Текст книги "Симода"

Автор книги: Николай Задорнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Тут парень из дома У Горы хмыкнул. У него в кармане деньги. Он украл рыбу из общего улова и отнес офицерам в Хосенди... И ничего страшного! Дикарь наш самурай, а не мы и не эбису!

Но самурай заметил ухмылку. И он увидел даже больше, чем было на самом деле, как бдительный страж правительства бакуфу, который очень строго, строжайше запрещает другим делать то, что сам делает. Но никто про это не знает, а некоторые догадываются и думают: мол, и нам можно... Нет, вам нельзя! Мы вас научим порядку! Заставим уважать песни императора!

Надо было наказать этого парня из дома У Горы как следует. Что нам с ним делать? На чем бы его поймать?.. Наказать примерно в Доме Молодежи, который построен не только для собраний, но и для наказаний. Ябадоо посоветовался с Танака-сан, старшим инспектором полиции. Тот ответил: совсем не обязательно иметь доказательства. Виноват каждый. Невиноватых нет. И чем меньше доказательств, тем надо страшней наказывать и тем это полезней, так как устрашает остальных рыбаков.

Убедившись, что старшины рыбаков озабочены, Ябадоо уже думает о возможной ужасной судьбе своих детей, о соблазнительном христианстве, за проповедь которого правительство приказывало кидать в кратеры вулканов целые семьи, о болезнях, зараза которых может проникнуть в дома, обо всем множестве опасностей, грозящих Японии...

Тут было рассвирепевший Ябадоо увидел идущего Колокольцова, наскоро отдал рыбакам распоряжения и, просияв, сложил губы бантиком, глядя с восторгом на своего кумира, поспешил к нему с поклонами и подал руку по-западному.

В доме Ота на полу, с которого убрали циновки, сидели семеро японцев. Все с утра вымылись чисто, надели новые халаты. Пришли с тушью, кистями, с бумагой, с измерительными инструментами, с угольниками и линейками.

Сидят, поджав ноги, и слушают.

Все видели, как матросы во дворе циркулями измеряли на досках что-то, мелом размечали доски и вырубали топорами лекала. Сегодня японские плотники познакомились с таблицей русских мер. К сожалению, старшины артелей все понимают медленно, поэтому Колокольцов обращался к молодым.

Теперь, как полагает плотник Таракити, надо ему нанести меры русские и японские на собственный угольник и па линейку с разных сторон, и, переворачивая инструмент, можно сразу переводить одни меры в другие. Но есть много еще неясного, надо будет узнать, спросить ученого математика Матсусиро.

– Это не части корабля, который мы будем строить, – объяснял Колокольцов, – это лекала. По их размерам из кривых сосен будем вырубать части шпангоутов. Основа нашего строящегося корабля – киль. Постройка судна начинается с установки киля. Киль – это продольная балка, или, как называется у вас, кость дракона...

Плотники засмеялись.

Рядом с Таракити сидит старшина артели плотник Кикути. Тщательно перерисовывает киль на свою бумагу.

– Киль придает кораблю устойчивость, – продолжал свой урок Колокольцов. – Килевые суда проходят огромные расстояния, плавают вокруг земного шара, выдерживают штормы... Как вам должно быть известно, земля круглая... Японцы смогут плавать по всем морям, когда научатся строить килевые суда...

Когда лекция окончилась, Таракити попросил позволения поговорить.

– Говори, – сказал Колокольцов.

– Как и куда надо поставить киль и на чем он держится во время постройки?

– Строится стапель, и киль устанавливается на стапеле. Это увидите скоро. Но прежде чем строить стапель, надо расчистить площадку от кустов, колючек и ваших карликовых пальм, заготовить лес, построить причалы, свезти материалы... Начнем работу с изготовления лекал по чертежам. Прежде посмотрим на лекалах.

