355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Николай Лесков » Легендарные характеры » Текст книги (страница 3)
Легендарные характеры
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 00:03

Текст книги "Легендарные характеры"


Автор книги: Николай Лесков



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Собеседники весело согласились так сделать. Тогда гетера без малейшего промедления переоделась в серую одежду с неподрубленными краями и, имея вид скромной странницы, вышла из города, а к вечеру дошла до пещеры отшельника. Придя же к самой двери отшельника, она притворилась утомленною до совершенного изнеможения и стала просить, чтоб он пустил ее к себе переночевать. Старец был осторожен и ни за что не хотел и слышать о том, чтобы пустить к себе женщину: он отгонял ее прочь всякий раз, как она к нему «вопияла», но она не отставала и была очень искусна в притворстве. После того, как старец отгонял ее несколько раз, она начала прежалобно плакать и представлять ему, каким страшным опасностям она вскоре подвергнется, если он не пустит ее хоть за ограду, окружающую его пещерку, и она должна будет остаться на всю ночь в неогражденном месте.

– Рассуди, отче, – говорила она, – ведь и я человек, подобный тебе…

– В том-то и дело, что – «подобный», – отвечал тихо, как бы про себя старец.

– Так куда же мне деться?

– А разве мала пустыня и нет в ней пещерок? Иди и поищи себе приюта.

Но переодетая притворщица отвечала:

– Ах, я не знаю, где искать, и к тому же я сегодня так много прошла, что мои ноги более уже не носят моего усталого тела: я не могу дальше идти и бродить впотьмах в пустыне.

Старец молчал.

Гетера выдержала несколько минут и продолжала со скорбною решимостью.

– Ну, пусть будет так: если ты не открываешь мне двери, так я, все равно, лягу здесь на голых камнях, у кольев твоей загородки, и тут наскочат на меня тигр или лев, и пусть они здесь же меня растерзают.

Старец опять не отвечал, а она продолжала:

– Вот пусть здесь и найдут мои кости у пещеры христианского отшельника. Это будет тебе похвала за то, как ты соблюдал свою славу, что согласился, чтобы женщину разорвали у твоего порога, лишь бы о тебе какой-нибудь болтун не сказал пустого слова в корчме, или на торжище, или не посмеялись бы над тобой глупые бабы, полоская белье у запруды.

Старца начало уязвлять это, но он все-таки не подавал голоса, а та еще продолжала:

– Муки и смерть моя навсегда останутся тебе укоризной. Оставляй меня на съедение зверю и будешь сам одного достоинства со зверем.

Речь эта тронула пустынника. Он слушал ее, держась рукою за подножье деревянного распятия, которое было у него в пещере во впадинке, и все сильнее и сильнее сжимал его в руках своих; но когда женщина представила в словах, как звери будут терзать ее за его частоколом, сердце старца стало смягчаться состраданием, руки, ослабевая, освобождались и сам он, обращаясь понемногу лицом к двери, чрез которую у них шел разговор, сказал пришедшей:

– Окаянница! Чтт за напасть ты мне несешь, и откуда ты мне навязалась?

– О, старче божий! – отвечала искусительница. – Не все ли это равно для тебя, откуда я пришла? Стыдись об этом вопрошать! «Аще богобоен и человеколюбив еси», то довольно с тебя того, что я человек, что я изнемогаю и что жизнь моя в смертной опасности; а ты можешь избавить меня от этой опасности и ничего не делаешь, да даже, кажется, еще думаешь угодить своим бесчувствием богу, который создал людей и слышит все их стоны и жалобы. О! Как ты удаляешь себя от бога! Бедственно теперешнее мое положение, но, знай, я ни за что не согласилась бы променять его на твое! Оставайся в затворе, жестокий старик! – я не хочу более отягчать мучениями твою совесть, я не хочу, чтобы люди укоряли тебя за твою жестокость. Пусть никто, кроме бога и меня, не знает, какое у тебя бессострадательное сердце, – я удаляюсь в пустыню, и пусть звери мемя растерзают.

Пустыннику сделалось жалко ее, сердце его сжалось от представления об ожидающем ее ужасе и он воскликнул:

– Не уходи, окаянница, – так и быть, я впущу тебя.

