Текст книги "Честь Родины (Рассказы о народных героях)"

Автор книги: Николай Дмитриев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

ЧЕСТЬ РОДИНЫ

Лес мачт вздымался над Архангельской гаванью. Китобойные шхуны, транспортные шнявы, беляны, баржи, расшивы и лодки толпились у берега. Поскрипывали причалы. От воды тянуло летней сыростью, смолой, запахом свежей рыбы. Ребятишки у мола швыряли в набегающие волны мелкие камешки.

Грузный бородач в купеческой однорядке остановился у сходней и громко кричал:

– Эй! Матвей! Матвей!..

На шняве никто не отзывался. Бородач, плюнув, стал подниматься по сходням. Едва он переступил борт, как из кормовой каюты выглянул юнга.

– Что вы, оглохли, что ли? – спросил посетитель. – Позови-ка мне Матвея Иваныча!

Юнга исчез. Через мгновение из каюты высунулась голова шкипера с трубкой в зубах, затем туловище и ноги. Подойдя к гостю, он протянул ему широкую ладонь:

– Здравствуй, хозяин!

– Здравствуй, Матвей Иваныч! Я поговорить зашел.

– Ну что ж, – усмехнулся шкипер, – пойдем в каюту. Там попрохладнее… – и, повернувшись, зашагал к корме.

Хозяин пошел за ним.

В каюте восемь матросов хлебали уху.

– Что вы тут торчите? – проворчал шкипер. – На палубе места, что ль, нет? Ишь насорили!

Матросы, забрав миску, вышли.

Купец сел, отирая платком пот.

Шкипер смахнул со стола хлебные крошки, уселся напротив, пыхнул табачным дымом.

– Слушаю, Пал Палыч.

Бородач вздохнул:

– Ну и палит солнышко-то! Уф! Умаялся. Когда отчаливаете?

Шкипер повел плечами:

– Да хоть сейчас, Пал Палыч. Все дело за накладными.

– Вот я их и принес, – сказал купец, вытащив из кармана бумагу и надевая очки. – Вот видишь, – он щелкнул пальцем по документу, – здесь сказано:

«Его благородию господину Иогансону от купца второй гильдии Павла Попова.

Почтеннейший сударь!

По уговору на доставку ржи, оную в числе тысячи пятисот мешков на шняве „Евпл второй“ в сохранности и в срок доставляем, о чем надлежит вам, сударь, здесь расписаться. Третье июля 1810 года. С почтением. Павел Попов».

Вот, Матвей Иваныч… Сдашь товар норвежцу, а расписку мне доставишь. Да держи эту бумагу посохраннее. И еще кое-что я тебе хотел сказать: время теперь неспокойное. Англичане, слышь, за нашим братом охотятся… У Фрола Свечина три шнявы забрали. Так что… посматривай. Хоть и мое добро, но и ты в ответе есть. Ну, кажись, все.

Купец встал, отер еще раз платком потный лоб.

– Теперь вам мешкать нечего. В дорогу пора…

– Скоро тронемся, Пал Палыч, – ответил шкипер.

– Ну, ладно. Прощай. Счастливого пути-дорожки!

Оба выбрались на палубу.

Проводив купца до сходен, шкипер вернулся.

Матросы, пообедав, уже курили на корме.

– Матвей Иваныч! Зачем хозяин заходил?

– Известно… Рожь везти надо, – буркнул шкипер. – Воды запасли?

– Шестьдесят бочек, Матвей Иваныч.

– То-то! Путь дальний. В Норвегию идем… Чего прохлаждаетесь?! Выбирайте-ка якорь… Мишка, Федор, начинайте ставить паруса!

Через час шнява «Евпл второй» покидала Архангельскую гавань.

Берег отходил, заволакиваясь туманной дымкой, и скоро исчез из глаз.

Впереди лежало пустынное Белое море.

«Евпл второй» подходил к мысу Нордкап. Шел сороковой день плавания.

Боцман Иван Васильев и юнга Суслов стояли на вахте.

Было около двух часов пополудни. Кругом расстилалась бескрайная ширь.

Тяжелые волны Ледовитого океана гулко катились навстречу.

Вдруг юнга закричал с грот-мачты:

– Иван Трифоныч! Паруса!..

Боцман, поспешно сунув в карман подзорную трубу полез на мачту. На краю горизонта, где небо сливалось с водой, показались белые крылья.