Таракити смотрел, как Сизов, глядя на рисунок, тешет топором доску. Таракити взял малую пилу и, ставя доску стоймя, начал выпиливать, глядя на чертеж. Пила в аршин длиной, но широкая, изогнутая, как дуга. Матрос смотрел, как может плотник управляться таким инструментом. Плотник тянул ее к себе, а потом, казалось, пила сама тянет обратно, своей тяжестью давит и режет дерево, дело шло, и все получалось. Весь чертеж японец изрисовал иероглифами. Иногда измерял расстояние между меловых отметок и сверял по чертежу. К обеду он прислонил кривое готовое лекало к каменной стене двора.

– Был бы табак, стоило бы тебя угостить! – сказал ему Сизов.

Японец, кажется, догадался и достал коробочку с табаком. Матрос взял у него кусочек тонкой бумаги и скрутил цигарку.

– Алексей Николаевич, что вы не спите? – раздался ночью за перегородкой голос Можайского.

– Холодно, согреться не могу.

– Ужасный холод. Мне кажется, нигде так холодно не было, как в Японии.

– Это все из-за их жаровен! – послышался за другой перегородкой раздраженный голос Колокольцова. – Печей нет, какая-то хлябь, сырость, ни согреться, ни отдохнуть.

– Вот вам и страна цветов... И день и ночь зябнешь... Да, это из-за их способа обогреваться. Печей не строят, опасаются пожаров...

– Я велю Сидорову и Онищинке – пусть сложат для нас печи.

Утром все умывались. Денщики и японцы подавали воду и полотенца.

– На реку не пойду сегодня. Я, кажется, господа, не выдержу и перееду на квартиру к японцу, – заявил Колокольцов, застегивая наглухо мундир. – Больше я не могу тут мерзнуть.

– Я велю печь сложить, – сказал мичман Михайлов.

– Право, теперь уже не стоит, весна на носу. Несколько дней осталось, – сказал Колокольцов.

– А вы? В самом деле?

– Да, я, пожалуй, перееду.

– Куда?

– В японский дом.

– Но как посмотрит на это японское правительство?

– Имейте в виду, Александр Александрович, что у них ничего не делается без ведома правительства и ничто от его взора не ускользает, – сказал Сибирцев, – и если кто-то приглашается, то это что-то означает...

– Благодарю, господа!

– Вы как японец!

– За последние дни они заметно стали опасаться и сторониться нас. Не будет ли неприятности вашему квартирохозяину?

– Нет, право! Японец – уполномоченный от бакуфу по судостроению, мы целыми днями работаем вместе...

– И он вас приглашает переехать?

– А как адмирал?

– Евфимий Васильевич даже рад. Случай небывалый в истории. А означает это, господа, и вы должны помнить мой совет и наставление, – шутливо продолжал Колокольцов, – что японцам от нас нужно судно и они не иначе, как еще при нас, сами постараются заложить точную копию нашей «Хэда»... И им до смерти нужно наше руководство при этом. И ради этого они согласны на все и все нам предоставят. Разумеется, при условии, что мы порядочные люди и не тронем самых сокровенных основ их жизни.

– Вы хотите сказать...

– Да... религии... обычаев... семьи... нравственности.

Открылась дверь, и с улицы в общую комнату, где собравшиеся офицеры разговаривали в ожидании, когда будет подан завтрак, вошла Оюки-сан. Она была в темном ватном халате и белых носках-перчатках, с распущенными из-под наколок косами, в платке. Девушка встала на колени перед офицерами и поклонилась низко, но с достоинством. Темный халат очень шел ей, она становилась гордой, строгой и серьезной.

Десять молодых людей замолкли. Вбежал Татноскэ.

– Извините... Ах, я опоздал... Я нечаянно ошибся... Извините, – заговорил он по-немецки. – Оюки-сан прислана от... от... чтобы служить в этом доме и создавать... благородный уют!

– Ваше благородие, кофе подан! – входя, сказал матрос в белом, обращаясь к Карандашову, который ведал офицерским хозяйством.