– Ну, я благодарю бога, что он послал сострадание ко мне в твое сердце, – скромно отозвалась гетера.

– Да; но только я все-таки не введу тебя в мою пещерку, а впущу тебя только войти в огородочку.

– Все равно, – для меня будет довольно и этого: лишь бы не съели меня звери.

Пустынник вытащил из частокола две плахи и, открыв лаз, впустил гетеру, не глядя в лицо ей, и опять задвинул лаз плахами, а ей сказал, чтоб она приютилась тут в этой загородке и не просилась бы далее в самую пещеру.

Гетера согласилась и дала ему обещание более его не беспокоить до утра, но едва прошло малое время и старец стал на ночную молитву, как она начала потихоньку постукивать в его дверь тонким пальчиком, а голосом нежно жаловалась, что ее одежды слишком легки, а ночь становится будто очень холодна, и вот она сильно зябнет.

Старец выбросил ей через оконце свое ветхое рубище и сказал:

– Вот тебе, окаянница, все, что у меня есть! Возьми это себе и помни, что больше теперь уже ничего для тебя нет! Укрой этим свою смрадную плоть и не мешай мне молиться.

Гетера его благодарила, и отбросив от себя прочь рубище пустынника, которое казалось ей столь же смрадным, как тому была смрадна ее плоть, – обещала быть спокойною и ничем более не нарушать его молений.

Но обещание это, разумеется, опять было неискренно, и спустя небольшое время, как только старец, начавший продолжать прерванную молитву, «устремил свой ум на высокая», беспокойная гетера опять начала к нему тихо стучаться и царапаться, напирая легким телом своим на узкую дверку его пещеры.

Старец смутился, потому что дверка, сколоченная его неискусными руками, была непрочна и во многих местах сквозилась.

– Что же еще нужно тебе, окаянница? – спросил старец.

– Ах, я ужасно претерпеваю! – отозвалась гетера. – Здесь на меня прыгают с земли аспиды! Ах, я несчастная! Это ужасно!

– Не бойся их: я помолюсь за тебя, и аспиды тебе ничего не сделают.

Но гетера горько расплакалась и говорила, что уже теперь страшно страдает, чувствуя опасный зуд от уязвлений, сделанных ей аспидами.

– Я буду молиться и об этом, – сказал старец; но она, как бы не внимая сему или не доверяя таинственной силе молитв, вскричала с болью и гневом:

– Нет, ты мне не то говоришь!.. Ты злой и гордый старик, или ты трус, над которым насмеется враг твой, дьявол, за то, что ты боишься бедной, слабой женщины и не хочешь прикоснуться своею святою рукой к моему страждущему телу и исцелить меня от укушения аспидов!

Старец ей ответил:

– Не прикоснуся! – И вложив в уши свои персты, начал качать головой и громко молиться.

Но как только гетера увидала, что он заткнул уши, то она так сильно застучала в дверь, что «все всколебалось», и старец невольно обратился к ней с вопросом:

– Теперь еще чтт тебе, окаянница?

– Я слышу, как ползут огромные змеи; вот они шуршат по траве, – вот изгибаются, чтобы проникнуть меж кольев, – сейчас они меня уязвят и обольют смертоносным ядом.

– О, если бы ты, окаянная, знала, колико ты сама для меня хуже всякой змеи, но вот на тебе мой посох, – он из такого дерева, которого змеи боятся. Возьми его и положи возле себя и спи. Когда посох мой будет возле тебя, змеи от тебя удалятся.

И подумал старец, что теперь уже все опасности для ночующей в ограде женщины предотвращены, и хозяину, и гостье, обоим можно мирно уснуть, каждому на своем месте.

Он уже хотел загасить мерцавший пред ним светильник и лечь на свое жесткое, тростниковое ложе, как женщина вдруг бросилась на его дверь со страшным воплем и в неописуемом ужасе закричала:

– О старец! Старец! Впусти меня скорее к себе! Я погибаю!

– Да что же еще тебе приключилось? – вскричал разгневанный старец.

– Ах, неужели же ты столько глух, сколь и жестокосерд, что не слышал, как страшные звери рыщут вокруг твоей огорожи!

– Я ничего особенного не слышу, – отвечал старец.

