Текст книги "В футбольном зазеркалье"

Автор книги: Николай Кузьмин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

ГЛАВА ПЯТАЯ

Поздно ночью, когда возвращались от Звонаревых, Скачкову показалось, что Маришка, спавшая у него на руках, слабо стонет. Он приложился губами: как будто жар. Клавдия забрала ребенка к себе и успокоила его: просто перегрелась немного на солнце. Целый же день без отдыха!

– Точно, Геш, – подтвердил Звонарев, благодушно сидевший за рулем, с выставленным в окошко локтем. – Сейчас приедете – сразу в ванну. Уснет, и завтра будет как огурчик.

Рукой Скачков потрогал влажный лоб Маришки и расстроился еще больше. С гостями этими! Если бы не Звонарев, он высказал бы Клавдии, что, останься они дома, ребенок был бы здоров. А то за чаепитием, за разговорами (а тут еще спор!) не заметили, как затихла детвора. Маришка прикорнула в уголочке дивана нераздетой и захныкала, когда Скачков брал ее на руки.

Машина остановилась на пустынном перекрестке, перед светофором. Звонарев глянул в зеркальце, отыскивая взгляд Скачкова.

– Геш, в городе треп идет, будто не состоится ваша Вена? «Везде уже!»

– Треп и есть. Двадцатого вылетаем.

– Двадцатого… – Звонарев что-то прикинул в уме. – А как же с играми?

– Домашние матчи, на своем поле, по календарю, а на выезде Федерация футбола обещала перенести.

– Вы с кем сейчас встречаетесь?

Очередную встречу «Локомотив» проводил с ленинградцами.

– Ого! – Звонарев уважительно присвистнул. – Решетников у них, прямо скажем, не подарочек. Он мне чем-то Ригеля напоминает, у австрийцев. Верно, Геш?

– Ну вот еще! – запротестовал Скачков. – Ригель – хам, грубиян, а Решетников, хоть и играет жестковато, но футболист техничный, думающий – один из лучших полузащитников страны. Какое может быть сравнение?

– Значит, мне показалось, – уступил Звонарев и, заметив, что красный свет над перекрестком замигал, мягко стронул машину. Ночью, по безлюдным улицам, он любил спокойную меланхолическую езду.

– Я тебе что хотел сказать, Геш, – не утерпел Звонарев, когда они приехали и Скачков стал помогать Клавдии с ребенком на руках выбираться из машины. – Родион Васильевич на вашего… ух!.. слышать не может!

Он словно сообщал большой секрет. Начальника дороги Звонарев всегда называл только по имени и отчеству: Родион Васильевич сказал, Родион Васильевич сделал.

– Это же надо: первая игра дома и так опозориться! Да ведь дураку же ясно было, что «Торпедо» сразу кинется в атаку. Правда, там еще судья подонок. Он игру-то сделал. За что пенальти дал? Подумаешь – снос! Это же футбол, а не балет.

Выписывая целый ворох всяческих спортивных изданий, Звонарев мог рассуждать о спорте часами. Ему часто доводилось попадать в окружение Рытвина, и по тому, что он высказывал, можно было судить о настроениях «наверху». Сейчас у всех на языке новый наставник «Локомотива».

– Нет, ты сам подумай, Геш! Он у вас что – псих? Все с ног на голову. Родион Васильевича оскорбил. Кому вдруг взял и – в шею. Как он работать-то думает? И с кем собирается играть? Батищева поставит? Х-ха! Он наиграет! В прошлом году вам Ригель шороху навел, а нынче все-таки Фохт, не кто-нибудь!

Отчисление Комова он считал почти диверсией против команды. «Локомотив» всегда славился своей защитой, и вдруг удар как раз по защите, по основному бастиону.

– Геш, согласись, что такие операции не проводятся перед ответственными матчами! Залетите вы в Вене на несколько штук. Все так считают.

В это время Клавдия, подхватывая болтавшиеся ноги Маришки, пыталась открыть дверь подъезда.

– Чего пылить попусту? – отмахнулся Скачков, торопясь помочь ей. – Все еще направится.