– Пожалуйте, господа... Не знаю, понравится ли то, что я мог сегодня.

– Японцы назначают нам служанок? – спросил его Колокольцов.

– Да, я слышал еще вчера, но не понял, – сказал Мусин-Пушкин, – и решил не верить прежде времени.

Вспыхнул общий оживленный разговор. Офицеры стали строить предположения и догадки, раздался смех.

– Господа! Пожалуйста, будьте... Я должен вам объяснить... Боже вас спаси предполагать здесь что-то... – забеспокоился Карандашов.

– Как можно!

– За кого вы нас принимаете?

– При рыцарском отношении к женщине...

– Да...

Голоса оживились, но тон их разнился от смысла слов.

– Господа, предчувствуя, что все вы рыцарски станете оспаривать внимание, я и решил переехать поскорей отсюда, – шутливо сказал Колокольцов.

Сибирцев вышел вместе с Колокольцовым.

– Знаете, Алеша, она прислана для службы в нашем доме, но не для нас, боже спаси так подумать, – сказал Александр Александрович.

– Зачем же тогда?

– Она прислана в личное распоряжение юнкеру Урусову, которого японцы считают родственником нашего государя императора и считают себя обязанными...

– А почему вы уезжаете? – спросил Алексей. Колокольцов слегка смутился и ответил:

– Я только ради дела...

Они прошли несколько шагов молча.

– Чтобы их любезность не бросалась в глаза, будут присланы еще три девицы. Японцы вчера объяснили Карандашову, что наши матросы не могут убирать помещение и так заботиться о личных вещах офицеров, как это сделают женщины. Но так как семейных женщин по их закону и обычаю нельзя ни в коем случае допускать, а тем более ввести в мужское общество, то это вменено в обязанность наиболее образованным девицам из лучших, богатых семей этого селения. Их мало здесь, но они есть, так как село богатое. Тут и нищих много... Но есть и богатые. И учат детей как следует. Даже высшие чиновники удивлялись, говорят переводчики, видя в Хэда так хорошо одетых девиц, обученных всему, в том числе приличным манерам, умеющих петь, танцевать. Поручение дано честным девицам, известным достойным поведением... Я еще предупрежу господ офицеров... Адьё, мой друг! Я сегодня перееду.

Глава 11
ГРОХОТ В УЩЕЛЬЕ УСИГАХОРА

Сибирцев был удручен и озабочен. «Сам же подтвердил купцу Ота, что Урусов родственник Романовых! Но не могу сказать, что я сам накликал на себя беду; беды нет никакой! Но почему же тогда задело меня? Хорошо, что я не позволил себе увлечься девушкой и не стал зря тревожить ее. Конечно, наше поведение, мое особенно, дерзкое, вызывающее. Если принять во внимание, что они не защищены от всех наших уловок. Мы очень умело старались обратить на себя внимание и всячески как бы «заигрывали». Взрослые люди, знающие жизнь! Нет худа без добра! Женщины? Нет, дети...

В Петербурге Верочка. Говорят, что моряк не может сохранять преданность. Всегда есть увлечения у моряка. Ну что же, но у меня их не было и нет! Какой, однако, политик Ота-сан. Встретил меня сегодня как ни в чем не бывало, любезный, почтительный, уверен, что радует и меня своей заботой об императорских родственниках! Вот и говорят, что с человеком надо съесть пуд соли!»

У Алексея такое предчувствие, словно вот-вот ему предстоит что-то особенное, какое-то важное поручение. Может быть, адмирал возьмет с собой в Симода на переговоры? Хорошо бы! Ведь я все-таки не увлечен Оюки-сан!.. Мисс Ота! Как ей идет это имя! И как она гордится, когда назовешь ее «госпожа» или «мисс Ота». Или «барышня». Так зовет ее мой денщик. Впрочем, что же тут особенного? Неужели я ревную?

