с такой жизненной силой изобразить состояние смертельного ужаса только на основании рассказов. Есть описания, которые в силу самой своей убедительности, предполагают наличие личного опыта. Наконец, с достаточной степенью вероятности можно предположить, что в детстве мать запугивала Гоголя описаниями нечистой силы, отчего у того на всю жизнь осталось болезненное увлечение сказками.

Профессор помолчал, глотнул из стаканчика.

– Есть и другой подход – фрейдистский или неофрейдистский, – объяснял он, – когда исследуется подсознание Гоголя. Ему атрибуируется патологическое, подозрительное отношение к женскому полу. Женщина интерпретируется как орудие разрушения мужчины. Обворожение – как установление контроля. И, конечно, блистательная, ставшая канонической, интерпретация появления Вия. Откровенное, не допускавшее сомнения, признание Гоголем торжества мужского начала. Потому что длинные, висящие до земли веки, которые поднимаются, естественно, символизируют эрекцию. Это впечатление еще усиливается, поскольку железный палец Вия, уставленный на Хому, также символизирует эрекцию. Хома поддается своей тайной гомосексуальности. В порыве желания смотрит на Вия и тем самым выдает себя. При такой интерпретации его смерть – наказание за то, что он предал мужское братство, проявил слабость, сперва – позволив ведьме оседлать себя, а затем – испугавшись в финальном противостоянии в церкви… Такие трактовки имеют право на существование. Но в эти игры пусть играется молодежь. Мне это неинтересно. Мне значительно интереснее разобраться в происхожении слова «вий», которое вы не найдете ни в одном словаре. Распространенное объяснение: «вий» – от украинского слова «выя» – «ресница», особо не убеждает. И откуда в украинской сказке взялись гномы? Их там не может быть по определению. Гоголь позаимствовал их в «Ундине» Ламотт-Фуке? Какое влияние, наконец, на него оказал Жуковский? Это достойный предмет для настоящего исследования. Здесь есть интрига. А исследовать, какое половое извращение было у Гоголя – не занятие для серьезного ученого.

Профессор замолк. Гремин взирал на него с восхищением, пытаясь разобраться в путанице своих мыслей.

Потом профессору, видимо, показалось, что он был слишком жестким, и он добавил:

– Все зависит от того, чем вы занимаетесь. Если вы литературовед, вы изучаете тексты. Если вы историк, вы изучаете исторические факты. В этом случае можно выяснять внезапную причину отъезда Гоголя из Рима в июне 1839 года. Можно перебрать архивы, начиная с секретного архива Ватикана, опросить потомков людей, составлявших круг общения Гоголя, изучить домовые книги, разыскать квитанции и так далее. Но это уже другой жанр.

Отпускать Гремина профессору пока не хотелось, и он попросил:

– Расскажите лучше, что творится на вашей исторической родине? Вы ведь наверняка следите?

– О, Франция всегда бурлит, – пошутил Гремин.

– Я имел в виду Россию.

Разговор с Маркини прояснил самую малость. Так казалось Гремину накануне. Профессор мог знать про проклятие Гоголя, или не знать ничего, запершись в своем тереме из слоновой кости. Правда, оставалась нить, за которую можно было тянуть. Сейчас она оборвалась. А кроме того, оставалось тайной, о чем профессор говорил под страшной пыткой.

ГЛАВА 5

Моросил мелкий угрюмый дождь. Темнело. Гремин включил фары. Он провел за рулем около трех часов и порядком устал. А еще предстояло найти эту чертову виллу Бель Поджо.

– Когда после обеда Прасковья Ивановна – нестарая, вечно всем недовольная женщина, которая прибиралась в церкви и жила в крошечной комнатушке на чердаке, занесла ему конверт, Гремин ничего дурного не заподозрил. Утром он бегал по своим делам: побывал в Восточном Институте насчет материалов, прослушал лекцию, зашел в Национальную библиотеку. И собирался поработать. Отчаяние последних недель постепенно рассеялось. О бедном Маркини он старался не вспоминать.

Едва дверь за женщиной закрылась, Гремин с раздражением принялся разглядывать конверт, доставленный посыльным. Плотная голубая бумага.

Явно не дешевая. В конверте письмо на французском. Рукой Марианны.

