Текст книги "Сталин в битве за Москву"

Автор книги: Николай Шахмагонов

Служение в послушании

Однажды мать Иосифа Джугашвили пришла в Тифлисскую духовную семинарию и попросила начальство отпустить с ней сына до конца дня по неотложным семейным делам.

Руководство пошло навстречу, и вскоре они уже шагали по узким и кривым тифлисским улицам.

Иосиф поинтересовался, далеко ли они направляются и что это за семейные дела.

– Потерпи, – сказала мать. – Сегодня ты узнаешь очень много важного для себя. Сегодня ты узнаешь правду о своём отце!

– Об отце? Зачем мне эта правда? Вспоминать его не хочется… Как он относился к тебе!

– Тот, о ком ты подумал, не был твоим отцом! – обронила мать загадочную фразу.

– Что? Я не понимаю…

– Потерпи. Недолго осталось. Вон, видишь особняк? Там нас ждут… Просто прошу тебя – ничему не удивляйся. Сегодня ты увидишь очень близких друзей твоего отца – настоящего отца. Они тебе о нём всё расскажут!

Конечно, эта краткая информация ничего не открыла и ни к чему не подготовила – разве только к тому, что Иосиф решил ничему не удивляться и выслушать всё, что собираются ему сказать неведомые пока люди. Он даже не стал расспрашивать мать, что это за странное заявление. Какой ещё такой неведомый и тайный отец? Ведь он до сих пор считал своим отцом Виссариона, от которого никогда и ничего хорошего не видел и от которого натерпелась мать.

Особняк богатый. У входа швейцар. Иосиф отметил, что Екатерину Георгиевну он, судя по тому, как встретил, знал давно, никаких вопросов не задавал, а сразу предложил пройти в гостиную на второй этаж.

– Ну вы знаете, в Белую гостиную! – сказал он, поклонившись.

Мать и сын поднялись по мраморной лестнице. На втором этаже встретила горничная, которая распахнула перед ними дверь.

За покрытым светлой скатертью круглым столом Иосиф увидел двух незнакомцев: один был в полковничьем мундире, второй – просто в обычном гражданском костюме, подчёркнуто опрятном, хорошо подогнанном. Оба встали. Подтянутость и стройность полковника не удивили. А вот под гражданским костюмом второго незнакомца Иосиф безошибочно определил ту же самую военную выправку.

– Присаживайтесь, Екатерина Георгиевна, – с почтением, обращаясь к матери Иосифа, сказал полковник. – Вот здесь будет удобнее. – Он придвинул стул и, повернувшись к Иосифу, прибавил: – И вы присаживайтесь, господин семинарист. Какой вы уже взрослый!

– И какое поразительное сходство! – прибавил второй незнакомец, подошедший ближе и неожиданно положивший на стол перед Иосифом фотографию военного в генеральской форме.

Иосиф взял фотографию, внимательно посмотрел на лицо генерала, от которого повеяло чем-то неизъяснимо родным, тёплым.

– Кто это? – вырвалось у него.

– Ваш отец! – пояснил человек, положивший фотографию. – Ваш отец, генерал-майор Генерального штаба Николай Михайлович Пржевальский!

– Где же он? Он тоже приехал? – спросил Иосиф, решив, что его просто таким образом хотели подготовить к важной встрече.

– К сожалению, он погиб, – вздохнув, сказал полковник, – погиб за Россию, за Веру, Царя и Отечество. Он, талантливый учёный и блестящий разведчик, отравлен на боевом посту – отравлен англичанами…

– Но как же? Мама? – Иосиф повернулся к Екатерине Георгиевне, словно желая найти подтверждение тому, что услышал.

Она лишь кивнула – мол, всё правда!

– Ваш отец был в Гори, – продолжил полковник, – лечился после очередной экспедиции в Тибет. Жил у князя Маминошвили.

Он назвал год лечения – 1878-й. Иосиф посмотрел на мать, словно снова спрашивая: так ли это?