– Это оттого, что ты затворил свое сердце, и вот затворяется слух твой и скоро затворятся очи. Но отпирай мне сейчас! – вот уже один лев с палящею пастью поднялся на лапы, вот он бьет себя хвостом по бокам и уже перевесил сюда голову… О, скорей, скорей! – вот он уже трогает мое тело своим языком… Твои ветхие колья сейчас обломятся, и кости мои затрещат в его пасти…

Пустынник отодвинул трепещущею от страха рукой задвижку двери, чтоб удостовериться в том, справедливо ли сказывала ему лукавая женщина, а она не дала ему опомниться и сейчас же «впала» к нему «в его затворец», и с тем вместе и дверь за собою захлопнула и вырвала из рук старца деревянный ключ и бросила за оконце…

– А-га, окаянница, так вот ты вскочила! – произнес, увидя себя обманутым, старец.

Она же посмотрела «бесстудно» и ответила:

– Да, ты теперь в моей власти!

И затем она сейчас же села в угол и, глядя с бесстыдною улыбкой на старца, начала снимать с себя одежды одну за другою, и с страшною быстротой сняла с себя все, даже до последних покровов…

Целомудренный отшельник был так поражен этим, что не успел ничем помешать поступку своей наглой гостьи, и, увидя ее уже раздетою, всплеснул руками и бросился лицом ниц на землю, стеная и моля гетеру:

– О, жестокая! о, окаянная! О, пощади меня!.. Скройся!

Она же ему ответила:

– Что тебе до меня? Я тебя и не касаюсь! Ты во власти у бога, и обладаешь собой, а я вольна над собой; мне тяжелы мои ризы, и для того я сняла их.

Пустынник ей что-то хотел отвечать, но вдруг ощутил, что в нем побежало «адово пламя», и впало ему в мысль «повлектись» к этой женщине. И тут он одолел и себя, и ее, и любителя всякой нечистоты – диавола. Он вскочил с земли, быстро расправил огонь в своем светильнике как можно пылче, и, вложив в пламя свою руку, начал жечь ее…

Кожа его затрещала и по пещере пополз острый смрад горящего тела.

Гетера ужаснулась и хотела вырвать у него фитиль, но он не дал и оттолкнул ее. Тогда она отошла от него и заговорила:

– Оставь это безумство! – я лучше уйду от тебя, ибо мне противно обонять запах твоего горящего тела!

Но, увы, ей выйти из пещеры было невозможно, потому что двери ее же хитростию были заперты и поневоле она и пустынник должны были ночевать вместе. И напрасно она во всю ночь молила его перестать жечь себя – пустынник оставался непреклонен и все продолжал свою муку, а сам смотрел в сторону, ибо и при терзании себя огнем он все-таки еще боялся смотреть на обнаженную соблазнительницу, а она, оцепенев от страха, не могла собрать свои платья и оставалась нагою.

Так прошла целая ночь, и к утру рука у пустынника была вся обуглена, а гетера «окаменеша от ужаса».

Когда стала заниматься заря, то по условию между гетерой и ее приятелями к пещере пришли юноши и с ними подруги этой несчастной, которая взялась соблазнить отшельника; все они были еще в пьяном загуле и приближались к пещере с виноградными гроздами и жареным мясом и мехом вина, а также с пахучими шишками смолистых деревьев, и, став у дверей частокола, заиграли на своих свирелях, но гетера им не отвечала. Тогда они поднялись и заглянули через оконце в пещеру и увидали, что отшельник продолжает жечь себя на огне, а обнаженная гетера сидит, окаменевши от ужаса.

Тут они выломали дверь и вынесли на свежий воздух свою лишившуюся чувств сообщницу, и когда она пришла в чувство, то созналась, что не могла соблазнить старца, и горько в своем намерении каялась.

Таким образом выходит, что и третья соблазнительница тоже не имела успеха, как и две первые, напавшие на таких людей, которые не искали любовных забав. Теперь остается четвертая, которую приходится ставить в эту группу.

