Текст книги "Василий Темный"

Автор книги: Николай Борисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Летописец бесстрастно констатирует: «В лето 6926 (1418). Митрополит Григории Цамблак прииде из Рима в Литву». Зазвонили киевские колокола, но дни его были уже сочтены: «В лето 6927 (1419). Тое же зимы умре Григории митрополит Цамблак на Киеве» (29, 165).

Так закончил свой путь ещё один забытый потомками выдающийся деятель Русской православной церкви...

* * *

В 1412 году случилось событие, достойное упоминания. Оно не изменило ход истории. Но в нём ярко проявилось то, что принято называть «духом времени». Речь идёт о явлении иконы Божией Матери на речке Колоче близ Можайска. Вот древнейшая версия летописного рассказа об этом событии:

«В лето 6921 от Можайска в 15 вёрст в отчине князя Андрея Дмитриевичя явися знамение в Колочи. Некий человек, именем Лука, простълюдин сына, и прииде ис Колочи к Можайску с иконою пречистыа Богородица, держаще на руце младенец Господа нашего Исуса Христа, с едину же страну иконы тоя на затворце Никола чюдотворець, а с другую Илья пророк, от неяже многа и различна исцелениа быша, и якоже приближися к граду, и срёте ю весь град от великих даже и до малых, и до ссущих млеко. Оттоле же поиде къ Москве, такоже и по иным градом, и сретахуть ея с кресты митрополити, епископи и весь священническыи чин, такоже и князи и княгини з детми и боляре и вси велможи и всё православное христианское множество, чюдес ради бываемых от нея: мнози бо слепии, хромии, разслаблении и глусии, и вси недужнии, с верою пришедши и здрави быша, елико не может ум человечь изрещи такова человеколюбив Божиа и милости Его на нас грешныхъ» (29, 161).

Явления чудотворных икон, привлекавшие всеобщее внимание, случались редко. Лет за тридцать до Колочской иконы явилась чудотворная Тихвинская икона Божией Матери (23, 83). За сотню лет до этого в Костроме явилась чудотворная икона Фёдоровской Божией Матери. На эти события можно смотреть с разных точек зрения. В атеистической традиции принято думать, что чудотворные иконы появлялись, так сказать, «по заказу» и были своего рода церковной акцией. Безусловно, «заказные» явления икон и чудеса имели место, как имели место и «самопроизвольные» случаи такого рода. Найти прозаические корни можайской истории достаточно просто. Можайск был западным форпостом Московской Руси. После того как Литва захватила Смоленск (1404) и Вязьму (1402), её граница вплотную приблизилась к Можайску. В ожидании нападения литовцев на город необходимо было воодушевить его защитников разного рода чудесными историями, суть которых сводилась к идее небесного покровительства Руси вообще и Можайску в частности.

Витовт был католиком. Латинская Литва надвигается на православную Русь. Но Русская земля – под покровом Богородицы. Война с Литвой – не просто война, а война за нашу православную веру. Как Дмитрий Донской готовил своих воинов к жертвенному подвигу Куликова поля, так и Василий I готовил своих бойцов к грядущей битве с Литвой. Ярким символом этой борьбы стал образ Николы Можайского с храмом в одной руке и мечом в другой. Колочская чудотворная составляла необходимую смысловую пару к образу Николы Можайского...