– Князь Маминошвили наш дальний родственник, – сказала Екатерина Георгиевна. – Я часто гостила в его доме. Было мне тогда двадцать два года. С Виссарионом дела не ладились. Дети, которые рождались в семье, умирали. И вот приехал Николай Михайлович! Приехал в начале года, прогостил в феврале и марте. Я как раз была у князя Маминошвили. С Виссарионом мы уже расстались. Встретились с Николаем Михайловичем и полюбили друг друга. Очень полюбили. А в декабре – девятнадцатого числа, на Николин день, родился ты! Мы мечтали о будущем, но… когда тебе было всего лишь десять лет, в восемьдесят восьмом году, Николай Михайлович погиб…

– Я родился в семьдесят восьмом году?

– Да! Но записали семьдесят девятым. Нужно было скрыть, кто твой отец.

– Ведь он не просто генерал, дворянин – он сын императора Александра Второго, – пояснил полковник.

Трудно сразу переварить такую информацию, обрушившуюся на юношу, до сей поры полагавшего себя выходцем чуть ли не из самых низов, откуда удалось пробиться благодаря незаурядным природным способностям, позволявшим легко проходить даже сложнейшие предметы духовной семинарии.

Иосиф был в замешательстве. Что-то надо было спрашивать, что-то уточнять. Но столько нужно было спросить, что и не знал, с чего начать.

– Что же случилось? Как погиб… – Он сделал паузу и наконец вымолвил то, что непросто вымолвить вот так, неожиданно: – Как погиб отец?

– Он выполнял важнейшую государственную задачу, – пояснил полковник. – Позади были четыре экспедиции. Впереди – пятая, во время которой предстояло дойти до столицы Тибета – города Лхасы. Не просто дойти, а этим походом распространить влияние России на тот обширный район, стратегически важный в ближайшем будущем район. Вот тогда-то англичане и постарались. Отравление Николая Михайловича сорвало достижение грандиозных планов.

Иосифу пока ещё трудно было охватить то огромное, важное, что было в планах отца. Пока он в большей степени верил на слово, потому что не верить этим людям, к которым привела его мать, не мог: они были не только симпатичны, они были не только очень расположены к нему – они внушали полное доверие.

Снова заговорил полковник:

– Я по поручению вашего отца, юноша, опекал вас с самых ранних лет. Ему это было сложно. Служба в разведке занимала всё время без остатка. К тому же он понимал, что враги будут мстить не только ему самому, но и его близким. Коварства англичанам не занимать – это бессовестные, беспринципные, жестокие и низкие люди. Запомните это, юноша. На всю жизнь запомните. Я продолжал опекать вас и тогда, когда Николая Михайловича не стало – на смертном одре он просил меня об этом. Ты вырос грамотным, хорошо подготовленным к испытаниям человеком. Нам известно, что ты интересуешься, – полковник незаметно перешёл в обращении на «ты», – не только духовной, но и светской литературой и что в кругу твоего общения немало бесовского отродья, с которым я, кстати, боролся, борюсь и буду бороться всю жизнь.

– Бесовского? – переспросил Иосиф.

– Ты читал роман Достоевского «Бесы»?

– Да, да, конечно. Потому и переспросил. Но разве ж мои знакомые из этой стаи?

– Да, все они бесы. И у всех у них задача сокрушить империю и по миру пустить Россию и все народы, населяющие её. Мы предлагаем тебе очень трудный и опасный путь. Путь борьбы за Россию.

– Он столь же опасен, как путь моего отца? – спросил Иосиф.

– Он ещё более опасен и ещё более важен, ибо речь пойдёт не о распространении русского влияния на какой-то новый, пусть даже очень важный регион, а о самом существовании России.

– Я немедленно порву со всем бесовским окружением.

– Этого делать не надо… Рвать не надо.

– А что же? Отчего же?

– Нам неизвестно, как сложится судьба России, мы можем только догадываться, что бесовская скверна глубоко проникла в русскую жизнь, что она поразила не только какие-то круги общества в низах. Она проникла во властные структуры, она пронизала всю вертикаль власти. Мы с товарищем представляем собой учреждение, в котором служат люди, беспредельно преданные престолу, беспредельно преданные России. Ты готов встать в наши ряды?