Судя по оснастке, это был военный фрегат.

– Мишка!.. – заволновался боцман. – Зови Матвея Иваныча!

Юнга спустился с мачты и побежал к каюте.

Шкипер и все матросы вылезли на палубу.

Фрегат шел наперерез шняве. Вот от него оторвалось белое облако. Грохнул сигнальный выстрел.

– Пропали, – пробормотал шкипер, – спускать паруса велят. Наверно, англичане. Ну что ж, ребята, придется…

Матросы полезли спускать паруса. Шнява замедлила ход. Фрегат подошел ближе. От борта его отделилась шлюпка и поплыла. Купеческое судно легло дрейф.

Шлюпка подошла к шняве. Стоявший в ней офицер что-то крикнул на своем языке. Русские не поняли.

– Шут его знает! – пробурчал шкипер. – Чего он хочет? Спустите, ребята, трап.

Матросы спустили сходни. Шлюпка пристала вплотную к борту.

Пять матросов и офицер взобрались на палубу.

Перешагнув борт, они направили ружья на безоружных архангельцев. Русские подняли руки вверх.

Один из англичан, отложив в сторону винчестер, принялся их обыскивать, тщательно выворачивая карманы.

Найдя у шкипера бумажник с деньгами и бумагами, он раскрыл его и быстро передал офицеру. Шкипер заволновался:

– Постой!.. Куда? Деньги казенные. Я за них в ответе.

Но офицер молча направил на него пистолет. Пришлось покориться. Обыскав всех, англичане погнали русских матросов в трюм и заперли, а шкипера, подталкивая прикладами, спустили по трапу в свою шлюпку.

Его повезли на фрегат. Под караулом отвели в командирскую каюту. Капитан что-то писал. Офицер положил на стол бумажник, вытащил документы, разложил их и, козырнув, отошел в сторону.

Капитан посмотрел на бумаги, потом на пленника, словно изучая его.

– Ваше благородие, за что обижают? – заговорил шкипер, тыкая пальцем в лежащий на столе паспорт. – Фамилия моя Герасимов. Зовут меня Матвей Иваныч. А судно торговое, купца Попова. В Норвегию к его благородию господину Иогансону рожь и пеньку везем… Отпустите, сделайте милость.

Англичанин равнодушно выслушал объяснения. Он просил что-то по-английски. Шкипер его не понял, попробовал было по-норвежски снова объяснить, что судно торговое, но ему не дали, – два матроса взяли Матвея Ивановича и повели в карцер.

Там он просидел до вечера. Когда стало темнеть, часовой отвел его на палубу. У фрегата уже ждала шлюпка. Шкипера под караулом привезли обратно на шняву.

Взойдя на шняву, он увидел, что его судном владеют англичане. Караульные втолкнули его в трюм и закрыли люк. Падая, он задел что-то мягкое. Кто-то помог ему встать.

– Кто здесь? – спросил шкипер.

– Матвей Иваныч! – раздались обрадованные возгласы.

– Сколько вас здесь?

– Трое, – ответил юнга.

– А остальные где?

– Не знаем, – пробасил штурман, – должно быть, их увезли куда-то… Ну, Матвей Иваныч, рассказывай…

– Да что рассказывать! – вздохнул шкипер. – В плен попали… Грабеж среди бела дня… И что теперь делать, ума не приложу.

Моряки грустно вздохнули. Разговор смолк. Вскоре пленники уснули.

Утром крышка трюма открылась. Караульный просунул пленникам хлеб, кружку с водой и ушел. За стеной судна шелестела вода. По этому шуму можно было догадаться, что английский фрегат ведет шняву на буксире. Пленники окончательно приуныли. Особенно в отчаяние впал штурман. Дома у него осталась семья.

– Не видать мне ребятишек, – вздыхал штурман. – Вот так же деда моего англичане увезли. Посадили сердешного на островочек. На островочке ни одной живой души. Двадцать лет он так промаялся, говорить даже разучился, а потом кой-как домой прибыл да и помер. Знать, и нам будет такая погибель.

Шкипер утешал его, как мог.

– Не роняй достоинства, Федор Петрович, – говорил он. – Как-нибудь выберемся.

Но он и сам плохо в это верил. Надежды выбраться из плена не было никакой. Время текло томительно медленно.

