Текст книги "Соглядатай, или Красный таракан"

Автор книги: Николай Семченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– А ты помнишь, Юра, как мы с тобой по грибы ходили?

– Как же! Я чуть не помер. От жажды. Это незабываемо…

– Но ведь напился! Из родника. Никакой «Фоксэль» с ним не сравнится!

– Знаешь, до сих пор ту водицу вспоминаю. Водопроводную гадость после неё дня два даже глотнуть не мог. Теперь понимаю, почему миллионеры платят большие деньги за воду из чистых горных источников…

– Моя бабуля, между прочим, как-то попробовала газировку из автомата. Так я думал: концы отдаст! Отдышалась и говорит: «Душная! Будто стечь (т. е. моча – диалект, прим. Автора). Не-е-ет, как-нибудь до дома дотерплю – приедем, из колодца начерпаю водицы…» А мне – ничего, вода как вода, да ещё и пузырится, смешно щекочет нос и язык покусывает…

– Наверное, тогда ты и начал перерождаться, – философски изрёк Юра. – Как только согласился пить такую воду, так и вырвал свой первый корешок из родной почвы. Мало-помалу и самовыкорчевался. Что, не прав я?

– Это, Юра, раньше началось. Может, в тот момент, когда я понял, что существует какая-то другая жизнь – весёлая, красивая, волнующая, и можно просто жить, не в дерьме и грязи, а среди прекрасных вещей, интересных людей и делать то, что тебе хочется…

– А не пасти, например, корову Зорьку, – насмешливо сощурился Юра.

– Ну да, и не пасти корову Зорьку, которая всё время хотела забраться в чужой огород. А если я слишком ретиво её отгонял, она наставляла на меня рога и – му-у-у! – медленно так приближалась…

Психическая атака, – улыбнулся Юра и опрокинул в рот ещё одну рюмку настойки.

– Пугать она, действительно, умела здорово, а вот бодаться – не могла. Уже только от одного её грозного вида другие коровы разбегались. И собаки, кстати, Зорьку побаивались. Издали тявкали, землю под собой рыли, но близко не подходили…

Юра, кажется, уже не переживал о пропаже вещей, а, может, просто как бы переключился на другие темы – наверное, это чисто актёрское свойство. Он вообще поражал меня резкими перепадами настроения, и я не всегда знал, когда он бывает самим собой. Отчаяние, радость, сострадание, влюблённость, злость – это и многое другое Юра изображал в совершенстве. Иногда он неделями ходил с тросточкой – хромал, подволакивал ногу, как-то странно кособочился. Оказывается, подбирал походку своему будущему герою. Мог «наложить» на лицо траур – чернее тучи, страдальческие морщинки в уголках губ, брови изогнуты треугольником, и только глаза – живые, блестящие, но и они скоро тускнели, постепенно меркли.

Вероятно, он и женщинам нравился потому, что они не могли понять, почему он всегда такой разный – не заскучаешь! А что, если Юрка, обольщая очередную даму, всего-навсего «подбирает» характер своему будущему герою, создаёт его облик, лепит его эмоции? Я и сам тянусь к нему только потому, что он всегда другой, и, значит, нужно привыкать к нему снова и снова.

Когда мы с ним разговариваем, я ощущаю нечто странное. Как это описать? А! Например, так. Раскрывается ширма кукольного театра, две марионетки начинают представление: что-то верещат, машут руками, качают головами – вроде идёт действие, но на самом деле-то каждая из кукол остаётся вещью в себе, и говорит не она, и двигается не по своей воле – её дёргает за невидимые ниточки невидимый кукловод. Да и тот, кто её водит, может быть, совершенно не вдумывается в текст, который говорит за марионетку: диалоги заучены наизусть, каждая реплика отработана с режиссёром заранее. А зрителю кажется: прекрасное представление, куклы совсем как живые!