Как далёк тот день, как невероятно далёк! Теперь Иосиф Сталин уже не юноша Иосиф Джугашвили, теперь он руководитель огромной Державы – Державы, единственной в мире. И ему суждено служить Державе, которой самим Создателем заповедано быть Удерживающей на планете Земля.

Да, он с годами понял то, о чём узнал в юности, узнал от офицеров разведки, друзей и сослуживцев отца, и от духовных лиц, с которыми пришлось не раз встречаться.

В тот памятный день ему предстояло дать ответ на предложение серьёзных людей, офицеров разведки, которые знали его отца, которые были не просто его сослуживцами, но соратниками и единомышленниками.

– Что я должен делать?

– Ты готов? Готов к суровым испытаниям, готов не к службе, нет, готов ли к служению? К служению Апостольской Истине, удержание которой заповедано России?

– Готов! Что я должен делать? У меня будет оружие?

– Твоим оружием станет Духовный Меч Русского Православия, меч, выкованный в жестоких сражениях с дикими ордами и Запада, и Востока. Орда Запада ещё коварнее и страшнее орд Востока, поскольку если ордынцы во время нашествия полонили тело, то западные Батыи и Мамаи стремились полонить и тело, и душу. Ты по роду своей учёбы знаешь, что спасти душу народа русского ещё более важно, чем спасти тело.

– Я готов принять Духовный Меч Русского Православия. Я готов стоять за Апостольскую Истину. И всё-таки, какие задачи передо мной?

– Предстоит стать своим среди бесовского отродья, предстоит продвигаться в их рядах по их бесовской иерархической лестнице.

– Для чего?

– Если удерживающий, то есть Государь, который удерживает Россию от смуты, усилиями бесовщины будет изъят из среды, нужно быть готовым к перехвату управления у бесовского отродья, перехвату во имя России – каковой бы она ни стала после смут и потрясений. Но об этом ещё будет время поговорить, и поговорить не раз.

Офицеры Генерального штаба стали прощаться. Разговор окончен. Теперь встречи будут тайными, встречи, на которых Иосифу придётся учиться с азов конспиративной работе в рядах бесовских.

После встречи в особняке Иосиф Джугашвили вернулся в семинарию и продолжал учёбу – иных указаний ему дано не было.

Но в мае 1899 года на выпускном курсе Тифлисской семинарии, когда он готовился к последнему экзамену, ему явился святой старец и призвал к себе. Начальство отпустило на время, но Иосиф в семинарию не вернулся. Тем старцем был архимандрит Иерон, настоятель Ново-Афонского монастыря.

В кратком благословении он сказал Иосифу:

– Грядет царство зверя на Россию. Слуги антихристовы будут уничтожать Русский народ. А ты будешь уничтожать их. Иди!..

Игумен Иерон благословил Иосифа иконой «Избавительница» – главной святыней монастыря.

А однажды тёмной июльской ночью 1913 года Иосиф явился в Ново-Иерусалимский монастырь, что в подмосковном Воскресенске. Это Русская Палестина, это столица исихазма. В монастыре повторяются христианские святыни и сооружения Святой Земли.

Гостя ждали. Бесшумно отворились створки Святых Красных ворот надвратного храма, и экипаж остановился у входа в подземную церковь Константина и Елены. Встретил духовный отец Иосифа, заменивший в деле его окормления ушедших в мир иной отца Иерона и святого праведного Иоанна Кронштадтского.

Молились всю ночь. После чего Сталин клятвенно обещал чернецам, что сам навсегда останется православным и будет помнить о Боге, что, какие бы бури нт пронеслись над страной, уничтожит врагов и вернёт все права православной Церкви и Веру Православную народу Русскому вернёт.