Пленники развлекали друг друга воспоминаниями о прошлом. Матвей Герасимов был опытный моряк. Когда-то он имел свои транспортные суда. Ходил по Белому морю. Но ему не везло. Беда словно по пятам ходила. Шнявы его терпели крушение одна за другой. Обеднев, он пошел в шкиперы на чужие торговые парусники. Плавал долго. Накопил опыт. Ему было о чем порассказать.

Так прошло четыре дня. За это время шняву порядком пораздергало качкой. Пазы разошлись. В трюм набежало до четырех футов воды. Мешки с рожью намокли. Ветер посвежел, и тянуть осевшее судно было тяжело.

Утром на пятый день плена, когда открылась крышка трюма, русские увидели, что фрегат ушел и шнява плывет сама по себе. На палубе девять английских матросов и офицер.

Заметив такую перемену, Герасимов стал уговаривать своих товарищей вновь овладеть судном.

– Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Чего страшиться, ребята? – урезонивал он. – Все равно не в бою, так в плену погибать. А ведь коли удача будет, глядишь опять домой воротимся.

Архангельцы слушали его с тревогой. Штурман не соглашался.

– Не пойду я на такое дело, Матвей Иваныч. У меня дома жена, дети остались. При таком случае убьют или расстреляют, а если в плен попаду, так все-таки надежда будет, авось домой отпустят.

– Едва ли отпустят, – досадовал шкипер, но уломать не мог.

Штурман стоял на своем. Четыре дня препирались они. Наконец, не вытерпев, Герасимов сказал:

– Ну, ладно. Без тебя управимся. Ты только сиди да помалкивай…

Юнга лежал в бреду. Боцман и шкипер решили попытаться вдвоем овладеть шнявой, на которой десять вооруженных англичан сторожили пленников.

Предприятие казалось опасным и несбыточным, но тут помог случай.

На десятый день плена один из английских матросов забыл запереть люк в трюм. Пленники решили этим воспользоваться. В пять часов вечера боцман и шкипер осторожно выбрались на палубу. Офицер и восемь английских матросов отдыхали в каюте. Только один часовой стоял на вахте. Шкипер, прячась за канатами, неслышно подкрался к нему и стремительным толчком выбросил за борт. Падая, вахтенный закричал, но было уже поздно. Боцман, заперев чугунным засовом дверь в каюту, заколотил ее гвоздями.

Запертые в каюте англичане проснулись, начали бить изнутри в дверь табуретками, но засов и гвозди были вбиты на совесть. Стрелять им было нечем – все ружья остались на палубе.

Опасаясь, как бы враги не вырвались, шкипер и боцман по очереди караулили выход из каюты.

К вечеру англичане после безуспешных попыток вышибить дверь или разломать стену стали знаками показывать, что хотят есть.

Шкипер осторожно через крошечное окошко подал им еду.

Однако англичане не теряли надежды снова овладеть судном. Из старого долота они смастерили патрон и попытались выстрелить в Матвея Герасимова, но промахнулись. Тогда шкипер, угрожая ружьем, принудил их отдать долото.

На пятый день плавания на горизонте показалась узкая черная полоска земли. Это был датский берег. К полудню шнява уже входила в порт города Вардгуза.

Оставив боцмана караулить пленников, шкипер съехал на берег и отправился к коменданту.

Комендант Вардгуза, седенький старичок, долго смеялся, когда Герасимов рассказал ему, каким образом англичане из захватчиков-победителей превратились в пленников. Шкипер попросил дать охрану, чтоб перевезти их на берег.

Комендант дал ему конвой из десяти солдат и одного унтер-офицера. Герасимов поехал с ними к шняве. Теперь численное превосходство было обеспечено. Матвей Иванович с помощью боцмана выбил гвозди и снял засов.

Из каюты первым вышел офицер и подал шкиперу свою шпагу, сказав по-английски, что он сдается. Затем поодиночке выпустили матросов и, посадив всех в шлюпку, отвезли в Вардгуз.

Старичок-комендант выдал шкиперу свидетельство в приеме пленников.

Рожь в трюме промокла и попортилась. Везти ее в Норвегию к господину Иогансону не имело смысла. Поэтому в тот же вечер «Евпл второй», набрав пресной воды, отплыл к русским берегам.

К концу сентября шнява пришла в первый русский портовый город Колу, неподалеку от Архангельска.