Леше показалось похвальным, что взял себя в руки. Адмирал назначил дело, замечательно интересное, а он поддался этакой мерлехлюндии! В чертежной все налажено, и обойдутся теперь без него. Теперь проектируют стапель под наблюдением Степана Степановича. Адмирал отправил его за новым делом, которое, видно, никому, кроме Сибирцева, Можайского и Колокольцова, нельзя поручить.

...Рынду, которую с «Дианы» перед ее гибелью снял Николай Шиллинг, матросы привезли на Усигахора, выстроили перекладину и повесили. В этом дремучем и сыром, темном ущелье будут бить склянки, как на корабле.

Но каков вид! Каков вид!

Можайский и Сибирцев стояли на берегу у входа в ущелье, смотрели в сторону моря и не могли оторваться. Отсюда, с Усигахора, видна вся нарядная, огненно-снежная Фудзи сверху до подножья, которое кажется сейчас купающимся в ярком, как синька, океане. С другого берега залива Фудзи выглядывает, как в окно или в ворота, которые прорублены природой в бухте Хэда прямо на великую гору. Площадка, где начинаются работы, ворота в океан между горой и косой из валунов и сосен, и Фудзи стоят на одной линии. Голубое подножье Фудзи уже, чем эти ворота, гора отсюда кажется бережно поставленной в них прямо посередине. На Фудзи ни облака. Все тучи унесло. У Фудзи вид чистый, мечтательный, чуть грустный, словно она не видит или не хочет знать того, что начинается на другом берегу моря, в горной морщинке, над круглым кратером утонувшего вулкана. Синее море, голубые подножья Фудзи и белоснежная вершина! Японцы считают ее, кажется, мужчиной, рыцарем и богатырем! Может быть! Но для нас Фудзи не менее пленительна. Еще более величественна и могущественна своей женской красотой матери, чем вооруженный белый рыцарь, которого защищают черные ели – воины, изображенные на картине Эгава.

А сейчас все так чисто, ни единой черной черточки, ни дерева не видно на Фудзи. Справа над бухтой желтая и красная от голых зимних деревьев сопка без снега, сама как осенний клен. Слева коса из красных сосен в солнце, а вдали между ними торжество и простор океанской синевы и над ним голубой и белоснежный конус. Ну что же! Надо отдавать команду:

– Вперед, братцы...

Узкое ущелье Быка, заросшее лесом, кустарниками и колючками, скатывается крутым желобом к морю. Тропа и ключик почти заросли и заплетены чащей колючек, царапающих сапоги. Ноги скользят по сырой глине и по склизким уступам камня, обросшим мхом и лишаями. Тут и сыро, и мокро, на вечнозеленой листве, как роса, – сплошные капли.

Много кедров, сосен и хиноки. Древесиной и стволом хиноки походит, кажется, на кедр, формой громадных ветвей – на кипарис.

Вода, видно, бывает тут большая. Вода выкатала на каменном ложе овальные ступени, эти громадные валы уложены, как бревна, друг над другом. Слабенький ручей журчит сейчас, можно представить, какие водопады гремят в ливень.

Алексею Сибирцеву и Александру Можайскому с этой каменной лестницы отлично виден клин площадки внизу, под горой, где решено ставить стапель. Дальше синее блюдце бухты, открытые рыже-красные ворота в океан и опять поднявшаяся над ними в воздух еще выше сиятельная, еще более огромная Фудзи. И чем выше поднимемся мы, тем еще более гордой и мощной будет она.

– Открытый стапель! – говорит Можайский. – Как же? Здесь тайфуны и периоды дождей, вероятно, бывают. Когда? У японцев даже этого толком не узнаешь.

– Нельзя шхуну, однако, строить на открытом стапеле. По сути, тут надо ставить док...

– Надо вырыть два отводных капала для стока ливневых вод, – протягивая руки над бухтой и лесом, говорит Можайский.

– Вот их сокровище, их подлинная тайна... Фудзи... Если бы тебя увидел кто-нибудь из наших великих поэтов! – отозвался Сибирцев.