Разговаривая с Юрой, я, однако, не ощущаю вокруг себя невидимой стенки, обычно отгораживающей меня от других людей – лёгкая, но плотная накидка всегда на мне, как кокон. Я всегда остаюсь сам по себе, абсолютно автономное существо, и даже обычное рукопожатие, прикосновение к кому-то – это, пожалуй, заученные движения автомата: все так делают, и я тоже должен поступать так же. А где-то там, рядом с сердцем, что-то замирает, томительно и больно отзывается на неверные движения и лукавые слова. Может, это душа тоскует? Но если это и вправду она, то должна знать: мне совсем не хочется открываться, и есть что скрывать, потому что боюсь показаться смешным, непонятным или, хуже того, и не мужчиной вовсе, а некой сущностью, не ведающей пола. ( Что ты такое пишешь? Кому интересны твои самокопания? Ну, зануда! Твоя душа мало кого интересует. Да и что это такое – душа? Все о ней говорят, но никто ниразу не видел. И этот твой кокон – дурь несусветная! Уж так бы и писал: неконтактный я, неконтактный! Ну вот, обиделся…)

– Сергей, ты подработать хочешь?

Юрин вопрос прозвучал так внезапно и таким диссонансом с моими мыслями, что я даже вздрогнул и пролил чай на салфетку.

– В театре не хватает художников, – продолжил Юра. – На носу сдача спектакля, а половина декораций не готова, бутафорию, опять же, некому работать…

– А куда это все подевались? Как в вашу мастерскую не зайдёшь – повернуться негде: столько народа!

– Кто в кооператив подался, кто своё предприятие открыл, кто дизайном интерьеров занимается – на это у «новых русских» мода пошла. Не знаешь, что ли?

Деньги мне, конечно, нужны, но, с другой стороны, совсем не хочется делать то, к чему душа не лежит. Да и работа у меня есть солидная и срочная: сделать эскизы обложек книг – серия должна иметь свой фирменный вид, чтобы сразу узнавалась по ритму рисунка и цветовой гамме.

– Нет, сейчас не могу, – сказал я. – Халтура, она и есть халтура: времени потратишь много, а удовольствия – ноль…

– И не говори! – хохотнул Юра. – Иную тёлку обхаживаешь, воздыхаешь, цветочки ей носишь, а как дойдёт до дела – полный облом, никакого кайфа: пресно, скучно, без фантазий…

– Ну, ты в своём амплуа! Герой-любовник, блин! Но ассоциация правильная…

– А то! – хмыкнул Юра. – Я уже давно поверяю искусство сексом. По большому счёту и то, и другое – акт творения.

– Красиво говоришь, брат!

– Люблю всё красивое…

– Да уж… Послушай, ты своего Уитмена когда сделаешь? Уже не меньше года возишься, так?

Это такая длинная песня, брат! Я и не подозревал, что всё так сложно. Если бы это была халтура, то, наверное, и месяца хватило.

– Значит, хочешь сработать так, чтоб все сделали: а-а-ах!

– Ну да, хочу, чтобы поняли: Уитмен – это поэт!

Юра краем глаза поглядел в зеркало. Что за страсть у этих актёров видеть себя со стороны! Ловят своё отражение в оконных стёклах, металлических шарах, витринах и, наверно, даже в гадких городских лужах с разводами бензина. Им важно знать, сохранилось ли то выражение, которое запрограммировано на сегодня. А может, всё проще: актёр любит всяческое отображение, в том числе и своё собственное? ( Красиво говоришь, брат! И непонятно! – Разве? – А ты вчитайся в текст… – Кто хочет, тот поймёт! – При том условии, если автор сам себя понимает… – Да никакой я не автор! Может, я для себя пишу. – Ой ли?)Театр, как-никак, – это условность, отображение реальности, игра воображения на конкретном материале.

– А тебя не смущает, что Уитмен – элитарный поэт? – спросил я.

Божественный Уолт – мой кумир, и я его очень люблю, а может, и не его самого, а Корнея Чуковского, который перевёл его на русский язык – странный, завораживающий ритм, магия простых слов, полифония звуков, бездна мыслей и чувств – нет, скорее, чувств, которые двигают мысль…

– Он не то чтобы элитарный, – задумчиво сказал Юра и пощёлкал пальцами, – он просто малознакомый поэт, и к тому же вне канонов и табу классической поэзии. Он любил всё, что есть на Земле, и, подозреваю, знал лишь любовь к человеку – —без различения по полу…

– Бисексуал, что ли? – грубо перебил я.

– Да нет, не в сексе дело, – сказал Юра. – Понимаешь, у меня такое ощущение, что он был одновременно и мужчиной и женщиной, и охотником и добычей, могучим дубом и крошечной былинкой. Он умел всё видеть, понимать и чувствовать. Вот почему я пока не могу прочитать его так, чтобы все сказали: «Да, это – Уитмен!»