Обретение иконы сопровождалось чудесами. Но оно имело и свою прозаическую историю. Любая икона со временем чернела, покрывалась трещинами, разъедалась червями. Согласно тогдашнему представлению, состарившуюся икону нельзя было просто выбросить или сжечь. Чаще всего икону поновляли иконописцы. Старый слой левкаса и живописи покрывали новым. Затем икону ставили на место до следующего поновления. Но иногда по каким-то причинам икона приходила в полную негодность. Расстаться с ней следовало уважительно. Икону либо хоронили в землю, либо пускали плыть по реке, либо ставили на дерево в лесу. Прежний владелец иконы заказывал новую и часто забывал о старой. Но её мог случайно найти кто-то другой. Такая находка становилась событием в том случае, если она совпадала с чудесами – исцелением недужных, самопроизвольным перемещением иконы с одного места на другое и т. п. На дереве нашёл чудотворную Феодорскую икону костромской князь Василий Квашня – младший брат Александра Невского. На дереве нашёл икону Николая Мирликийского Дмитрий Донской по пути на Куликово поле. Позднее на месте чудесной находки возник Николаевский Угрешский монастырь. В земле, на пожарище, откопали икону Казанской Божией Матери в 1579 году. В честь чудесного события строили часовню или церковь, молвой о новых чудесах привлекали богомольцев.

В истории новообретённой иконы содержится урок религиозной морали. Приведём краткий рассказ об этом событии (изложенный по Никоновской летописи) из «Истории России» С. М. Соловьёва:

«Сказание о Луке Колоцком. Лука был простой поселянин, живший в 15 верстах от Можайска на реке Колоче; он нашёл на дереве икону Божией Матери, от которой начали твориться чудеса; Лука понёс икону в Можайск, в Москву; повсюду появление её сопровождалось чудесами, и Лука собрал от приносов большое богатство; разбогатевши, он построил себе на Колоче большой и красивый двор, как будто князь какой, набрал отроков, вкусно пил, ел, ездил на охоту с ястребами, соколами и кречетами, держал множество псов и медведей и утешался ими. Мы видели, до какой дерзости дошёл Лука относительно своего князя. Когда медведь оставил его чуть живым, то князь Андрей Дмитриевич приехал к нему немедленно и стал говорить ему: “Зачем ты полюбил бесовское позорище и пляску и предался пьянству? Бог тебя прославил чудотворным образом Своей Матери, а ты низошёл к бесполезному мирскому житию; поделом тебе так и приключилось!” Лука с плачем стал умолять князя распорядиться его богатством на дело богоугодное, и князь построил монастырь Колоцкий, где Лука постригся и умер в покаянии» (104, 661).

В повести о Луке Колоцком явственно ощутима та «прелесть простоты и вымысла», которой восхищался А. С. Пушкин в Киево-Печерском патерике (96, 333). События происходят как бы сами по себе, без реальных причин. Они парят в мистическом пространстве, подобно святым на древних иконах и фресках. Это другой мир, где в объяснениях и доказательствах нет нужды. И вместе с тем это вполне реальные события, которые преображаются всеобщей жаждой чудесного.

Итак, крестьянин Лука нашёл икону на дереве. Это вполне возможно: старые иконы оставляли на деревьях. Лука поставил икону на новое место, но тоже на дереве. Это было самое естественное для верующего человека решение. Лука не удержался и сообщил о своей находке односельчанам. Весть дошла до кого-то из представителей местной власти. Тот явился на пашню к Луке и потребовал показать ему икону. Оглядев находку, боярин хотел силой отнять её. (Заметим: опять-таки вполне естественное поведение для боярина). Лука откупается от боярина своим единственным богатством – «овсяным хлебом». Боярин соглашается, берёт хлеб, отдаёт икону и уезжает. Невзрачная на вид икона-складень, до сих пор не творившая никаких чудес, не заинтересовала похитителя.

Луке стало ясно, что надо что-то делать с иконой. Он берёт её к себе домой. Далее события ускоряются. Один из родственников Луки, приложившись к иконе, получает облегчение от своих страданий.

Чудеса множатся. Новгородский летописец записывает долетевшие из Москвы поразительные слухи. «Того же лета (1413) от Можайска града за 10 вёрст, въ отчины князя Андрея Дмитриевича, от иконы Пресвятыя Богородица явилося жалованиа и прощениа людем много: слепым, хромым, раслабленым, глухым и немым, и несть мощно сказати или исчести их, ум человечь не можеть изрещи, колико человеколюбие божие и какова милость на людех» (13, 404).