Матросы с треском идут снизу по круче. Их толпа в красных фланелевых рубахах быстро движется вверх. Матросы в сапогах, с топорами, пилами и веревками.

– Зараза, твою душу! – яростно восклицает Маслов, с ожесточением ссекая вокруг себя, как бритвой, серую чащу колючек.

Все остановились на каменной выбоине пошире и стали закуривать.

Внизу круглая и синяя плоскость бухты с ожерельем из скал, из камней в деревьях, из садов с апельсинами, из соломенных крыш. Кое-где яркие красные кусты цветов. И над всем синее небо, чуть светлей необычайно яркой сегодня бухты.

Фудзи за морем покрылась голубыми полосами сверху вниз по снежному склону и стояла, как на праздничной молитве, вся в голубых лучах.

Лейтенанты что-то записывали, высчитывали. Можайский, щурясь, прикидывал, вытягивая руку с карандашом.

На огромной высоте, на скале, раздался крик. Над отвесом стоял у обрыва Букреев.

– О-ёё-о-о!.. Ва-ся-а! – закричал снизу Маслов.

Матросы ринулись вверх, как по команде. Карабкались умело и быстро, видно, еще не забыли, не успели запамятовать, как их гоняли по реям, когда снизу неслась вдогонку и подгоняла брань и угрозы. Но сейчас никто не гнал и не грозил.

Внизу подул ветер. Выдул барашки. В море перемена. Пошли волны, а бухта стала зеленеть, и зеленые волны в слабой пене похожи были на волнующееся поле в колосьях или на камыши. Видно, забрались мы высоко! Тут холодней, ветер иногда прорвется, ударит под деревья. Лес хорош. Дивный лес! Что ни ствол, то золото. Корабельный лес по виду, но какова-то окажется древесина в поделках?

Ударом топора Сизов сделал надруб на красной коре. Семен Маслов ударил со своей стороны, топоры задубасили в черед, щепки полетели.

Алексей видел, что древесина хороша, но поддается топору. Однако еще ничего пока не известно, ломкая ли сосна, как отпаренная доска пойдет на сгиб, вязкая ли, пригодится ли дерево или придется ждать, когда пригонят бревна по морю, вырубленные в глубине полуострова. По всему ущелью, до самого неба, застучали топоры.

– Ну вот и они! – говорит Маслов. – Эй, приятели!

Снизу по тропе через кустарники гуськом лезли японцы с пилами, топорами и баграми.

– Берегись...

Дерево выстрелило, лопнула древесина, вершина стала клониться. Матросы в высоких кожаных сапогах и японцы в сапогах из стяженной бумажной материи, обшитых кожей ниже щиколотки, отошли на заранее расчищенную площадку и сбились в толпу. Ствол упал на кручу, но подпрыгнул на ступенях речного ложа, вышиб фонтан из выбоины и, как стальная пружина, перепрыгнул на нижние ступени, закрывая ручей ветвистой хвоей. Видно было, что хлыст крепкий, как сталь.

– Ой-ой-ёё-оо?! Вася-я!.. – кричат в лесу.

Молодой японец Таракити с большим выпуклым лбом и глубоко сидящими глазами подошел к вершине упавшего дерева, вынул из чехла широкую ручную пилу с круглой частью изгиба в зубьях и стал ее прилаживать к сосновой развилине.

Сизов срубал ветви от комля к вершине, ступая вниз по каменным ступеням, спиной вперед, захватывая левой рукой ветви, а правой ссекая их топором, пока не задел спиной спину Таракити, подымавшегося навстречу.

– Здорово, Никита, – сказал матрос.

Дальше ствол был чист. Таракити, которого матросы звали Никитой, все спилил. Каждый сучок срезан аккуратно.

Таракити кивнул вежливо. И матрос кивнул ему. Не сговариваясь, оба взялись за бревно и перевернули его, чтобы срезать острые, как ножи, обломы ветвей, на которые дерево встало при падении.