– Да я думаю! – убежденно произнес Звонарев. – А как же иначе? Ведь впереди-то…

Последние слова он прокричал вслед убегавшему Скачкову и подождал, пока за ними не захлопнулась входная дверь.

Дома пришлось вынести немое, но красноречивое возмущение Софьи Казимировны. Она забрала, почти вырвала у Клавдии спящего ребенка. Началась поздняя суматоха, в которой Скачкову не находилось места: хлопанье дверей, шум воды на кухне, компрессы, порошки, плач разбуженной Маришки.

Предложение Скачкова вызвать «Скорую помощь» осталось без внимания, – его не замечали, он вообще только мешал.

Дождавшись, когда в квартире все затихло, Скачков на цыпочках прокрался по коридору. «Женская половина», как он называл другую комнату, напоминала палату тяжелобольного. Торшер завешен шалью, Клавдия, низко наклоняясь к свету, изучала термометр. Температура все же была.

– Хоть бы ребенка оставили в покое! – сварливо проскрипела Софья Казимировна. Очки на ее лице сверкали угрожающе. В болезни Маришки она считала виноватыми обоих. Только что шепотом она как следует отчитала Клавдию. Губы ее, обескровленные от постоянного сжатия, превратились в гневную полоску.

От греха Скачков снова убрался к себе.

Он задремал, не выключая света, а когда проснулся, не сразу сообразил, где он, что с ним. Время было далеко за полночь. На цыпочках Скачков вышел в коридор.

Через стеклянную дверь был виден беспорядок в женской половине. Клавдия спала на раскладушке в халатике, ноги прикрыты кофточкой. Софья Казимировна, в очках, не раздеваясь, дремала в кресле возле детской кроватки.

Чтобы не шуметь, Скачков приник ртом к крану и осторожно пустил воду. Напившись, он с теми же предосторожностями, не уронив ни капли, закрыл кран.

У себя в комнате он быстро разостлал постель и, щелкнув выключателем, с наслаждением вытянулся на свежих простынях. Давно надо бы спать, иначе завтра на первой же тренировке не потянешь ног…

Они не задержались бы у Звонаревых, если бы не спор, начавшийся с упоминания имени Каретникова. Скачков уверял, что с новым тренером дела «Локомотива» должны пойти на лад. Звонарев скривился. На его взгляд, век тренера обещал быть очень недолгим. Проигрыши в первых матчах, нездоровая обстановка в команде, да еще и оскорбление самого Рытвина… Он считал, Каретников продержится самое большее до возвращения из Вены. До бесславного возвращения! А там с него спросят сразу за все!

В разговор понемногу втянулись женщины. Телевидение с его регулярными передачами чемпионатов мира приобщило к футболу даже самых равнодушных. Наравне с мужчинами футболу стали поклоняться и женщины. А Клавдия была такой поклонницей с детских лет. Это она однажды заявила, что футбол стал любимым представлением планеты.

Скачкова всегда поражало, что она знала все или почти все в этом сугубо мужском виде спорта. У нее был верный глаз на перспективных игроков, она была способна, посидев на тренировке, сделать ряд глубоких замечаний относительно того, как будет выглядеть команда в завтрашнем матче. Арефьич, знавший Клавдию давным-давно, звал ее «глаз-алмаз». Ребята в команде относились к ней, как к «своему парню». Прежний капитан «Локомотива» Шевелев, прежде чем ступить на поле, подставлял ей спину и просил: «Клаш, будь другом, стукни на счастье!» Известный актер, приезжавший на съемки, познакомился с Клавдией вот здесь же, у Звонаревых, и был с ней на матче; потом, он признался Скачкову: «Вы не представляете, Геннадий, какой она специалист! Я теперь смотрю на поле совсем другими глазами. А ведь считался болельщиком со стажем!»

