Текст книги "Почетная шуба (Повесть, рассказы)"

Автор книги: Николай Исаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Литературное кредо для юмориста – вопрос темный. Если нам удастся договориться об этом в самых общих чертах, то со временем, возможно, удастся опубликовать слово «темный» впереди.

И тогда на академический вопрос: «Почему артиллерия не стреляла?» – у нас появятся интеллектуальные предпосылки для академического же ответа: «Во-первых, не было снарядов, а во-вторых…

Обыкновенно шуточные биографии юмористических писателей пишутся примерно так: если родился, то обязательно в Ленинграде, и уж раз это произошло, то непременно в 1949 году.

И дальше – пошло-поехало. Раз начал печататься, то обязательно сначала в «Вечернем Ленинграде», а затем в «Ленинградской правде».

И если и учился чему-либо, то обязательно в Москве в Литературном институте или там на Высших курсах сценаристов или Высших Театральных…

А служил в армии – так в Советской и под Минском.

После чего обыкновенно прибавляют названия написанных книг, что-то гам типа «Гений на островах» издательства «Молодая гвардия» или «На верхней полке». 1987 г. «Современник».

А когда уже совсем нечего вспомнить и юмористическая интонация почти затихает, вспоминают, что являются членами Союза писателей СССР и это более-менее скрашивает общую ситуацию и придает ей оттенок некоторой веселости.

Комический жанр является по своей природе глубоко традиционным и консервативным, в чем, надеюсь, убедятся читатели этой книги. Поэтому не будем отступать от сложив шегося обыкновения писать шуточные биографии. Поступим именно так, а никак иначе!

«Вне проторенных дорог нет счастья» – Монтень.

Все так, маэстро. Все до сих пор так…

БИБЛИОТЕКА КРОКОДИЛА № 6(1066)

ИЗДАЕТСЯ С 1945 ГОДА.

О ПОВЕСТИ НИКОЛАЯ ИСАЕВА «ПОЧЕТНАЯ ШУБА»

«Писателя должно судить по законам, им самим над собою признанным». В повести «Почетная шуба» Николай Исаев «признал над собой» два закона, своей творческой фантазии и гоголевской традиции. Именно она есть высший закон повести, она «вводит в берега» авторское повествование, сама его. безудержность – в рамках традиции – приобретает культурную строгость и чистоту. Н. Исаев создал, по сути дела, художественный комментарий к Гоголю, показал актуальность гоголевского художественного метода.

Повесть имеет культурологическое значение как один из необходимых узлов в нитях русской литературы. В то же время эта повесть не есть просто функция «от» наследия Гоголя. Стихия свободы и смеха, наполняющая произведение, придает ему неповторимость и прелесть новизны. Тень Гоголя, осеняющая повесть, – легкая, прозрачная, а не сгущенная, и атмосфера повести исполнена духа свободы и противоречия.

В известной повести Шамиссо «История Петера Шлемеля» рассказывается о герое, у которого пропала тень. Своя тень существует и у каждого крупного литературного явления. Гоголевская «Шинель» была в этом смысле «тенью» «Станционного смотрителя», а «Бедные люди» представляют собой, в свою очередь, как бы «тень» «Шинели». При этом своеобразие литературной «тени» заключается в том, что она не просто воспроизводит контуры своего источника, но представляет собой оригинальное преображение его, осуществленное на новом культурном витке и отражающее новый момент исторического развития.

Фантастическая, гротесковая традиция, освященная в русской литературе именем Гоголя, подтвердившая свою плодотворность творчеством. М. Булгакова, безусловно, сказалась в повести Н. Исаева.

Целый ряд такого рода произведений можно назвать, например, в японской литературе (не случайно не так давно состоялся международный конгресс, посвященный рецепции Гоголя в Японии).

Повесть начинается и в значительной своей части строится как внутренний монолог чиновника Темлякова, идущего по Невскому проспекту.