– Ещё прочитаешь, – ответил я. – Если ты это сумел понять, то поймёшь и как его прочитать…

Мой взгляд непроизвольно упёрся в стену, на которой ещё совсем недавно висел натюрморт с розами и зелёными лимонами, начинающими желтеть. И мне было жалко не столько картину, сколько холст и раму. К тому же, натюрморт довольно удачно закрывал собой бурые пятна на стене.

– Наверно, этих домушников никогда не найдут, – сменил я тему разговора. – Квартирные кражи почти не раскрываются, а если и раскрываются, то что толку? Воры уже сбыли вещи с рук…

– Что об этом думать? – Юра бесшабашно махнул рукой. – Пусть подавятся наворованным!

– Что-то ты не очень переживаешь, – заметил я. – Будто и не горбатился, чтобы купить то, что у тебя унесли…

– А! – засмеялся Юра. – У меня в башке другое. Познакомился с такой девчонкой – закачаешься!

– Сексозавр, – сказал я. – Ты – сексозавр!

– Да пошёл ты! – огрызнулся Юра. – Девчонка – класс! Семён Завадский вчера уехал во Владивосток, оставил мне ключи. Есть куда девчонку привести. У нас с ней свиданка у главпочтамта через час, а ещё чрез час: трали-вали, тра – ля-ля! Вот он, ключик-то!

Юра помахал яркой рыбкой-брелком. И в ту же секунду я рещил, что его нужно проучить: пусть не связывается с первой попавшейся тёлкой. ( Ха! Какой ты высоко моральный, однако… – А тебе какое дело, ехидна? – Забавно. Потому что причина твоего… – Молчать! – Как прикажешь. А взбеленился-то чего? Разве причина совсем-совсем другая? – Да замолчишь ты, ботало, или нет?)

Когда он ушёл, я, помедлив, накрыл носовым платком телефонную трубку и набрал номер домашнего телефона Юры. Алла ответила сразу:

– Алло? Кто это?

Я сразу её огорошил:

– Ну что, сидишь? А твой благоверный время даром не теряет.

– Что вам надо?

– Подойди сейчас к главпочтамту, сама его девчонку увидишь. У них свиданье в шестнадцать – ноль ноль. Девочка экстракласс, но, смотри, как бы твой муженёк СПИД не подцепил…

– Кто это? – голос Аллы задрожал. – Зачем вы меня разыгрываете?

– Клуша! – разозлился я. – Оторви задницу от дивана и пойди убедись, разыгрывают тебя или нет. Да, смотри, не проболтайся, что получила информацию от доброжелателя. Иначе больше ни о чём не проинформирую…

Я положил трубку, снял с неё платок и рассмеялся.

Из записок Марии Платоновны

…Вахман повёл меня дворами Большого завода в бункер к врачу. Я шла медленно, спотыкалась, останавливалась, изображая из себя больную.

Врач осмотрел меня, послушал сердце и пожал плечами:

– Ничего опасного. Сердце в норме. Пусть идёт работать.

– Переживает, наверное, – сказал вахман. – Хочет домой.

– Скоро поедет, – ответил врач и обратился ко мне: Война – капут, ты – к маме, ферштейн?

– Не понимаю, – я тупо уставилась на врача. Мне хотелось ещё хоть немного потянуть время. Лишь бы не делать снаряды, которые убивали наших солдат.

– Скоро домой, – повторил врач. – Мама – хорошо, война – плохо!

Я уже вполне понимала немецкий язык, но делала вид, что не знаю, о чём со мной говорят два моих врага.

– Ведите её обратно, – сказал врач. – Валидол я ей дал. Этого достаточно.

– Пошли! – скомандовал вахман.

О, как меня угнетал цех! И я никогда не думала, что с горя можно петь. Теперь-то знаю, что через песню выливается избыток горя так же, как веселье.

Мы с девушками выходили на угол своего барака, садились на траву и когда после воспоминаний о родных сёлах, родителях, братьях и сёстрах к горлу подступал тяжёлый, плотный комок, я первой тихонько запевала:

– За горами горы высоки,

Меж горами солнышко блестит,

Далеко мой милый от меня…

На Украине эту песню тогда хорошо знал и стар, и млад – все пели. Девушки подхватывали её, и мы пели долго-долго, пока вахманы не начинали сердиться:

– Песня – капут! Ферштейн?

