Текст книги "В огне войны сгорая. Сборник"
Автор книги: Николай Офитов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)
По ледяной Дороге жизни
Эх, Ладога, родная Ладога,
Метели, штормы, грозная волна!
Недаром Ладога родная
«Дорогой жизни» названа.
В. Богданов
Конец февраля. Солнце. Лёгкий морозец охлаждает горячее тело. Сзади за лыжами тянутся две узкие ленты. На снегу, словно печати, видны следы человека. Кому это не сидится дома? И я пошёл по следу, как охотник, преследующий свою добычу. Только в руках у меня не ружьё, а лыжные палки, в кармане не обойма с патронами, а блокнот с авторучкой. Снег под лыжами поскрипывает. Следы тянутся к берегу. И тут я увидел стоящего среднего роста человека, он держал на изготовке ружьё и целился в мишень, установленную, как я прикинул на глаз, в метрах пятидесяти от него под берегом речки в безопасном месте. Раздался выстрел. И незнакомец тут же поспешил к мишени. Тут я и подъехал к нему.
– Попали? – спросил, разглядывая уже далеко немолодого человека, стоящего передо мной.
– Бью без промаха, – ответил он. – Вот, смотрите, в десятку попал.
– Тренируетесь?
– Вроде этого. Волки порой приходят, вот я и стараюсь держать свой глаз в тонусе, чтобы не промахнуться. Рука пока твёрдая. А может, и в другом деле пригодится…
– Это в каком же?
– А в таком, мил человек, нас же окружают враги, бряцают оружием, грозятся, вот я и стараюсь держать руку твёрдой, а глаз метким.
Я с изумлением смотрел на него, вот человек – скала. Воевал, вернулся, работал в деревне, и годков-то ему сейчас уже много, а не скажешь, что дряхлый старик. Всё делает как молодой. А ведь инвалидность имеет. Но не сдаётся солдат. Закалку получил в блокадном Ленинграде. О чём и поведал.
…Город осаждён гитлеровцами. Рвутся фугасные бомбы, горят дома, вокруг руины, пенится огненная Нева, готовая выскочить, как уже бывало, из своих гранитных берегов, пухнут от голода и умирают люди, испытывая неимоверные страдания. Но те, кто живы, борются, не сдаются, они верят, что фашистов прогонят с родной земли. Ведь были же биты немецкие рыцари на Чудском озере ещё Александром Невским. И его слова «Кто с мечом к нам придёт, тот от меча и погибнет» не забыты. Врагу несдобровать, Ленинград не сдаётся.
Холодная ночь окутала город. Капитан Гордеев находился в это время на берегу Ладожского озера в посёлке Кобона. Отсюда по ледяной Дороге жизни уходили автоколонны, везя ленинградцам грузы с продовольствием, медикаментами, одеждой и всем прочим, жизненно необходимым блокадному городу. Капитана Гордеева вызвал «батя» и дал ему задание во что бы то ни стало доставить туда необходимый груз. Выехало несколько машин. В первой сидел Гордеев. Дорога постоянно обстреливалась, да и под воду можно было угодить в любую минуту. Был же недавно случай, когда вся автоколонна машин за считанные секунды провалилась под лёд. Вот и на этот раз вода доходила машинам до рам, заливала кабины. А люди ехали, спешили, везли продовольствие голодающим по Ладожскому озеру, прозванному Дорогой жизни. Порой казалось, что это последние шаги по земле. А когда человек сталкивается один на один с возможной смертью, он вспоминает самое дорогое из своей жизни. Цепкая память вернула Гордеева в родное Болтино, небольшую деревню за Арзамасом, к речке Вадок, незамерзающей даже зимой, в лютые морозы, какие случались в этом краю.
Ох, эти родимые места. От них всегда веет сладостью воспоминаний, когда находишься далеко от них, да ещё в такой суровой обстановке. Вроде недавно было ещё детство. Вот он пацаном бегает по кручам и оврагам, рвёт штаны о частокол огородов. Видит отца, что-то делающего по хозяйству, мать у печки с ухватом в руках, подхватывая им чугунный большой котёл с картошкой.