Матвей Иванович явился к городничему с просьбой отгрузить рожь. Городничий, узнав, что купеческая шхуна была в плену, и опасаясь, «как бы чего не вышло», прежде чем дать разрешение, потребовал письменных показаний о пребывании русских моряков в плену у англичан.

Показания были составлены. Их подписали герой происшествия шкипер Матвей Герасимов, боцман Иван Васильев и хотя не принимавшие участия в освобождении из плена, но бывшие на судне штурман Федор Пахомов и больной юнга Миша Суслов.

Этот документ вместе с рапортом о том, что от шкипера Матвея Герасимова им отобраны взятые у английского офицера шпага и судовой флаг, «кои к донесению прилагаются», городничий отправил в Петербург.

К этому времени меж Россией и Англией был уже заключен мир. Рапорт городничего грозил Герасимову и его спутникам арестом, если бы весть об отважном шкипере заранее не дошла до столицы.

Газета «Санкт-Петербургские ведомости», торжественно описав подвиг Матвея Герасимова, в конце статьи восклицала:

«Вот истинно русский человек!.. Сей шкипер не посрамил честь родины. Он хотя и попал в плен, но сумел из него выбраться и врагов пленить… Сколь ни коварен англичанин, а с русским ему не совладать».

Император Александр Первый, будучи в благодушном настроении, согласился с этим патриотическим мнением и на рапорте Кольского городничего, смилостивившись, по-французски – так как он любил этот язык более русского – начертать соизволил: «В архив».

Английский флаг и шпага были опять возвращены Герасимову для хранения у себя и потомков своих на память о подвиге.

Что же касается самого Матвея Ивановича, то жил он долго и умер в 1852 году «от бедности», как сказано на его могильном памятнике, воздвигнутом «усердием членов Архангельского любвеобильного общества».

СТАРОСТИХА ВАСИЛИСА

Первую весть о неприятеле принесли мальчишки, игравшие за околицей. Их крик: «Наши едут, французов ведут!» переполошил село. Бабы забегали из избы в избу, предупреждая соседок. В один миг Сычевка высыпала на улицу.

Меж тем шествие подходило к селу.

Впереди ехал на гнедой лошади бурмистр. За плечами его торчали две трофейных пики.

Позади бурмистра плелась пешая толпа оборванных людей.

На головах у них были какие-то невиданные шапки. Одеты они были по-разному: кто в ризу, кто в попону, кто в бабью кацавейку, как ряженые на господских святках.

Четыре мужика с ружьями за плечами ехали по бокам удивительного шествия.

У подъезда господского дома бурмистр слез с лошади.

Бабы тотчас окружили его:

– Здравствуйте, Ермил Иванович! Арестантов, что ль, привели?

Бурмистр, важно посмотрев на них, обронил:

– Расступись!..

Толпа любопытных покорно раздалась в разные стороны. Он поднялся на крыльцо и скрылся в господском доме.

Бабы не унимались. Они попробовали расспросить конвойных.

Но мужики, охранявшие пленных, важно молчали.

Сычевцы и французы разглядывали друг друга с нескрываемым интересом.

Какая-то старушка, протискавшись вперед, дернула седоусого кирасира за рукав и, заглядывая ему в лицо, спросила:

– Что, кормилец, капут мороз?

Видимо, она сочувствовала, что французам от холода приходилось плохо.

Толпа густо обступила пленных.

Конвоиры осаживали зевак:

– Но, не напирай. Чего не видели?!

Но их усилия были тщетны.

Симпатии к несчастным замерзшим французам все более и более росли. Бабы жалели их, как мать жалеет своего беспутного сына.

– И зачем сердешных гнало в нашу сторонушку? Неужто у них своей земли нет? – спрашивали они, сочувственно поглядывая на ежившихся от холода «ворогов».

Конвоиры молчали, не зная, что ответить на такой вопрос, а французы, не понимая языка, улыбались, как дети, и кивали головами.

Гришка, сын сотского, попытался швырнуть камень в пленного. Его резко одернули. Он попробовал было огрызнуться. Бородатый конвоир хлестнул Гришку кнутом по спине. Это возымело свое авторитетное действие. Гришка вдруг стащил со своей головы грязную шапку, сунул ее в руку мужику и быстро убежал. Конвоир бросил шапку французу. Пленный тотчас напялил ее на непокрытую голову и, дружески кивнув, похлопал бородача по плечу.