Страдая одышкой, с лицом в тяжелом поту, снизу поднялся японец с саблей. Не в силах перевести дух, Танака молча, с упреком уставился на Таракити и на Сизова. Матросы узнали мецке, который сопровождал Букреева и Аввакумова с товарищами на джонке. Все стали оглядываться на полицейского и при этом смеяться. Чувствуя, что на него обращено общее внимание, мецке исчез.

– Улизнул твой городовой, брат Никита! – молвил Сизов.

Таракити не лесоруб, он плотник, но пошел с партией рубщиков: Эгава объяснил ему, что для западного корабля потребуются сосновые развилины и надо будет учиться у морских мастеров, какие выбираются сосны в лесу. Еще велено наблюдать, как будут выдергивать или выкорчевывать из земли мелкие сосновые корни. Но до развилин и корней еще не дошло. Чтобы не быть праздным наблюдателем, Таракити стал резать лес со всеми.

Японцы подбежали, воткнули багры в очищенный ствол и дружно потянули. Таракити, нагибаясь, подкладывал под дерево кругляши, и огромное дерево покатилось на них вниз, как на колесах. Японцам приходилось удерживать его.

Артельный лесорубов закричал. Застучали предупредительные трещотки. Затрещала тайга, и ствол по каменному ложу помчался вниз.

Сизов залез по ветвям на крепкое дерево, как на мачту по вантам, посмотреть, что получится.

Матросы обступили лесорубов, и тут же опять появились чиновники.

Заскользили то подгоняемые, то сдерживаемые баграми бревна.

Сизов слез со своей мачты и поднял топор. Удалая и старательная работа японцев нравилась ему. Матрос подумал, что надо и ему поаккуратней срезать сучья, дело нетрудное, просто с него пока это не требовалось. Только отец дома, в деревне, в Костромской губернии, строил избу и, бывало, все учил, как надо в лесу бревна заготавливать.

К обеду матросы пошли вниз.

– Ой-ё-ёё-оо!.. Вася!.. – опять кричали Букрееву.

Завалы деревьев внизу пришлось растаскивать. Бревна складывали поодаль от лесотаски.

– Слушай, Букреев, а что за люди странные вон в той лачуге живут? – кивнул Маслов, показывая на маленькую хибарку под скалой, когда уселись на очищенный ствол дерева, чтобы передохнуть.

– А тебе что? – спросил Василий.

– Да такие страшилища... Голодные, а детей полон дом. На самого японца смотреть страшно, – продолжал Маслов.

– Почему страшно? – отвечал Вася. – Люди как люди!

Он заходил в эту лачужку и попросил испить. Ему дали в изломанном кувшине, и Вася выпил. Вкусная горная вода!

– Люди! Это не люди, а обезьяны. Жилье хуже конуры!

– Нет, там у них есть дочка, – сказал Шкаев, – ничего собой. Только бедные очень. А сегодня вышла на минутку, и у нее розочка в прическе. Значит, еще живые чем-то...

– Я видел прошлый раз в отлив, мы с поручиком ходили на опись, – их мать лазала на косе по камням. Лазает и каким-то скребком чего-то счищает и складывает в корзину. Вот, видно, и вся их еда...

Иосида, превратившийся теперь в мелкого чиновника и одетый в халат и туфли, приставлен к нижним чинам, как матросский переводчик. На вопрос, кто живет в лачуге, Иосида-сан ответил, что там живут Пьющие Воду.

– А ты сам, что ли, не пьющий воду? Все воду пьют, – сказал ему Берзинь.

– Безземельные. Самые бедные люди здесь называются «Пьющие Воду». Им, кроме воды, нигде и ничего не полагается.

«Вот и я попил у них воды! Чем могли, тем и угостили, – подумал Вася. – Спасибо!»

– Кончай дело! – крикнул боцман Иван Черный. – Собирайсь на обед!..