Теперь уже ни у кого нет сомнений, что икона Луки – чудотворная. К нему стекаются страждущие односельчане. В новом статусе обладателя чудотворной иконы Лука уже не может оставаться в своей деревне. Икону просто отнимут и унесут. (История знает множество примеров того, как христианские реликвии силой похищали у их владельцев).

Лука понял, что у него есть только один способ выйти из положения с честью и прибылью – поднести икону князю. Объявив своё намерение, он поспешил с иконой в Можайск. Имя князя спасло его от новых посягательств на икону со стороны местных властей.

Удельный князь Андрей Дмитриевич Можайский был, судя по всему, озадачен появлением чудотворной иконы на дереве в глухих краях его удела. Однако князь не хуже крестьянина знал правила игры. Он с честью принял икону в Можайске. Но затем, не задерживаясь, отправил её дальше в Москву, в подарок своему старшему брату, великому князю Василию Дмитриевичу. Тот благосклонно принял дар, отслужил подобающий молебен, пронёс икону в крестном ходе. Но при всём том Василий Дмитриевич не захотел оставлять икону в Москве. Это было бы слишком большой честью для удельного князя – пополнить своими сомнительными для москвича находками московские древние святыни. Василий тепло поблагодарил брата, но икону вернул и велел отослать обратно в Можайск. На месте её явления князь велел построить храм во имя Божией Матери, а затем устроить монастырь. Так завершилась эта примечательная история, где православное благочестие смешано с политическим расчётом.

Хитроумный Лука, блестяще сыгравший эту пьесу, получил дары от князей и бояр и построил себе богатый дом. Как всякий разбогатевший крестьянин, он держался с соседями высокомерно и любил продемонстрировать своё богатство всякой барской потехой, и прежде всего псовой и соколиной охотой. За этим занятием его и настигла судьба. Лука попал в лапы к медведю, спасся едва живой и ушёл в монастырь. Покаявшись и примирившись с Богом и людьми, он окончил свой земной путь в Колочском монастыре. Там же хранилась и явленная ему Колочская икона Пресвятой Богородицы.

Икона эта представляет собой складень, центральная часть которого несёт на себе изображение Божией Матери типа Одигитрии, а две боковые – Ильи-пророка и Николая-угодника (70, 232). Эти изображения Колочской иконы не случайны. Николай Чудотворец – святой патрон города Можайска. Илья-пророк, память которого церковь празднует 20 июля, символизирует начало сбора урожая хлеба. В повести о Луке Колочском, по-видимому, не случайно Лука откупается от похитителя иконы странной данью – «овсяным хлебом». Очевидно, здесь мелькает живая черта истории иконы – связь этих событий с праздниками аграрного календаря.

* * *

Культ героев античности, свойственный Западу, чужд русской духовной традиции. Чувство чести, сильно притупленное унизительными поездками в Орду и подобострастными поклонами на ханском дворе, проявлялось у русской знати главным образом в спорах за лучшее место за княжеским столом.

Необходимость постоянно держаться в тени предопределила отсутствие ярких отличительных черт у русских князей XIV—XV веков. Об этом иронично писал В. О. Ключевский: «Все московские князья до Ивана III как две капли воды похожи друг на друга, так что наблюдатель иногда затрудняется решить, кто из них Иван и кто Василий» (81, 47).

Средневековая русская история не знает портретов. Только приобщившись к западноевропейской историографической традиции, историки почувствовали вкус к личностному началу в своих повествованиях. Исторические портреты и речи исторических персон – росчерки пера Василия Татищева. Летописец избегал описаний не только внешности правителя, но и его личных качеств. В этом он следовал запросам своих заказчиков, а те – установкам социальной среды, где всякая оригинальность осуждалась как проявление гордости – главного из «семи смертных грехов».