Бабы, видя это, завздыхали, утирая платками добросердечные очи.

На крыльцо вышли бурмистр и господский ключарь.

Ключарь отпер огромный замок, висевший на дверях погреба. Пленных стали впускать туда по счету. Когда впустили последнего, ключарь запер погреб на замок, спрятал ключ в карман и снова ушел вместе с бурмистром в господский, дом.

Так окончилось взволновавшее сычевцев зрелище.

Толпа быстро рассеялась. Конвойные тоже разошлись по домам. Снова стало тихо.

Часа через два к бурмистру тайно, без огласки позвали жену старосты Василису.

Бурмистр сидел, развалясь на диване, посасывая господский чубук. Старостиха вошла, низко ему поклонившись, остановилась у порога.

– Садись, – буркнул бурмистр, – потолкуем.

Баба робко присела на кончик стула. Бурмистр курил трубку, искоса разглядывая высокую, статную старостиху.

– Вот что, Василиса, – сказал он, – ты баба сметливая. Велено нам супостатов[3]3
  Супостат – старинное русское слово: противник, враг.


[Закрыть], кои в наш плен попадут, отвозить в город и сдавать в казну. А возить их у нас некому, потому как все мужики в партизанах – ловят они ворогов не покладая рук. Посему порешили мы отдать это дело бабам… Дело нехитрое. Собери-ка сход да выбери тех, кто побойчее. Как можем, постоим за нашу землицу-матушку.

– А где мой Тихон? – спросила Василиса.

– Тихон? – усмехнулся бурмистр. – Твой муж не кошель с деньгами – не пропадет. Тихон тебе кланяется – жив… Так как, соберешь сход?

– Соберу, – ответила старостиха, думая об ушедшем с партизанами муже. – Только сгодимся ли?

– Ничего, сгодитесь, – буркнул бурмистр. – Ну ступай!

И снова задымил трубкой.

Василиса ушла собирать мирской сход.

Сотские побежали по избам. Вскоре в старостин овин набралось столько людей, что стоять стало тесно. Но мужиков было мало. Большинство ушло воевать с французами. Вся крестьянская Россия в ту пору поднялась против иноземных захватчиков.

Народ топтался, люди спрашивали друг друга, зачем зовут, но никто толком ничего ответить не мог.

Наконец пришел бурмистр. Протискавшись сквозь толпу, он снял шапку, поклонился миру, потом, кашлянув в ладонь, начал:

– Люди добрые! Злые вороги бегут в нашу сторону. Казаки их шибко в плен берут. И нам велено обороняться, хватать супостатов, сколь возможно. Поднимайтесь стар и млад, кто с чем может. Наша взяла…

Тут поднялся шум. Бабы, услыхав, что «супостаты бегут в нашу сторону», заголосили на разные лады. Старики тоже загалдели, так что бурмистр, чтобы унять их, стал грозить возвращением бежавшего от французов в столицу барина.

Сычевский помещик был крутого нрава: его боялись больше, чем Наполеона.

Когда все стихло, бурмистр объявил твердо, что, мол, если бабы помогут, то он Бонапарта одолеет и Сычевка будет спасена.

– Только одна беда – некому пленных сдавать по начальству. Вся надежда на вас, – закончил он свою патриотическую речь.

Бабы молчали. Только одна не в меру сердобольная старушка, задумчиво пожевав губами, прошамкала:

– Как же это мы их, Ермил Иваныч, отводить будем? Хоть они супостаты, а все-таки люди. Жаль их.

Дело было новое, непонятное. Бабы явно сомневались в своих воинственных способностях. Бурмистр не знал, как бы их урезонить. Но тут его выручила старостиха. Она вышла на середину овина и сказала:

– Бабы!.. Сердце у нас жалостливое… Это правда. Только скажу вам: войне конца не будет, ежели мы всех ворогов не переловим и в казну не сдадим. Мужики наши с ними маются и из себя выходят. Поможем, как умеем.

Тут все зашумели. Как говорится, своя рубаха к телу ближе. Сердце баб болело и страдало за своих больше, чем за французов. У каждой из них брат или муж, оставив хозяйство, ушел в партизаны. Ну как им не помочь! Жалость жалостью, а землю оборонять все-таки надо. И они дружно согласились с Василисой. Старики тоже поддержали. Дело было общее, мирское. К тому же сычевские женщины – народ задористый.