Валерия, аккуратно разрезая торт и отпуская каждому за столом по треугольному ломтю на протянутые тарелочки, перебила Клавдию. Она неожиданно высказала мысль, что наш футбол «медленно, но верно» отстает от мирового уровня. Взять голландцев, например… Никакого же сравнения! Обращалась она к одному Скачкову, точно виноват в этом был только он, и никто больше. Звонарев, снимая ложечкой крем, глубокомысленно заметил, что прошло время, когда можно было сыграть матч, отстояв перед этим у станка полновесный рабочий день. Сейчас, если хочешь чего-либо добиться в спорте, необходимо подчинить этому весь распорядок своей жизни: сон, питание, отдых, развлечения. Короче, заняться спортом профессионально. Эра любительства кончилась. Отныне любительски можно заниматься только физкультурой.

– Вадим, ты прямо, как пророк! – улыбнулась Клавдия, наделяя детвору кусками торта. Маришка, чтобы не капнул крем, подставила ладонь. Маленький хозяин дома увел ее в другую комнату.

– Геш, а как ты считаешь? – спросил Звонарев. – Я же знаю, у вас об этом много говорят.

– Ну, так уж много! – усмехнулся Скачков, подбирая со скатерти крошки. – Просто поговаривают.

Мнение его самого? Да в общем-то отрицательное. Неверно это, что любительский футбол изжил себя, есть и у него еще резервы. Что же касается советского футбола, то дело «медленно, но верно» идет все-таки вверх, а не вниз. Нужно время. Мировой успех – это своего рода копилка, куда каждое поколение футболистов тащит по зернышку. Олимпийские медали в Мельбурне, Кубок Европы в Париже, четвертое место на чемпионате мира в Лондоне. Список! Так что скапливается помаленьку.

– Нет, старик, как хочешь, а я не согласен, – запротестовал Звонарев. – Без профессионализма нам чемпионами не стать. Это же смешно: самодеятельность против профессионалов! Нынешние мировые стандарты в спорте так высоки, что одним любительством, занимаясь на стадионе после работы, их уже не одолеть, не достичь. А то ты сам этого не знаешь!

Знать-то он знает… Однако, когда за игру получаешь деньги, футбол перестает быть состязанием, а становится работой. Но ведь не ради же заработка нужны эти самые два очка за победу над соперником!

– Ге-еш… – укоризненно и даже с некоторой обидой протянул Звонарев, – ну зачем разводить демагогию? Мы же взрослые люди. А разве вы сейчас святым духом питаетесь? Значит, вопрос в том, чтобы поставить все на деловую ногу. Как, скажем, в театре. Поешь – получай. И это логично… Клава, – неожиданно позвал он, и женщины, увлеченные каким-то своим негромким, тайным разговором, оборотились, – Клава, скажи: если бы Гешка твой получал как… ну, кто, кто?., ну как тот же Пеле, ты бы что? Тебе бы плохо было?

– Ого! – рассмеялась Клавдия. – Спроси что-нибудь полегче. «Опять деньги!» – расстроился Скачков. На его взгляд, деньги-то и губят все. Да, есть игроки, которые получают бешеные гонорары. Но сколько таких? Единицы. А остальные? Что их ждет, когда они выйдут в тираж? Что они еще умеют? Уж вон Гарринча – какой игрок был, а к чему пришел? К разбитому корыту. Нет, жизнь футболиста не замыкается границами зеленого поля. В футбол играют в основном до тридцати лет. А жить надо еще и дальше. В «Локомотиве» сменилось не одно поколение игроков – и что же? Парни сейчас работают и в ус не дуют.

Профессионализм – это торговля молодостью, силой. Профессионализм – это человек-товар.

Горячая тирада Скачкова заставила Звонарева задуматься.

– Хорошо, – сказал он, – а что же ждет Комова, если его окончательно отчислят?

– А кто виноват? – задиристо спросил Скачков. – Кто виноват, что он ничему не научился, ни о чем не думал? Бутылка, девочки… Он и Федора с толку сбил. Сам себя обокрал.

С этим спорить было трудно. Тот же Сухов, когда сбежал в московский «Спартак», прежде чем вернуться назад, в «Локомотив», поставил такие условия, что на «чистилище» крякнули. И все же приняли, только бы он вернулся и играл!

– Да, – вздохнул Звонарев, – чего-чего, а условия у них были.

– Ну вот! – воскликнул Скачков.

Загремел стул. Валерия, улыбаясь, поднялась из-за стола. За разговорами совсем забыли о времени.