21) (4) Апреля1. Житие преподобной Марии Египетской в первом периоде ее жизни описывает целый ряд грехопадений все против одной и той же заповеди о целомудрии. Эта, действительно, успевала в соблазне молодых людей, но как она причислена к лику святых, и притом житие ее весьма общеизвестно, то здесь никаких извлечений из него делать не будем. Но для своих систематических выводов заметим однако, что в первом периоде жизни Марии Египтянки соблазнительное поведение составляло ее профессию, так что и она тоже отнюдь не прилагала забот к тому, чтобы соблазнять людей целомудренных и удалявшихся от сближения с непостоянными женщинами, а она обращалась с беспорядочными и развратными мужчинами просто потому, что жила в таком кругу, где она иначе и не могла жить, пока ей открылось, что такая жизнь унижает человека, и она, – опять к чести ее женской природы, – сама эту позорную жизнь оставила.

Соблазнительниц или прелестниц на 35 женщин, описанных в древнем, отреченном Прологе, оказывается всеготри, и то из них одна гетера, для которой это дело было ее ремеслом. Стало быть, от нее никакой высшей нравственности невозможно и требовать; другая соблазнительница, пристававшая ночью к монаху Николе в болгарской гостинице, несовершеннолетняя девочка, была очевидно больная, всего вероятнее нервно-расстроенная, и затем, значит, в настоящей, соблазнительной роли остается только одна, египетская щеголиха, употребившая чары своей красоты на то, чтобы соблазнить художника, делавшего красивые женские уборы. Эта красавица из высшего круга александрийских горожанок действовала как настоящая соблазнительница из-за того, что хотела приобрести себе ценой своей красоты убор на голову… Следовательно, по рассмотрении всей этой галереи мы находим всего только одну соблазнительницу на тридцать пять женщин… Надо признаться, что эта доля чрезвычайно малая, но притом и эта изящная женщина, равно как и истерическая болгарская девчонка и гетера – все в своих искательствах на мужчин не имели успеха…

После этого позволительно спросить: из чего же можно вывесть, будто житийная литература представляет женщин в особенно худом виде сравнительно с мужчинами? Систематическое обозрение нашего источника не показывает оснований для такого вывода.

Продолжая наш обзор, увидим нечто еще более интересное и еще сильнее противоречащее старому поверью.

III

22) Сентября 29. «Был монах Конон – поп саном и устроен бе на крещение». Когда он крестил детей или мужчин, все дело шло у него благополучно, но когда Конону приходилось крестить взрослых женщин – ему были искушения: «егда мазаша жены – люте соблазняшеся». Как ни старался поп Конон возобладать над этим искушением – оно от него не отступало, и, терзаясь таким образом при всякой новокрещеннице, поп Конон решился оставить свое соблазнительное послушание и бежать из монастыря. Он уже и привел свое намерение в исполнение, то есть вышел из монастыря и пошел куда глаза глядят, только чтоб удалиться от монастыря и никогда более не крестить взрослых женщин; но не успел Конон далеко отойти из монастыря, как ему в степи «явился Иоанн Креститель» и сказал ему: «не ходи, – я тебя облегчу от этой брани». Поп Конон поверил словам Крестителя и воротился опять к своему делу в монастырь. И некоторое время не жалел об этом. Теперь попу Конону в самом деле как будто было сноснее, так что он уже мог помазывать новокрещенниц без особенного для себя мучения, но вдруг от одного незначительного, по-видимому, случая все испортилось. Пришла в монастырь креститься одна молодая персиянка, и Конон ее окрестил в воде, но никак не мог помазать своими руками тело ее освященным маслом, – «бе бо толико красна лицем персияныня, яко не мощи попови помазати ногу ее». Делалось с ним что-то такое, чтт передо всеми обнаруживало в нем большое страдание, которого он ни скрыть, ни преодолеть не мог. Чтт такое именно было с Кононом и какими припадками выражалось – в древнем сказании не объяснено. Целый день мучился с этим искушением поп Конон и все-таки никак не мог помазать персиянку. О происшествии этом сообщили епископу Петру, – и епископ велел сейчас же привести персиянку к себе, но от этого сделалось не лучше, а хуже, ибо и сам епископ Петр, «увидав персиянку, удивися добродию ее и восхоте пояти ее к себе за диакона». Молодая же персиянка, хотя еще и мало была наставлена в истинах христианской веры и даже была еще не совсем докрещена, однако она не захотела согласиться на предложение епископа Петра, – чтобы жить при нем под видом диакона, и, несмотря на все убеждения епископа, «не сотвори сего». Так она и осталась с непомазанными ногами, потому что когда персиянку повели к епископу, поп Конон «разгневася, взем ризы своя и отъиде в горы». Теперь он уже ни за чтт не хотел идти назад в монастырь и миропомазывать персиянку. Но когда поп Конон, рассердясь на своего епископа, блуждал по пустыне, его опять встретил Иоанн Креститель и сказал ему: «возвратися, попе, в монастырь, уже аз облегчу тебя теперь от брани».