Охотниц помогать партизанам супротив французов набралось хоть отбавляй.

В ту памятную ночь в селе долго не гасли огни.

Все население готовилось к походу.

Из сараев вытащили вилы, рогатины, отбивали косы, оттачивали топоры.

Часов в пять утра в овин собрались первые доброволки.

Старостиха и бурмистр по списку проверяли приходящих. Защитницы отечества, взволнованные выпавшей на их долю счастливой обязанностью, повиновались молча.

Еще не занялась заря, а вся Сычевка была уже на ногах.

Старостихина гвардия, вооруженная косами и дрекольем, окружила погреб. Ключарь отпер замок. Пленных вывели наружу. Бабы окружили их, и весь отряд двинулся за околицу. Впереди на коне ехала с острой косой в руке Василиса. Оставшиеся старики старухи и дети проводили отряд за околицу и стояли долго, пока последние ряды уходивших не скрылись за горизонтом.

Сначала дорога шла через пустынное, занесенное снегом поле.

Французы о чем-то переговаривались, но шли.

Пленный капитан, шагавший в середине отряда особенно ораторствовал.

– Где видано, – ворчал он, – чтоб нас, завоевавших полмира, гнали, как стадо овец? Стыд! Позор! Солдаты! Все равно вы подохнете в плену, не увидев Франции. Стыдитесь, вояки! Кто патриот, тот должен бежать.

Эта воркотня жгла солдатские сердца. Французы стали посматривать по сторонам.

Дорога вела через лес. Подходя к опушке, колонна сильно растянулась. Старостиха кричала пленным, чтоб плотнее сомкнули ряды, но они заупрямились.

Василиса грозно размахивала острой косой, но уговоры не действовали.

Один из солдат, ругаясь по-своему, вдруг бросился вперед, пытаясь стащить ее с лошади. Это послужило сигналом. Человек сорок французов кинулись на бабий конвой.

– Ратуйте! – закричала Василиса. – Бей их! – и ударила стаскивавшего ее с лошади пленного косой.

Солдат с рассеченной головой рухнул под копыта.

Свистящий крестьянский цеп размозжил череп главарю-капитану. В отчаянной драке были заколоты еще десять заговорщиков. Остальных пленников бабы и подростки, размахивая топорами и вилами, согнали в кучу, не давая им возможности выскочить из кольца.

Мятеж был подавлен. Отряд двинулся снова в путь.

Конвоирши, возмущенные непокорством, следили теперь за каждым движением пленников и благополучно привели их в соседний с Сычевкой город.

Старичок-комендант, увидав странный конвой, только головой покачал от удивления.

Он принял от Василисы пленных и выдал ей расписку.

Сычевский конвой двинулся обратно.

Один из отрядов наполеоновской армии отступал из сгоревшей Москвы по дороге к Смоленску.

Идти было трудно. Летящая навстречу снежная пыль слепила и колола лицо. Колени подгибались под тяжестью ослабевшего от голода тела. Ноги в тяжелых сапогах опухли и ныли. Сержант Нарбонн медленно вытаскивал их из снега и, осторожно переставляя, шел дальше, боясь упасть и замерзнуть.

Вдруг впереди, у края дороги, что-то зачернело. Нарбонн подошел ближе и увидел мертвую лошадь. Она лежала, уткнувшись головой в сугроб. На крупе ее, обхватив руками ружье, сидел гренадер.

– Эй, камрад! – крикнул сержант.

Гренадер не ответил. Склонив голову на руки, он как бы дремал.

– Проснись, – сказал Нарбонн, тронув гренадера рукой.

От этого прикосновения ружье, служившее шаткой опорой, вывалилось из рук спящего.

Гренадер покачнулся и упал. Сержант наклонился, чтобы поднять его, но, увидев торчавший во рту упавшего кусок льда, отпрянул в ужасе. Гренадер был мертв.

Нарбонн выпрямился, взглянул назад. Далеко позади, кутаясь в лохмотья, плелась длинная вереница солдат…

Измученные французы шли, напрягая последние силы. Справа и слева от дороги лежали бескрайние снежные поля.

На каждом шагу попадались лежащие в снегу солдаты. Обессилевшие от усталости, бессонницы и голода, они спали вечным сном. А их император мчался на почтовых тройках обратно во Францию.