– И все-таки, Геш, – уверенно заключил Звонарев, покуда собирались и он стоял, крутил на пальце ключ от машины, – все-таки рано или поздно жизнь сама заставит нас. Верней, не нас, а вас. Скажи, разве уже сейчас вы не подчиняете футболу всю свою жизнь? Разве спорт не диктует вашему брату, как питаться, отдыхать, тренироваться? Даже что читать, что слушать! Я же знаю, вы семьи не видите годами. Так, месячишко какой-то набегает за сезон. Честно говорю, я бы от такой житухи голову в петлю. Того нельзя, этого нельзя… Да позвольте, а зачем же тогда жить? Так нет, ты еще говоришь – деньги. Геш, старичок мой милый, – он сердечно обнял его за плечи и потискал, – только за такую жизнь и следует платить! И еще как!

Договаривали они, спускаясь по лестнице вниз.

Как всегда, Скачков чувствовал больше, чем мог выразить словами. Кое-что в убеждениях Звонарева ему казалось в самом деле назревшим, злободневным. Действительно, чтобы зритель, приходя на стадион, получал удовольствие от игры, футболисты обязаны тренироваться и тренироваться, без конца что-то отделывая, шлифуя (ни для чего другого в жизни времени уже не остается). И все-таки профессионализм! Многое он, видимо, растаптывает в самом духе, в самой сути спорта. Прекрасный, например, игрок Крумфф, гордость голландцев, но взял и уехал играть в Испанию – там больше платят. Да мало ли их, соблазненных супергонорарами, кочуют из страны в страну, с континента на континент? Не спортсмены, а самые обыкновенные наемники.

Примечательно, что и у нас молодые ребятишки начинают с легкостью менять клуб за клубом, подыскивая место «потеплее». Ему бы, стервецу, еще учиться, а он уже «шустрит».

Спрашивается, все ли отдает такой игрок команде? Думается, что нет. Ему, знаете ли, многое все равно. Сегодня он бегает по полю в футболке «Локомотива», а завтра, глядишь, в динамовской или спартаковской. И вот, наблюдая за такой неразборчивостью, за такой «всеядностью», Скачков невольно сравнивал этих шустрых молодых людей, бойко торгующих собой, с боевыми ребятами киевского «Динамо», выигравшими смертный матч у команды оккупантов, или с участниками ленинградского матча, игравшими на футбольном поле блокадного города под артиллерийским обстрелом фашистов.

Хочешь, не хочешь, а когда начинаешь так вот сравнивать, сравнение само собой получается не в пользу «шустряков». Раньше парень как начинал играть в одном клубе, так в нем и заканчивал, и такой патриотизм, если хотите, увеличивал силу команды – каждый игрок чувствовал за спиной свой цех, свой завод, свой город. А наемник, если откровенно говорить, грудью амбразуру не закроет. Вот какое получается сравнение…

Звонарев вывел из гаража машину, захрустели по гравию шины. Маришка спала на плече Скачкова. Когда он стал осторожно залезать в машину, Клавдия придержала дверцу.

В самом ли деле футбол настолько изменился, повзрослел, что вырос из прежней одежды? Видимо так, потому что раньше даже матчи цеховых команд зачастую смотрелись с большим интересом и азартом, нежели сейчас встречи мастеров. Но вот вопрос: бесконечно ли это взросление, возмужание? Не является ли профессионализм еще одним шагом, который любимая игра планеты делает к своей старости? Во всяком случае им, футболистам отживающего поколения, кажется, что после них футбол уже никогда не будет таким…

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Утреннюю тренировку проводил Арефьич.

Иван Степанович встретил автобус с командой и, покуда ребята спрыгивали с подножки, стоял, придерживая дверцу. Засек, что Федор Сухов не явился.

Отдав распоряжения второму тренеру, Иван Степанович разбитою походкой утащился к себе в комнату. Матвей Матвеич втихомолку объяснил, что у него разболелась печень и он с раннего утра, как только приехал на базу, лежал с грелкой на боку.

Размолвка в команде еще давала себя знать. Ребята двигались как подневольные, и с отвращением поглядывали на сетку с мячами.