Те физические, душевные, нравственные, моральные нагрузки, которые непрерывно сопутствовали деятельности Сталина, мог выдержать только человек, духовность которого была невероятно высока, человек, который относился к своему высочайшему посту в государстве не как к месту кормления, а как к ПОСЛУШАНИЮ…

Недаром Александр Вертинский писал с восхищением, недаром пел песню, в которой были такие слова:

 
Из какой сверхмогучей породы
Создавала природа его?
 

А поэт Феликс Чуев, тот самый Феликс Чуев, который выпустил уникальную книгу «Сто сорок бесед с Молотовым», посвятил стихи, ставшие песней:

 
Уже послы живут в тылу глубоком,
Уже в Москве наркомов не видать,
И панцерные армии фон Бока
На Химки продолжают наступать.
Решают в штабе Западного фронта —
Поставить штаб восточнее Москвы,
И солнце раной русского народа
Горит среди осенней синевы…
Уже в Москве ответственные лица
Не понимают только одного:
Когда же Сам уедет из столицы —
Но как спросить об этом Самого?
Да, как спросить? Вопрос предельно важен,
Такой, что не отложишь на потом:
– Когда отправить полк охраны Вашей
На Куйбышев? Состав уже готов.
Дрожали стёкла в грохоте воздушном,
Сверкало в Александровском саду…
Сказал спокойно: – Если будет нужно,
Я этот полк в атаку поведу.
 

И не случайно все, кто видел Сталина в тяжёлые осадные дни фронтовой Москвы, кто работал с ним, разговаривал с ним, решая неотложные вопросы, едины во мнении. Не было человека более спокойного, более выдержанного, более мужественного и более деятельного в грозную пору священной битвы.

Заместитель командующего тылом Красной армии генерал-лейтенант Василий Иванович Виноградов впоследствии вспоминал:

«Положение под Москвой несколько дней было критическим. Немецкая разведка вышла на берег Химкинского водохранилища. Германское командование уже рассматривало Москву в бинокли. Нервозность нашего командования в эти дни достигла высшего предела. Все командующие требовали подкреплений. Не получая их, выливали на меня свой гнев и раздражение. Сталин запретил без его приказа вводить стратегический резерв в бой, в том числе и снабжать сражающиеся части дополнительно боеприпасами. В результате всё негодование, накопившееся за месяцы тяжёлой борьбы, выливалось на мою голову, тем более что по воинскому званию я был значительно ниже звонивших командующих. “Мерзавец, враг народа”, – были невинными эпитетами среди тех оскорблений, которыми они меня награждали. Примерно дней через десять после моего назначение я как-то встретил Сталина в сопровождении Молотова, Маленкова и Берии, идущих к лифту на станции метро “Кировская”. Сталин спросил:

– Как идут дела?

– Действую, как вы приказали, – ответил я и неожиданно, под впечатлением полученных оскорблений, брякнул: – Командующие ругают меня отборной бранью за то, что я по вашему приказу отказываю им в подкреплениях.

– Что, что, – удивился Сталин, – ругают вас отборной бранью? Вы это серьёзно? В отсутствие Хрулёва вы мой заместитель. Кто, кроме меня, может вас ругать? Вы меня удивляете, генерал.

“Ну, подождите, – подумал я тогда, – теперь поставлю всех на место”.

Когда один из командующих фронтами, не хочу называть его, чтобы не компрометировать, позвонил и заговорил со мной на нецензурном языке, я оборвал его:

– Ты с кем разговариваешь? Ты разговариваешь с заместителем Верховного главнокомандующего. Да я тебя под трибунал!

В доли секунды командующий, отличавшийся невероятной грубостью и нахальством, резко переменился.

– Извините, товарищ генерал, – заговорил он, – сорвался. Извините, нервы.

Об этом эпизоде стало известно в войсках, и больше оскорблениям я никогда не подвергался. Однако, став большим начальником, мой собеседник не забыл того случая и после смерти Сталина вывел меня на пенсию».

Спокойствие, уверенность и удивительную выдержку Сталина в те суровые дни отмечали многие командующие фронтами и армиями, которым приходилось общаться с ним. Сталин твёрдо знал, что не в силе Бог, а в правде, что близится праведный час, когда великую правду необходимо подкрепить и великою силою.

