Текст книги "Честь Родины (Рассказы о народных героях)"
Автор книги: Николай Дмитриев
Жанры:
Детская проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)
ТРЕТИЙ БАСТИОН
В шесть часов утра туман рассеялся. В третий бастион принесли на завтрак ушат с кашей. Солдаты и матросы обступили его и торопливо принялись есть. Дежурный лейтенант Головинский, наблюдавший в это время за неприятелем, заметил, как из французских окопов выглянули дула орудий. Он хотел было пойти доложить начальству, но над его головой просвистело пушечное ядро.
– Ваше благородие, бить тревогу или не бить? – спросил седоусый барабанщик.
– Бей, – ответил Головинский.
Но тут второе ядро, перелетев прикрытие, сбило барабанщика. Он упал не вскрикнув. Снаряд перебил ему ноги.
Солдаты бросились к раненому.
– Пропал Павлюк! – гаркнул сигнальщик. – Дедушка! Что мы будем с тобой делать? – забормотал он, склонившись над раненым.
– Что? Ничего. Чего вы галдите, бесовы дети? – прошептал барабанщик.
Его приподняли. Кто-то из солдат побежал за санитарами.
– Бинтов захвати, а то кровью изойдет! – закричали ему вслед столпившиеся вокруг Павлюка товарищи.
– Крови нет, – прохрипел раненый, хмуро посмотрев на сочувственные лица артиллеристов.
– Да ты же так помрешь, Павлюк, – сказал сигнальщик.
– Ну что ж… Я и без тебя знаю, что умру, – возразил барабанщик. – Братцы!.. А нет ли у кого табаку? Хочется закурить перед смертью.
Рыжий матрос сунул ему в руку трубку и кисет с табаком. Павлюк закурил, закашлялся и спросил:
– Скажи, Кошка, как ты разжился таким табаком?
– В губернии купил, папаша, – ответил матрос.
Барабанщик покачал головой:
– Добрый табак. Такого давненько не курил. Ну, братцы, будьте здоровы! Помираю.
– К орудиям! – скомандовал Головинский.
Гул и грохот заглушили его слова. Граната разорвалась у бруствера, обдав его защитников обломками щебня и земляной пыли.
Кто-то крикнул:
– Берегись! Жеребец летит!
Бомба пронеслась над бастионом. Запальная трубка ее горела ярким пламенем. Бомба, шипя и крутясь, упала посредине площадки, как раз у того места, где лежал мертвый Павлюк.
– Эй, прячься! – завопил сигнальщик. – Разорвет в куски!
Солдаты ринулись в разные стороны, ища спасения.
Лейтенант Головинский прижался к стене, бледный как полотно.
И только матрос Кошка, одолживший Павлюку табак, не растерялся.
Он бросился к бомбе, приподнял ее и швырнул в ушат с кашей.
Запальная трубка зашипела и погасла. Он вытащил бомбу из ушата, перекинул через бруствер обратно в ту сторону, откуда она прилетела. Все, кто прятался, сразу обрадовались. Страх прошел.
– К орудиям! – снова скомандовал Головинский. Артиллеристы бросились к пушкам.
– Одиннадцатая, двенадцатая!.. – закричал лейтенант.
Сигнальщик приложил дымящийся фитиль к затравке. Дым и грохот вырвались из пушечного жерла.
– Это им за Павлюка, – пробурчал матрос. Ответная пальба с бастиона началась. Воздух застонал от грохота снарядов. Едкий пороховой дым навис, как туман.
Через полчаса пальба с французских батарей начала умолкать. Утомленный неприятель стрелял все реже и реже. Наконец умолк и бастион.
Мертвого Павлюка санитары унесли в госпиталь. Лейтенант Головинский, сменившись с дежурства, ушел в офицерскую землянку отдыхать. Солдаты принялись за прерванную еду. Начались разговоры, смех.
– Ты ему побольше наложи! – кричали бойцы раздатчику каши. – Он бомбам не кланяется.
Матрос Кошка с усмешкой отвечал зубоскалам:
– Всякой дуре кланяться – шея заболит.