Констатируя бедность красок для исторического портрета, историк всё же улавливает некоторые намёки. В тех случаях, когда личность произвела сильное впечатление на современников, летописец уделяет ей повышенное внимание, сообщает некоторые подробности. Но в сеть истории попадает лишь крупная рыба-

Великий князь Литовский Витовт был одним из самых ярких правителей своего времени. Его образ действий был по преимуществу наступательным. Далеко не все его замыслы оканчивались удачно. Но уже одной Грюнвальдской битвы, в которой он, если верить Яну Длугошу, играл главную роль, достаточно для почётного места в истории. Современник и соперник Витовта, московский великий князь Василий Дмитриевич, громких побед не имел.

Известно, что характерной чертой выдающегося правителя является умение подбирать способных и преданных людей. Что касается Василия I, то его ближнее окружение (московские бояре и удельные князья) мы знаем только по именам и отчествам. Источники не позволяют выделить подлинные таланты в этом однообразном ряду. Исключение составляет, пожалуй, один только князь Владимир Андреевич Серпуховской, в котором мы не столько узнаём, сколько угадываем выдающегося полководца и благородного человека.

Московская правящая верхушка многими нитями связана была с западнорусской и литовской элитой. Семён Гордый был женат на дочери Гедимина. Владимир Андреевич Серпуховской и Борис Константинович Нижегородский – на дочерях Ольгерда. Василий I женился на дочери Витовта Софье. В Москве хорошо знали весь клан литовских Гедиминовичей и особенно – беспокойное сообщество двенадцати сыновей Ольгерда. Летописцы, а стало быть, и современники явно выделяли из них одного – князя Семёна Ольгердовича, более известного на Руси под языческим именем Лугвений, а в Литве – как Лингвен (9, 91).

Трудно сказать, что означает это имя-прозвище. Возможно, ключ к нему таится в глубинах литовского языка. По-литовски ЛЕНГВАС – лёгкий. Есть литовское имя ЛЕНГВЕНИС.

Биография русских князей обычно не имеет ни начала ни конца. Год рождения Лугвения неизвестен, как неизвестен и год его кончины. Его отец Ольгерд скончался в 1377 году. Мать Лугвения, вторая жена Ольгерда тверская княжна Ульяна Александровна, была матерью семерых из двенадцати сыновей великого князя Литовского: 1) Андрея Полоцкого; 2) Владимира Бельского; 3) Ивана Острожского; 4) Якова; 5) Лугвения Волынского; 6) Василия Черторижского; 7) Олелько Киевского.

Таким образом, в жилах Лугвения текла славянская кровь. Возможно, и выбор невесты для молодого княжича определило это обстоятельство. Во всяком случае, Лугвений, насколько известно, никогда не воевал против Москвы или Твери. Летопись называет его Волынским (23, 156; 28, 591). Однако уже сын Лугвения Юрий называл себя «русским князем» (93, 84).

В летописях Лугвений впервые упоминается в 1386 году как участник совместного похода литовских князей Скиригайло, Корибута, Лугвения и Витовта на смоленского князя Святослава Ивановича. 29 апреля 1386 года близ города Мстиславля (прежде смоленского, а недавно захваченного литовцами) произошла упорная битва, в которой литовские князья одержали победу. Смоленский великий князь Святослав Иванович и его братанич (сын брата) Иван были убиты в сражении. Победители осадили Смоленск и заставили жителей заплатить выкуп и принять на княжение «из литовской руки» князя Юрия Святославича. Бедствия смольнян усугубил сильный мор. По свидетельству летописца, в городе осталось всего десять человек (23, 93).

Для литовских князей победа имела большое стратегическое значение. Смоленск был главным форпостом Руси в борьбе с литовской экспансией. Здесь Лугвений, должно быть, впервые вкусил сладость триумфа победителей. Ольгердовичи и Витовт «поидоша восвоя си съ победою великою и славою, победивше многое множество смоленьскаго воинства...» (23, 92).