Возле наших бараков встали лагерем солдаты с зенитными пушками. Как только мы начинали петь, они вылезали из своих окопов и слушали нас. На песню «Москва майская» солдаты реагировали хором:

– Москоу капут!

– Брешешь, зараза, Москва никогда не капут, это вам – капут! – кричала Таня Ященко.

– Москоу капут! – дразнили нас солдаты и хохотали. – Шталин – капут!

– Гитлер – капут! – отбивались мы.

– Та-та-та! – солдаты изображали стрельбу пулемёта. – Та-та-та!

– Всем вам капут! – отвечали мы и, гордо подняв головы, демонстративно уходили в свой барак.

Солдаты хохотали и ещё долго громко дразнили нас:

– Москоу капут! Сталин Капут! Коммунизм капут!

Мы старались не обращать на них внимания.

На работу и с работы мы ходили колоннами. Чуть засереет рассвет, а нас уже гонят на завод. Истощённые, мы шли, как в полусне: склонимся головами друг к другу на плечи, возьмёмся под руки и переставляем ноги, как лунатики. На ногах у ребят гремели гольцшуге: трах – тах-тах-тах! А у девушек были шлепанцы на деревянной подошве; споткнёшься – и они летят в сторону, пока оденешь шлёпанец, всю колонну задержишь. Вахманы ругаются, кричат.

Чтобы отогнать от себя сон, начинаешь что-нибудь тихонько напевать. Вполголоса Сима песню подхватит, а за ней – другие девушки. И вот уже наша колонна всё дружнее вытягивает:

– По военной дороге

Шёл в борьбе и тревоге

Боевой восемнадцатый год…

Под песню легче подобрать ногу, шаг становится бодрей, и вахманы уже не кричат нам своё «шнель!»

Распахивались окна, высовывались заспанные немки:

– Руге, менш!

– Иди ты…, – громко кричала Сима. – Нас в четыре часа утра поднимают, а вы, лежебоки, ещё нежитесь…

На наши песни в строю немцы, видно, стали жаловаться. И потому однажды вышел нас провожать до завода сам шеф лагеря и его переводчик.

Как только шеф узнал, что мы поём комсомольские песни и даже «Катюшу», то на следующее же утро нас разбили на небольшие группы по двадцать человек. Но мы всё равно продолжали петь!

( Да-а… Что-то даже и не верится! Попробовали бы военнопленные немцы в наших лагерях петь о Гитлере или, допустим, о Берлине – что бы было? К стенке бы поставили! А тут – «Катюша». Громко, хором. В четыре часа утра. Где-то в пригороде Берлина…)

Кто был в Берлин-Тегельском лагере, тот знает, что разгром Паулюса под Сталинградом тут отметили чем-то вроде трёхдневного траура. Немцы, рабочие и мастера, в цеха не приходили. Мы были предоставлены сами себе. А вскоре из цехов исчезли молодые рабочие, осталось всего по два наладчика на пролёт. Остальных, видно, забрали на фронт.

Девчата старались, как могли, увильнуть от работы: прятались в туалетах, на чердаке, в укромных местах в самом цехе; выдумывали всякие причины, лишь бы не вставать к станкам. Не сговариваясь, мы овладели «специальностью по ломке резца». Это делалось так. Как только резец вгрызался в бок цилиндра, чтобы сделать канавку, я мгновенно отключала воздухоподачу – автоматический держатель-штырь тут же отходил в сторону, после чего снова подавала струю воздуха, резец снова подходил к болтающейся детали, которую автоматически поддевал штырь – и «сталь капут!» Вся эта процедура иногда сопровождалась таким «поросячьим визгом», что мой наладчик Пауль подпрыгивал как ужаленный и, что бы в этот момент ни делал, всё бросал и мчался ко мне:

– О-о! Менш, шталь капут! – он грозил пальцем, ругался, а я изображала робкую улыбку и преспокойно усаживалась у станка на «перекур».

Пауль, чертыхаясь, пытался наладить станок. Но всё чаще и чаще довести дело до конца ему мешала воздушная тревога. Налёты наших славных лётчиков на Берлин участились. Все рабочие перемещались в бункеры.