– Ишь ты! – ворчал сигнальщик. – Как тебя не разорвало?
– Меня-то? – переспросил матрос. – Меня ни бомба, ни пуля не берет.
– А штык как? – лукаво донимали солдаты.
Рыжий черноморец ухмылялся, черпая кашу ложкой.
– Штык? Что ж… Штык не знаю как…
В это время лейтенант Головинский, сидя в землянке, выводил карандашом на бумаге жирную цифру: «1854». Его партнер по картам капитан Перекомский ушел дежурить на бастион.
Медленно потягивая чубук, лейтенант писал родным. Он писал им о том, как по прихоти императора Николая Павловича неподготовленная Россия была втянута в войну.
Четыре вражеские армии, переплыв на кораблях Черное море, подошли к берегам Крыма.
Русские войска не смогли помешать высадке неприятельских десантов.
После большого неудачного боя при местечке Альма, расположенном вблизи Севастополя, русское командование начало укреплять город.
Вход в бухту был прегражден затопленными старыми кораблями, а на берегу выстроили укрепления. Враги не смогли взять их и начали планомерную осаду. Она шла уже десятый месяц.
Написав письмо, лейтенант прилег на койку и задумался. Дремота одолела его. Он заснул.
Выйдя на дежурство, капитан Перекомский обходил бастион. Проверив два орудия в правом углу бастиона, он пошел в левый угол. Куча солдат, столпившись у бруствера, глядела в сторону вражеских окопов.
– Разойдись! – крикнул капитан.
Но солдаты будто не слышали. Он подошел вплотную и тронул одного из них за плечо.
Солдат обернулся. Это был сигнальщик. Увидев командира, он встал во фронт.
– Что за базар? Порядка не знаете! – вспылил Перекомский. – Глазеете, как бабы. Ну, чего не видели?
– Вашбродь, – отозвался сигнальщик, – дозвольте доложить. Так что лошадь…
– Какая лошадь? – переспросил капитан. – Что ты чепуху порешь?
– Никак нет, – упрямо ответил сигнальщик. – Так что лошадь… Извольте взглянуть.
Перекомский подошел к краю бруствера и выглянул.
По полю, между третьим бастионом и вражеским окопом металась рослая лошадь без всадника. На спине ее торчало дорогое седло. Ускакала ли она, сбросив седока, или по недосмотру от хозяина убежала, оборвав привязь, – неизвестно.
Над английским окопом виднелись головы стрелков. А выйти за беглянкой было боязно. Под пулю попадешь.
Кто-то тронул Перекомского за рукав. Он обернулся и увидел рыжеватого матроса. Это был смельчак, бросивший в ушат с кашей залетевшую бомбу.
Но об этом случае Перекомский еще не знал. Лейтенант Головинский, угрюмый и молчаливый человек, сменившись с дежурства, не успел ему рассказать, как матрос Кошка потушил горящий снаряд.
– Ваше высокоблагородие, – спросил матрос, – дозвольте лошадью завладеть?
У капитана Перекомского была природная болезнь: в затруднительных случаях голова его дергалась. И получалось, как будто он соглашался. Это приводило к недоразумениям.
– Как тебя звать? – спросил он матроса.
– Петром, – бойко ответил черноморец.
– Я не имя, братец, а фамилию спрашиваю, – буркнул капитан.
– Кошка, – сказал матрос. – Дозвольте, ваше благородие, очень уж лошадка хороша…
Лицо Перекомского побагровело. Он подумал, что такой фамилии быть не может, а это ему, капитану, солдаты приклеили такое прозвище.
– Как фамилия? – переспросил он, и от растерянности голова его дернулась.
Матрос, приняв кивок за согласие, козырнул, бросился к насыпи и мигом перелез через бруствер. Солдаты остолбенели от удивления. Только сигнальщик успел крикнуть:
– Вертайся, Петро. Убьют!
В ответ снизу глухо донеслись слова:
– Ребята! Палите по мне! Пусть смекают, что я до их бегу.
Перекомский очнулся первым.