Тема пушкинско-гоголевского Петербурга – это другая сторона повести Н. Исаева, в которой особенно четко просматривается не «историческая», а «современная» задача автора. Петербург Н. Исаева – это обобщенная картина «вечного города», нарисованная нашим современником. Эта картина свободно допускает анахронизмы: с одной стороны, как бы гоголевский Петербург, по крайней мере Пушкин уже живет на Мойке, а с другой – Никита Муравьев еще только собирается приняться за русскую конституцию и венценосное письмо подписано Александром I. В то же время она не допускает фальши против духа и языка времени. Текст явно пропитан речевой и событийной (например, Скороходы в Летнем саду) стихией эпохи, чувствуется глубокое знакомство Н. Исаева с русской печатью 1820—1830-х годов, знакомство не исследовательское, а писательское.

Событийная сторона повести фантастична, гротескова. Она написана в свободной, импровизированной манере. Появление на страницах Белужьей Башки, Блюда Щучины и Осетриной Спины придает повести фольклорно-карнавальный характер.

Повесть может удивить читателя в первый момент. С произведениями, подобными этому, читатель сталкивается не каждый день. Но, преодолев первое удивление и сделав некоторое небольшое усилие, необходимое для полного понимания текста, безусловно, непростого и требующего даже некоторой подготовки, читатель будет вознагражден знакомством с новым звеном непрерывающейся цепи русского комического движения.

Академик, доктор филологических наук Д. С. ЛИХАЧЕВ

Доктор филологических нзук А. М. ПАНЧЕНКО

ПОЧЕТНАЯ ШУБА, или СОН В ЛЕТНЮЮ НОЧЬ НА ГОГОЛЕВСКОМ БУЛЬВАРЕ, С ТЕМ ЧТОБЫ ОН СОВЕРШЕННО НАХОДИЛСЯ МЕЖДУ ФОНТАНКОЮ И МОЙКОЙ

«Если воды кавказских источников (кислые и противные) призваны внезапно излечить (впрочем, не уступающие швейцарским) личность, часто совершенно обнимаемую предсмертной истомой (часто между тем курортники образуют группы для прогулок по галерее, но это не должно обманывать), то воды невские целительно влияют на состояние общей нашей государственности, лелея высокоглавую столицу нашу, ласкаясь, как дитя, к строгим ее гранитным берегам.

И если Санкт-Петербург стоит на болоте, изумляя во время практических упражнений кадетов-топографов, то саму нашу столицу этим совершенно не удивишь!..

Не удивишь ничем подобным и лучших мужей ее!..»

Так говорил себе под нос надворный советник Петр Иванович Темляков, выходя на Невский проспект в час утренней зрелости.

И черт-те как приятно выписывать сцену, в коей все – Кавказ, столица и Петр Иванович…

Вот что значит вдруг раздобыть у Фортуны такого героя, как Петр Иванович! Сколько раз уж приходилось писать о всякой дряни – и дрянь выходила!

А как же иначе? Из чего возьмешь кроить, из того и сошьешь!

А тут вот наконец Петр Иванович, надворный советник. Подполковник в блестящих переводах «Табели о рангах». Признаюсь, нигде я не видывал такого хорошего пера, как в «Табели о рангах Российской империи».

Итак, Петр Иванович вышел на Невский проспект!

Встреча двух столь замечательных явлений повелительно требует вдохновения метафизика, но, увы…

Пробую, пробую возместить его. добросовестностью, усердием и особым тщанием отделки выбранных скрижалей.

Невский проспект, милостивые государи, образован прямой линией – царицей начертательной геометрии.

Представьте же затруднение обстроить прямую линию домами – и вот вам Невский проспект во всем своем великолепии!

Надворный советник Петр Иванович Темляков принадлежал к индивидуумам солнечного типа, то есть имел лицо открытое, благородное, спокойное, где безмятежно отдыхали возможные пропорции. Взгляд его был повелительный, твердый, но не оскорбительный. Голову Петр Иванович держал прямо и не закидывал. Волосы были длинны, мягки, белокуры, с золотым отливом.

Петр Иванович обладал главным характерным признаком – способностью смотреть на солнце.

– Не боюсь я цветущих и блестящих Антониев и Делабелл, – говорил себе Юлий Цезарь.

Думаю, и Петра Ивановича Цезарь не побоялся бы, но приблизил.