Однажды нас увели на ночную смену. Катя Дворняк, Варя Колодий и я, сломав свои резцы, преспокойно удалились в укромное место под тёплый вентилятор. Незаметно задремали, а проснулись от страшных взрывов. Бомбили где-то совсем рядом. Земля дрожала под ногами, по небу бешено носились лучи прожекторов, слышался тяжёлый гул моторов.

Мы с девушками побежали в бункер. Оказалось, что на самом нижнем его этаже укрылись немцы, над ними – поляки, а нам досталась «верхотура».

– А, гады, боитесь, что наши вас прикончат, так вы русских наверх посылаете! – съязвила Катя Дворняк.

– Вайда, вайда, менш! – закричали на неё охранники.

Той ночью, как мы потом узнали, завод был разрушен на восемьдесят процентов. Прессовый цех вышел из строя на несколько месяцев. Лагерь, где мы жили, сгорел почти полностью.

В нашем цехе обнаружили неразорвавшуюся бомбу. Но обезвреживали её не немцы, а военнопленный Николай. Его привели под охраной, и он, улучив момент, оказался возле Вари Колодий.

– Наши скоро придут в Берлин, – зашептал он. – Я моряк, зовут Николай, меня контузило под Севастополем. Попал в плен…

– А здесь как оказался?

– Я нахожусь в лагере смертников. Нас возят обезвреживать неразорвавшиеся бомбы. Норма: двенадцать бомб. Если выполнишь, то переводят в концлагерь – это вроде как награда.

– А сколько ты уже обезвредил бомб?

– Одиннадцать! Если я попаду в концлагерь, то постараюсь оттуда сбежать. А из лагеря смертников и муха незамеченной не вылетит…

Охранники не дали ему договорить. Они подбежали к Николаю и увели его в другую половину цеха, где лежала бомба.

Взрыва мы не слышали. Значит, Николаю удалось обезвредить свою двенадцатую бомбу.

А меня в тот день лишили талонов на баланду и хлеб. За то, что снова сломала все резцы и простояла без работы.

– Ну и что ты кому там, в России, потом докажешь? – спросила меня Ольга – Скажешь, что голодала? Ну и что? Ломала резцы? Но ведь снаряды всё равно сходили с конвейера…

Я молча отошла от неё. Господи, и в самом деле: кто мне поверит, что я отказывалась от бутербродов, которые мне протягивали сердобольные немцы? И так ли уж существенна помощь Родине от моего саботажа? Кому какое будет до меня дело, сдохну ли я тут от голода или меня убьёт осколок бомбы, сброшенной советским лётчиком – своим! Я была брошена своими там, на родине… Угнана в Германию… Мой ребёнок растёт сам по себе… Увижу ли дочь? Я стала доходягой – кожа да кости. И так хочется есть! Всё-таки надо жить. Может, завтра всё-таки стоит поработать без всяких поломок, чтобы получить эти разнесчастные талоны на питанье?

Так ничего определённого и не решив, я уснула. А утром, слышу, Сима громко рассказывает девчонкам:

– Шеф лагеря разрешил выходить замуж. Вот это новость! Да, девчонки? Сказал, что выделит семейным целый барак

– Нет, я только за своего парня выйду замуж, – ответила одна девушка.

Ей другая вторит:

– И я тоже дождусь конца войны! Вернётся мой Петро – поженимся!

– Да пока война кончится, мы старухами станем! – разозлилась Света Иванюта. – Вернёмся в свои колхозы, а молодые парни спросят нас: «Бабули, вы отколе пожаловали?» Так что, надо ловить момент. Может, и вправду кто-нибудь замуж позовёт…

– Тоже женихов нашла! Без кола, без двора, вечно за нами баланду доедают. Смотреть противно! – возразила Варя Колодий.

– А им на нас думаешь, не противно глядеть? – вскинулась Света. – Тощие, как щепки, забыли, когда причёску в последний раз делали, руки – черные, как у кочегаров, оборванные… Да мы не девки, а жуть ходячая!

Вступать в этот разговор мне не хотелось. Нашли, о чём спорить! И вообще, я шла, разбитая сознанием бессмысленности своего сопротивления врагу. ( Если бы я был книжным редактором, то обязательно поправил бы эту фразу. Стилистически она звучит ужасно! Но я не редактор, я – внук, и знаю, что бабушка в жизни не любила говорить красиво и выспренне, но, однако, когда писала письма, то старалась выглядеть как-то значительней, что ли, или – вернее! – не чуждой, так сказать, изящному слогу. Она вообще любила романы Диккенса, Вальтера Скотта, Шарлотты Бронте с их немыслимо длинными описаниями, старомодной цветистостью речи, философичностью и всем тем, что нынешний поспешный читатель уже не переносит).