«Тогда Конон рече с гневом: не обращуся, многажды бо обещался облегчити ми и не сотвори».

«Ем же его Св. Иоанн посади и откры ризы его и знамением крестным перекрести и глаголя: хотел, дабы ты имел мзду брани, но понеже не хощеши, се уже сблегчих тя, но мзды уже не имаши от вещи сея».

«И возвратися в монастырь пресвитер, на утро же крестив помаза персиянку, даже яко бы не разумев яко жена есть естеством».

Внимание читателя не должно проскользнуть без замечания мимо того, что оба мужчины, то есть поп Конон и епископ Петр, страдали, и Конон даже не мог справиться с собой без особого чуда со стороны Иоанна Крестителя, а персиянка, девушка, без особых усилии охраняла себя и воздержала от падения обоих священнослужителей.[3]3
  В те времена, к которым относится рассказ, крестильные обязанности соединены были для крещающего с довольно значительными трудами. В знаменитом «Учении двенадцати апостолов», открытом Бриением, встречаем следующее (см. перевод журнала Детская Помощь, М., 1885 г., № 8): «Что касается до омовения (по киевскому переводу „крещения“), то омывайте (киевск. „крестите“) так: наперед скажите тому, кого вы омываете, все, что тут сказано (о пути жизни и о пути смерти), и потом омывайте во имя Отца и Сына и Св. Духа, в воде проточной. Если же не имеешь проточной воды, то омывай в другой воде; если нет ни той, ни другой, то облей три раза водой голову. Пред омовением же пусть постится тот, которого будут омывать, и тот, который будет омывать, и другие, если могут». «Поп, учрежденный на крещение», прежде чем омывать крещаемую, имел обязанность поститься с ней и внушать ей: «берегись телесных и мирских побуждений, не прелюбодействуй, не распутничай, не умерщвляй младенца в утробе и рожденного не убивай, не сквернословь, не скверномысли и не озирайся на то, чего тебе не надо видеть; – это ведет к распутству» (стр. 426).


[Закрыть]

23) Апреля 29. Некоторый монах, живший в недостаточном монастыре, был послан во время рабочей поры в мир, чтобы поработал на людей и, прокормив себя, принес бы также что-нибудь в обитель. Монах этот знал одного очень честного и доверчивого поселянина и пришел к нему предложить свои услуги. Поселянин принял его с полным доверием и, встретив надобность отлучиться из дома, оставил монаха на хозяйстве «домоглядельцем», поручив ему также свою очень молодую дочь, которая была замужем всего только один год и овдовела.

Судя по тому, в какие ранние годы выдавали тогда девочек замуж на Востоке, надо полагать что эта молодая вдовица, с которою монах остался «домоглядельцем», имела что-нибудь около 12–13 лет, то есть, по нашим нынешним представлениям, она сама была еще почти дитя.