– Но я опасаюсь худых, бледных и мрачных лиц Брутов и Кассиев, – продолжил Цезарь.

Именно такое лицо или лучше – полностью гусь высунулся в этот момент из полуподвала мясной лавки купца Драмоделова.

Петр Иванович не любил этого гуся, так как знал за ним обыкновение участвовать в собственных куплях-продажах, дожидаться пирования, положась на сковородку, и под видом жаркого лежать в расписном блюде, слушая пьяные песни и выкрики. А как его съедят, опять вставать из косточек и ходить с прежним видом по хозяйскому двору.

Таким образом, гусь постоянно находился где-то между Лакомством и Воздержанием, но не мог быть причислен и к лагерю умеренных…

Вот ведь в какой раз и я убеждаюсь в скверности этого гуся!!! Перебил мне всю заутреню! В кармане-то у Петра Ивановича письмо…

Господи, и какое письмо!!!

Да вот все никак не соберусь с духом распечатать для публики.

Государь наш самодержец написал Петру Ивановичу Темлякову письмо, содержание которого и привожу ниже с тем чувством священного трепета, кое присуще всякому, кто притрагивается к тем или иным промыслам нашего государя.

Письмо гласило:

«Божею милостию,

МЫ АЛЕКСАНДР ПЕРВЫЙ, ИМПЕРАТОР и Самодержец Всероссийский, Московский. Киевский. Владимирский. Новгородский. Царь Казанский. Царь Астраханский, Царь Польский. Царь Сибирский. Царь Херсонеса-Таврического, Государь Псковский и Великий Князь Смоленский. Литовский, Волынский, Подольский и Финляндский, князь Эстляндский, Лифляндский, Курляндский и Белостокский, Карельский, Тверской, Югорский, Пермский, Вятский и иных, Государь и Великий князь Новгорода, Черниговский, Рязанский, Полоцкий, Ростовский, Ярославский, Белозерский, Обдорский, Витебский, Мстиславский и всея Северной страны Повелитель и Государь Иверской, Грузинской, Кабардинской земли и области Армейской, Черкесских и Горских князей и иных Наследный Государь и Обладатель; и проч., и проч., и проч.

НАШЕМУ надворному советнику Петру Ивановичу Темлякову,

В воздаяние, всегда НАМ известного Вашего отлично усердного служения, и во изъявление НАШЕЙ признательности ревностному Вашему исполнению возложенных на Вас особых поручений, Всемилостивейше ЖАЛУЕМ Вас Почетною Шубою с Нашего Плеча, кою при сем препровождая, пребываем к Вам Благосклонны. ПОВЕЛЕВАЕМ вам возложить ПОЧЕТНУЮ ШУБУ на себя и носить по установлению.

На подлинной подписано Собственной Его Императорского Величества рукой тако:

Александр».

Ниже была приписка: «За шубою зайти в Адмиралтейство, спросить Артебякина».

Шуба с Царского Плеча!

Кто о ней не мечтал, кто ее не нашивал (мысленно), скача в метель по бесконечным дорогам обширной земли нашей, резвясь в игровом поле посредине матушки-зимы с одноусобными помещиками, стоя на часах с капсулем у порохового склада, пробираясь по Мойке в департамент, стремясь пленить чернобровую красавицу при театральном разъезде.

Да-с, милостивые государи, Почетная Шуба с Царского Плеча принадлежит к тому особому роду шуб, которые уже и не шубы вовсе, а как бы надземные пушистые существа, дарящие тепло вечное, некие дельфины, стремящие и уносящие…

Между тем Петр Иванович столкнулся нос к носу с малознакомым ему архитектором Трезини, отстроившим к тому времени бастион в Петрокрепости, а теперь кивнувшим Петру Ивановичу, приняв его за петербургского интенданта.

С минуту они постояли молча, после чего Трезини принял направление, избранное Петром Ивановичем, и зашагал с ним рядом.