Равнодушно глядя на умирающих, он говорил окружавшим его маршалам:

– Солдат – это пушечное мясо. Войну возбудила Англия. Так пусть же пролитая кровь падет на эту нацию!

Дорога казалась бесконечной. Ни кустика, ни жилья. Сержант Нарбонн шел впереди, ободряя отстающих. Выбившиеся из сил люди не хотели идти дальше. Они падали в снег и не желали вставать. Их уговаривали, поднимали, но упрямцы вырывались и падали снова Нарбонн приказал бить их прикладами. Но и это плохо помогало.

Даже старый друг его детства, весельчак Себастьян де-Брейль, с которым они восемнадцать лет назад, сидя за одной партой, играли в ножички, вдруг остановился и сказал:

– Я идти не могу.

И опустился на колени.

Его попробовали поднять, но он выхватил пистолет, крикнул:

– Отойдите! Дайте мне умереть!

В страхе все отшатнулись, думая, что он сошел с ума.

Нарбонн, вытащив из ножен палаш, подошел к другу.

– Себастьян, – сказал он мягко, – вспомни: тебя дома ждут жена и дети. Что ты делаешь?

– Уйди, Франсуа, – хрипел де-Брейль, размахивая пистолетом, – я все равно не пойду!

Слезы текли по его грязному, заросшему струпьями лицу.

– Нет, ты пойдешь! – ответил сержант и выбил палашом пистолет из его рук.

От резкого удара Себастьян упал на бок. Потом, приподнявшись на локте, протянул руку.

– Франсуа, – прошептал он, – умоляю! Ради твоей матушки!.. Пристрели меня, Франсуа!

Столпившиеся вокруг солдаты молча наблюдали эту сценку.

Нарбонн снял с единственной в отряде лошади вьюк с полковой канцелярией и сбросил его в снег. Потом с помощью трех товарищей поднял друга, крепко привязал ремнем к седлу, взял повод и повел коня под уздцы.

Снег блестел, переливаясь разноцветными огнями. Мороз стоял такой, что можно было замерзнуть, переходя дорогу. Нарбонн шел впереди, кутаясь от холода в меховой салоп, изредка оглядываясь на солдат, шагавших вразброд.

Вдали показался небольшой лесок. Колонну обгоняла почтовая фура. Когда она поравнялась, сержант крикнул:

– Где маршал Сен-Сир?

Курьер показал рукой вперед.

– А где русская армия? – спросил Нарбонн.

– Она нагоняет вас, – ответил курьер и промчался не останавливаясь.

Подходя к лесу, колонна понемногу собралась и подтянулась. Для озябших, измученных людей чаща таила возможность обогреться, сварить пищу. Справа от опушки виднелся крутой бугор. Он был пустынен, но когда первые ряды французов шли мимо, на бугре показался всадник в мохнатой шапке, с пикой, торчавшей над головой коня. За ним другой, третий…

Тревожный крик пошел по колонне:

– Казаки! Казаки!

Слово «казак» было страшнее смерти.

Эти лихие сыны степей наводили ужас на всю французскую армию.

Охваченная страхом колонна сбилась в кучу на узкой дороге.

Солдаты, обгоняя друг друга, бросились бежать к лесу.

Обнаруживший французов небольшой, человек в двадцать, казачий дозор, заметив это смятение, решил атаковать вдесятеро сильнейшего неприятеля.

Казаки, построившись лавой, стремглав без единого выстрела полетели на врага.

Но сержант уже понял, что опасность невелика. Выхватив палаш, он закричал беглецам:

– Назад!.. Стройся!.. Да здравствует Франция!..

Этот крик подействовал.

Сбившиеся в кучу французы быстро перестроились в квадрат, ощетинившийся штыками. Бежавшие к лесу солдаты, видя мчавшихся наперерез всадников, поняли, что им не уйти, и залегли в снег, вскинув на прицел ружья.

Казачья лава не успела доскакать и до половины пути, как выстрелами были выбиты из седел шесть всадников.

Не дожидаясь второго залпа, лава рассыпалась в разные стороны. Казаки, поняв опрометчивость своей атаки, вихрем умчались на бугор и исчезли, даже не подобрав убитых.

Французы, сохраняя боевой строй, осторожно двинулись к лесу.

Подойдя на расстояние ружейного выстрела, они остановились, опасаясь засады. Несколько еще способных двигаться смельчаков поползли к опушке. Но лес был пуст. Вершины елей дремали в тишине, опушенные снегом.