Летописец явно сочувствует литовским князьям в их войне с князем Святославом Ивановичем Смоленским. Это странное на первый взгляд сочувствие, по-видимому, объясняется моральным фактором. Перед битвой Святослав устроил поголовное истребление всего населения в окрестностях Мстиславля. Необычайная свирепость расправы, возмутившая даже привычного к таким сценам летописца, была вызвана тем, что жители Мстиславля незадолго перед этим перешли под руку Литвы. Гибель смоленского князя и разгром всего смоленского гнезда Рюриковичей в битве под Мстиславлем стали заслуженным возмездием за уничтожение неповинных людей. Сбылись слова Спасителя: «Мне отмщение, Я воздам» (Рим. 12, 19).

Смоленский поход 1386 года стал для Лугвения первым боевым уроком. Здесь же он близко сошёлся с Витовтом, став его надёжной опорой в будущем. «А третий полк князь Семион Лугвень и с ним же вкупе князь Витовт Кестутьевич» (19, 343).

Подобно другим литовским князьям, не имевшим постоянного удела или же недовольным этим уделом, Лугвений искал серебра и славы «на стороне». Он охотно принял предложение своего брата, польского короля Ягайло, отправиться в Новгород в качестве князя-«кормленщика». Король надеялся, что Лугвений приживётся в Новгороде и превратится в наместника польского короля.

Ягайло, придя к верховной власти, искал великих дел. Таким делом могло быть подчинение Новгорода и Пскова польской короне (114, 136). Не имея достаточно сил для военного решения этого вопроса, Ягайло надеялся установить контроль над Новгородом при помощи своих доверенных лиц – князей-кормленщиков, сидящих в новгородских «пригородах». Одним из таких порученцев и стал Лугвений. Очевидно, что для выполнения столь деликатной миссии он должен был обладать способностями не только полководца, но и тонкого дипломата.

Статус Лугвения как князя-кормленщика, собирающего за военную службу дань с новгородских «пригородов», был достаточно скромным и вполне традиционным. Статус же московского удельного князя Петра как наместника великого князя Владимирского был выше, так как подразумевал определённую зависимость Новгорода от Москвы. Эта сложная ситуация княжеского «двоевластия» в Новгороде усложнялась собственно новгородской властью – народным вече. Вот как описывает политическую ситуацию в Новгороде в 1388—1392 годах историк А. Е. Пресняков.

«Новгород искони не мог обойтись своими силами, и связь с литовскими князьями, в конце концов, могла получить существенное значение только при опоре их – для обороны Новгорода – в войсках великого княжества (Литовского. – Н. Б.), взамен тех полков “Низовской земли”, на которые всё меньше приходилось рассчитывать. Договор Великого Новгорода с Гедимином привёл только к неудачным попыткам использовать для новгородских дел князей Наримонта, затем Патрикия. Однако на том дело не кончилось. В 1388 г. прибыли в Новгород послы князя Лугвения-Семёна Ольгердовича с притязанием его на те пригороды, на каких сидел Наримонт Гедиминович, и принятый с честью князь Лугвений въехал в Новгородскую землю. Князь Лугвений-Семён стоит во главе новгородских войск в их столкновении с Псковом, в 1390 г. отражает набег шведов на Орешек. Но он не стольный князь новгородский, хотя новгородцы приняли его от руки великого князя Ягайло; в присяжной грамоте 1389 г. на имя короля польского, литовского и русского Владислава-Ягайла Лугвений именует себя “опекальником мужем и людям Великого Новгорода” по поставлению от Ягала и обещает ему и королеве Ядвиге стоять при них и при короне польской “с тыми людьми с Великого Новгорода” до тех пор, пока он их “держит в своём опеканьи”. Это момент, когда Ягайло, признав в принципе слияние своего Литовского великого княжества с Польшей, переводил связь земель, соединённых с его великим княжением подручничеством местных князей, на “корону польскую”. Широкий политический план грозил захватить и Новгород в эту связь зависимости от “короны польской”, если бы “опеканье” Новгорода князем Лугвением могло вытеснить традиционную принадлежность Новгорода к великорусскому великому княжеству. Однако... Лугвению не удалось оторвать Новгорода от великого княжества. Его приезд в Новгород был, по-видимому, связан с разладом отношений между Новгородом и великим князем и произошёл, когда в Новгороде не было великокняжеского наместника, однако, когда новгородцы “докончали (в 1390 г.) мир по старине” с великим князем Василием и приняли его наместника, они сохранили у себя на пригородах князем-кормленщиком Лугвения. Это своеобразное двойственное положение... создавало надо полагать некоторую опору новгородской самостоятельности перед великорусской великокняжеской властью. И в 1392 г. едва ли случайно за отъездом Лугвения из Новгородской земли следуют новый подъём великокняжеских требований и “розмирие” из-за них с великим князем, а затем появление в Новгороде князей белозерского Константина и литовского Романа» (94, 230).