…Встаю к станку… Беру цилиндр… Всё решено! Как же я соскучилась по настоящему труду. Закладываю цилиндр, чуть придерживаю его левой рукой, а правой поворачиваю ручку-люфт от себя. Медленно выползает автоматический штырь, попадает в небольшое углубление на «хвостике» цилиндра и крепко зажимает его. Нажимаю на кнопку «Пуск» – и цилиндр тотчас завертелся, ему навстречу медленно пополз резец. Эх, Пауль, ты считал меня глупее немецкого пятилетнего ребёнка, бестолочью неразумной! А знаешь, как я работала у себя на фабрике? Тах-тах-тах! Каждая лишняя пара обуви – это лишняя пуля по врагу. Если бы эти снаряды, которые мы тут делаем, сыпались на ваши проклятые головы, знаешь, как бы я старалась!

Ровная стружка металла идёт вверх, курчавится, сворачивается в сизую спираль… Но нет! Ты, подлый цилиндр, не выйдешь из цеха! Ожесточённо дёргаю ручку-люфт на себя. Цилиндр, соскочив с правого штыря, бешено вертится, подпрыгивает в воздухе, колотит по острию резца. Быстрым поворотом рычага снова пускаю автомат в ход, и штырь крепления медленно подходит к прыгающему цилиндру. Выщербленный резец скользит по поверхности металла… Внешне всё нормально, на самом деле – брак! Ну что ж, теперь можно «работать»…

– Сколько сделала, Мария? – спросил меня в конце смены мастер.

– Семьдесят одну штуку…

– Гут! Тебе положен талон на хлеб-добавку!

Мастер подал мне талоны и ласково улыбнулся:

– Хорошо работаешь!

Но когда контролёр проверил мои цилиндры, мастер прибежал как ошпаренный кипятком:

– У тебя испорченный резец! Понимаешь? Сталь капут? Ду арбайтен? Ни гут, Мария, ни гут!

– Ой, увлеклась, заработалась! И не заметила этого! – я разыграла полную растерянность, и мастер поверил мне:

– Сними поломанный резец и замени его на другой.

На обратном пути из инструментального цеха я встретила Васю. Никак не ожидала его увидеть в Германии! Он работал на обувной фабрике, жил в нашем общежитии, дружил с одной девушкой из моей комнаты.

– Вася! Здравствуй!

Парень, однако, мне не обрадовался. Чувствую, что он мне вовсе не рад. Ему не хотелось встречаться со своими прежними знакомыми в такой ситуации: немецкий завод, военные заказы, работа против своих. Когда кончится война, то за это придётся отвечать…

Будто не заметив его замешательства, я перевела взгляд на его забинтованную ступню:

– Что с ногой, Вася?

– Уронил цилиндр, – понуро ответил он и отвёл глаза в сторону.

– И всё равно на работу гонят?

– Как видишь, – сказал Вася. – Уже, считай, месяц так хожу… Зато у станка не стою. Меня заставили вести учёт…

– А чем ногу лечишь?

– Солью! – он смущённо улыбнулся. – Насыпаю её на рану, она и не заживает…

– Ты что, Вася? А если заражение крови получится?

– Пусть отрежут мне ногу, лишь бы на них не работать! Может, тогда домой отправят… У нас один парень изуродовал глаз горячей стружкой. Его увезли из лагеря. Говорят, что после лечения поедет домой…

– И ты веришь? Я другое слышала: таких людей считают саботажниками и отправляют в концлагеря, где сжигают в печах, – я рассказала Васе то, что слышала от других женщин.

– Вот, гады! – Вася выругался и сплюнул на пол. – Как они над нами издеваются! У одного из наших парней болели ноги, говорят, что костный туберкулёз был. Он уже едва-едва ходил, у станка не мог стоять. Так они что делали? Подгонят башенный кран и привяжут его верёвкой к крюку. Парень хоть и шатается, но стоит у станка. Чуть замешкается – крановщик его вверх поддёрнет. И смеются, гады, аж заливаются! Хорошо, что этот парень отмучился: сгорел во время пожара…

– Живой сгорел? – ужаснулась я.

