Текст книги "Воспоминания"

Автор книги: Николай Рыбалкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

– А куда мы едем? – тихо спросила Юля, когда мы встали в уголке тамбура у окна.

– Куда-нибудь, – сказал я её словами.

...На обратном пути мы сошли с трамвая у кинотеатра "Дельфи". Здесь на скрещении нескольких улиц на площадке у табачного киоска находилась Юлина омнибусная остановка, у которой уже стояло человек десять немцев, женщин и мужчин. Мы встали чуть в сторонке от них, чтобы можно было перекинуться парой слов, не выдавая того, что мы русские.

– С зоопарком – это ты хорошо придумал, – тронула меня за руку Юля. Спасибо тебе.

– Да я здесь не при чем.

– Нет, при чем. И вообще, хорошо, что я тебя встретила.

К остановке тихо подкатил омнибус, большой двухэтажный автобус,

– Ладно, Коленька, до свидания. Я приеду, – тихо сказала она, направляясь к омнибусу, в просторном чреве которого уже один за одним исчезали ожидавшие его немцы.

– Нет, теперь ты так просто не исчезнешь. – Я подтолкнул Юлю на ступеньку и вскочил вслед за нею в автобус. Дверь тут же закрылась. Юля, обернувшись, с немым вопросом взглянула на меня. "Всё в порядке", – также одними лишь глазами сказал я ей. За стеклами уже замелькали стены и окна домов, стволы деревьев. Старик-кондуктор, двигаясь между рядов, продавал билеты.

– Цвай карте бис Шёнесдорф (Два билета до Шёнесдорфа -(нем.) прим. редакции), – сказал я, достав из кармана очередную трешку.

Кондуктор отсчитал сдачу, вместе с билетами положил мне её в ладонь и показал нам на лестницу, ведущую на верхний этаж:

– Гейт нах обэн! Ир зайд дох юнг (Лезьте наверх! Вы же молодые – (нем) прим. редакции).

Не знаю, понимал ли старик, какую услугу нам оказал, послав нас наверх. Здесь не было ни одного человека, садись на любое место, и никто на тебя не будет зевать.

За окнами после высоких городских домов пошли дома окраинные, двух и одноэтажные, а затем потянулись поля с ровными зелеными рядами посадок брюквы и свеклы.

– Ты поедешь со мной до конца? – всё ещё с некоторым удивлением спросила Юля.

– Ага, до самого Циппелева дома.

– До Циппелева не надо, Коля, – попросила Юля. От упоминания имени её хозяина она как-то сразу поскучнела.

– Но хоть издали увидеть, где ты обитаешь, можно?

– Можно, только ты на моей остановке не сходи.

– Почему?

– Ну я прошу.

– Хорошо, сойду на следующей.

– Нет, правда, Коля, ты не обижайся.

– Да что ты! Как хочешь, так и сделаю.

– Я не хочу, но ты понимаешь, что это за человек. Сейчас сойдёшь с автобуса, а он, возможно, уже поджидает, А если еще увидит с тобой, тогда все... Недавно Веру Иваницкую заметил на улице с французом, так догнал на велосипеде и ударил ее по лицу. А потом отвёл в чулан и запер.

– Он что, может, мешком накрытый?

– Татьяна говорит, что у него идея фикс. Как только увидит кого из наших с парнем, сразу звереет. "Ферботен!" Для русских у него всё ферботен.

– Черт знает что! Получается, что напрасно мы с тобой встретились? Мне к тебе приезжать нельзя, тебе тоже, выходит, лучше не высовываться.

– Глупый ты, – улыбнулась Юлейка. – Ничего вы, мальчишки, не понимаете. После той встречи мы не виделись больше полгода, но все это время я знала, что совсем недалеко на Вайссензее существует Коляджамбу. С которым мы когда-то сидели за одной партой. И который так терпеливо слушал моё музицирование. Тебе этого мало?

– Не обо мне речь.

Юля опять с улыбкой взглянула на меня. Удивительная у девчонок бывает улыбка! Раньше я этого не замечая. Как солнечный просвет сквозь облака в ненастье.

– А у тебя что, нет здесь хороших подруг? А Татьяна? – Татьяна мне ближе других, но у нее самая близкая Вера Иваницкая. Они вместе ещё с Одессы.

– Они одесситки?

– Да.

Брюквенные и картофельные поля перемежались с подступавшими к дороге жилыми строениями. Омнибус делал остановки, внизу выходили и садились пассажиры, но наверх никто не поднимался. При въезде в широкую улицу с добротными кирпичными домами и садиками во дворах Юля встала.

– Сейчас будет твоя остановка? – спросил я. Она кивнула.

– Но ты хоть скажи, в каком доме ты там обитаешь.

– Через квартал, где я сейчас сойду, на углу справа ты увидишь двухэтажный дом. Он приметный: нижний этаж по обе стороны от входа облицован синей плиткой. Это пивная Циппелей, сами они живут наверху

– А вы?

– А мы за домом в каменном сарае. Там есть калитка из проулка. Автобус, уже тормозя, сбавил ход. Юля коснулась моей руки и пошла к лестнице.

– Я к тебе скоро приеду, – сказала она опять. – Если, конечно, ничего не случится.

А что может случиться, хотел я спросить, но Юля уже сбежала вниз. Я прильнул к окну. Выйдя на тротуар, она обернулась и, держа руку у груди, скрытно, только кончиками пальцев помахала мне. Автобус тронулся, и Юля осталась позади.

Через квартал я увидел приметный дом Циппеля с его синей кафельной облицовкой по нижнему этажу и нарисованной пивной кружкой в простенке между окон. На ступеньках перед дверью стоял немец лет пятидесяти в военном мундире, По-видимому, это и был Циппель. Юля упоминала, что Циппель еще в прошлую войну был каким-то ефрейтором и теперь по воскресеньям надевал военную форму.

На следующей остановке я пересел на встречный омнибус и вернулся в лагерь.

Теперь Юля постоянно присутствовала у меня в голове. Вспоминались ее улыбка, глаза, то грустные, то осветившиеся короткой радостью. Очень хотелось снова увидеть её, и я жалел, что мы не договорились хотя бы о мимолетной встрече на автобусной остановке, если уж мне нельзя появиться возле дома ее хозяина. Я даже мог бы не сходить с омнибуса, в условленный день и час она вышла бы к дороге, а я проехал мимо, и мы обменялись бы взглядами. Главное, только бы удостовериться, что с нею ничего не случилось. Мне казалось, что Юля чего-то ещё не сказала мне. Как при первой встрече, так и на этот раз я снова почувствовал в ней какую-то внутреннюю напряженность, чего раньше дома я в ней не замечал. Я прекрасно помнил, как непринужденно и просто Юля держалась с первого же дня появления в нашем классе и как легко вошла в наш мальчишеский кружок. Мы тогда уже занимались не в школе, а на квартире Архиповых, и девчонки вместе с хозяйкой в небольшой, гостиной комнате, где стояло пианино и проходили наши уроки, устроили по какому-то случаю небольшой вечер с чаем и художественной самодеятельностью. Васька Чанский и Женька Симонов представляли скопированную с плаката пантомиму, в которой Чанский изображал Гитлера, убегающего от Москвы с отмороженными ушами, а Симонов в пилотке с красной звездой давал ему пинка под зад. Я прочёл наизусть "Злоумышленника" Чехова, а Юля, сев за пианино, так сыграла "Турецкий марш" Моцарта, а потом ещё несколько вещей из классики, что всех нас очень удивила. Потому как ожидали мы услышать нечто обычное школярское, а услышали игру высшего класса. Лилька Архипова в тот вечер тоже аккуратно отстукала вызубренную пьесу, и Ольга Михайловна, решив как учительница немецкого спеть нам "Роте сарафан", русский романс на немецком языке, также сама аккомпанировала себе на пианино, но обеим им до Юльки было далеко. И дело не только в том, что у Юли чувствовалась настоящая школа, она с раннего детства получала уроки сначала у своего отца, профессионального пианиста, потом несколько лет училась в музыкальном училище, но в ней было еще что-то артистическое. Она играла свободно, увлеченно, заразительно. После я слушал, её еще несколько раз, впечатление оставалось всё то же. И теперь вспоминая ее игру, я думал, что не будь этой войны, как знать, Юлейка, очень возможно, уже была бы известной пианисткой. Но нам, увы, здорово не повезло.

Два воскресенья я терпеливо ожидал Юлю в лагере, а на третье, не дождавшись, сел в омнибус и поехал в Шенесдорф.

Сойдя теперь уже на знакомой остановке, я долго ходил то по одной, то по другой стороне улицы перед домом с пивной. От Юли я знал, что первую половину дня в воскресенье они проводят в поле, поэтому приехал после обеда и, рассчитывая, что сейчас девчонки находятся уже на дворе своего хозяина, стал караулить, когда кто-нибудь из них выйдет на улицу. Однако прошло не менее часа, прежде чем я заметил, как из выходившей в переулок боковой калитки между домом и большим каменным сараем с решётками на окнах появилась девчонка в серо-зеленой робе для "восточных" и направилась по проулку в противоположную от меня сторону. Я догнал ее и попросил вызвать Юлю.

– Юлю тоби? – с мягким украинским выговором повторила дивчина и внимательно посмотрела на меня. – А Юли туточки вже нема.

– Как нет? А где она?

– Нема. Забрали. А ты хто?

– Её школьный товарищ.

– Тоди почекай, я зараз покличу Таню. Вона про Юлю бильш усих знае.

Дивчина вернулась во двор, а через минуту-две вышла Таня, высокая девушка с открытым смелым взглядом, уже виденная мною в прошлом году и немного знакомая по рассказам Юли.

– Тебя Коля зовут? – сказала девушка. – Юлька говорила мне про тебя.

– А что с Юлей?

Таня оглянулась на калитку, потом показала взглядом в глубь проулка:

– Пойдем туда. А то здесь сразу засекут, Юлька знала, что ты приедешь и просила рассказать тебе обо всем. Ее уже неделю как забрало гестапо.

– Гестапо? Но за что?

– А не за что. Брунгильда донесла им, что она еврейка.

– Какая еврейка? – не понял я.

– Тише ты. Это не я, Брунгильда сказала. Но Юлька и правда похожа то ли на армянку, то ли на еврейку.

– Ну и что? Обо мне тоже говорят, что на кого-то похож – то на индуса, то на цыгана.

– На цыгана – тоже опасное сходство. А фамилия у Юльки правда Иванова?

– Иванова была Ольга Михайловна, её мать, а она по журналу числилась Верникова.

– Да? Значит, дома она была Верникова? Понятно. По отцу, значит. И внешность ей, наверно, досталась от отца.

– Ну и что? Что из этого?

– Видишь ли, Николай, Верникова – это, скорее всего, действительно измененная еврейская фамилия Верник.

– Не знаю, я об этом никогда не думал. Какое это имеет значение?

– Для нас с тобой не имеет. А Брунгильда, когда нас Циппель привез сюда, сразу ему на Юльку показала: "Вон та черненькая – еврейка. Зачем ты её привез?" Тогда Циппель отмахнулся: "Ладно, говорит, нам её дали как русскую работницу, ну и пусть пока работает". Понимаешь – "пока", И Юлька все время должна была думать, что она живет пока. Я ей сказала: говори, что у тебя мать или бабушка армянка. Но ты же знаешь Юльку: для нее это унижение.

– Конечно, она права.

Проулок вывел нас на тихую улицу, од завернули за угол и пошли направо.

– А в ту субботу на нее что-то нашло, – продолжала Татьяна. Брунгильда послала нас с ней и Веркой убирать в пивной. Юлька вытерла пыль с пианино, а потом открыла крышку, прошлась по клавишам и начала играть. Ты понимаешь, никогда не подходила к пианино, а тут села и заиграла. И не какой-нибудь там собачий вальс двумя пальцами, а по-настоящему. Моцарта, Шопена, Чайковского. Мы только рты разинули. Юлька, думаем, это или не Юлька. А ее будто прорвало, ничего уже вокруг не видит и не слышит. И мы тоже, как свихнулись, стоим и про уборку забыли. А потом вдруг слышим сзади: "Браво! Браво!" Поворачиваемся, а это Лотта, немка из соседнего двора, стоит у двери, а рядом Брунгильда. Уж лучше бы Лотта молчала. Ты ж понимаешь? Брунгильда ведь на этом пианино чуть не каждый вечер тарабанит. Но если б ты знал, какое это бездарное существо. У нее же ни слуха, ни ритма. А руки! Бухает ими, как копытами. И что особенно поражает, при всём этом она вполне серьёзно считает себя музыкантшей. Бывает же такое! А теперь представь, что эта госпожа мегера почувствовала, когда увидела, как какая-то девчонка из склавов (от немецкого "склаве" – раб, невольник – прим. ред.) играет на ее инструменте, да еще так, как ей самой и во сне не снилось. А тут еще эта соседка: "Браво! Зундершейн! В этих стенах ничего подобного никогда не раздавалось". Представляешь? Жуткий пассаж. Ну, при соседке она, конечно, изобразила мину: "Так ведь эта девчонка, говорит, исполняла совсем другие вещи". Как будто дело всего лишь в других вещах. Лотта, конечно, только усмехнулась, взяла свои бутылки с пивом и ушла. А мадам Циппель тут же при нас подошла к стойке, сняла с телефона трубку и позвонила в гестапо. Будьте добры, освободите ее от еврейки, которую им арбайтсамт подсунула вместо русской. Я попыталась было вставить хоть слово: что, мол, вы говорите, о какой еврейке? Так она на меня, как овчарка: "Хальтэ клапэ! А то и тебя отправлю в концлагерь!"

– Так и сказала: в концлагерь?

– Ну. А в понедельник мы только сели на фабрике за машины, смотрим, заходит Циппель с каким-то немцем в черной форме – и прямо к Юльке. Мы, конечно, сразу догадались, что это гестаповец. А Юлька уже ждала этого, хотя и изменилась в лице, но спокойно сказала: "Прощайте, девчонки". В окно нам было видно, как ее подвели к фургону, захлопнули в кузов и увезли.

– А что за фургон?

– Ну черный этот, с решеткой.

Евреев, которых в декабре увезли в тот истребительный Аушвиц, тоже взяли гестаповцы. Выходит, и Юлю, скорее всего, отправили туда же. Хотя называли немцы и другие подобные лагеря с крематориями – Бухенвальд, Дахау, Маутхаузен. На душе у меня сделалось ужасно паршиво. Хоть бы разбить что-нибудь вдребезги, что ли. Сейчас мне был хорошо понятен тот отчаянный поступок инженера Петера Шварца, одного из троих евреев, работавших вместе с нами в цехе Швенке. Когда за ними пришли гестаповцы и скомандовали: ком!, он швырнул им в лицо снятый с себя рабочий фартук и, выскочив через заднюю дверь цеха, метнулся в находившийся напротив склад, а там по штабелям мешков с красителями добрался до окна под самой крышей, распахнул его и выбросился с более чем двухэтажной высоты на брусчатку берлинской улицы. Потом конвойщики, подогнав мотоцикл с коляской, подобрали его с переломленной ногой и разбитым в кровь лицом. Я не думаю, что Петер серьезно рассчитывал убежать от вездесущего гестапо, просто сделал этот бросок из окна из чувства протеста. Теперь я его очень понимал.

Кажется, я ко многому уже был готов, ко всяким неожиданным случаям, но такой вариант, что произошел с Юлей, мне раньше в голову не приходил. Бедная Юлейка!

Расставшись с Татьяной, я вышел на автостраду и часа два шагал по обочине дороги, прежде чем сел в омнибус на одной из встретившихся остановок.

На Вайссензее я вернулся страшно усталый и внутренне совершенно опустошенный. У ворот лагеря стояли поджидавшие кого-то незнакомые русские парни и наш парализованный старик Каллистрат, с трудом передвигавшийся на непослушных ногах и, как всегда, охотившийся за сигаретой.

– Дай закурить, – встретил он меня.

Я достал из кармана неизрасходованную нераспечатанную пачку сигарет и всунул её в плохо гнувшуюся ладонь Каллистрата.

– Всю? – обрадовался он. Я молча кивнул.

Откуда-то незаметно вывернулся Иван-огородник.

– Ты где пропадаешь? – налетел он на меня. – Я тебя давно ищу. Сходи на дальнюю плантацию. Я вчера сорвал там полведра огурцов и забыл их в сарайчике.

– Для немецкой столовой?

– Ну да.

– Завтра возьмешь, – сказал я.

– Завтра они не успеют к обеду.

– Тогда шпарь сам. Если такой заботливый.

Я отвернулся от Ивана и направился в ворота.

– Ты куда? Я ж тебя посылаю! – повысил голос Иван,– Я же старший. Я даже не взглянул на него.

– Ну тогда знай: больше ты у меня в бригаде не работаешь, – бросил он мне вслед.

– Да пошел ты! Холуй несчастный.

На другое утро во время построения комендант, появившись перед колонной, ткнул пальцем в мою сторону:

– Пойдешь на фабрику! На огороде ты не нужен.

И я опять пошел в цех мастера Швенке.

Осенью, в одно из ненастных воскресений, когда каштаны сбрасывали листья, а ветер с дождем разносил их по тротуарам и мостовым, я ещё раз съездил в Шёнесдорф, увидел Таню, но о Юле ничего нового не узнал.

– Ты ж понимаешь, Николай, спасти теперь Юльку может только чудо, сказала Таня. – Но я в чудеса не очень верю.

После войны мне пришлось долго скитаться по военным госпиталям и гражданским больницам. В одной хирургической клинике – уже в моём городе мне случилось познакомиться с женщиной, работавшей в органах МВД и имевшей доступ к картотеке бывших узников фашистских лагерей. По моему списку она нашла мне адреса нескольких моих школьных друзей, переживших и плен, и концлагеря, и, вернувшихся, на родину, но Юли в картотеке вернувшихся не оказалось. Нет, чуда не произошло. Вырваться из рук палачей Юле не удалось.