– Есть сюжеты, – сказал Петр Иванович, имея в виду почти полученную им Шубу с Царского Плеча, – которые родясь в высших сферах и достигнув проявления, оставляют по себе навсегда невозможность вторичного проявления в первой степени совершенства, не назначая даже и бесконечного ряда точек возможного приближения…

Трезини смертельно обиделся и резко отошел от Петра Ивановича, наказав себе отныне избегать петербургского интенданта.

– Как в них сильно еще все это греческое… – отметил для себя

Петр Иванович, имея в виду архитекторов Трезини и Ф. Валлен-Деламота. – Рим тверже и корректнее, но сегодня я не согласен и с Римом!

То, что он не согласен сегодня и с Римом, привело Петра Ивановича в совершеннейшее расположение духа, и он некоторое время (минут семь-восемь) прошел, исключительно отдавшись несогласию с Римом, чем тотчас же заслужил несколько дамских взглядов, после чего приступил к развитию удачно начатой тезы.

– В уставе римских театров изъявление неумеренного неодобрения приравнивалось к изъявлению столь же неумеренного одобрения и запрещалось. Изъявившие же не разлучались с тюрьмой от 2 до 6 месяцев.

– Слава богу! – невольно воскликнул Петр Иванович, – Что в России, на бескрайних равнинах ее фундамента, изъявление неумеренного одобрения не противно футляру юстиции.

– Господи! – продолжал Цетр Иванович, – И как же не изъявлять неумеренного одобрения, когда взгляд, отпущенный навстречу окружающей действительности на два шага и далее, так и тонет в благополучных происшествиях.

И Петр Иванович на самом деле отпустил взгляд свой на волю: направо от него блестела свежеумытая витрина книжной лавки, на коей помещался лубочный портрет императрицы Елизаветы Петровны, запрещенный к продаже (ввиду явного безобразия) пристрастной цензурой.

Но Петр Иванович узнал Елизавету Петровну, несмотря на неудач-ность художественного приема. Он узнал, так сказать, главное.

– Елизавета Петровна, как раз иду мимо… – объяснил Петр Иванович и переложил беспристрастный взгляд налево.

Там, на мостовой, ревнитель булыжного уложения склонился над кувшином на малом огне.

– Чего ты варишь? – спросил Петр Иванович.

– Деготь томлю, ваше превосходительство, – отвечал костровой.

– Что ж ты хочешь от утомленного дегтя? Говори смело! Я сам служу нашему Государю!

– Уж больно черен станет, тем и хорош, ваше превосходительство, – отвечал костровой.

Петр Иванович одобрительно кивнул и распространил взгляд свой вдоль по проспекту к Адмиралтейству. Трое молодых офицеров, резко жестикулируя и поминутно смеясь, чуть не снесли с ног Петра Ивановича, так что он был принужден спросить, что занимает их воображение с такой притягательной силой.

– С сегодняшнего дня фортификация разделена суть на две части: полевую и долговременную, – отвечали офицеры.

– Отчего ж эта простая мысль не пришла ко мне в голову?! – воскликнул Петр Иванович.

– Каждый из нас задает себе этот вопрос! – воскликнули офицеры, – Стало быть, вы не откажетесь пойти с нами напиться пьяными с инженерами? Обещали, что будет и настоящее бургундское (в команде всегда сыщется острослов – непременно найдет случай упомянуть бургундское)!

– Молодость, молодость! Крылья альбатросовы! – с этим рассуждением о главных предметах человеческой жизни Петр Иванович повернул на Фонтанку.

Вот пишешь: «повернул на Фонтанку» – и самому не верится, что уже и на Фонтанку добралось драматическое действие.

Иного героя пока соберешь в Петербург, издержишь две уймы чернил и бумаги, и еще неизвестно, доберется ли? А Петр Иванович, надворный советник, только шагнул – и уже на Невском, честно сказать, и на Фонтанку не собирался сворачивать, а напрямки хотел в Адмиралтейство за шубой, да на Фонтанке собралась порядочная толпа, и слышалось из нее явственно: «Скороходы! Скороходы!»

– Что ж это еще за Скороходы?! – свернул Петр Иванович на Фонтанку.

Проходя мимо дома Муравьевых, Петр Иванович заприметил в окне Никиту Муравьева, по-летнему, в одной белой рубашке, писавшего, поминутно чиркая, русскую Конституцию.