«Андрэ,

Я не привыкла любить наполовину. Ты можешь требовать меня целиком. Это твое право. Но и я не обязана соглашаться на роль марионетки. Думаю, нам лучше расстаться. Пока не поздно. Так будет лучше для всех. Я на несколько дней уезжаю из Рима. Не ищи меня.

Прощай. Марианна».

Гремин физически, кожей ощутил, как сжалось кольцо вокруг него. Едва прочитав письмо, он решил любой ценой вернуть Марианну. Смириться – значило сломаться, принять навязываемые ему правила игры.

Представить, что больше никогда не услышит смех Марианны, не заглянет ей в декольте, не будет заниматься с ней любовью… У Гремина перехватило дыхание. Перед глазами поплыли серо-бурые круги в крапинку. Гремин нередко задумывался – не противоречат ли их отношения его долгу перед Родиной, которая так и не стала своей? Не предает ли он свою идею, своих товарищей, свое прошлое? Наконец, главное – имеет ли он вообще право на любовь в его ситуации, не играет ли он чувствами другого человека?

Подсознательно Гремин ожидал, что Марианна сломается. Сознание присутствия за спиной убийцы-садиста не оставляло Гремина ни на минуту. Даже занимаясь любовью с Марианной, Гремин с ужасом ловил себя на том, что проваливается в свои темные мысли. Марианна такого не прощала. Она не привыкла и не умела делиться.

При своей болезненной пунктуальности, Гремин мог опоздать на свидание, засидевшись в библиотеке над очередной оксфордской биографией Гоголя. Он мог скомканно распрощаться с любимой женщиной, едва доведя ее до подъезда, чтобы успеть навестить какого-нибудь старика белогвардейца, чья прабабка встречала Гоголя. Он днями не звонил Марианне. Как настоящая аристократка, она не раздражалась, но пряталась в себя, становясь холодной и чужой.

Рассчитывал ли Гремин, что все ему безнаказанно сойдет с рук? Конечно, нет. Он играл. Он провоцировал Марианну и проверял себя. Он должен был знать наверняка – сумеет ли он отказаться от Марианны.

Дома у Марианны телефон тогда не отвечал. Гремин долго обзванивал общих знакомых и узнал, что Марианна уехала на несколько дней составить компанию сломавшей ногу тетке. Та жила одна, если не считать слуг, на роскошной вилле под Ареццо. Оставалось достать машину. Гремину не хотелось просить отца Федора. Он и так слишком часто обращался к тому по разным мелочам. Но нельзя было терять время.

Отца Федора Гремин обнаружил в тот день в храме, где он в плотном сером подряснике руководил уборкой.

С отцом Федором у них сложились странные отношения. Пожилой священник симпатизировал молодому соотечественнику, опекал его. Гремину старик тоже нравился, своей добротностью, порядочностью, дореволюционностью. Самые заурядные дела – крестины младенца, отпевание покойника, душеспасительную беседу с задурившей прихожанкой – отец Федор исполнял так, будто от него зависело спасение человечества. Он был мудр своим огромным жизненным опытом. И Гремина он воспринимал бывшим коммунистом, медленно обретавшим веру, – не задавая никаких вопросов.

Вместе с тем отец Федор держал себя так, словно знал истинный характер миссии Гремина в Риме. При всей абсурдности подобного подозрения Гремину порой казалось, что отец Федор тоже сотрудничает с МГБ, только его, как очень ценный кадр, не раскрывают новичкам.

Нет, отец Федор был непрост. Будучи один, он преображался, словно наливался какой-то внутренней, хищной силой, становился крупнее, плечи распрямлялись, черты лица обретали непривычную жесткость. Похоже, в мире теней отец Федор, как и Гремин, тоже был не тем, за кого себя выдавал.

Нет-нет, отец Федор совсем не по-старчески, пронзительно заглядывал Гремину в глаза и что-нибудь советовал, всегда удивительно в масть. Мог позволить себе упрекнуть его, если считал, что тот не прав. В общем, отец Федор превратился в самого близкого Гремину человека. Чем-то заменил отца, которого у Гремина никогда по-настоящему не было. А Гремин старался выдерживать незримую дистанцию – иначе он не удержался бы и посвятил отца Федора в свою тайну.

В тот день у них случился такой разговор.

– Отец Федор, вы мне не одолжите машину до завтрашнего утра. Бензин я, естественно, оплачу, – попросил Гремин.

Священник улыбнулся.