– Он упал, когда все из барака выбегали… Кричал по-страшному. Мы хотели его вытащить, но вахманы загнали нас в бункер и не выпускали.

– Как ты, Вася, думаешь, почему наш лагерь бомбили? Потому что завод близко или потому что зенитки по-соседству?

– Может, и то, и другое. Пусть бомбят! Мне себя не жалко. Лишь бы наши победили!

– И всё-таки, Вася, ты себя не уродуй. Вернёмся домой – надо будет страну восстанавливать, мы ещё пригодимся там. И поверь мне, умные люди поймут, что мы тут не по своей воле оказались…

– Если бы! – вздохнул Вася. – Ты ведь знаешь, что некоторые сами просились на работу в Германию…

– Разберутся! – отрезала я. – А тебе советую что-нибудь придумать, кроме увечья. Я, например, приловчилась резец ломать. И многие девушки это делают…

– И что? Не догадываются немцы?

– А мы дурочками притворяемся… Делаем вид, что ничего в этих станках не понимаем. Немцы нас за тупиц держат…

– Спасибо за науку!

Потом я ещё несколько раз видела Васю, но издали. Он улыбался и поднимал вверх большой палец. Я поняла, что он воспользовался моими советами. А мне мастер снова не выдал талоны за целую неделю. Девушки, работавшие на кухне, втихаря приносили мне баланду и кусочки хлеба. Так что «червячка» я всё-таки замаривала.

Не выдержал мастер, всё же спросил:

– Ты почему не просишь карточку на питание?

– Тебе надо – ты и получай за меня, – равнодушно ответила я. – Жри!

Мастер по-русски понимал плохо, но уяснил: не больно-то и нуждаюсь я в этих талонах.

– И хлеба тебе не надо?

– Ты и сам ешь хлеб вприглядку. Вытащишь бутерброд, газету читаешь, а на тот кусочек только поглядываешь. Да и что это за еда для мужика? А я у себя дома ела хлеба досыта. Понимаешь?

– Я-я, – кивнул мастер, будто и вправду что-то понял из моего сумбура. Я всего лишь хотела сказать, что на своей родине ни в чём не нуждалась, а вот он на своей живёт не слишком сытно: война измотала «непобедимую» Германию.

Мастер всё-таки дал мне один талон на хлеб. И я обрадовалась, что наконец-то и у меня будет доля в воскресной складчине. Дело в том, что мы с девушками делили каждую дневную порцию хлеба на две половины, чтобы в конце недели устроить общий сытный обед.

На ржавой плите мы поджаривали пластики хлеба до румяной корочки, подсаливали их солью. А из крахмала, который Катя-маленькая приносила с кухни, умудрялись варить кисель. Правда, этот крахмал был наполовину смешан с песком: кухонная машина скоблила картошку, вся мезга смывалась – на дне оставалась жижа напополам с грязью. Из неё и делали крахмал.

А ещё по воскресеньям нам стали разрешать устраивать что-то вроде танцев с парнями из мужского лагеря. Не понимаю, чем я приглянулась Сергею с Харьковщины, но однажды он сделал мне… предложенье:

– Мария, пойдём к шефу лагеря, попросим у него разрешения на женитьбу. Будем жить в семейном бараке…

– Это предел твоих желаний? – спросила я, и чтобы сделать ему ещё больнее, добавила: И даже любви не требуется?

– Что ты, что ты… Если бы я тебя не любил, то разве бы сделал тебе предложенье?

– Ты видел, что в том бараке? Все живут на виду друг у друга, на ночь кровати отгораживают простынями…

– Ну и что? В нашем рабочем общежитии семейные точно так же жили…

– А я не хочу так! Отпусти меня…

– Ну что ты, Мария? Уж и обнять нельзя… Мне скоро тридцать, да и ты не пацанка: за двадцать перевалило, да? Война, может, ещё долго будет… А молодость уходит. Чего нам ждать? Мария, я люблю тебя! Подумай…

– Серёжа, и думать нечего. Не могу я…

– Да чего ты ждёшь? Думаешь, за тобой прискачет принц на белом коне?