На другой день еще одна сотня матросов прибыла на Усигахора с ломами и лопатами. Послышались знакомые свистки и крики. Каждые четверть часа били в рынду.

Наверху рубили лес, но сегодня бревна спускали как можно осторожней, по лесотаске, а не по камням. До самого подножья японцы и матросы бережно вели их на баграх и уж не толкали под обрыв.

Ущелье сходило к морю скатом, который образовался из наносов и зарос лесом.

Сибирцев и Можайский решили эту пологость срезать, отнять у горы площадку, вырубить нужное пространство. Алексей расставил матросов цепями по подлеску, чтобы землю снимали и вгрызались в чащу террасами, как при прокладке выемок на постройке железных дорог.

Японцы на лодках привезли тачки для отката земли. Приехал Эгава посмотреть, что делается. Он стоял у воды, как в театре, и смотрел на ущелье. Пришла большая лодка, груженная камнем, и рабочие разгружали ее. От Эгава непрерывно требовались все новые и новые приспособления, инструменты. По дорогам самураи скакали на конях из Хэда, развозя распоряжения дайкана. Сотни людей работали в окрестных городах и деревнях, делали тачки, ковали лопаты и по всевозможным рисункам исполняли заказы эбису.

«Русские работают как боги! – подумал Эгава. – А мы пока видели их, матросов, поющими песни, голодными, также на молитве или засыпавшими от усталости при первой же возможности без всякой дисциплины, что удивляет простых японцев, которые боятся начальства, на траве не спят, ничего подобного себе не позволяют».

Японцы-лесорубы, отделенные от работающих матросов цепью чиновников, смотрят сверху.

У Алексея Сибирцева, как у опытного инженера-путейца или топографа, натянуты по всей площадке веревочки на столбах, или леера и шпринги, как называют моряки. Площадка вымерена вдоль и вширь, заданы покатость и высота над уровнем моря, до которой землю надо убирать. Матросы перекидывали землю лопатами, перевозили на тачках и тут же, у берега, возвышая его, трамбовали бабой из чурбана какого-то тяжелого дерева. Эти кругляши пилили из толстых бревен. Земля гудит от перестука этих баб.

Можайский строит кузницу. Там ладят горн, привезли деревянные мехи. Смена землекопов устает. Тут же от огромных костров, от берега, где жгут сучья и выкорчеванные кусты, встает другая смена и принимает лопаты, ломы и ваги от товарищей. Японцы подымают бабу и трамбуют землю. Старший артельный, Кикути, замечает, что Сибирцев у рынды смотрит на часы. Японец просит позволения пробить склянки на обед. Бьет так, словно сам служил в экипаже.

Японцы оставляют работы. Кикути достает в своей лодке ящичек с обедом. Там чашка с рисом, холодная сырая рыба кусочками, редька тертая в блюдечке, палочки для еды и еще катышки риса, обернутые в водоросли.

Подходит сынок Кикути. Мальчика зовут Кико Сабуро. Ему лет десять, он берет рыбу палочками, окунает ее в зеленый соус с редькой. Едят, сидя на корточках. Японцы не поедут на обед домой, они будут работать без перерыва.

А русские составляют лопаты в амбаре, собираются на берегу и ждут, когда возвратятся лодки, отвозившие первые партии.

В лагере сварены щи из рыбы с капустой и овощами, приготовлены рисовые лепешки.

– Откуда столько народу нагнали? – удивляется Петр Сизов.

Какой-то японец смотрит все время на него и улыбается. Лицо как будто знакомое.

– Хэйбэй! Не ты ли? Здорово!

– Здорово! – отвечает японец по-русски.

– Вас па работу пригнали? Ты из Миасима? Я знаю тебя, парень. Хэйбэй?

– Хэйбэй. – Японец показал на себя, поднеся руку не к груди, а к скуле.

– О! Здорово! Эй! – Матросы и лесорубы посыпались из тайги по обоим скатам ущелья Быка, как горох из мешка, и обступили знакомого японца.