Кто же Беннигсен сорок первого?

…Заканчивался очередной, обычный доклад. Сталин указал генералу Ермолину, где разместить резервы, которые должны подойти к Москве в конце текущего дня и в ближайшие дни. Затем, глядя на карту, спросил вовсе не об обстановке, нанесённой на ней:

– Скажите, Павел Андреевич, что нам обещают синоптики?

– Морозы, товарищ Сталин, продержатся до начала декабря. Ко второму числу возможно потепление.

– Значит, именно на эти дни можно ожидать возобновления наиболее сильных атак противника, – резюмировал Сталин.

Он снова прошёл вдоль стола, задумчиво глядя на карту, и сказал, посмотрев на Ермолина с прищуром:

– Морозы – это хорошо и плохо.

– Чем же плохо, товарищ Сталин?

– Морозы действуют одинаково как на нашу, так и на немецкую технику. Но люди наши более закалены, лучше снабжены, лучше одеты. Это хорошо. А знаете, что плохо?

– Что же, товарищ Сталин?

– Пройдут годы, и кто-то захочет переписать историю. Подобные лгуны найдутся и за тридцать сребреников напишут то, что им закажут враги нашего Отечества. Ведь придумали же, что не русские полководцы, не Кутузов, Багратион и Барклай, не русские воины победили Наполеона, а победил его «генерал Мороз». Впрочем, теперь, в ноябре, хоть морозы небольшие есть, а в двенадцатом году и морозов не было. Писатель Вальтер Скотт, участник событий, подтверждает то, о чём не уставали писать наши мемуаристы. Наполеоновская армия бежала из Москвы в начале октября по хорошей погоде и хорошим дорогам. И под Тарутином, и под Малоярославцем били её в хорошую погоду. На всём протяжении её отступления до Березины только три дня были сильные морозы, в остальные дни они не превышали четырёх градусов. Разве во Франции никогда не бывало таких морозов? Даже Березина не замёрзла, и это стало трагедией для французов, поскольку сильно помешало их бегству. Ну а после Березины от их армии уже ничего не осталось.

Сталин помолчал.

– Вы считаете, что в будущем кто-то скажет, будто не мужество солдат и командиров Красной армии, не ваш полководческий гений, а мороз победил гитлеровцев? – спросил Ермолин.

– Вы знаете, Павел Андреевич, что я не люблю в свой адрес подобных эпитетов. А что касается мужества красноармейцев и командиров, таланта наших генералов, то это уже доказано тем, что нами сорван блицкриг, – сказал Сталин. – Вы посмотрите… Когда Павлов, по существу, открыл дорогу на Москву, мы нашли генерала, сумевшего закрыть эту брешь. Это генерал по образу и подобию Суворова – Андрей Иванович Ерёменко. А разве мало у нас таких генералов? Возьмите всегда сдержанного и корректного Рокоссовского, возьмите Говорова… Нет, никому не под силу победить Россию. Это доказано многовековым опытом.

– Я признаю великую роль тех, кто отстаивал каждый рубеж обороны, – твёрдо сказал Ермолин. – Но, к сожалению, не многие знают, что блицкриг похоронен именно вами, вашими решениями в мае и июне сорок первого – решениями, сорвавшими план Гитлера. Вы же помните, как настаивали Жуков и Тимошенко на том, чтобы мы объявили мобилизацию и подвели свои войска к границам. Разве не найдутся в будущем политики и брехливые бумагомараки, которые станут утверждать, что мы проглядели начало войны, что оказались к ней неподготовленными.

– Найдутся, обязательно найдутся, – молвил Сталин.

– Так надо рассказать правду.

– Придёт время, и ветер истории сметёт ложь, – задумчиво проговорил Сталин. – Впрочем, мы действительно могли бы подготовиться лучше. Кто же повинен в том, что мы своевременно не разоблачили Павлова, из-за которого было у нас столько неудач? Да и не его одного…

– А сейчас? – спросил Ермолин. – Разве не важно сейчас сказать о том, кто провалил блицкриг?