– Да хоть бы и так! Пусти меня…

Я вырвалась из его объятий и побежала на женскую половину лагеря. И тут где-то далеко-далеко взвыли сирены, их протяжный вопль нарастал, и в черном небе заплясали белые полосы прожекторов: они переплетались, падали и снова устремлялись вверх. Оглушительно засверчал свисток полицая, идущего по зоне. Все кинулись в бункер. Гул самолётов приближался неумолимо, как рок, как судьба…

После того вечера я избегала встреч с Сергеем. Ну, что рассказывать ему о Саше? О нашей дочке, с которой меня разъединили? О том, что я даже не знаю, кем себя считать – женой, любовницей, ветреной девчонкой, нагулявшей ребёнка с офицером? И где он, Саша? Живой ли? Ах, Боже мой…

Я понимала, что уходят лучшие мои года, и я как бы остаюсь на льдине одна, и меня уносит течением войны всё дальше от берега счастья, надежд, покоя… Я молча стою с протянутыми руками, но ни за что уже не могу уцепиться: вокруг пустота, и только волны, и ветер, и это высокое холодное небо в облаках. Но где-то там, за серыми и скучными тучами, светило солнце, и его тоненький лучик (один-единственный!) все-таки упал на льдину, и она вспыхнула алмазными искрами…

Серёжа быстро успокоился. На него буквально навалилась Вера по прозвищу Солдатка. Она по делу и без дела постоянно упоминала о своём муже, который ушёл на войну сразу после первой брачной ночи. Вера и не скрывала, что ей нужен мужчина: «для здоровья», – говорила она.

Не осуждаю её, но вот так – для здоровья! – никогда ни с кем встречаться бы не стала. И, видит Бог, если я что-то и делала не так, то думала, что это – любовь . (Туманно… Возникает вопрос. Впрочем, имею ли я право его задавать? Цветаева это умела делать тонко и точно: «Юная бабушка, кто целовал ваши надменные губы?» Это – её, это – то, что незачем кому-то знать, это – тайна…)

Каждый день, каждый месяц, каждый год одно и то же: чуть свет – подъём, строем – в цех, а там – изворачиваться, лгать, притворяться больной, ломать резцы, за что – карцер, и голодные обмороки, и «баванда» украдкой, и откровенное презрение мастеров: «Тупица, простейшие операции не может освоить!»

В тот день с самого утра на сердце была такая тяжесть, будто я что-то дорогое потеряла. На талоне на завтрак значилась дата: 8 марта 1945 года. Ах, Боже мой! Восьмое марта… Последний раз, когда праздновали его на обувной фабрике, мы с Олей Нестеренко подготовили композицию по Венгерским танцам Брамса… Как давно это было!

Молча съела кусок хлеба, молча запила его какой-то желудёвой жижей, молча встала в строй, молча подошла к станку… Да что это со мной? Сердце стонет, хочется плакать, но слёз нет…

– Почему стоишь? – закричал Пауль, проходивший мимо. – Работать надо! Шнель!

– Не могу, больше не могу, – я ответила ему без притворства.

– Почему?

Я молча пожала плечами и равнодушно от него отвернулась. Да что же это со мной? Едва на ногах стою. Всё безразлично. Даже резец ещё не сломала. Неужели заболела?

Пауль убежал и вернулся с переводчиком.

– Ну, что случилось? – спросил переводчик. – В карцер захотела?

Какую причину назвать? Заболела? Поведут к врачу, а завтра снова к станку. Так что же сказать?

– Мне тяжело, – ответила я. – Цилиндры тяжелые.

Пауль окинул взглядом мою костлявую фигуру, глянул на слабые руки и кивнул:

– Вижу. Пойдёшь в цех противотанковых снарядов. Они легче – всего восемь килограммов.

Ну, всё… Припёрта к стенке! Они всё равно заставляют меня делать снаряды… Два года я как-то держалась, обманывала своих надсмотрщиков, гнала брак, притворялась больной… Ну, зачем сказала, что мне тяжело? Надеялась, что дадут в руки метлу – подметать цех? Глупая! Не я, так другие будут тупо изо дня в день сверлить на цилиндрах эти углубления для кольца. Я – то хоть приспособилась вполне правдиво изображать из себя ленивую дебилку, малоразвитую девицу, у которой руки-крюки… А другие девчата плачут, но делают эти ужасные снаряды, чтоб их чёрт сожрал!.. И вот – новое место, новые надсмотрщики…