– Что стоите? – крикнул он. – Палите скорее… холостыми…
Сигнальщик вскинул ружье. Грохнул первый выстрел, за ним другой, третий.
Из вражеского окопа высунулись стрелки, с удивлением разглядывая бегущего человека, по которому со стороны русских шла частая ружейная стрельба.
Он бежал зигзагами, спотыкаясь, припадая к земле и снова учащая шаг. В этот миг ни у кого не возникло сомнений в том, что это перебежчик. Из вражеского окопа ему махали руками, касками, кричали, чтобы он бежал быстрее. Вот он поравнялся с лошадью, нагнулся, перехватил волочившиеся по земле поводья и вдруг вскочил на седло. Лошадь рванулась, взвилась на дыбы, но матрос ударил ее стременами в бока и, повернув, поскакал обратно в русскую сторону.
Не успели враги опомниться, а он уже был у своего бастиона. С вражеской стороны запели пули, но тщетно. Смельчак, перемахнув с разбегу через бруствер, влетел к своим.
Смельчак перемахнул с разбегу через бруствер.
Со всех сторон к нему бежали защитники бастиона.
– Ваше высокоблагородие! Вот вам конь, – сказал матрос, слезая с седла. И, кивнув с усмешкой в сторону неприятеля, добавил: – А они пусть теперь на козе покатаются.
– Голубчик, – ответил Перекомский, – дай я тебя за удаль поцелую!
Солдаты обступили их. Крича «ура», они принялись качать храбреца.
С тех пор матрос Кошка стал гордостью третьего бастиона.
Севастополь, как разъяренный лев, отбивался от врагов.
После нескольких неудачных атак неприятель приступил к планомерной осаде города.
К надземной войне прибавилась подземная. Французские саперы рыли в земле тайные ходы, подбираясь к русским позициям.
Русские взрывали эти ходы минами и фугасами.
Осада затянулась. Дни стали короче. Подошла зима. Земля обледенела, покрылась снежным покровом.
Однажды ночью из третьего бастиона сделали вылазку. Шестьдесят солдат пробрались к вражеским окопам, но французы их заметили, открыли стрельбу и многих убили. Оставшихся в живых спасла поднявшаяся метель. Они с трудом добрались до бастиона.
К рассвету метель улеглась. Сигнальщик, через отверстие в бруствере следивший за неприятелем, заметил, что у вражеского окопа, прислонившись к насыпи, стоит неподвижно наш унтер-офицер.
Сигнальщик подозвал товарищей. Начались толки и разговоры. Кто-то из солдат, ходивших на вылазку, присмотревшись внимательней, сказал:
– Конечно, это наш Ефим Тимофеевич… Замерзший он, братцы.
– Вороги над покойником тешатся! – возмутился сигнальщик. – Нарочно его караульным выставили…
– Нам на позорище, – добавил один из артиллеристов.
К разговаривающим подошел матрос Кошка. Узнав, в чем дело, он тоже присоединился к общему негодованию.
– Ведь это же обидно, братцы! Эх, сердечный! И бежать не может, потому как мертв. Как бы его сюда доставить?
– И думать нечего, – возразил сигнальщик. – Убьют.
– А вот я попробую, – ответил Кошка.
– Ничего не выйдет, – проворчал один из солдат. – Подстрелят тебя французы, как зайца.
– Посмотрим! – сказал Кошка и пошел искать лейтенанта Головинского.
Выслушав матроса, лейтенант пожал плечами:
– На такое дело дать разрешения я не могу. Ступай к капитану.
Кошка, мрачно козырнув, отправился в капитанскую землянку. Осторожно приоткрыв дверь, чтобы не выпустить тепло, он увидел, что Перекомский что-то пишет. Капитан составлял очередные сводки убитых и живых.
Увидев матроса, он положил карандаш. Матрос снял шапку.
– Ваше благородие, – сказал Кошка. – Дозвольте спасти товарища от надругания.
– Какого товарища? – спросил Перекомский.
Кошка рассказал о мертвом унтере. Капитан нахмурился.