Перед ним, словно свиток, раскладывается его жизненный путь. С малых лет приобщался к труду. Работал в поле, не одни лапти сносил. В двадцать лет ушёл добровольцем во флот. Окончил в Кронштадте военную школу. Здесь и застала его война.
Вражеский луч прожектора вывел капитана Гордеева из чудесного мира воспоминаний, ехавшего навстречу смерти. Кровь неистово стучала в висках. Жутко. Но он знал, что его ждут голодные люди-блокадники, которым нужна еда, ведь от неё зависит их жизнь.
Бомбардировщик врага идёт на снижение. Сейчас сбросит бомбы. А ехать ещё далеко. Может, остановиться?! Нет, в стоящую машину быстрее попадут. Только вперёд. Капитана ждут – не дождутся там, в осаждённом Ленинграде. И ему во что бы то ни стало нужно доставить людям бесценный груз.
– Давай, браток, жми на всю железку! – кричит Гордеев оглохшему от постоянных взрывов шофёру, слегка касаясь его плеча. – Жми…
Стервятник сбросил бомбы. Огромный, чуть ли не до неба столб воды встал над дорогой и опустился над машиной. А она как ни в чём не бывало продолжала свой путь. Нервы напряжены до предела. Кажется, они могут вот-вот порваться, и тогда…
Медленно идёт ночь, ещё медленнее – машина. Залпы немецких батарей не прекращаются. Снаряды рвутся совсем рядом. Метр за метром продвигаются по разбухшей и разбитой Ладоге капитан Гордеев и его товарищи. До города рукой подать. Неистовствуют гитлеровские убийцы, обрушивая на них новые очереди мин и снарядов. Множество смертоносных столбов огня, земли, железа и камня вставали над людьми, защищавшими его. Доехать, доехать… сверлила, не дававшая покоя, мысль. Ведь совсем рядом… Казалось, время остановилось, топчется на месте и больше не хочет двигаться.
И только через несколько часов капитан докладывал командиру, что очередное задание выполнено. Груз доставлен по назначению.
Отдых был коротеньким. Завязался неравный бой. Потеря за потерей. Гибнут люди. Льётся кровь. Гордеев на своей спине уносит под огнём врага тяжелораненого солдата, который, обливаясь кровью, шутил: мол, ещё немного, и он встанет, ведь лучше жизни нет ничего… Он встанет и будет добивать врага…
К великой радости капитана Гордеева, солдат выжил, а грудь капитана вскоре украсил орден Красного Знамени.
И снова бои… за Кингисепп, от которого русский офицер с победными боями дошёл до Берлина.
– Удивительно, – говорил Георгий Филиппович. – Пули меня, словно заговорённого, обходили стороной, боялись, видимо… Незабываем день у стен поверженного рейхстага. Там, на нём, вверху, величественно и гордо развевалось Красное знамя, водружённое нашими советскими солдатами. Это было знамя победы над фашистскими захватчиками…
Поэтому его и задевало враньё обо всем происходившем в этой войне нашими западными да и своими недругами, которых от разгрома и закабаления зверской стаей фашистов сберегли советские солдаты. Честь им и слава! Жаль, что его погодки в могилах, а у некоторых и их нет, остались незахороненными, некогда было – бои… Коль могли бы сейчас они встать, несдобровать бы клеветникам и разным хулителям нашей победы над фашизмом. Показали бы им кузькину мать или куда Макар телят не гонял. А почему эти сукины сыны молчат, словно воды в рот набрали, о Мюнхенских соглашениях Англии, Франции, Италии и Германии в сентябре 1938 года, тем самым подтолкнув Гитлера к агрессии в Европе. Кто говорил, как не английский посол в Германии Невилл Гендерсон, что «Германии суждено властвовать над Европой… Англия и Германия должны установить близкие отношения… и господствовать над миром». Вот и возомнили нацисты свою полную безнаказанность. От этого Мюнхенского сговора преступников началась война.
Так думал этот бодрый неугомонный человек, не дающий себе покоя, который, как он подчёркивал, ослабляет волю, теряется жизненный тонус. А он хочет жить полноценно. Только в движении жизнь становится здоровее, и когда делаешь что-то полезное и доброе людям.