– Блицкриг провалили бойцы и командиры Красной армии.

– Но ведь кто-то задаёт себе вопросы: почему, почему мы отступаем? – снова спросил Ермолин.

– Нужно просто прекратить отступать, – сурово ответил Сталин. – Ну а если кто-то и усомнится в правоте нашей, то скажу я вам то, что в своё время говорил в своём завещании наш великий царь, не оценённый историками Иоанн Васильевич, прозванный Грозным: «Государь обязан управлять в условиях воздаяния ненавистью за любовь, злом за добро». Нам нужно думать сейчас не о том, что говорят ныне или скажут о нас в грядущем, а о том, как победить. Ну а то, как мы переиграли Гитлера в канун войны, и до сих пор должно держаться в строжайшем секрете, ибо мы должны, мы просто обязаны ещё не раз переиграть его…

Сталин замолчал. О чём думал он в те минуты? Быть может, вспоминал, как всё начиналось, как начиналась эта жестокая, эта священная война для русского народа и народов, объединённых его волей, сталинской волей, в могучую империю, названную им СССР. Сталин не мог не вспомнить и не оценить в тот суровый морозный день 29 ноября всё то, что произошло в первые месяцы войны. Он не мог не задать себе вопрос: почему врага не удалось остановить на дальних подступах к Москве? Почему враг стоял у стен Ленинграда, почему его передовые подразделения были уже в посёлке Красная Поляна и достигли берега Химкинского водохранилища? Во многом причиной тому была трагедия лета сорок первого. Остался недобитый предатель и враг народа Павлов, который, по существу, сдал Западный фронт и был перехвачен, когда выехал на автомобиле навстречу передовым немецким частям.

Войска Одесского военного округа, заранее выведенные в районы сосредоточения, не только успешно оборонялись, но и наносили контрудары. Войска Киевского особого военного округа, преобразованного в Юго-Западный фронт, хотя и там было немало предательств в канун войны, держались стойко, отходя только по приказу. Но Павлов презрел все указания, своевременно направленные ему Генеральным штабом, не рассредоточил войска, не вывел их в районы сбора по тревоге, не перевёл авиацию на полевые аэродромы, тем самым позволив врагу нанести колоссальный урон, который в конечном счёте и был причиной быстрого продвижения гитлеровцев. В одной только Брестской крепости в первые часы войны погибли около тридцати тысяч и в самом Бресте около пятнадцати тысяч бойцов и командиров из-за того, что Павлов умышленно саботировал вывод из города и рассредоточение двух стрелковых и одной танковой дивизий.

У Барклая и в первые дни войны, и в Смоленском сражении, а затем у Кутузова во время Бородинского сражения был такой Павлов в виде Беннигсена, у Сталина оказался этакий вот Беннигсен в обличье Павлова. А может, даже не Павлова, а повыше?..

В то тяжёлое время, когда враг стоял у стен Москвы, Сталин не мог не задумываться над тем, кто стал для России Беннигсеном сорок первого. Беннигсен трижды помешал наголову разбить Наполеона в январе 1807 года при Прейсиш-Эйлау, всякий раз останавливая победоносные русские войска, когда французы оказывались на краю гибели. Он привёл к поражению русскую армию в июне того же года при Фридланде; в 1812 году, в канун нашествия «двунадесяти языков Европы», в его имении близ границы был назначен бал, на котором присутствовали император и многие генералы. Только чудом удалось узнать, что галерея, где назначен бал, подготовлена к взрыву. В критический момент обороны Смоленска, когда в результате наступления русских армий по расходящимся направлениям Наполеон ударил между ними и едва не захватил Смоленск, Беннигсен, не имея права приказывать Раевскому, ему не подчинённому, уговаривал его, прибывшего с корпусом для защиты города, не переходить Днепр, чтобы задержать Наполеона. И наконец, в канун сражения при Бородине он вывел из Утицкого леса пехотный корпус генерала Тучкова и Московское ополчение, предназначенные для удара во фланг и тыл французам, когда они увязнут в борьбе за Семёновские флеши, удара, совместного со знаменитым рейдом кавалерийского корпуса генерала Уварова и казачьего корпуса генерала Платова, удара, который, по признанию маршала Бертье, был бы для армии Наполеона гибельным.