Для успешной карьеры в Новгороде Лугвению нужны были победы и триумфы. И не случайно уже самый въезд Лугвения в Новгород был увязан с большим церковным праздником. Новгородская летопись сообщает, что князь Семён (Лугвень) Ольгердович прибыл в Новгород 15 августа 1389 года «и прияша его новгородцы с честью» (13, 383).

Приезд князя на особо чтимый на Руси большой церковный праздник Успения Божией Матери свидетельствует о том, что Лугвений был не только христианином, но и православным. Польский король Ягайло в соответствии с условиями Кревской унии (1385) перешёл в католичество. Лугвений же не изменил вере своей матери.

Давней заботой новгородцев была война с немцами. В январе 1390 года Орден заключил договор с литовским князем Витовтом относительно совместных действий против Ягайло. В этой ситуации Ягайло при помощи Лугвения убеждает новгородцев продолжить войну с Орденом. Однако в Новгороде существовала и сильная «партия мира», требовавшая вернуться к мирной жизни. Весы успеха колебались...

«Того же лета (1390) ездиша новгородци с Немци на съезд и не взяша мира» (13, 383).

В этой борьбе Псков проявил себя как союзник немцев и враг Новгорода. Соответственно, его ожидало наказание от «старшего брата». Большое новгородское войско под предводительством Лугвения выступило из Новгорода за запад, в сторону Пскова. Там уже знали про боевые таланты Лугвения. Да и братоубийства никто не хотел. Псков выслал навстречу Лугвению своих послов. Они встретили новгородское войско на полпути к Пскову, в Сольцах. Здесь псковичи подписали соглашение с Новгородом, по которому обязывались «за должник, и за холоп, и за робу, и кто в путь ходил на Волгу (ушкуйники. – Я. Я), а за тех не стояти псковичам, но выдавати их» (23, 123). Честь этой бескровной победы новгородцы по справедливости могли приписать Лугвению. Его слава как полководца и дипломата росла.

Продолжавшаяся уже семь лет война Новгорода с немцами всем надоела. Купцы терпели убытки, а городская беднота не имела работы. Осенью 1391 года в Изборске состоялась встреча новгородских бояр с большой делегацией немецких купцов из Любека, Готского берега, Риги, Юрьева, Колывани «и ыз иных изо многых». Был заключён мир. Той же зимой немецкие купцы привезли в Новгород свои товары и заново отстроили пустовавший из-за войны семь лет Ганзейский двор в Новгороде (13, 384).

Вечный враг Ордена польский король Ягайло и его брат Лугвений были недовольны прекращением новгородско-немецкой войны. Орден отныне мог сосредоточиться на борьбе с Польшей и Литвой. За кулисами большой политики произошли перемены. В 1392 году возник конфликт, сильно напоминающий провокацию с целью возобновить войну.

В 1392 году Лугвений сидел на «кормлении» в одном из новгородских «пригородов» – городке Орешек (позднее Шлиссельбург). Там и развернулись действия этой скоротечной авантюры. Летописец подчёркивает, что напавшие на новгородские земли немцы были не рыцари Ордена, а самоуправные «разбойники немцы» (13, 384).