– Девушки, они требуют внимания. Это сначала все легко и просто, а потом все сложнее. Ну да это твои забавы. – Он протянул ключи. – Не пей только за рулем. Машина мне все равно потребуется только завтра после обеда, так что переночуй лучше там, куда едешь. Так будет спокойнее.

– Не беспокойтесь, отец Федор, тогда я и вправду верну машину к обеду. Успею еще и с хором порепетировать.

Он собрался уходить. Отец Федор не отпустил его.

– Давно мы с тобой не исповедовались, Андрей Николаевич. Но здесь я на тебя не давлю. Исповедь – процедура серьезная. К ней готовиться надо. А вот поужинать вместе в ближайшие дни я тебя приглашаю. Сходим в «Грапполо д'оро». Посидим спокойно. Разопьем бутылочку кьянти… А то в последнее время люди словно с цепи посрывались. И эти страшные убийства. Профессор твой. Да и вокруг церкви всякий темный народ шастает. В общем, будь осторожен. Не делай глупостей. Захочешь посоветоваться – посоветуемся… Не надо, не целуй – руки грязные… До скорого.

В девятом часу Гремин разыскал поворот на дель Поджо. Но оказавшись перед массивными воротами виллы, раздумал стучать. Собственно, перед ним был настоящий замок века, пожалуй, пятнадцатого. Неоднократно перестраивавшийся и сейчас скорее походил на неказистый дом дворцового типа с изуродованным классическими колоннами фасадом. Боевое прошлое дворца выдавала, помимо массивности стен, башенка, возвышавшаяся над крышей. Гостеприимством от стен явно не веяло.

Гремин вернулся в Ареццо, на что потребовалась добрая четверть часа, и из бара напротив Лоджа дей Мерканти позвонил. Ответила Марианна. Судя по длинной паузе, она колебалась, не повесить ли сразу трубку. Гремин выбрал нейтральный тон.

– Марианна, ты можешь поступать, как считаешь нужным. Твое право. И думать обо мне, что хочешь. Я тебя прошу только об одном – выслушай меня. Пятнадцать-двадцать минут твоего времени – не бог весть что.

Марианна долго молчала, потом спросила:

– А ты где?

– В Ареццо. На площади Лоджа дей Мерканти.

– Дорогу знаешь?

– Да.

– Тогда приезжай. Я тебя выслушаю. Хотя, если честно, не нахожу в нашем разговоре особого смысла.

Гремин поехал обратно, и не спешил. Даже сейчас, когда до встречи с Марианной оставались считанные минуты, он не знал, зачем сорвался сломя голову. Что, собственно, такого он хотел объяснить ей. Мол влюблен в нее сильнее, чем ему поначалу показалось? Строго говоря, хирургическую операцию должен был сделать он сам. Его в ближайшие дни все равно убьют или в лучшем случае отзовут в Москву. Хотя неизвестно, в лучшем ли. ГУЛАГ – пострашнее смерти.

Открыла высокая пожилая горничная с надменным лицом в накрахмаленном до хруста переднике.

– Синьорита Марианна ждет вас.

За коротким коридором последовал огромный зал, видимо, когда-то внутренний дворик. Довольно величественный. Противоположную стену с двух сторон обнимали массивные лестницы полуовальной формы, ведущие на второй этаж. Мраморные скульптуры, потемневшие картины, старинная мебель всех мыслимых стилей – все порядком обветшавшее, но не заброшенное. Атмосфера жилого музея.

Марианна ожидала его в полутемном салоне на втором этаже. Судя по книжным шкафам, огромному письменному столу, задвинутому в угол, и строгим кожаным диванам и креслам, раньше здесь размещался кабинет хозяина. После смерти мужа графиня – тетка Марианны – похоже, большую часть времени проводила здесь. Отсюда – всевозможные маленькие столики, подносы, тряпки и прочие следы присутствия женщины.

Марианна сидела в дальнем кресле. В самом темном углу. На ней угадывались сапоги и брючный ансамбль для выезда верхом. То ли она вернулась с прогулки, то ли так специально нарядилась решимости ради.

– Спасибо, Мария-Грация. Ты свободна. Нам ничего не нужно. Если что-то потребуется, я позову, – произнесла Марианна. И Гремину: – Проходи. Садись в то кресло, – указала на противоположный угол под лампой с громоздким, тяжелым абажуром. – Я тебя слушаю…

За горничной закрылась дверь. Голос ледяной.

– Марианна, я тебе все объясню. Но сперва объясни мне ты, что случилось?