– Опять чудишь? – буркнул он. – А что, если подстрелят? Незачем живому из-за мертвого пропадать. Не могу разрешить.
Но Кошка стоял на своем.
– Ваше высокоблагородие, – бормотал он, – меня пуля не трогает. Отпустите, будьте так милостивы… Дозвольте…
Он так упорно клянчил, что Перекомский не выдержал.
– Ну, черт с тобой! – сказал он. – На меня не пеняй. Сам в могилу лезешь. Пойду просить Панфилова.
Начальник оборонительной линии севастопольских укреплений контр-адмирал Панфилов после уговоров дал наконец разрешение.
Довольный Кошка отправился в землянку и целую ночь оттуда не выходил. Взяв матрац, он распорол его, вытряхнул солому и сшил себе из холстины мешок. А для рук и головы сделал прорези.
Рано поутру он напялил на себя мешок и выбрался с бастиона. Спустившись с бруствера вниз, он осторожно пополз.
В утреннем тумане белая холстина почти сливалась со снегом. Ползти было трудно. Обледенелые камни раздирали руки до крови.
До вкопанного в землю мертвеца оставалось еще шагов сто, а уже начинало светать. Ползти дальше было бесцельно и опасно.
Кошка залег на снегу и весь день пролежал до темноты.
Руки и ноги закоченели, не разогнуть.
Когда стемнело, он опять пополз. Кое-как добрался до мертвеца, вытащил широкий нож, начал тихонько откапывать. Мерзлая земля поддавалась туго. Он долбил ее ножом. Искрошенные комья осторожно вынимал пригоршнями, отбрасывал в сторону.
Работал он долго, несколько часов. Наконец откопал. Труп стал качаться в яме. Кошка, обмотав мертвеца веревкой, привязал его к своей спине. С усилием он вытащил труп из ямы и медленно, изредка останавливаясь, двинулся в обратный путь.
Нести тяжело, и уже опять светать начинает.
Заметили англичане, что кто-то по снегу ползет, открыли пальбу.
Пули летят, а Кошка все ползет, мертвец у него на спине.
Вот уже наша горка близко.
Надо вверх подниматься, а сила вся на исходе.
Все колени и локти изодраны, не доползти никак.
Вскочил Кошка и побежал.
Бежит он, спотыкается, а пули все гуще да чаще.
Заприметили англичане, что пропал труп, поняли все, стали палить залпами.
Споткнулся Кошка, упал, потом опять поднялся…
Тут выскочили товарищи на подмогу, втащили смельчака с покойником на бруствер.
Все радовались и хвалили храброго матроса.
Севастополь переживал последние дни осады. Французам удалось захватить одно из главных укреплений города – Малахов курган.
Командование отдало приказ покинуть Севастополь.
Отойдя от города, русские войска стали строить новые укрепления.
Одиннадцатимесячная осада измучила обе воюющие стороны. Начались переговоры о мире. Вскоре он был подписан.
По окончании войны многие из русских моряков и солдат, в том числе и Кошка, получили возможность вернуться на родину. Как прошла его дальнейшая жизнь, никто не знает.
А через много лет в Севастополе был сооружен бронзовый памятник адмиралу Корнилову.
Раненый адмирал указывает рукой на укрепление. Внизу надпись: «Отстаивайте Севастополь!»
У ног его возле небольшой пушки стоит матрос Кошка с ядром в руках.
НА СОПКАХ МАНЬЧЖУРИИ
Перед каждым очередным парадом в первой роте Нижегородского пехотного полка неизменно происходил один и тот же разговор.
Фельдфебель Копыто почтительно докладывал ротному командиру:
– Так что, ваше высокоблагородие, Бондаренку дозвольте не иначе, как дневальным оставить.
Ротный, пожилой капитан, озабоченный предстоящим смотром, нервно теребил редкую бородку и переспрашивал:
– Почему ты так думаешь?
– Иначе никак не сподручно, – отвечал фельдфебель. – Бондаренко нам весь церемониал испортит. Ростом он как медведь. Стало быть, его на правый фланг ставить надо, а равняться по нем не можно, потому как у него что ни шаг, то сажень. Левый фланг с ним пропасть должен.