Что ж, я думаю, отчего не писать конституции, сам бы писал, да сбыта мало: снести в наши журналы – упрекнут по-свойски, на театр – не возьмут, разве что для бенефиса… а известно, каковы разговоры с бенефициантами!..

«Странная все ж таки река Фонтанка, – думал Петр Иванович. – Решительно не встретишь ни одного фонтана в дороге».

На балконе дома Нарышкиных сидел Дидро, с интересом наблюдая жизнь северной столицы, и. хотя дом Нарышкиных в высшем смысле никак не мог выходить на Фонтанку, но обаяние великого гуманиста было безгранично…

Петр Иванович раскланялся с Дидро.

Лишь у входа в самый Летний сад, наконец, Петр Иванович добился положительного разъяснения народостечения: когда у него спросили серебряный рубль за место без кресла.

Во всю длину Летнего сада, между двумя аллеями, бегал Скороход. В И верстах от себя назначил он себе свидание с победой чрез три четверти часа.

– Счастливая столица! – воскликнул Петр Иванович, доплачивая четыре рубля за кресло в первом ряду (диван для трех особ был по двадцати пяти рублей, кресла во втором ряду по два с полтиной).

– Счастливая столица! – воскликнул Петр Иванович. – Топот Скороходов с утра наполняет ее коммуникации так же естественно, как шум морского прибоя!

Скороходы, могущие сегодня пробежаться вихрем, создающие вокруг себя моральную ауру прогресса, наглядного движения – сколь физического, столь и нравственного, – завтра из столицы перебегут в окрестные губернии, благотворно заражая своим примером…

Может же моровая язва, или проще – холера, распространяться с отличной быстротой, не предполагая в каком-нибудь человеке особенного к ней расположения, и равно пристает к людям всякого возраста и всякого темперамента.

Отчего же не получится у скороходов?!

Холера не происходит от свойств атмосферной температуры, ее опустошения одинаковы во все времена года.

Отчего бы и скороходам?!

Она не есть следствие сырости: живущие в местах низменных не более гибнут, нежели альпийские стрелки Иль-де-Франса…

Она не происходит от испорченного воздуха, ибо целые семь лет сряду появляется на самых противоположных местах Азии с разной злокачественностью.

Она, наконец, не заносится ветрами, но весьма часто распространяется в направлении, противоположном ветреному!

Это ведет к заключению, что холера сообщается от одного человека к другому по законам, ей свойственным и нам неизвестным.

То же должны устроить между собой скороходы для повсеместного распространения!

Вот так всегда с подполковниками! Первые друзья парадоксов!

Давно уже у меня припасена мысль (думаю, не уместно ли будет как-нибудь продавить после на могильной плите), что подполковники для России есть то же самое, что кокосовая пальма для южных стран…

Роскошные вечнозеленые кроны!

Смело можно сказать, что население множества приморских городов обязано своим существованием кокосу, непрерывно питающему круглый год.

В отношении России, я разумею, Подполковник доставляет (и тоже круглый год) столь же обильную пищу: умственным провиантом, моральными припасами, отвечая самым разнообразным потребностям общества.

Но как достать плоды, столь высоко растущие? – затруднения у подножия пальмы.

В общении с Подполковником таких затруднений нет и быть не может. У Подполковников что в голове, поет добрый народ наш, то и на языке.

Из пальмы можно не только построить корабль с веслами, парусами и снастями, но и взять в дорогу рацион.

То же самое представляет собой капитан второго ранга для любого экипажа.

Конечно, из подполковников не нагонишь кокосового масла (в Гамбурге оно идет за 25 марок центнер и, стало быть, дороже нашего конопляного и льняного), но зато любой подполковник может купить себе в рядах конопляного масла столько, что не приснится вечером всему невнятному Цейлону.

Между тем Скороход прекратил пробеги и адресовал публике извинения, что не уложился в назначенный срок исполнения прежних намерений, касательно одиннадцати верст и три четверти часа: с утра он уже был принужден много ходить по Петербургу по делам гражданственным и семейным, а потому изнемог на силах…

Сборы были великолепные.