– А ты не знаешь?

По ее тону Гремин понял: если он ответит «нет», разговор окончится и он потеряет Марианну навсегда. Он молчал. Марианна нетерпеливо смотрела на него.

И вдруг Гремина осенило. Он понял, зачем он здесь. Он не просто любил Марианну, она была его единственная надежда. Ему нужна не только ее любовь, а и помощь. С ней он мог поделиться своими страхами, выговориться, посоветоваться. Он чувствовал, что один, без любимой женщины, не выдержит дикого напряжения.

Значит, надо сказать правду. Или почти правду. Какие тут секреты, если он и так как на ладони. А воспринимать всерьез наказ резидента, когда в Москве арестовывают Берию как врага народа – смешно. Он должен найти эти чертовы документы. Не для того, чтобы выполнить задание Центра, а чтобы спастись и сохранить свою любовь. Победить, любой ценой, вопреки Центру, вопреки судьбе. И Марианна должна помочь ему.

– Марианна, у меня сейчас тяжелый период в жизни. Мне навязали игру, в которой я не знаю ни противника, ни правил. Если я проиграю, меня убьют. Я догадываюсь, что тебе стало известно, что я не тот, за кого себя выдаю. Да, я никакой не исследователь русского православия и никакой не регент церковного хора. Я французский коммунист, профессиональный конспиратор. Партия меня послала сюда, чтобы, используя мое русское происхождение и знания из моей молодости, я помог советским товарищам найти кое-какие документы, компрометирующие некоторых великих деятелей российской истории. Советская пропаганда поднимает их сейчас на щит. В частности, Гоголя. С таким заданием я приехал в Рим. И за последние недели все перевернулось. Человек, который должен был передать мне наводки, покончил с собой. Профессора Маркини после нашей встречи зверски замучили. Я тебе рассказывал, но не все. Я провел полдня в управлении криминальной полиции. Я видел труп. Я никому не пожелаю такой участи… У меня никогда не было никаких корыстных мыслей в отношении тебя. И уж тем более я не хотел как-то тебя использовать. Я тебя встретил и влюбился. С первого взгляда. И понятия не имел, насколько серьезно. Только сейчас, когда меня могут убить в любой момент, я понял, что ни за что на свете не хочу тебя терять. Я хочу выжить и жить, чтобы любить тебя. Ты мне нужна. И мне нужна твоя помощь… Я не обманываю тебя.

Глаза Гремина привыкли к полумраку. Марианна казалась мертвенно бледной, осунувшейся и бесконечно усталой. Ее голос прозвучал грустно.

– Друзья моего отца рассказали мне, что ты офицер МГБ и завел роман со мной для прикрытия. Тебя подозревают в убийстве профессора Маркини.

– Я не агент МГБ, – Гремин сделал над собой усилие. – Я не могу быть офицером МГБ по определению. Я француз. Сейчас у русских связи с иностранцами, даже с коммунистами, не поощряются. Они не доверяют никому… А что касается Маркини, меня никто не подозревает в его убийстве. Меня подозревают в том, что наш разговор был как-то связан с пытками. Эти люди хотели что-то выведать от него…

– А какой документ вы ищете?

Гремин пресекся. Возврата назад не было.

– Я должен первым найти документ, свидетельствующий, что Николай Гоголь, великий русский писатель, был некрофилом.

Марианна закурила. Огонек тонкой папироски мерцал слабо, как светлячок.

– И тебе нужна моя помощь?

– Да. У меня очень мало времени, чтобы найти этот документ и нейтрализовать убийц. Может быть, несколько дней, может, от силы пара недель. У меня нет никаких наводок. Я знаю только, что вопреки мнению исследователей такой документ существует. И хранится он у кого-то среди русской эмиграции в Италии.

От напряжения Гремин на мгновение потерял сознание. С ним такое бывало, когда он словно проваливался в тяжелый сон, чтобы очнуться с жуткой головной болью. Его вывели из оцепенения женские губы…

– Любовь моя, тебе нужно поесть и выпить «Брунелло ди Монтальчино». Ты можешь остаться на ночь? Утром я тебя выпущу с черного хода. Мария-Грация болтать не станет. А тетке сейчас не до моей личной жизни. Завтра у меня все спокойно обсудим. Если ты не против, позовем Евгению. Она хоть что-то смыслит в Гоголе. Ты только не грусти…