И вот тут проглядывалась одна существенная деталь. Беннигсен не действовал впрямую в интересах французов. Он работал на Англию, которая была в ту пору союзницей России. Но англичане-союзники на протяжении всей истории были хуже врагов. То есть в задачу Беннигсена входило не содействие полной победе Наполеона, а противодействие быстрой победе над ним России. Что-то очень похожее происходило в сорок первом. Только глубокие аналитики могли правильно оценить то, что случилось. Кто же тот Беннигсен, который, вовсе не содействуя полной победе Гитлера, делал всё возможное для того, чтобы не дать разбить германские войска уже в приграничных сражениях, кто старался ослабить Красную армию, но так, чтобы война не была проиграна, а просто максимально затянулась на радость Англии и Соединённым Штатам, чтобы она максимально ослабила обе воюющие страны.

Кто же стал Беннигсеном сорок первого? На этот вопрос ещё предстояло ответить и ответ был очень сложным, ведь любые действия этой подлой особи или группы подлых и продажных особей всегда можно было объяснить то стараниями сдержать натиск врага, пусть даже за счёт неоправданных потерь в живой силе и боевой технике, то просто сложившимися обстоятельствами, важнейшее из которых внезапное нападение – якобы внезапное, ибо никакой внезапности не было, о чём Сталин прекрасно знал, ибо буквально заставил Наркомат обороны отправить в приграничные округа ещё 18 июня 1941 года директиву о приведении войск в полную боевую готовность, директиву, которая после смерти Сталина таинственно исчезла из всех архивов. Но… Недаром знаменитый сибирский старец Феодор Козьмич любил повторять: «Чудны дела Твои, Господи. Нет тайн, которые бы не открылись». Не все документы удалось отыскать, изъять и уничтожить, поскольку часто, к примеру в Прибалтийском военном округе, эту директиву, не трудясь над её обработкой, просто пересылали в армии, но, увы, иногда с умышленной задержкой. И лишь в Одесском военном округе было всё принято и исполнено с чёткостью.

Но это стало известно уже после войны, а в суровые месяцы обороны Москвы Сталин старался отделить негодяев закоренелых – их выкорчёвывали по мере разоблачения вплоть до июня сорок первого – от тех, кого ещё можно было заставить работать на Россию. Не служить – нет. «Служба» – однокоренное слово со «служением», а служение – удел людей достойных. Работать же можно заставить и тех, кому именно Россия дала знания военного дела, но кто готов был употребить эти знания не во благо, а во вред. Так вот, их надо было заставить употреблять эти знания во благо России путём контроля, путём лишения возможностей наносить вред. И отделять, тщательно отделять тех, кто готов служить Гитлеру, подобно мерзавцам из первого эшелона военно-фашистского заговора, от тех, кто тайно работал на Англию, надеясь на то, что война поможет разрушить созданный большевиками советский строй и вернуть строй капиталистический, где человек человеку волк…

Как-то, уже после войны, Сталин на вопрос создателей фильма «Иоанн Грозный» о том, можно ли показывать царя жестоким, ответил: «Показывать, что он был жёстким (заметьте – жёстким, а не жестоким. – Авт.), можно. Но необходимо показать, почему нужно было быть жёстким. Одна из ошибок Иоанна Грозного состояла в том, что он не уничтожил пять крупных феодальных семейств. Если он эти пять крупных семейств уничтожил бы, то вообще не было бы Смутного времени».

Быть может, если бы Павлов был своевременно разоблачён и уничтожен, не смог бы враг дойти до стен Москвы и Ленинграда, не падали бы бомбы на столицу и не гибли бы в блокаде ленинградцы, то есть не было бы многих трагических событий войны, подобных трагическим событиям Смутного времени.