Ротный соглашался:
– Да, пожалуй, ты прав, Копыто… Оставь его в роте дневальным. И впрямь, еще испортит смотр. Нескладный какой-то.
– Так точно. Дурной, ваше высокоблагородие.
– Дурной? Почему?
– По-нашему, ваше высокоблагородие, по-мужицки. А по-благородному, значит, будет дурак.
Услышав это, капитан обычно смеялся и отпускал фельдфебеля.
День смотра был для Бондаренко сплошным страданием. С утра он поднимался раньше всех, чистил винтовку, бляху на поясе, пуговицы, старательно пересматривал все свое несложное солдатское хозяйство. И когда роте надо было строиться, он сиял всей своей амуницией, как медный котелок после чистки.
Но тут его всегда ждало огорчение.
Перед тем как строиться, взводный унтер-офицер неизменно его вызывал и говорил:
– Бондаренко! Останешься в роте дневальным.
Бондаренко вздрагивал и умоляюще шептал:
– Господин взводный…
– Молчать! – кричал на него унтер. – Поговори еще! Сказано – останешься дневальным, и шабаш!
Бондаренко сокрушенно вздыхал:
– Що усе дневальным да дневальным! Треба хоть разок мени на парад пииты.
Огромный и действительно нескладный, с добродушным и немного глуповатым от огорчения лицом, он вызывал дружный хохот.
Солдаты смеялись:
– Куда тебе на парад! Ты там всех генералов перепутаешь. Этакий страшенный!
Рота строилась. Бондаренко делал последнюю попытку.
Он становился на свое место у дверей казармы и при появлении ротного командира громовым голосом кричал:
– Смирно!
Но и эта угодливая лесть не удавалась.
Ротный вздрагивал:
– Тьфу ты! Глотка луженая! Орет так, что оглохнуть можно. Здорóво, братцы!
– Здра, ваш высокбродь! – отвечала рота.
Рота уходила, а Бондаренко оставался дневалить. Тоскливо бродил он по казарме, ожидая, когда его товарищи вернутся с парада. И когда солдаты, усталые, недовольные длительной маршировкой, возвращались, Бондаренко их завистливо расспрашивал:
– Як, братцы, осмотр прошел?
– Эх ты, голова! – шутили «братцы». – Разве наша рота подгадит? Одно слово – первая рота!
– А що, трошки «спасибо» получилы? – спрашивал Бондаренко.
– И еще сколько разов! – отвечали товарищи, перемигиваясь друг с другом. – Генерал с нашим ротным даже за ручку здоровался. «Благодарю! – говорит. – Какие у вас молодцы!»
Бондаренко сокрушенно вздыхал и спрашивал:
– Що таке, братцы, мени нет хода? Солдат як солдат, а як парадом пишли, так мени до кухни…
Солдаты смеялись:
– Быть тебе вечным дневальным.
Один только взводный сочувствовал Бондаренко.
– Хороший солдат, – говорил он. – и стрелок первостатейный, а только нет в нем выправки. Для парадной службы не приспособлен. Дурной какой-то.
И солдаты хором повторяли: «Дурной». Так эта кличка к Бондаренко и приклеилась.
Тысяча девятьсот третий год завершался тревожно.
Япония готовилась к войне.
В казарме война сделалась главной темой разговоров. Случайно попадавшие газеты читались вслух от доски до доски, но статьи, помещенные в них, неясно излагали ход происходивших событий.
– Непонятно пишут, – жаловались солдаты. – Слова как будто русские, а понять ничего невозможно.
Вскоре появились слухи о мобилизации.
Солдаты передавали друг другу по секрету:
– В полковой канцелярии писаря сказывали, что есть такой приказ, чтобы к походу готовиться.
– В Маньчжурию?
– Неизвестно. Или под японца, или под англичанку…
Однажды во время утренних занятий приехал командир полка. Он редко приезжал в казарму. Занятия моментально прекратили. Наступила тишина.