– Слушайте, вы, лодыри! – не вытерпел Арефьич. – А ну ожили! Виктор Кудрин, еле-еле семенивший по полю, пожаловался на усталость.

Арефьич не хотел ничего слышать.

– Вы поглядели бы, как тренируются пловцы. Вот где режим! По сравнению с ними вы живете, как боги… Давайте, давайте, прибавили немного!

Легкие занятия только расхолаживают игроков. При современных средствах восстановления сил (питание, массаж, фармакология, физиотерапия, режим) обычная тренировка по своему напряжению превосходит календарную игру. Скачков давно понял, что жизнь спортсмена кажется праздником только со стороны, на самом деле праздничного в ней нет ничего, разве лишь краткий миг победы, остальное же время, по существу вся жизнь, – это сплошной, непрерывный труд. Выдержать такую жизнь способен далеко не каждый.

А еще проклятый возраст! В отличие от Сухова, даже в такие годы транжирящего свои силы без оглядки, Скачков выглядел скупцом, ско-пидомом, считающим до последнего грошика. Федор, выходя на поле, надеялся на взрыв, на вдохновение, Скачков же залезал в автобус с командой, собрав в себе все, что было сэкономлено глубоким полноценным сном, продуманным питанием, упражнениями на тренировках и колдовством Матвея Матвеича. В последние годы он постоянно чувствовал, что малейшее отклонение от режима все заметней бьет по его копилке, собираемой к каждому очередному матчу.

Чтобы ежедневный труд на тренировках не был надоедливым, угнетающим, многое зависит от умения наставника команды. За свои годы Скачков повидал не одного и не двух тренеров, и теперь с интересом присматривался к клеенчатой тетрадке, которую Иван Степанович постоянно таскал в оттопыренном кармане тренировочных брюк. Тетрадь всегда у него под рукой. За едой, в автобусе, просто оставшись днем на несколько минут один, он достает ее, листает, просматривает какие-то заметки и тут же вносит новые. Иногда Скачкову удавалось бросить взгляд в заветную тренерскую тетрадку: страницы вкривь и вкось заполнены мелким нервным почерком, исчерчены какими-то диаграммами, схемами. Занятия с командой Иван Степанович строит так, чтобы ребята как бы поднимались по лестнице трудностей: освоили один сложный элемент, вот вам еще более сложный! Весной, когда Каретников приехал к команде в Батуми, рекордсмен в подтягивании на турнике был Батищев – семь раз. После первого же пятикилометрового кросса ребята с неделю ступали по земле дрожащими ногами. Сейчас каждый игрок подтягивается двенадцать-четырнадцать раз, бегает кроссы по восемнадцать километров, приседает с тяжеленной штангой.

После нынешней зимы, думая о своем недалеком будущем, Скачков все больше приходил к выводу: работа тренера – творческая, задача его – помочь каждому игроку раскрыться, распечатать в себе тот клад, который в нем зарыт и о котором парень, быть может, не подозревает сам.

…После разминки на поле подали мячи. Защитники и нападающие занялись раздельными упражнениями. Нападающие совершали рывки примерно в сорок метров и с ходу наносили удар по воротам. Защитники и полузащитники играли в небольшом квадрате четверо против двоих в одно касание.

У бровки тренировочного поля, на чемоданчике, глыбой восседал Матвей Матвеич. Внушительный живот мешал ему сомкнуть колени. Рядом с ним, задрав ухо, звонко взлаивал лохматый Тузик, прижившийся на базе пес. Одному Тузику сегодня не изменяло настроение, он стремглав бросался за улетавшими с поля мячами и, повизгивая, дожидался, когда за ними прибегут. Футболиста с подобранным мячом он провожал до кромки поля и снова дисциплинированно усаживался рядом с массажистом. Появляться во время тренировки на зеленом поле ему было категорически запрещено.

Когда нападающие перешли к игре втроем против двоих, а защитники принялись отрабатывать удары по воротам с дальних дистанций, показался врач Дворкин. Он с утра сидел в своей лаборатории и теперь спешил на занятия.