Оставшись с этою юницей, монах, которому было поручено охранять ее, вдруг сам начал чувствовать, что «он побеждается ею». Не сказано, как «побеждаемый» боролся, но сказано, что он сразу же стал вести себя так странно, что и победительница его стала это замечать, и победа ее над ним была ей нежелательною. Она испугалась своего положения, которое и в самом деле было небезопасно, так как она оставалась с монахом с глаза на глаз одна, и даже возле дома их не было близко соседей, которые могли бы ей подать помощь. Молодая женщина все это сообразила и поняла, что она ниоткуда не могла надеяться получить себе защиту в том случае, если «побеждаемый ею» монах совсем победится и, утратив самообладание, обратится к дерзким мерам насилия. Она не могла рассчитывать на свою силу, чтобы отразить его. А к несчастию скоро в этом оказалась надобность. Монах однажды, «пришед по обычаю, нача смущатися и к ней подвизатися». Приступ его был столь решителен, что молодице казалось уже невозможно в этот раз спастись от него, но она, однако, отыскала средство к спасению. «Быв смышлена и благорассудна», молодица не стала сопротивляться иноку силой и даже не подняла никакого бесполезного шума, так как она понимала, что при всяком сопротивлении «побежденному» перевес оказался бы не на ее победной стороне, и вот она не захотела сопротивляться ему как животному, а отважилась повлиять на лучшую сторону его духовной природы, не на его взбунтовавшиеся физические силы, а на его совестливость.

– О, отче! – сказала она монаху, – для чего ты так усиленно на меня нападаешь! Разве я и без того не в твоей власти! Мы с тобой вдвоем в целом доме, и я слишком слаба, чтобы тебе сопротивляться. Не загораживай же напрасно все двери и окна: я не птица и не муха и не могу отсюда ни улететь, ни выйти. Сейчас я буду вся в твоей власти, но только оставь мне покуда еще одно малое мгновение, чтобы я могла сделать то, что желаю.

Монах сказал:.

– Сделай!

А она попросила, чтоб и он, «аще милосерд», сделал то же самое, чтт она будет делать.

– Что же ты хочешь сотворить? – спросил монах.

– Хощу рещи глагол некий богу, – отвечала молодица, – а так как сие и твое дело, то потому давай оба вместе помолимся, и потом ты, помолясь богу, поступай со мной как пожелаешь.

Монах нашел, что это ему совершенно нежелательно, и не только не стал молиться, а еще более «побеждался, мятошася от брани». Тогда молодица стала умолять его, чтоб он хоть ей дал время помолиться. На это монах согласился, и она сейчас же начала молиться и молилась вслух, выражая в словах, относимых к богу, свою беззащитность и свою покорность пред несчастием, которое может над ней совершиться; а притом излила и свое горячее сожаление о несчастном человеке, который хочет оскорбить ее чистоту, и просила простить ему грех его; потому что он дал над собой такую власть страсти, что стал хуже всякого животного, ибо посягает на целомудрие женщины, которая сама доверилась его защите… Монах все ее слушал – и совесть его стала пробуждаться, и, наконец, дело дошло до того, что он прослезился, и вдруг увидал, что молящуюся женщину окружают какие-то светлые духи, и он испугался и убежал от нее.

Можно подумать, что этот легендарный случай был известен Мильтону и что он вызвал у него прекрасные строфы:

 
Так свято пред очами неба девство,
Что если искренно душа блюдет его заветы —
Тьмы ангелов на службу ей готовы.
 

После таких юных, нежных и грациозных женских лиц, как эта молодица и персиянка, встречаем опять целомудренную и энергичную женщину степенного возраста, которая, сообразно своей житейской опытности, не только себя оберегла от соблазна, но еще дала прекрасный урок соблазнителю. Эта степенная женщина тоже обрезонивает и спасает монаха, но совсем иным приемом.

24) Июня13. «Брат некий послан бысть из монастыря по службе» и, идучи дорогою, «пришел на место некое, имущее воду». Здесь ему понравилось положение, и он присел, чтоб отдохнуть и подкрепить себя пищей; но едва расположился, как приметил женщину, которая, стоя на берегу, мыла «платно». Расстояние мешало брату определить возраст и рассмотреть черты лица женщины, но тем не менее брат засмотрелся, как она моет и нагибается, и на него сейчас же «прииде брань»: брат был неопытный и не мог долго бороться; он сейчас же подошел к этой женщине близко и, не стесняясь тем, что женщина была значительно старше его, сделал ей предложение, чтоб она разделила с ним удовольствие загоревшейся в нем страсти. А женщина, надо полагать, была рассудительная и спокойная: она посмотрела на взволнованного инока безо всякого страха и отвечала ему с иронией:

– Мне нетрудно тебя послушаться, но только смотри, не пришла бы тебе после от этого скорбь?

– А какая мне может быть скорбь?