Поздоровавшись, он хмуро оглядел солдат, медленно высморкался и, спрятав платок в карман шинели объявил, что приказано от каждой роты отобрать по десять человек для похода на Восток.
Объявив это, он повернулся и уехал.
На другое утро спозаранку начались поспешные приготовления к смотру. Бондаренко готовился усердно вместе со всеми. К нему подошел взводный и объявил:
– Бондаренко! Встанешь дневальным.
Сапожная щетка выпала из рук солдата. На глазах навернулись слезы. Он истерически крикнул:
– Не желаю!
Взводный опешил. Солдаты замерли от такого смелого нарушения дисциплины. А Бондаренко упорно бубнил:
– Не желаю! Не желаю! Не желаю!..
Взводный пришел в себя.
– Ах ты, дурак! – заорал он. – Да как ты смеешь так с начальством разговаривать? Под суд захотел?
– Нехай дурак, нехай под суд, а дневальным не желаю, – настаивал Бондаренко.
Случай был из ряда вон выходящий. Доложили фельдфебелю. Он тоже попробовал урезонить взбунтовавшегося украинца, но безуспешно.
Бондаренко стоял на своем:
– Не желаю!
Фельдфебель плюнул:
– Тьфу! Быть тебе под судом. Придется ротному докладывать.
Узнав о неповиновении солдата, ротный угрожающе сдвинул брови:
– Что? Бунтует? Позвать его сюда!
– Слушаюсь! – гаркнул фельдфебель и выбежал искать виновника.
Бондаренко явился, громадный, взволнованный, с трясущейся челюстью.
– Ты что, братец, приказаний не исполняешь? – спросил ротный.
– Виноват, ваше высокоблагородие, а тильки я не желаю, – объявил Бондаренко. – Нехай под суд пиду…
К всеобщему удивлению солдат, капитан вдруг приказал фельдфебелю:
– Черт с ним! Поставить его в строй. Пусть идет на парад!
И добавил, обращаясь к Бондаренко:
– Ну ты, дурной, смотри! Если мне смотр испортишь – берегись!
Через час Бондаренко уже шагал на правой фланге, поглядывая с победным видом на своих товарищей.
Парад прошел довольно гладко. В конце смотра снова объявили об отборе желающих ехать на Дальний Восток. Генерал подошел к первой роте, скомандовал:
– Охотники, три шага вперед!
Вся рота, дрогнув, сделала три шага и замерла. Это было сделано по тайному распоряжению капитана для показа. Бондаренко не рассчитал своих огромных шагов и очутился впереди своих сажени на две.
– Это что за чудовище? – удивился генерал.
– Рядовой Бондаренко, ваше превосходительство, – доложил ротный. – Придурковат немного.
Генерал подошел к Бондаренко:
– Ну что, братец, хочешь в охотники?
– Так точно, вашство! – гаркнул Бондаренко так громко, что генерал отшатнулся.
– Ну и глотка! – сказал он ротному. – Запишите его. А меж остальными бросьте жребий.
И повернулся к следующей роте.
После парада все в роте говорили о Бондаренко:
– Вот дурной! Сам напросился. Повезло… Дураку дурацкое счастье и есть.
Но Бондаренко будто не слышал всех этих колких шуток: он был доволен тем, что побывал на параде, и больше ни о чем не думал. Через неделю он был уже в походе.
Солнце жгло нещадно.
В глубокой лощине, в покинутой жителями деревушке расположилась на отдых рота одного из сибирских полков.
Рота была выслана на разведку: посмотреть, нет ли где поблизости врагов. Пройдя верст двадцать и не встретив ни души, она расположилась на отдых.
Стрелки, утомленные тяжелым переходом, отдыхали, лежа на земле. Ротный, сидя на барабане, что-то записывал в блокнот.
Бондаренко лежал на спине, задрав кверху ноги.
Солдаты смеялись.
Бондаренко равнодушно слушал остроты.
В таком положении лучше отдыхали усталые от ходьбы ноги.