Павлов подарил Гитлеру брешь в обороне Красной армии в первый же день войны в 104 километра, а через несколько дней уже размером в Западный фронт. И хотя сделал он во имя врага немало, мужество красноармейцев и командиров, героическое сопротивление частей и соединений, стойкость командующих, руководивших войсками, когда в первые, самые важные дни из штаба фронта не поступало никаких вразумительных приказов, не дали развернуться трагедии во всю ширь. Своевременное решение Сталина о назначении командующим Западным фронтом генерала Ерёменко, фактически спасшего положение и остановившего врага, во многом решило дело. Получив приказ принять фронт, Ерёменко, командовавший 1-й Краснознамённой Дальневосточной армией, срочно выехал поездом до Новосибирска, где его ждал посланный Сталиным самолёт. И сразу на фронт!

Тем не менее силы врага были несметны, и враг дошёл до стен Москвы.

Какой бы ни была вера Сталина в русский народ, тревога за Москву его не покидала, и он, не показывая на людях этой тревоги, проводил бессонные ночи над развёрнутой картой России, и, как точно подметил Александр Вертинский…

 
Над развёрнутой картой России
Поседела его голова…
 

Дни конца ноября сорок первого были едва ли не самыми тяжёлыми в ходе Великой Московской битвы. Пройдут годы, и бывший начальник отдела печати германского министерства иностранных дел Пауль Шмидт напишет в книге «Предприятие Барбаросса», изданной в 1963 году:

«В Горках, Катюшках и Красной Поляне… почти в 16 километрах от Москвы вели ожесточённые бои солдаты 2-й венской танковой дивизии… Через стереотрубу с крыши крестьянского дома… майор Бук мог наблюдать жизнь на улицах Москвы. В непосредственной близости лежало всё. Но захватить его было невозможно…»

Невозможно было захватить, несмотря на то, что гитлеровцы имели двойное превосходство в живой силе, полуторное – в танках, двух с половиной кратное – в артиллерии.

Наступала заключительная фаза оборонительного этапа Битвы за Москву. В те дни Сталин был особенно скуп на резервы, ибо помнил прописную истину, озвученную Кутузовым, чей портрет с первых дней войны висел в его кабинете, о том, что полководец, не израсходовавший свой резерв, ещё не побеждён. Сталин, как никто другой, изучал ход и исход великих походов и сражений прошлого. Знал он и истинную причину, по которой генерал-фельдмаршал Михаил Илларионович Кутузов вынужден был после Бородинского сражения принять решение на отход, а затем и на оставление Москвы. Это случилось потому, что он был лишён резервов – стратегических, из-за их несвоевременной подготовки и опоздания к Битве за Москву, и оперативно-тактических, из-за предательского вмешательства остзейского ловца «счастья и чинов» барона Беннигсена в его замысел накануне сражения.

Вот и объяснение, почему Сталин во время оборонительного этапа Битвы за Москву столь ревностно оберегал все резервы до единого, оберегал так, что порою, как свидетельствуют документы, распоряжался не только дивизиями и полками, но даже батальонами и ротами. Вот объяснение, почему он подтягивал эти резервы к Москве в обстановке строжайшей секретности. Об их количестве, сроках прибытия и районах сосредоточения знали только особо доверенные сотрудники Ставки. О них, как уже говорилось, не знали даже командующие фронтами, а потому не мог Сталин звонить Жукову и задавать ему вопрос «как коммунист коммунисту»: удастся ли удержать Москву? Такой вопрос мог задать скорее сам Жуков, поскольку только Сталин, владея всей обстановкой на всех фронтах, знал на него ответ. О том пресловутом разговоре, когда Сталин, якобы задавал такой вопрос Жукову, никто, кроме самого Жукова, не слышал. Он рассказал о нём в своей насквозь лживой книге уже через много лет после смерти Сталина, книге, которую правильно было бы назвать не «Воспоминания и размышления», а «Вывирания и измышления».