С приходом в команду Ивана Степановича Дворкин буквально ожил. Прежде его позиция в коллективе была неопределенной и зачастую, находясь в окружении здоровых жизнерадостных парней, он попросту не знал, чем занять свой день. Он помогал красить мячи, выполнял хозяйственные поручения. Во время матча ему, нагруженному бинтами, хлорэтилом и зеленкой, удавалось в лучшем случае оказать помощь легко травмированному игроку. Футболисты со сложными травмами отправлялись в больницу или диспансер.

Сейчас Дворкин стал в команде фигурой первостепенной, и возвел его на эту высоту новый старший тренер, выяснивший в первые же дни, что у молчаливого робкого врача пропасть накопленных наблюдений и рекомендаций.

Каретникову не нужно было доказывать, что современный футбол построен на предельных нагрузках, вызывающих физиологические сдвиги в организме, но вот в том, как добиться быстрейшего восстановления сил футболистов, в этом новый тренер нуждался постоянно, и Дворкин стал его ближайшим помощником. Если сравнить команду с кораблем, то Каретников был ее капитаном, а Дворкин старшим штурманом.

Врач теперь просыпался раньше всех на базе и вместе с дежурным обходил комнаты. Затем подробный разговор с поваром, контрольный осмотр двух-трех игроков, доклад тренеру о состоянии команды. На тренировках он присутствовал незаметно, сидел, посасывая карандашик, и вдруг принимался что-то строчить в блокнот. Нынешние внушительные рекорды в различных видах спорта, доказывал он, достигнуты мобилизацией всего лишь половины сил спортсменов. Выходит, остальная половина дремлет где-то в недрах человека и еще ждет своего часа. Как ее добыть, как заставить включиться в работу? Дворкин уверял, что это под силу только самой серьезной науке. Причем, время требует, чтобы наука вошла в спорт не робкой гостьей, а хозяйкой.

После отбоя Дворкин еще долго сидел у себя в кабинете над какими-то схемами и расчетами. Результаты всевозможных медицинских анализов раскрывали перед ним скрытый механизм каждого игрока, а следовательно, и команды в целом, и его заботой было к началу нового дня перевести физиологические симптомы на вполне обыкновенный язык. Скачков сам однажды слышал, как врач жаловался администратору команды Смольскому, своему постоянному собеседнику, что его беспокоят не только нагрузки, сон и питание игроков (все это разумеется само собой), но даже процессы, происходящие у футболиста в двенадцатиперстной кишке, и предсказывал, что в скором времени наука дойдет и до этого, – организм спортсмена должен просматриваться специалистами, как стеклянный.

По рекомендации врача Иван Степанович стал дифференцированно распределять нагрузки на игроков. Таким, как Скачков, Батищев, Стороженко, мясистым, толстоногим, по-прежнему доставались упражнения на силу, выгоняющие пот, – чтобы разогреть, заставить полностью влезать в полезную работу всю массу мускулатуры. («Нажми, нажми, не жалей сока!» – весело покрикивал на них Арефьич). Между тем Скачков не помнил, чтобы когда-нибудь особенно напирал на атлетическую подготовку. Такие, как он, как те же Батищев и Стороженко выросли в семьях, где еда подавалась на стол большими кусками, дети в таких семьях с ранних лет растут в труде, и это дает им запас сил на всю жизнь. Напротив, Кудрин, Нестеров, Серебряков, игроки нервного, взрывного типа, нуждались не в количестве, а в качестве нагрузок, и с ними Иван Степанович, таская в оттопыренном кармане свернутую трубочкой тетрадку, все чаще занимался сам, отдельно. Правда, им тоже приходилось умываться потом, и все же Владик Серебряков, переводя дух, оттягивая майку, встряхивал ногами и с удовлетворением замечал: «По науке, все как в аптеке». К Серебрякову тренер присматривался на южном сборе и с первых же игр сезона стал выставлять его в основной состав. Игра у Владика раз на раз не приходилась, но Иван Степанович терпеливо закрывал глаза на недостатки молодого футболиста, зная, что игроку талантливому приходится порой труднее, чем просто способному: способный легче приспосабливается, таланту же надо обязательно раскрыться.