Окоченевшие люди бросились торопливо срезать ветви; вспыхнул первый огонь. Горнист Журден оказался полезнее всех. И неправы были те, которые смеялись над ним за то, что он всюду бережно таскал за собой большую кастрюлю. Обладателя этой скромной, но драгоценной утвари приглашали наперебой все, у кого не в чем было сварить пищу. Хозяина такого сокровища сажали на лучшее место у огня, давали ему добрую часть еды и возвращали кастрюлю хорошо вычищенной. Горнист вскидывал ее на плечо и продолжал путь без забот об ужине и ночлеге, которые ему всегда таким образом были обеспечены. Так было и в этот раз.

Кастрюля ходила по рукам от костра к костру, а ее хозяин, наевшись до-отвала, только глядел, чтобы она не исчезла.

Себастьян де-Брейль, отогревшись и поев, вновь ощутил жажду жизни. Освещенный ползавшими по сухим ветвям языками пламени, он что-то мурлыкал про себя и улыбался.

Сержант Нарбонн весело шлепал друга ладонью по животу, приговаривая:

– Мы еще поживем, дружище!

С наступлением сумерек отряд вышел из леса и двинулся дальше по дороге к Сычевке.

Ключарю снился неприятный сон. Он явственно видел, что сбежавший в столицу барин вернулся и кричит, стуча чубуком по столу:

– Кто курил мою трубку? Я тебя запорю, собачий сын!

Перепуганный старик проснулся. Кто-то упорно стучал в ставню.

Он приоткрыл шторку и увидел бабью голову, закутанную в платок. Она кивала и шептала:

– Открой, батюшка!

– Что надобно? – спросил ключарь.

Баба настойчиво указывала пальцами на дверь.

Старичок, досадливо махнув рукой, пошел отворять.

– Ну что пришла? Ночь ведь. Спать – и то не дают.

– Прости, батюшка, – беда, вороги пришли.

– Да что ты! Где? – встревоженно спросил старичок.

– За селом, батюшка. Вышла я мальчонку поискать. Куда, думаю, запропастился? Глянула на дорогу – так сердце и замерло.

– Беги, буди всех! – крикнул ключарь. – Антипа сторожа ко мне зови. Ох, беда!..

Баба исчезла. Старичок торопливо напялил сапоги и шубейку, побежал в господский кабинет и, сняв со стены старое ружьишко, выскочил на улицу.

Навстречу ему с вилами в руках уже бежал сторож Антип.

В селе началась суматоха. В окнах замелькали огни. Из избы в избу забегали люди. Народ поспешно сходился к господскому дому. Ключарь суетливо командовал. Сычевцы решили обороняться.

Из господской конюшни выкатили дряхлый тарантас. Загородили им дорогу в село.

К тарантасу подтаскивали и ставили в два ряда дровни и телеги.

Ключарь, единственный умевший стрелять, дрожащими руками заряжал дробовик.

Отряд Нарбонна в сумерках подходил к селу.

Заметив необычную для ночного времени суматоху, французы остановились в нерешительности, переговариваясь и споря.

– Подойдем поближе, посмотрим, – уговаривал горнист Журден своих товарищей, размахивая кастрюлей.

Несколько смельчаков тронулись за ним.

Но едва они сделали несколько шагов, как ключарь, сидевший за изгородью, не выдержал и, не ожидая, пока враг подойдет на необходимую для его дробовика дистанцию, выстрелил. Пушечный залп имел бы меньший эффект, чем этот одинокий выстрел.

– Назад! – крикнул Журден. – Засада!

Французы дрогнули и побежали назад. Отряд сбился в кучу, ожидая нападения, но его не последовало.

Тогда враги, снова осмелев, двинулись к стоявшим за околицей села овинам. Заняв овины, выставив караулы, они расположились на ночлег.

Тихая беззвездная ночь повисла над землей. Бледная луна едва освещала дорогу.

Василиса со своей гвардией подходила с другого конца к Сычевке.

Увидев необычное движение и огни, партизанки бегом пустились к селу.

К Василисе уже спешил сторож Антип.

– Беда, – бормотал он, – вороги овины заняли.

Бабы и подростки обступили его; началась суетня.

– Гришка, – крикнула Василиса, – полезай на мою лошадь! Скачи к бурмистру. Подмоги проси.