«Того же лета (1392) пришедши из моря разбойнице немце в Неву, взяша сёла по обе стороне реке, за 5 вёрст до городка до Орешка. И князь Семеон (Лугвений. – Н. Б.) с городцаны сугнавши, иных изби, а иных разгониша, а язык в Новгород приведоша; и тогды же поехаше в Литву къ своей братьи, а городок покинувши» (13, 385).

Вся эта история вызывает много вопросов. Почему Лугвений покинул своё «кормление» и уехал в Литву сразу после столь удачного действия против немцев? Очевидно, на то были серьёзные причины как личного, так и политического характера. В 1392 году в Литве умерла мать Лугвения – вторая жена Ольгерда Ульяна Александровна Тверская. Это печальное событие, вероятно, призвавшее для прощания всех её детей, совпало с резкой переменой в польско-литовских отношениях. По соглашению, заключённому в начале августа 1392 года в Острове, Литва получала большую самостоятельность в рамках общих условий Кревской унии 1385 года. Формально оставаясь в подчинении у Ягайло, Витовт фактически становился самовластным правителем великого княжества Польского, Литовского и Русского. Такое решение позволяло Ягайло и Витовту прекратить войну между собой и приступить к совместной борьбе против Ордена. Лугвений, только что успешно разгромивший немцев на Неве, безусловно, был настроен продолжать войну с «божьими дворянами» под знамёнами Ягайло и Витовта. Наконец, Лугвений не мог остаться равнодушным к тому переделу владений между потомками Кейстута и Ольгерда, который начался после прихода к власти в Литве Витовта (65, 200).

В Москве, где молодой князь Василий Дмитриевич выстраивал собственные политические приоритеты, внимательно следили за событиями в Литве в целом и за передвижениями Лугвения в частности. Этот удалец, подобно Александру Невскому совершавший свои подвиги на реке Неве, мог стать весьма полезным для Москвы человеком. Но его следовало сделать своим, привязать к Москве прочными узами. Таковыми во все времена были узы брачные.

В воскресенье 14 июня 1394 года состоялась свадьба Лугвения и Марии – дочери Дмитрия Донского и сестры московского великого князя Василия Дмитриевича (23, 156). Такие русско-литовские браки были выгодны обеим сторонам, приобретавшим союзников и осведомителей по обе стороны русско-литовской границы.

Жизнь Лугвения в браке с Марией продолжалась всего пять лет. 15 мая 1399 года Мария умерла. Причина смерти княгини неизвестна. Её тело привезли в Москву (вероятно, из Литвы) и похоронили в кремлёвской церкви Рождества Богородицы (23, 172). Эта каменная церковь была построена вдовой Дмитрия Донского, княгиней Евдокией, в 1393 году и служила памятником Куликовской битве и усыпальницей для знатных особ.

Вскоре Лугвений женился вторично. О его жене сведений нет. Известно лишь, что в 1411 году «родися князю Лыгвену сын Ярослав на Копории и наречён въ крещени Феодор» (28, 55). В западнорусских летописях семейная жизнь Лугвения представляется более подробно. «Семион Лыгвень; Семионовы сынове Лугвеньевы: Юрья, Ярослав бездетен» (28, 612).

Неожиданно место рождения княжеского сына – Копорье, один из новгородских пригородов, крепость на восточном берегу Финского залива. Охрана таких «пригородов» и была «кормлением» – военной службой, которую Лугвений нёс на благо Новгорода. Судя по географии боевых подвигов Лугвения, он получил «в кормление» тот же надел, что и его предшественник по новгородской службе, князь Патрикий Наримонтович. Под 6891 (1383) годом летопись сообщает: «А в Новъгород приихаша князь Патрикии Наримантович, и прияша его новгородци, и даша ему кормление: Орехов город, Корельскыи город и пол-Копорьи города и Луское село» (13, 379).