– Не стала бы тебя мучить совесть и не впал бы ты в отчаяние?

– Нет, я этого ничего не боюсь, – отвечал монах.

– Ну, смотри: многие после каются.

– Да нет, уж я себя знаю.

– Нет, ты хорошенько подумай: не стал бы ты сильно жалеть!

– Да нет же, не беспокойся: ни о чем я жалеть не буду!

– А ты сколько лет прожил уже в монастыре?

– Семнадцать.

– И неужели тебе не жаль их?

– Нимало.

– А ты знаешь, ли еще («имаши ли искус», – то есть испытал ли?), чтт есть жена?

– Нет, не знаю.

– Ну так как же ты, не зная, что есть, соглашаешься бросить за это неведомое то, в чем наставлен и чего добивался целых семнадцать лет? Ты знай, что взять женщину – это значит взять на себя большое обязательство. Я, изволь, соглашусь, на что ты манишь меня, и пусть это будет по-твоему, но помни, что потом я от тебя не отстану, и может случиться, что тебе придется принять на себя еще и бтльшую тягость.

– Какую же еще бтльшую тягость?

– А такую, что есть ли у тебя где содержать меня и детей, и чем кормить нас?

– Нет, у меня жилья нет и кормить вас нечем.

– Так как же ты смеешь меня звать?

– Я об этом не думал.

– Ты, верно, думал, что после можешь удалиться?

– Да, я вот именно так намеревался.

– Ну, так ты очень глуп, а ты вперед знай, что женщины не для того только созданы, чтоб угашать в вас огонь вашей страсти, а что они имеют стыд и любовь к детям, и себя и своих детей оберегают и за виновником их рождения всюду готовы следовать. Осмелься-ка, тронь меня, я посмотрю, куда ты от меня денешься? Я пойду к твоему авве и скажу: авва! не давай ему ни хлеба, ни сочива и прогони его вон: я через него стала тяжелою, и не могу больше гнуться, – пусть он идет со мною и кормит меня, и вместе со мною питает и дитя, которое имеет родиться. Авва твой тебя и выгонит, а я тогда заставлю тебя полоскать вместо меня в воде портомойню.

– Ты меня вельми просветила, – отвечал монах.

– То-то и есть. Образумься. Если ты уж посвятился в. монахи, то иди скорей в свой монастырь, а не стой по таким местам, где женщины моют на речке.

Брат почувствовал себя пристыженным и, испугавшись того, чем пристрашила его прачка, возвратился бегом в монастырь и никогда больше не засматривался на женщин, ибо всегда помнил эту прачку и со встречи с нею питал опасение к решительности женских характеров.

Трогательны и способны вызывать живое сочувствие выведенные вслед за сим типы профессиональных «блудниц» и «блудниц нищеты ради уготованных».

25) Августа 3. В город Тир пришли раз два черноризца, и когда они проходили по уединенному месту, где притаивались городские блудницы, то одна из этих несчастных женщин, по имени Порфирия, томимая голодом, бросилась к одному из братии и, рыдая, восклицала: «Отче! спаси меня, как Христос спас блудницу!» Тут же были проходящие люди и все это видели.

Черноризец знал, что тогдашние люди имели самое невысокое мнение о монашеском целомудрии и теперь, увидя его с блудницей, наверное станут смеяться над ним и осуждать его, – особенно если он исполнит просьбу блудницы и станет о ней заботиться, но с другой стороны он рассудил, – что же важнее: снести ли напрасное осуждение от толпы, или явно отвергнуть человека, который умоляет «спасти» его во имя Христово? Выбрать правильное решение, разумеется, было нетрудно, и черноризец ответил блуднице: «иди за мною» и, «взяв ее за руки, повел ее сквозь народ из города».