От скуки и глядя на него, солдаты тоже стали поднимать ноги. И скоро рота приняла странный вид.
Спрятав в карман блокнот, ротный сказал молодому подпоручику, единственному младшему офицеру:
– Дальше, я думаю, идти не стоит. Неприятеля, по-видимому, нигде нет, а люди устали…
– Все же следовало бы вот тот лесок обшарить, – сказал подпоручик, указывая на видневшуюся неподалеку заросль.
– Пожалуй, вы правы, – пробурчал ротный. – Ну что ж, возьмите несколько человек и посмотрите.
– Слушаюсь! – ответил подпоручик, приложив руку к козырьку фуражки.
Взяв пятерых солдат, он отправился к леску. Вдруг в воздухе запела пуля. За ней еще и еще. Подпоручик, взмахнув руками, упал лицом в траву.
За ним свалился солдат, потом второй, третий. Остальные двое побежали назад.
Рота вскочила. Раздалась команда:
– В ружье!..
Взволнованные и растерянные солдаты бросились к ружьям.
Град пуль сыпался на них. Один за другим падали и умирали люди.
Ротный командир что-то хотел скомандовать, но не успел и, только крикнув: «Рота!..», упал мертвым.
Другая пуля свалила фельдфебеля. Падая навзничь, он прохрипел:
– Вышибай япошек из леса, братцы, иначе пропадем!..
Рота осталась без начальства. Среди солдат началась паника.
Кто-то, бросив ружье, побежал назад и упал, сраженный пулей. За ним другой, третий.
«Пропадем, все как есть пропадем», думал Бондаренко.
И вдруг его осенила светлая мысль. Вскочив, он крикнул:
– Рота, смирно! Слухай мою команду!
Эти слова звучали как спасение. Для растерявшихся людей нужен начальник, кто бы он ни был, нужен голос, которому надо повиноваться.
Когда раздалась команда, паника сразу прекратилась. А Бондаренко уже распоряжался, словно всю жизнь командовал ротой:
– Слухай мою команду! Рота, влево в цепь! Ложись! Пали!
Рота рассыпалась, как на ученье, открыла частый огонь.
Из леса тучей высыпали японцы. Казалось, они раздавят горсть русских смельчаков, которым и помощи ждать было неоткуда.
Бондаренко скомандовал:
– Вперед, братцы, в штыки их!
И, вскочив и высоко подняв винтовку, первый с криком «ура» бросился в атаку.
– Ура! – подхватили бойцы.
Рота пошла в штыки. Громовое «ура» смешалось с японским «банзай». Начался штыковой бой.
– Не пиддавайся, братцы! – вопил Бондаренко, работая прикладом. – Ура! Бей их!
И вдруг откуда-то сзади донеслось, как эхо, «ура».
Бондаренко оглянулся. С винтовками наперевес на помощь роте бегом шел батальон русских стрелков. В эту секунду японская пуля ударила его в висок. Он рухнул, как подкошенный.
Японцы дрогнули и побежали. Бой скоро кончился. Солдаты подбирали убитых и раненых. Прискакал генерал, чтобы выяснить подробности нападения.
Узнав, что все офицеры были убиты в начале схватки с врагом, он спросил:
– А кто же вел роту?
Тут все удивились:
– В самом деле, кто же вел роту?
Один из уцелевших солдат ответил:
– Рядовой Бондаренко, вашство!
– Где он? – спросил генерал.
– Убит, вашство…
– Разыскать его, – приказал генерал.
Солдаты побежали искать мертвеца.
В зарослях они скоро наткнулись на труп Бондаренко. Он лежал, уткнувшись головой в кусты, громадный, неподвижный. Потускневшие глаза его неподвижно глядели в знойное небо.
Бондаренко торжественно похоронили. Над могилой трижды прогремел прощальный залп.
Остатки роты возвращались из разведки. Солдаты, шагая в строю, поминали песней того, кому они были обязаны своим спасением.
Они пели:
Як вин вмер, вин не казав,
Що вин добрый був казак.
Так умер на маньчжурских полях незаметный герой Остап Бондаренко.