Лугвений был признан современниками выдающимся полководцем. Витовт, утвердившись на троне великого князя Литовского в 1392 году, стал охотно пользоваться его услугами. Летопись отмечает победу Лугвения в сражении с рязанским княжичем Родославом близ Любутска на Оке в 1402 году. Поход сына Олега Рязанского на Брянск, принадлежавший тогда Литве, был эпизодом затянувшейся войны за Смоленск. Олег Рязанский поддерживал своего зятя Святослава Юрьевича Смоленского в борьбе с Витовтом за Смоленск.

В перечне литовских воевод, руководивших этим сражением, летописец первым называет Лугвения (23, 187).

Очевидно, его способности уже были известны. И на сей раз Лугвений отличился. Он не только разгромил рязанцев, но и взял в плен Родослава Олеговича. Витовт приказал посадить Родослава в темницу и держать до получения огромного выкупа – 3 тысячи рублей. Разорённая татарами Рязань была небогатым княжеством. Родослав получил свободу только три года спустя. Его отец Олег Рязанский умер 5 июля 1402 года. Возможно, его кончину ускорила весть о пленении сына.

Убедившись в полководческих способностях Лугвения, Витовт на следующий, 1403 год дал ему ответственное поручение: захват Вязьмы, одного из уделов Смоленского княжества. Борьба Витовта за Смоленск была главной военной темой этих лет. Лугвений блестяще справился с задачей, взял Вязьму и пленил её правителя князя Ивана Святославича из Смоленского дома. В Вязьме попал в плен и ещё один князь – Александр Михайлович. Происхождение его неизвестно. Лугвений привёл обоих пленников к Витовту (23, 188). Литва ликовала. Но Москва с тревогой следила за тем, как её западная граница неумолимо приближается к столице...

Весной 1404 года Витовт выступил в большой поход на Смоленск. В походе приняли участие Ольгердовичи Корибут, Лугвений и Свидригайло. Осада длилась всю весну, но не принесла успеха. Город был хорошо укреплён, а сидевший в крепости князь Святослав Юрьевич Смоленский решил стоять до последней возможности. Витовт отступил, но вскоре опять вернулся к Смоленску. В то время как смоленский князь уехал в Москву просить помощи у Василия I, смольняне сдали город Витовту...

Полководческое искусство и дипломатическая ловкость Лугвения ясно проявились на новгородско-псковском направлении. В 1407 году новгородцы просили Витовта прислать к ним Лугвения на княжение. Витовт согласился. Для «кормления» Лугвению даны были три города. Очевидно, это были Орешек, Копорье и Корельский городок (28, 53).

Вершиной полководческого успеха Лугвения стала Грюнвальдская битва, в которой он, как полагают, командовал героическим смоленским полком. Именно стойкость смольнян решила колебавшийся исход всего сражения.

Смолкли трубы Грюнвальда. Лугвений вернулся к своим прежним службам в Новгороде. Тут его уже ждали новые подвиги. Москва защищала Новгород от трёх врагов: шведов, Литвы и Ливонского Ордена. Наименее опасным из них были шведы. Ещё со времён Рюрика и Олега – как полагают, этнических шведов по происхождению – шведы хорошо знали Новгород и новгородские земли. Путь из Варяг в Греки в IX—XI веках был стержнем древнерусской государственности.

Однако эпоха варягов ушла в далёкое прошлое. Во времена Василия I шведы уже исчезли из русской жизни. Шведская угроза оставалась реальностью только для Новгорода. Но и туда шведы («свей») являлись лишь время от времени, в облике судоходного или пешего набега. Шведов отделял от Руси Финский залив Балтийского моря. Долгие сухопутные дороги до Карельского перешейка шли через современную южную Финляндию. Там, под шведской властью, жило финское племя тавастов. Они одинаково ненавидели как угнетателей шведов, так и грабителей русских. Таким образом, нападение на новгородские земли было для шведов довольно сложным делом по объективным причинам. И всё же такая опасность существовала...