После тренировки в душевой Виктор Кудрин, натирая широченную спину Батищева, орудовал мочалкой, как скребницей, и звучно шлепал приятеля по увесистым бокам: «Эк, накопил. До тебя, Сем, никакой науке не дойти… Тпру, балуй, черт!» – кричал он и выскакивал из кабины, когда Батищев, потеряв терпение, пытался взять его в охапку.

У футбольных ворот Арефьич занимался с Соломиным. Он подозвал Мухина и дал ему задание врываться с края поля в штрафную.

– Саша, – покрикивал тренер, – выйди быстро на него, не жди! Да не в игрока, не в игрока… Где твой подкат?

Потом он поставил Владика Серебрякова перед створом ворот.

– А ну-ка, Муха, понавешивай, только поточнее… Саша, крой Серебрякова! В прыжке, повыше. Рассчитай, рассчитай! Не дай ему головой сыграть…

– Да он все равно перепрыгивает! – признался запаренный Соломин, утираясь.

– Перепрыгивает… А ты сообрази, – настаивал Арефьич. – Смотри: прыгни чуть раньше его и грудь подай вперед. Вот так. Высунься чуть-чуть. Он, понимаешь, прыгнет тоже и подтолкнет тебя вверх. Пусть на сантиметр какой-то, понимаешь, а – все же… Понял? Давайте повторим.

В других воротах тренировался Маркин, в старом выгоревшем свитере, в кедах. Голые ноги вратаря перехвачены широкими наколенниками.

– Геш, – позвал Маркин и подтянул перчатки, – постучи-ка низом. Что-то как ни сунусь – мимо.

Скачков погнал мяч на одиннадцатиметровую отметку.

– Жирок завязал, Леха. Ложишься мягко.

– Маленько есть, – согласился Маркин и похлопал себя по животу. – Теща вчера пельмени затеяла. Наелся, аж моргать больно.

Семья Алексея Маркина вызывала всеобщую зависть ребят. Футбол там был предметом домашнего поклонения; у тестя и тещи из года в год постоянные абонементы на стадион. Когда команда возвращалась из поездок, в аэропорту Маркина встречал весь семейный дружный клан. Иногда Алексею выпадало играть за дубль, тогда после матча, не появляясь дома, он снова уезжал на базу. В таких случаях шофер Николай Иванович специально давал небольшой крюк, чтобы проехать мимо маркинского дома. «Леха, стоят», – окликал кто-нибудь вратаря. В окне или на балконе четвертого этажа дежурили все пятеро. Завидев большой красный автобус, тесть и теща поднимали детишек, жена махала рукой. Свет в автобусе бывал потушен, и Скачков сомневался, чтобы сверху, с четвертого этажа, можно было разглядеть лицо прильнувшего к стеклу Маркина, но встречи повторялись с неизменным постоянством и всякий раз, проезжая мимо, Николай Иванович нарушал запрет регулировщиков и давал громкий приветственный гудок.

Посылая низом короткие несильные мячи, Скачков пережидал, покуда Маркин поднимется на ноги, и едва удерживался, чтобы не спросить, добрались ли до него позавчера вечером подвыпившие Комов с Суховым, а если добрались, то… «Да нет, там им дадут от ворот поворот!» Все домашние Алексея, насколько знал Скачков, никаких интриг в спорте не одобряли. В прошлом году они первыми откликнулись на статью Брагина в газете, а осенью, узнав об отчислении Скачкова, написали даже в обком.

Частое, заливистое тявканье Тузика заставило Скачкова оглянуться. Он увидел: Матвей Матвеич стоял на краю поля во весь рост и под-зывал его рукой. Скачков в последний раз подправил мяч под ногу и ударил в верхний угол. Маркин с полным вздохом проводил мяч взглядом и, утомленно стаскивая перчатки, пошел из ворот. Принудиловка сегодня, а не тренировка!

– Зайди к Степанычу, – передал Скачкову массажист. Тузик, скаля зубы, вилял хвостом и ждал сигнала, чтобы бежать следом.

– Не до тебя сегодня, – отмахнулся от него Скачков.