Тогда по всему городу и по окрестностям быстро распространилась молва, что «черноризец поял себе блудницу Порфирию», и все видели в этом большой соблазн, но ни черноризец, ни его игумен не обращали на это никакого внимания, а спасенная от позорного промысла блудница Порфирия, отдохнув и поправясь у брата, обнаружила в себе большую сердечную доброту и нежность. Она нашла у какого-то уединенного бедного храма брошенное дитя и, исполнившись к нему жалости, взяла его и стала его воспитывать. «По лете же единем простая чадь (то есть простолюдины) из Тира» пришли для молитвенных целей в обитель, куда укрыта была Порфирия, и узнали ее, а увидав при ней годовое дитя, заговорили: «добре чернище-черничища еси породила!» Люди эти рассказали в Тире, что видели у черноризца Порфирию и при ней годового ребенка, как раз будто похожего на того брата, который взял ее и провел с собою через весь город. Черноризец слышал об этом и семь лет молчал, а в это время приемыш Порфирии вырос, а она сама сделалась монахиней. Тогда чернец, чувствуя приближение смерти, взял эту женщину и ее приемыша и пошли все трое вместе в Тир. Здесь инок собрал в одно место сто человек и велел принести полную кадильницу жарко горящих угольев, и при всех ссыпал эти пламенеющие уголья в свой стихарь. Стихарь не загорелся и даже не чадил. Все это видели и удивлялись, а черноризец сказал: – «Вот и смотрите: в этом есть знамение, что я от рождения своего никогда не знал греха женского». Разделявшая же с ним напраслину Порфирия, прежде бывшая тирская блудница, а потом благочестивая отшельница, посвятила остаток своей жизни спасению других женщин, переносивших в Тире такое же самое унизительное положение, из которого она вырвалась при сострадании монаха, которого она никогда не склоняла к любовному сближению с собою, а хранила к нему только высокое чувство благодарности и уважения.

Другая блудница к самому падению своему приводится таким трогательным путем, какому не представляет равного никакой художественный вымысел.

26) Апреля 8. В Александрии жила одна очень молодая и очень красивая девушка, египтянка. Она была круглая сирота. Родители ее умерли, едва только она вышла из детства, и оставили ей хороший достаток. Девица имела благоустроенный дом и обширный виноградный сад по скату к реке Нилу. Наследства, которое она получила, достаточно было бы, чтоб ей прожить целую жизнь в довольстве, но молодая египтянка была чрезвычайно участлива ко всякому человеческому горю и ничего не жалела для того чтобы помочь людям, впадающим в бедствие. Через это с нею произошел следующий роковой случай.

Раз перед вечером, когда схлынул палящий египетский жар, египтянка пошла со своими служанками купаться к Нилу. Она выкупалась и, освеженная, покрывшись легким покрывалом, тихо возвращалась к себе назад через свой виноградник. Служанки ее этим временем оставались еще на реке, чтоб убрать купальные вещи.

Вечер после знойного дня был прелестный; работники, окончив свое дело, ушли и виноградник был пуст. Египтянка могла быть уверена, что она одна в своем саду, но вдруг к удивлению своему она заметила в одной куртине присутствие какого-то незнакомого ей человека. Он как будто скрывался и в то же время торопливо делал что-то у одного плодовитого дерева. Может быть, он рвал плоды и оглядывался, боясь, что его поймают вертоградари.

Египтянке пришло на мысль подойти ближе к незнакомцу с тем, чтобы помочь ему скорее нарвать больше плодов и потом тихо проводить его через ход, выводивший на берег Нила, к купальне. С этою целью она и пошла к незнакомцу.

Но когда египтянка подошла ближе, то она увидала, что этот незнакомец не срывал плоды, а делал что-то совсем другое: он закреплял для чего-то шнур к суку старого дерева. Это показалось ей непонятно, и она притаилась, чтобы видеть, чту будет дальше, а незнакомец сделал из шнура петлю и вложил в нее свою голову… Еще одно мгновение – и он удавился бы в этой петле, из которой слабой девушке не по силам было бы его вынуть, а пока она успела бы позвать на помощь людей – удавленник успел бы умереть… Надо было помешать этому немедленно.

Египтянка закричала: «остановись!» и, бросаясь к самоубийце, схватилась руками за петлю веревки.

Незнакомец был пожилой человек, эллин, с печальным лицом и в печальной одежде, с неподрубленным краем. Увидав египтянку, он не столько испугался, сколько пришел в досаду и сказал ей:

– Какое несчастие! Злой демон что ли выслал тебя сюда, чтоб остановить мою решимость?

– Для чего ты хочешь умереть, когда жизнь так прекрасна? – отвечала ему египтянка.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю