Текст книги "Искатель. 1989. Выпуск №3"

Автор книги: Николай Псурцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

– Может быть, присядете? – предложил Блейк. – Вон в то кресло, что ли. Я могу раздобыть немного коньяку.

– От всего сердца одобряю эту мысль, – сказал сенатор. – Уже достаточно поздно, можно начинать дневное возлияние. В тот раз, когда вы пришли к нам в дом, мы пили коньяк. Если память меня не подводит, бутылочка была особая.

Он сел в кресло и обвел глазами комнату.

– Должен заметить, что о вас неплохо заботятся, – заявил он. – По меньшей мере офицерские апартаменты.

– И страж у дверей, – добавил Блейк.

– Вероятно, они немного побаиваются вас.

– Наверное, но в этом нет нужды.

Блейк подошел к винному шкафчику, достал бутылку и два стакана. Потом он пересек комнату и уселся на кушетку лицом к Гортону.

– Как я понимаю, вы вот-вот покинете нас, – сказал сенатор. – Мне говорили, что корабль почти готов.

Блейк кивнул, разливая коньяк.

– Я немного размышлял об этом корабле, – сказал он. Экипажа не будет. Я один на борту. Полная автоматика. Сделать такое всего за год…

– О, не за год, – возразил сенатор, – Разве никто не позаботился рассказать вам о корабле?

Блейк покачал головой.

– Меня кратко проинструктировали. Да, это точное слово: проинструктировали. Мне сказали, на какие рычаги нажимать, какие циферблаты крутить, чтобы попасть туда, куда я хочу попасть. Как работает система снабжения продуктами. Хозяйство корабля. Но это все. Разумеется, я спрашивал, но ответов у них, похоже, не было. Кажется, главная их цель – поскорее выпихнуть меня с Земли.

– Понимаю, – сказал сенатор. – Старые военные игры. Всякие там каналы и тому подобные штуки, наверное. И чуть-чуть этой их нелепой секретности.

Он поболтал коньяк в стакане и поднял глаза на Блейка.

– Если вы думаете, что это ловушка, не бойтесь. Это не так. Корабль будет делать все, что они обещают.

– Рад это слышать, сенатор.

– Корабль не строили. Его, можно сказать, вырастили. Он не сходил с чертежных досок в течение сорока лет или дольше. Конструкцию меняли множество раз, испытывали снова и снова, строили и разбирали, чтобы внести усовершенствования. Это была попытка создать идеальный корабль, понимаете? На него потрачены миллионы человеко-дней и миллиарды долларов. Корабль способен работать вечно, и человек может жить в нем вечно. Это единственное средство, способное помочь человеку, оснащенному так, как вы, уйти в космос и выполнить ту работу, для которой и строили корабль.

Блейк вздернул брови.

– Один вопрос, сенатор: зачем столько хлопот?

– Хлопот? Не понимаю.

– Послушайте – все, что вы говорите, верно. Это странное создание, о котором мы вели разговор, на треть состоящее из меня, способно летать по Вселенной на таком корабле и делать дело. Но какая будет отдача? Что это сулит человечеству? Может быть, вы верите, что когда-нибудь мы вернемся, преодолев расстояния в миллионы световых лет, и передадим вам все приобретенные знания?

– Не знаю, – сказал сенатор. – Может быть, так они и думают. Может быть, у вас достанет человечности вернуться.

– Сомневаюсь, сенатор.

– Что ж, – сказал тот, – не вижу большого смысла говорить об этом. Вдруг возвращение окажется невозможным, даже если вы захотите. Мы понимаем, сколько времени займет ваша работа, и человечество не настолько глупо, чтобы верить в свое вечное существование. К тому времени, когда вы получите ответ, нас может уже и не быть.

– Мы получим ответ. Если мы полетим, то получим его.

– Еще одно, – сказал сенатор. – Вам не приходило в голову, что человечество, быть может, способно дать вам возможность полететь в космос в поисках ответа, даже зная, что оно ничего на этом не выгадает? Зная, что где-то во Вселенной найдется некий разум, которому будет полезен ваш ответ и ваши знания?

– Об этом я не подумал, – сказал Блейк. – И я не убежден, что это так.

– Мы досадили вам, не правда ли?

– Не знаю, – ответил Блейк. – Не могу сказать, какие чувства я испытываю. Человек, который вернулся домой и которого сразу же пинком выпроваживают вон.

– Вы не обязаны покидать Землю. Я думал, вам самому этого хочется. Но если вам угодно остаться…

– Остаться? Зачем? – воскликнул Блейк. – Чтобы сидеть в красивой клетке и сполна пользоваться казенной добротой? Чтобы на меня пялили глаза и показывали пальцем? Чтобы дураки преклоняли колена возле этой клетки и молились, как там, в Виллоу-Гроув?

– Наверное, это было бы довольно бессмысленно, – согласился Гортон. – Я имею в виду, остаться тут. В космосе у вас по крайней мере будет занятие, и…

– И еще одно, – прервал его Блейк. – Как получилось, что вы столько обо мне знаете? Как вы все это раскопали? Как вычислили, в чем тут дело?

– Насколько я понимаю, при помощи дедукции, – ответил Гортон, – основанной на тщательных исследованиях и дотошных наблюдениях. Это не все. Но этого достаточно, чтобы понять, какими способностями вы обладаете и как можете их применить. Мы поняли, что такие способности не должны пропадать зря; надо было дать вам возможность использовать их. Кроме того, мы подозревали, что здесь, на Земле, вы их реализовать не сумеете. Тогда-то Космическая Служба и решила предоставить вам корабль.

– Вот, значит, к чему все сводится, – сказал Блейк. – Я должен выполнить задание, хочу я того или нет.

– По-моему, решать вам, – с холодком в голосе проговорил Гортон.

– Я на эту работу не напрашивался.

– Да, – согласился Гортон. – По-видимому, не напрашивались. Но вы можете обрести удовлетворение в ее заманчивости.

Они помолчали. Обоим было не по себе от того, что разговор принял такой оборот. Гортон допил коньяк и отставил стакан. Блейк потянулся за бутылкой.

– Нет, благодарю вас. Мне скоро идти. Но прежде я задам вам вопрос. Вот он: что вы рассчитываете там найти? И что вы уже знаете?

– Относительно того, что мы предполагаем найти, я не имею ни малейшего представления, – ответил Блейк. – Что мы уже знаем? Массу вещей, которые не сложишь в цельную картину.

Гортон тяжело поднялся. Движения его были скованными.

– Я должен идти, – сказал он. – Спасибо за коньяк.

– Сенатор, – проговорил Блейк, – я послал Элин письмо, а ответа нет.

– Да, я знаю, – сказал Гортон.

– Мне нужно повидаться с ней перед отлетом, сэр. Я хочу кое-что ей сказать.

– Мистер Блейк, – заявил Гортон, – моя дочь не желает ни видеть вас, ни говорить с вами.

Блейк медленно поднялся. Они стояли лицом к лицу.

– А причина? Вы можете сказать, почему?

– Я думаю, что причина должна быть очевидна даже для вас, – ответил Гортон.

Тени уже заползли в комнату, а Блейк все сидел на кровати не шевелясь, и мысль его все ходила и ходила вокруг одного единственного беспощадного факта.

Элин не желала ни видеть его, ни говорить с ним – хотя она., чье лицо он запомнил навсегда, помогла ему вырваться из тьмы и покоя. Если сенатор сказал правду, все его усилия и борьба были напрасны. Лучше бы Блейк тогда остался там, где был, и залечивал бы раны, пока Мыслитель доведет до конца свои размышления и подсчеты. Но правду ли сказал сенатор? Может быть, он затаил на него обиду за роль, которую Блейк сыграл в поражении столь дорогой ему биоинженерной программы? И таким образом решил отплатить, хотя бы частично, за собственное разочарование?

Нет, это маловероятно, сказал себе Блейк. Сенатор – слишком искушенный политик, чтобы не отдавать себе отчет в том, что эта затея с биоинженерией была, мягко говоря, авантюрой и имела немного шансов па победу. И потом, во всем этом есть что-то странное. Поначалу Гортон был очень любезен и отмахнулся от упоминания о референдуме, а потом вдруг тон его сделался резким и холодным Словно сенатор играл заранее продуманную роль – хотя такое предположение выглядит совершенно бессмысленным.

– Я восхищен тем, как ты держишься, – сказал Мыслитель – Ни стонов, ни зубовного скрежета, ни вырывания волос.

– Да замолчи ты! – оборвал его Охотник.

– Но я пытался сделать комплимент, – возразил Мыслитель, – и оказать моральную поддержку. Он подходит к проблеме на высоком аналитическом уровне, без эмоциональных вспышек. Единственный способ найти решение в подобной ситуации.

При этом разумный компьютер мысленно вздохнул.

– Хотя я должен признать, – сказал он, – я не в состоянии разобраться в важности данной проблемы.

– Не обращай на него внимания, – посоветовал Охотник Блейку. – Я заранее принимаю любое твое решение. Если хочешь задержаться на этой планете, я согласен. Мы подождем.

– Ну конечно, – подтвердил Мыслитель, – какие вопросы. Что такое одна человеческая жизнь? Ты ведь не останешься здесь дольше одной человеческой жизни?

– Сэр, – обратилась к Блейку Комната, – вы позволите включить свет?

– Нет, – сказал Блейк. – Пока не надо.

– Но, сэр, уже темнеет.

– Я люблю темноту.

– Может быть, желаете поужинать?

– Нет, не сейчас, благодарю.

– Кухня готова выполнить любой ваш заказ.

– Чуть позже, – сказал Блейк. – Я еще не голоден.

Они сказали, что не возражают, если он решит остаться на Земле и попытается стать человеком. Но зачем?

– А почему бы не попробовать? – сказал Охотник. – Человек-женщина может передумать.

– Вряд ли, – сказал Блейк.

И в этом, конечно, было самое худшее: он знал, почему она не передумает, почему никогда не захочет иметь ничего общего с подобным ему существом.

Но дело было не только в Элин, хотя, Блейк знал, прежде всего именно в ней. Ему еще предстояло оборвать последние связи с человечеством, которое могло бы стать ему родным, с планетой, которая могла бы стать его первым и единственным домом, и теперь человеческая часть его сути не желала мириться с уготованным ей насилием, не хотела терять право первородства, не успев обрести его. И все это – дом, родина, родство – из-за своей недосягаемости где-то в глубине души становились ему особенно дорогим.

Мягко звякнул колокольчик.

– Телефон, сэр, – сказала Комната.

Он протянул руку к телефону, щелкнул выключателем. Экран моргнул, но изображение не появилось. Экран продолжал моргать.

– Вызов без видеопередачи, – объявил коммутатор. – Вы имеете право не отвечать.

– Ничего, – сказал Блейк. – Давайте. Мне все равно.

Голос – четкий, ледяной, лишенный всякой интонации ровно произнес:

– С вами говорит разум Теодора Робертса. Вы Эндрю Блейк?

– Да, – сказал Блейк. – Как поживаете, доктор Роберте?

– Со мной все в порядке. Разве может быть иначе?

– Извините. Я забыл. Не подумал.

– Поскольку вы не связывались со мной, я решил найти вас сам. Думаю, нам надо поговорить. Насколько мне известно, вы скоро улетаете.

– Корабль почти готов, – ответил Блейк.

– Путешествие за знаниями?

– Да, – подтвердил Блейк.

– Летите все трое?

– Да, все трое.

– С тех пор, как я узнал о вашей ситуации, – сказал разум Теодора Робертса, – я об этом часто думаю. Несомненно, рано или поздно наступит день, когда вас станет не трое, а один.

– Я тоже так думаю, – сказал Блейк. – Но это произойдет очень не скоро.

– Время для вас не играет никакой роли, – сказал разум Теодора Робертса, – И для меня тоже. У вас бессмертное тело, которое можно разрушить только извне. А у меня тела нет вообще, и потому меня нельзя убить. Я могу умереть, только если испортится техника, содержащая мой разум.

Не имеет никакого значения и Земля. Мне кажется, вам необходимо признать этот факт. Земля – не более чем точка в пространстве, крохотная, ничтожная точка.

Если задуматься, в этой Вселенной так мало чего-либо, что действительно важно. Когда ты все просеешь через сито значительности, в нем останется только разум. Разум – общий знаменатель Вселенной.

– А человеческая раса? – спросил Блейк. – Человечество? Оно тоже не имеет значения?

– Человеческая раса, – ответил четкий, ледяной голос, – лишь мельчайшая частица разума. Не говоря уж об отдельном человеческом или каком ином существе.

– Но разве разум… – начал Блейк, но остановился.

Бесполезно, сказал он себе, разве может понять другую точку зрения существо, с которым он разговаривает, – не человек, а бестелесный разум, находящийся в плену предрассудков своего мира не в меньшей степени, чем существо из плоти и крови – своего. Утраченный для физического бытия, он, наверное, хранит о нем столь же туманные воспоминания, как взрослый – о собственном младенчестве. Разум Теодора Робертса существует в одном измерении. Маленький мир с гибкими параметрами, в котором не происходит ничего вне рамок движения мысли.

– Вы что-то сказали – или хотели сказать?

– По-видимому, – произнес Блейк, пропуская вопрос, – вы говорите мне это затем…

– Я говорю вам это затем, – сказал Теодор Роберте, – что знаю, насколько вы утомлены и растерянны. А так как вы – часть моего Я…

– Я не часть вашего Я, – сказал Блейк. – Два столетия назад вы дали мне разум. С тех пор этот разум изменился. Он более уже не ваш разум.

– Но я полагал… – начал Теодор Робертс.

– Я знаю. Очень любезно с вашей стороны. Но из этого ничего не выйдет. Я стою на собственных ногах. У меня нет выбора. В моем создании участвовало много людей, и я не могу разорвать себя на части, чтобы каждому вернуть долг – вам, биологам, которые чертили проект, техникам, изготовившим кости, мясо, нервы…

Воцарилось молчание. Затем Блейк быстро произнес:

– Простите. Наверное, мне не следовало этого говорить. Мне не хотелось бы, чтобы вы обиделись.

– Я не обиделся, – сказал разум Теодора Робертса. – Напротив, я вполне удовлетворен. Я могу теперь не беспокоиться о том, мешают ли вам мои склонности и предрассудки, которыми я вас наделил. Но я что-то разболтался. А мне надо еще сообщить вам нечто для вас важное. Таких, как вы, было двое. Был еще один искусственный человек, который полетел на другом корабле…

– Да, я слышал об этом, – сказал Блейк, – Я не раз задумывался – вам о нем что-то известно?

– Он вернулся, – сообщил разум Теодора Робертса. – Его доставили домой. Почти как вас…

– В состоянии анабиоза?

– Да. Но в отличие от вас, в своем корабле, Через несколько лет после запуска. Экипаж испугался происходящего и…

– То есть мой случай уже никого особенно не удивил?

– Думаю, что удивил. Никому не пришло в голову увязать вас со столь давними событиями. Да и не так уж много людей в Космослужбе знали об этом. О том, что вы можете оказаться вторым из тех двух, начали догадываться незадолго до вашего побега из клиники, после слушаний по биоинженерному проекту. Но вы исчезли раньше, чем они смогли что-либо предпринять.

– А тот, другой? Он все еще на Земле? Взаперти у Космослужбы?

– Сомневаюсь, – произнес разум Теодора Робертса. – Трудно сказать. Он исчез. Больше мне ничего не известно…

– Исчез! Вы хотите сказать, его убили!

– Я не знаю.

– Вы должны знать, черт побери! – закричал Блейк. – Отвечайте! Я сейчас пойду туда и все разнесу. Я найду его…

– Бесполезно, – сказал Теодор Роберте. – Его там нет. Больше нет.

– Но когда? Как давно?

– Много лет назад. Задолго до того, как вас обнаружили в космосе.

– Но откуда вам известно? Кто сказал вам…

– Нас здесь тысячи, – ответил Теодор Роберте. – Что знает один, доступно всем. Все обычно в курсе всего

Блейк почувствовал, как его обдало леденящим дыханием бессилия. Тот, второй, исчез, сказал Теодор Роберте, и в его словах сомневаться не приходится. Но куда? Умер? Спрятался где-то? Снова отправлен в космос?

Второй искусственный человек, единственное во всей Вселенной другое существо, с которым его могло бы связать родство – и теперь он исчез.

– Вы в этом уверены?

– Я в этом уверен, – подтвердил Теодор Робертс.

Немного помолчав, Робертс спросил:

– Так вы летите в космос? Решились?

– Да, – сказал Блейк. – Наверное, это единственное, что мне осталось. На Земле у меня ничего нет.

Да, он знал, на Земле у него ничего нет. Раз тот, второй, исчез, на Земле у него ничего не осталось Элин Гортон отказалась с ним разговаривать, а ее отец, когда-то такой доброжелательный, вдруг сделался холодным и официальным, прощаясь с ним, и Теодор Робертс оказался колючим голосом, вещающим из одномерной пустоты.

– Когда вы возвратитесь, – сказал Теодор Робертс, – я еще буду здесь Прошу вас, позвоните. Обещаете?

Если возвращусь, подумал Блейк. Если ты еще будешь здесь. Если кто-нибудь еще будет здесь. Если Земля заслуживает того, чтобы на нее возвращаться.

– Да, – сказал он. – Да, конечно Я позвоню.

Он протянул руку и разъединил связь. И сидел так, не шевелясь, в безмолвной темноте, чувствуя, как Земля удаляется от него, уходит по все расширяющейся спирали и он остается один, совсем один.

Земля осталась позади. Солнце сделалось совсем маленьким, но все еще было Солнцем, а не одной звездой среди многих. Космический корабль падал вниз по длинному тоннелю гравитационных векторов, которые через некоторое время разгонят его до такой скорости, когда покажется, что у звезд смещаются орбиты и цвета.

Блейк сидел в кресле пилота и глядел на раскрывшуюся перед ним изогнутую прозрачность космоса. Здесь так тихо, подумал он, так тихо и покойно – полное отсутствие каких-либо событий. Через пару часов он встанет, обойдет корабль и убедится, что все в порядке, хотя заранее знает, что все будет в порядке. В таком корабле ничто не может испортиться.

– Домой, – тихо произнес Охотник в сознании Блейка. – Я лечу домой

– Но ненадолго, – напомнил ему Блейк. – Ровно настолько, чтобы собрать то, что ты не успел собрать. А затем снова в путь, туда, где ты сможешь получить новые данные с новых звезд.

И так снова и снова, подумал он, вечно в пути, собирать урожай со звезд, обрабатывая данные в биокомпьютере – разуме Мыслителя. Поиск, беспрестанный поиск намеков, свидетельств, косвенных указаний, которые позволят составить знание о Вселенной в схему, доступную пониманию. И что же они тогда поймут? Многое, наверное, о чем сейчас никто и не подозревает.

– Охотник ошибается, – сказал Мыслитель. – У нас нет дома. У нас не может быть дома. Оборотень это уже выяснил. Нам и не нужен дом, мы это поймем со временем.

– Корабль станет нашим домом, – сказал Блейк.

– Нет, не корабль. Если вам так уж надо считать что-то домом, то тогда это Вселенная. Наш дом – весь космос. Вся Вселенная.

Возможно, это как раз то, подумал Блейк, что попытался объяснить ему разум Теодора Робертса. Земля, он сказал, не более чем точка в пространстве Это относится, конечно, и ко всем другим планетам, ко всем звездам – они лишь разбросанные в пустоте точки концентрации вещества и энергии. Разум, сказал Теодор Робертс, не энергия, но разум. Не будь разума, все это распыленное вещество, вся эта бурлящая энергия, вся эта пустота потеряли бы смысл. Только разум в состоянии обнять материю и энергию и вложить в них значимость.

И все же, подумал Блейк, хорошо бы иметь в такой пустоте свою стоянку, чтобы можно было указать, пусть только мысленно, на какой-то сгусток энергии, и сказать: вот мой дом.

Он сидел в кресле, всматриваясь в космос и снова вспоминая тот момент в церкви, когда впервые осознал свою бездомность, – что у него нет и никогда не может быть родины, что, появившись на свет на Земле, он никогда не станет землянином, наделенным человеческим обличьем, никогда не сможет стать человеком. Но тогда же, теперь Блейк это понял, ему стало ясно и другое: какой бы он ни был бездомный, он не одинок и одиноким никогда не будет. У него есть еще те двое других, и еще у него есть Вселенная, и все идеи, все фантазии, все, что когда-либо рождала кипящая в ней разумная жизнь.

Земля могла бы стать его домом, подумал он; Блейк был вправе рассчитывать, что она станет его домом. Точка в пространстве, снова вспомнил он. Все правильно – Земля и есть крохотная точка в пространстве. Но какой бы крохотной она ни была, она нужна человеку, как маяк, как основа координат. Вселенной недостаточно, потому что она слишком всеобъемлюща. Человек с Земли – в этом есть содержание, есть личность; но человек из Вселенной – это нечто, затерянное среди звезд.

Заслышав мягкий шелест шагов, Блейк вскочил с кресла и повернулся.

В дверном проеме стояла Элин Гортон.

Он было рванулся к ней, но вдруг застыл, остановился.

– Нет! – воскликнул он. – Нет! Ты не ведаешь, что творишь.

Заяц-безбилетник, подумал он. Смертный на бессмертном корабле. Но ведь она отказалась говорить со мной, она…

– Вовсе нет, – возразила она. – Я знаю, что делаю. Я там, где мое место.

– Андроид, – с горечью произнес он. – Копия, Игрушка, сделанная, чтобы меня осчастливить. В то время как настоящая Элин…

– Эндрю, – сказала она, – я и есть настоящая Элин.

Растерянным жестом он приподнял руки, и вдруг она оказалась в его объятьях, и Блейк прижал ее к себе, всем телом до боли испытывая радость от того, что она здесь, что с ним рядом человек, причем человек, который ему так дорог.

– Но это невозможно, – качал он головой. – Ты просто не понимаешь. Я ведь не человек. И я не всегда такой, как сейчас. Я превращаюсь в других.

– Я знаю, – повторила она, подняв на него глаза. – Это ты не понимаешь. Я – тот второй, второй из нас.

– Тот второй был мужчина, – произнес он, чувствуя себя довольно глупо, – Он был…

– Не он. Она. Тем вторым была женщина.

Так вот оно в чем дело, ну конечно же, подумал он. Говоря «он», Теодор Роберте имел в виду «человек», а не мужчина или женщина, он просто не знал.

– Но Гортон? Разве ты не его дочь?

– Нет. У сенатора была дочь по имени Элин Гортон, но она умерла. Покончила жизнь самоубийством. При каких-то жутких и грязных обстоятельствах. Если бы это стало известно, карьера сенатора закончилась бы.

– И тогда ты…

– Именно. Но я об этом, естественно, ничего не знала Сенатор узнал о моем существовании, когда начал раскапывать архивы программы «Оборотень». Увидев меня, он был поражен моим сходством с его дочерью. Конечно, я тогда находилась в анабиозе уже много лет Выяснилось, что у нас с тобой, Эндрю, скверные характеры. Мы оказались совсем не такими, как они предполагали.

– Да, – согласился он, – я знаю. И теперь этому даже рад. Так ты все это время знала…

– Я узнала только недавно, – сказала она. – Видишь ли, сенатор держал Космослужбу в кулаке, а те делали все, чтобы сохранить в тайне историю с оборотнями. Поэтому, когда он пришел к ним вне себя от горя после смерти дочери, считая себя копченым человеком, ему отдали меня. Я считала себя его дочерью. Любила его, как отца. Конечно, перед этим меня подвергли всяким там гипнозам и обработкам, чтобы внушить мне, что я его дочь.

– Наверняка ему пришлось пустить в ход все свои связи, чтобы замять историю со смертью родной дочери и подменить ее тобой…

– Другому это не удалось бы, – с гордостью произнесла она. – Сенатор замечательный человек и чудесный отец, но в политике у него железная хватка.

– Ты любила его?

– Да, Эндрю, – кивнула она. – Во многих отношениях он для меня все еще отец. Даже представить невозможно, чего ему стоило сказать мне правду.

– А тебе? – спросил он. – Тебе это тоже кое-чего стоило.

– Разве ты не видишь, – сказала она, – что я не могла остаться. Я не могла остаться, зная правду. Как и тебя, меня ждала бы жизнь уродца, отщепенца, обреченного жить вечно. А что осталось бы у меня, когда умер бы сенатор?

Он понимающе кивнул, думая о том, как те двое людей, два человека, принимали это решение.

– И потом, – добавила она, – мое место с тобой. Мне кажется, я поняла это сразу, когда ты, весь промокший и продрогший, забрел в тот старинный каменный дом.

– Но сенатор сказал мне…..

– Что я не хочу тебя видеть, что я не хочу с тобой разговаривать.

– Но почему? – спросил он недоуменно. – Почему?

– У тебя пытались отбить охоту остаться, – объяснила она. – Было опасение, что ты не захочешь расстаться с Землей и откажешься лететь. Тебе старались внушить, что с Землей тебя ничего не связывает. И сенатор, и разум Теодора Робертса, и все остальные. Потому что мы должны были лететь. Мы с тобой посланцы Земли, дар, который Земля посылает Вселенной. Если населяющему Вселенную разуму, мыслящей жизни суждено когда-либо постичь то, что происходит, уже произошло, произойдет в будущем и какой во всем этом смысл, то мы с тобой можем помочь в этом.

– Так значит, Земля все же наша родина? Земля не отреклась от нас…

– Конечно, нет, – сказала она. – Теперь тайна раскрыта, все о нас знают, и Земля гордится нами.

Он прижал ее к себе, зная, что теперь у него есть и всегда будет дом – планета Земля. И человечество всегда будет с ними, куда бы они ни полетели. Потому что они – продолжение человечества, его рука и разум, протянувшиеся к таинству вечности.

Перевели с английского Григорий ТЕМКИН и Андрей ШАРОВ.