Петр Иванович, освеженный пробегами скороходов, продолжил свое движение навстречу шубе, покрой которой и происхождение… (Водятся, водятся еще на этом свете шубы!)

Тут же припомнилась Петру Ивановичу статья в утреннем нумере газеты о том, что в Дании датский же капитан-лейтенант фон Колленг нашел средство из морской воды дистиллировать пресную. И будто бы Шлезвиг-Гольштинское патриотическое средство принялось изучать сей аппарат со всем тщанием, доступным в Шлезвиг-Гольштинии.

– Есть ли в датской службе капитан-лейтенанты? – прикидывал Петр Иванович. А если и есть благодаря своему все ж таки полуостровному положению, то откуда же взяться в Шлезвиг-Голынтинии патриотическому обществу?..

Вторая статья в утренней газете извещала о прибытии в Петербург среди прочих и осьмилетнего англичанина.

Приезд в столицу осьмилетнего англичанина был для Петра Ивановича совершеннейшей загадкой.

Каковы намерения осьмилетнего британца?

Не последует ли следом прибытие среди прочих второго осьмилетнего англичанина?!

– Надо бы порасспрашивать у мальчиков из лавок, может, они уже сошлись с ним коротко, и он открылся им или как-нибудь неосторожно обмолвился… – решил Петр Иванович и тут же свернул в казармы Измайловского полка (хотя крюк был немалый) в первую роту, где продаются у нас славные соленые огурцы, прямо подле школы гвардейских подпрапорщиков, лучшие вкусом и всего по 60 копеек за десяток бочек.

Выбежал навстречу мальчик, спросил адрес у Петра Ивановича, и будет ли брать десятками, сотнями, либо на тысячи?

Петр Иванович назначил отнести к себе один бочонок и дождаться его прихода, чтобы лучшим образом поговорить о привычках осьмилетнего англичанина.

Выйдя из казарм измайловцев. Петр Иванович почувствовал непреодолимое желание зайти к своему испытанному другу и учителю, действительному тайному советнику – генерал-майору Ардальону Ардальонычу Треснулову, чье имя у каждого на слуху. Да и немудрено: Ардальон Ардальоныч отыскал в короткий срок три потерянные речи Цицерона, доказал теорему, астрономическое же время по Треснулову для людей чиновных есть лучшее время их жизни…

Вот к какому человеку завернул Петр Иванович. Застал он его по обыкновению в постели с 30 цыплятами, так как по указанию врачей боролся со своей подагрой живым теплом, исходившим от тел будущих кур.

– Сегодня всех их велю отправить на кухню! – сказал Ардальон Ардальоныч при появлении Петра Ивановича, – А сам на часок закутаюсь в Вашу Почетную Царскую Шубу и хвори моей – как не бывало! Одолжите на часок? – подмигнул Ардальон Ардальоныч, и Петр Иванович не смог не подивиться представшему перед ним образцу осведомленности и проницательности.

– Читали ли вы сегодняшние газеты? – тут же спросил Треснулов, и Петру Ивановичу ничего не оставалось, как изумиться сердцем во второй раз: и осьмилетний англичанин не ускользнул от Ардальона Ардальоныча.

– Читал, – отозвался Петр Иванович. – И не нахожу удовлетворительных объяснений.

– О том ли вы? Гете прислал при вежливом письме переводчице стихотворений его, госпоже Панкук, в Париж серебряную медаль, выбитую по случаю празднования юбилея его в Веймаре.

– Корректный поступок великого германца, – одобрительно кивнул Петр Иванович.

– Признаюсь, я не читал сегодняшних газет… Но живо вижу, как великий германец укладывает медаль, надписывает конверт: «В Париж», сверху сыплет песком для верности, а там на лошадях – вон из Веймара.

Хоть бы один день, уломать чертей, пожить как Гете; пробуждение неизвестно от чего голубым утром, записывание приснившейся строфы из второй части на черепаховую бумагу, обязательный час географии, позванивание в серебряный колокольчик с требованием ужина, потом спросить очищенных ядер сладкого миндаля, 4 фунта ржаной и картофельной муки, по полфунта масла розового, златоцветного и ясминно-го, 4 фунта мускусовой эссенции, 6 унций жидкого перуанского бальзама и 60 гранов розовой и коричневой эссенции и – тщательно растереть полученной смесью кожу. Юная кожа начинает буквально струиться под пальцами.