Только один Букреев остался наверху, он залюбовался, глядя оттуда на Фудзи.

– Оё-ёё-ёё-оо! Вася!.. – опять кричали Букрееву снизу.

Хэйбэй из тех рыбаков, что под горой Фудзи помогали в шторм выбираться матросам на берег, когда «Диана» погибала у деревни Миасима. Потом Хэйбэй сочинил и пел песню про это, упоминая в ней имя Путятина. Это похоже на наши деревенские запевки.

Сизову, как у своего, хотелось бы спросить у Хэйбэя про Фуми, с которой он встретился в деревне, где после высадки в шторм экипаж «Дианы» прожил несколько дней. Похоже, что Хэйбэй не зря попадался на глаза, может, ему и есть что рассказать знакомому матросу. Но без языка не сговоришься. А люди столпились, и сразу подошли чиновники.

Сизов пошел садиться в баркас.

Матросы звали с собой и Хэйбэя, но тот кивнул на чиновников, ударил себя ладонью по шее, как топором, и засмеялся.

– Че дичишься? – говорил Вася, обращаясь к японцу, пришедшему из своей лачуги.

Тут же его жена и осмелевшая дочь. Вся семья собирает щепки и мелкие сучья. Отец смотрит и дрожит от страха.

– Мы вам это ущелье расчистим. Будет земля, рис на террасах возрастет. Я знаю, у вас на горах, как на лестнице, рис растет. И будешь есть! Вот так! Растет – и в рот! – продолжал Букреев.

– Ота! – отвечал японец.

– Какая девица милая, а одеться, видно, не во что, – сказал про дочь бедняка лейтенант Сибирцев.

– У них сегодня, ваше благородие, целый день дым идет в дверь, они отродясь столько не топили, – отвечает Букреев. – Дров не берут, боятся. А мы зря сучья жжем... А брать большие сучья боятся.

– Ота! – повторил японец.

– Что Ота?

– Как ты не понимаешь, – сказал матрос Иван Палий, – это земля Ота, мы ж тому кулаку расчистили, а не ему... Видишь, они только веточки берут. Так что же ты, дурень, не берешь дрова?

Палий клал японцу на руки большие поленья, но тот бросал их на землю, как бы ничего не понимая.

Матросы разобрали лопаты и ушли.

Капитан Лесовский прошелся, осмотрел площадку. Вдали, под горой, к чему-то придрался, показал кулак матросу.

Наверху застучали топоры. Сегодня лесотаска широкой черной полосой пробороздила все ущелье. Сибирцев доложил капитану, что рубка теперь идет не только на этом скате, но и за сопкой, где выбираются кривые сосновые штуки для шпангоутов. Лес для стапеля заготовлен. Рабочих достаточно.

Можайский доложил капитану, что кузница готова, он поднял японские мехи на каменные фундаменты, а то без привычки нашим кузнецам пришлось бы туго. Для японских кузнецов один горн устроили на земле, чтобы они могли работать по-своему, сидя, чего нельзя требовать от русских кузнецов.

– Есть ли жалобы? – спросил капитан у матросов, отдыхавших в ожидании лопат.

Матросы поднялись.

– Жалоба на японцев, Степан Степанович, – шутливо молвил матрос первой статьи Палий.

– Объяви! – сказал Лесовский.

– Сизову воды не дали, – ответил Палий, и все матросы засмеялись.

– Где тебе не дали воды, Сизов? В лесу? – обратился капитан к Сизову.

Сизов работал сегодня на площадке, где начинали забивать сваи под стапель и требовались сильные руки.

– Вот рядом с лагерем у японца Нода бьет родник на огороде. Я хотел испить, а они собрались и не подпустили.

– А что ты скажешь? – обратился капитан к боцману.

– И правильно, что воду не дают. Есть приказ зря в дома и во дворы не заходить, – сказал Иван Терентьевич.