Цокая шипами, он прошел по коридору и постучал в последнюю дверь. Иван Степанович лежал, укрывшись одеялом, – в очках, с тетрадкой в руках. Он взглянул поверх очков на вошедшего и молча показал сесть у себя в ногах.

В угловой просторной комнате с двумя распахнутыми настежь окнами было еще свежо, как утром. С тренировочного поля доносился голос Арефьича:

– Не так, не так! Зачем ты принял мяч внутренней стороной? Сам себя ограбил. Обработал бы внешней и сразу бы ушел: полтора метра форы. А так, пока разворачивал ногу, все потерял… Давай повторим!

– Ну… как тренировка? – спросил Иван Степанович.

– Плохо, по-моему, – сказал Скачков. Раздетый, в одних трусах и бутсах, он чувствовал себя неловко.

– Угу… А Соломин как? Видел его?

– Жидковат малость. Но через год, через два потянет.

– Через год! – хмыкнул Иван Степанович и постучал карандашом по зубам. – Легко сказать – через год!

По углам его рта легли две отвесные складки.

– А… Комов? – решился спросить Скачков, поглядывая исподлобья. Он хотел ясности: неужели тренер сказал, как отрубил?

Иван Степанович засопел и содрал с лица очки. Под одеялом задрыгала коленка: плохо дело!

– Нету Комова, нету! Понял? И забудь о нем! Потом, покусывая дужку очков, признался:

– Если бы можно, я сейчас и от Сухова освободился бы. Иди он, гуляй как хочет! Да, жидковат, – правильно ты сказал, – жидковат у нас пока что дубль.

«Но ведь Вена… – думал тем временем Скачков. – Уж ради Вены можно бы… В прошлом году не добились преимущества даже дома, на своем поле, а в гостях играть куда труднее».

– Как ты считаешь, – неожиданно спросил Иван Степанович, – может еще Сухов быть полезным команде? Только – честно.

Скачков смешался и опустил глаза.

– Думаю… что да, – наконец выдавил он, усиленно кивая головой. – Да, определенно может.

Где-то краем сознания промелькнуло, что так вот, в нескольких словах, может решиться судьба игрока. Один спросил, другой ответил, даже не ответил, а просто пожал плечами: дескать, как вам сказать… (В прошлом году, возможно, вот так же решилась и его собственная участь).

Однако, защищая Сухова, он не жалел его, совсем нет. Он на самом деле считал, что Федор, при всех его пороках, еще не сыграл своего последнего матча. Классный футболист был Федор Сухов, талант, каких не так уж много. Беда его, как это ни странно, была как раз в таланте, в легкости того, что другим давалось годами тяжелейшего труда. Поэтому-то Федор жил легко, свободно, не задумываясь, – талант вывезет, выручит. Он жег себя, сжигал, как свечку, сразу с двух концов. И талант вывозил, выручал, держал его на гребне славы. Даже после загулов, после поздних возвращений на базу или в гостиницу Сухов в игре продолжал оставаться Суховым. Стоило ему лишь выбежать на поле, окунуться в подмывающую обстановку гудящих в ожидании трибун, и стадион, словно земля, когда к ней прикасается Антей, вливал в него необходимую бодрость, Федор «заводился» и играл как молодой, азартный, со свежими неизрасходованными силами. Но вот пошла на убыль молодость, и он махнул рукой: нравлюсь я вам такой, берите. А тут еще попал под Комова, не хватило своего характера. И – пошло! Сколько раз пытались говорить с ним, – бывало, соберутся всей командой, стыдят, срамят, он ничего – молчит, не ерепенится, исправиться пообещает, а чуть не доглядели: снова! Жизнь у него разламывалась, – разломилась уже: с годами следовало бы поберечься и укротить себя в соблазнах, но как раз соблазнами-то и был дорог для него футбол, сделавший его именитым, порой незаменимым. И это раздвоение мало-помалу привело к тому, что он все больше отвращался от футбола: играл без подготовки, надеясь на один былой талант. Он выходил на поле и исполнял надоевшие ненавистные обязанности только затем, чтобы жить так, как хотелось, как привык, – ничего не меняя…