Оттого Гете свеж, как говорят, как утро.

– А что вы скажете, Ардальон Ардальоныч, о приезде сегодня в нашу столицу среди прочих осьмилетнего англичанина? – с волнением спросил Темляков.

– Позвольте, я объяснюсь сам, – раздался голос слишком чистый в русском произношении, чтобы быть русским, и в полосе света проявились черты быстрой, как ртуть, фигуры.

– Отчего в газетах вы выдаете себя за осьмилетнего англичанина, в то время как вы значительно более зрелый англичанин? – подозрительно спросил Петр Иванович голосом, не позволявшим в ответе скороспелой лжи.

– Оттого, что Гаррисон, мой старый школьный товарищ, построил хронометр, – отвечал осьмилетний англичанин, – пытаясь создать прибор для легчайшего и вернейшего средства определения долготы мест на море… Этим я хочу сказать, что с определением точного времени всегда какие-нибудь истории. Увы, мне далеко не восемь лет, а скорее осьмнадцать, если не считать тех десяти лет, которые не удались в нравственном отношении совершенно, и, тем не менее, 30 лет для мужчины – это его время!

– Да, 30 лет для мужчины… – согласились Треснулов и Темляков.

– Господа, – между тем продолжал англичанин, – жизнь моя такова, что может ежесекундно прерваться вследствие действия неблагоприятных обстоятельств. Если бы я был деревом в Йорке, то уже десятки раз вырывался бы с корнем из почвы… Возрождался же я путем более смутным, чем фениксов. Легендарная возрождалась из пепла, я – из ничего. И тем не менее однажды счастье улыбнулось и мне. Я собственноручно спас нашего доброго короля во время его произвольного купания в море и получил патент на привилегию уникальную, привилегию, которую можно разделить исключительно с членами королевской фамилии… Господа! (Англичанин встал.) Привилегии, дарованные мне, таковы, что я могу без особого дозволения являться во дворце Сент-Джеймском и выезжать в экипаже в круг в Гайд-Парке!..

Но увы… мне никогда не явиться в Сент-Джеймсе с девизом импровизации на гордом челе. Чрезвычайные обстоятельства мои таковы, что я решился продать патент на эту привилегию…

Быстрые, как ртуть, черты британца побелели.

– Однако я оставляю себе в залог моего будущего возрождения патент на въезд в круг в Гайд-Парке.

Быстрые, как ртуть, черты лица британца гордо заалели.

– Отчего же в этот чрезвычайный час я обращаюсь к вам?.. – Он устремил свой твердый взгляд на Петра Ивановича. – Оттого, что вам нынче пожалована русским венценосцем шуба с царского Плеча и вам более чем кому-либо может быть продан патент.

– Но может ли патент на столь выдающуюся привилегию продаваться другому лицу? – спросил Петр Иванович.

– Если при дворе английского короля без спросу вместо меня появится другой достойный и порядочный человек – как вы, то это лишь усилит блеск короны!!!

– Нельзя ли взглянуть на патент? – спросил Петр Иванович.

Британец развернул перед ним привилегию.

– Сумма, назначенная вами, кажется мне приемлемой, – сказал Петр Иванович, ознакомившись с природным благородством письма и передавая тяжкий мешочек в чужие руки.

– Если неумолимый рок пододвинет вас вновь на край зияющей пропасти, противореча моим пожеланиям, – сказал Ардальон Ардальоныч Треснулов, – и… и вы окажетесь на самом краю зияющей пропасти без видимого исхода, то приходите ко мне. и я куплю у вас привилегию на въезд в круг в Гайд-Парке.

Быстрые, как ртуть, черты британца побледнели.

– Благодарю вас, господа, за все. Теперь же, когда мы покончили с делами высших проявлений материи и духа, я хотел бы предложить вам разговор на уровне деловой рутины.

Получив согласие, британец продолжал:

– На деньги, полученные только что, я собираюсь заняться коммерцией самого широкого свойства! Я приду на помощь моему клиенту в любую минуту и в любой ситуации!

Я намерен алебастровые вещи склеивать, английский пластырь – приготовлять, алмаз желтый – подделывать, английский сыр – растить головами, английскую болезнь – излечать, картофель – имитировать, разное шампанское – разливать.

Вам, Петр Иванович, зная предмет государственных забот ваших, я предлагаю уголки. Отдайте этот подряд мне без лишних слов!..

О каких уголках вспомнил осьмилетний англичанин?!

Петр Иванович состоял на службе Департамента торговли соляных дел (вот, кстати, не забыть сходить по их объявлению на Монетный двор докупить сырой платины по пяти рублей золотник, я уж пробовал ее в деле, славная платина и всегда пригодится в лаборатории) и последнее время возглавлял Петр Иванович там Особую комиссию по стеклу.

Я думаю, у многих на памяти, как государь наш Петр Первый прорубил окно с петербургской стороны в Европу. Раму-то после, при Екатерине матушке, вставили, а застеклить все руки не доходили. Оттого и дует многим в уши и в поясницу с залива. Но теперь уж точно решено – застеклить. И как будто сам уж министр внутренних дел вышел в переднюю и ожидающим князьям сказал: застеклим!

А перед этим Особая сколько ночей не спала. При Тиберии еще один подрядчик нашел каким-то способом поддержать аркаду, близкую к разрушению, за что и был сослан. В изгнании нашел способ ковать стекло и представил Тиберию же, самовольно вернувшись, в надежде на прощение, после чего и был расстрелян, так как Тиберий же испугался, что упадет цена на золото. Так же поступил и Ришелье с одним доступным ему французом.

К заказанному Особой Петра Ивановича комиссией стеклу и взялся осьмилетний англичанин наделать уголков.

На том и хлопнули по рукам.

– Так ли греют избранные цыплята, как кажется? – спросил на прощание осьмилетний англичанин.

Ардальон Ардальоныч стоически улыбнулся. Осьмилетний англичанин тихо вышел в левую кулису.

– В путь! в путь! за шубой! А оттуда – непременно ко мне! – напутствовал Треснулов Петра Ивановича.

Темляков вышел на улицу и сам подивился, что уже время обеда, а он еще вовсе не в шубе.

– Черт меня кругом водит, – попенял Петр Иванович. – Разве так ходят напрямую к Адмиралтейству?!

Здесь же, при выходе на магистраль, в случившемся между постройками промежутке, Петр Иванович увидел вдруг господина лет 26, 27, 28 от роду; тот быстро снял фрак горохового цвета, заменив его на земляничный, цилиндр тоже был подвержен перемене, что произошло чуть позднее и с туфлями.

Вся гнусная сцена продолжалась всего в течение нескольких секунд – так ловок был щеголь, – но произвела на Петра Ивановича самое гнетущее впечатление.

– А вот посмотрим, како вы запоете теперь?! – сказал вслух щеголь довольным баритоном и скрылся в толпе.

Это «како», эта молниеносность, с какой были обменены вещи положительные: фрак, цилиндр, туфли – заставили Петра Ивановича тяжело остановиться.

Во всей сцене поражала прежде всего быстрота и безнаказанность, а главное, что в результате рождалось подозрение и недоверие к предметам окружения, проверенным и находившимся так же близко и к Петру Ивановичу, например, – фраку…

– Поменяй фрак раз в три недели, – рассуждал Петр Иванович, понемногу трогаясь в путь, – шляпу – через месяц, туфли – спустя неделю, и про тебя вспомнят, как только разговорятся об Элегантности.

– На Невском проспекте вы должны судить об этом щеголе мягче, – раздался рядом знакомый голос. То был осьмилетний англичанин, шедший, как оказалось, в том же направлении. – Вы знаете, как зовем мы, иностранцы, ваш Невский?.. Улицей веротерпимости. Казанский собор, церковь Знамения, Александро-Невская лавра, церковь Римско-Католическая, Лютеранская, Армянская…