Из армии капитан Гордеев вернулся на родину в 1947 году и до конца своих дней трудился по охране родной природы. Увлёкся до самозабвения садоводством, заразив этим делом других, и его Болтино преобразилось до неузнаваемости, стоит, словно в роще, утопая в зелени и в цветущей кипени садов. Не зря в народе издавна говорят, что человек, посадивший в жизни хотя бы одно дерево, не даром жил.
Теперь здесь яблоневые сады тянут свои кудрявые кроны к солнцу, даря людям ароматные вкусные плоды. Ради этого, наверное, ради цветущей кипени садов и утопающей в зелени деревни, ради спокойной и доброй жизни на земле и шёл сын великой России Георгий Филиппович Гордеев ледяной Дорогой жизни.
2019 г.
Подвиг Михаила Орлова
И для тебя, и для меня
Он сделал всё, что мог:
Себя в бою не пожалел,
А Родину сберёг.
М. Исаковский
Третий год пылала земля от взрывов снарядов и бомб, третий год сражался с врагом, не жалея живота своего, на Северном фронте командир пулемётного расчёта сержант Михаил Орлов. От частых боёв и постоянного недосыпания он осунулся, похудел, но не унывал и держался бодро. Умел не только храбро сражаться, но и шутить и смеяться в минуту солдатского привала. И ещё после боя сердце просило музыки, и он пел частушки, что даже закоренелые молчуны улыбались и хотели его слушать долго. Любили сержанта солдаты, а многие называли батей. Родным Михаил писал, что у него всё хорошо, здоров, бьёт фашистскую сволочь, самого Бог милует – цел и невредим, справлялся о детях, чтобы слушались мамку, деда, приучались к труду, не баловались и не бездельничали, помогали старшим, благодарил за письма.
Бои не прекращались. Сержант Михаил Орлов получил приказ выдвинуться на сопку, которую только что в горячем бою захватили наши части. Взяв пулемёт и коробки с лентами, Орлов вместе с бойцами Андроновым и Вотинцевым, под свистящими пулями, по-пластунски, быстро пробрались на правый скат сопки. Они должны были прикрывать своим огнём наступающую группу бойцов старшего лейтенанта Бугримова. Пулемётчики установили свой «Максим» и замаскировались.
Враг не заставил ждать себя долго. Сильный артиллерийский огонь обрушился на смельчаков.
– Подготовиться к отражению контратаки, – предупредил товарищей сержант Орлов и залёг за пулемёт. Вскоре между деревьев замелькали фигуры фашистов. Враг приближался, не думая о засаде. Слышалась их непонятная речь. Вот он совсем уже близко, но огня ещё нет. Рано. Орлов выжидает, хочет подпустить наглецов поближе, чтобы бить по ним уже наверняка. И вот «Максим» застрочил. Командир бил в упор, фашисты не выдержали и с криком повернули назад.
Но гитлеровцам, видимо, мало было этого урока. Они не считались с потерями. Снова обрушили на сопку, где залегли наши бойцы, миномётный частый огонь, а потом пошли в контратаку. Пулемётчик Орлов без устали расстреливал вражеских солдат, не давая им возможности прорваться вперёд. Против трёх советских бойцов враг сосредоточил в глубокой лощине, между сопок, целый батальон. Зоркий и наблюдательный Орлов видел это.
– Принесите ещё ящик патронов, – приказал он бойцам Вотинцеву и Андронову и повернул «Максим» в сторону лощины.
Враг с ручными гранатами в руках бросался на сопку, а Михаил Орлов встречал его свинцовым дождём. Ярости фашистов не было предела. Они неистовствовали и, бросая на смельчаков всё новые и свежие силы, засекли место расположения пулемётчиков и начали усиленно обстреливать их огневую позицию. Уже были ранены Андронов и Вотинцев и не могли встать, чтобы помочь своему товарищу. Орлов понимал, что нельзя было ни на минуту прекращать огня, чтобы сменить позицию. Ведь противник мог прорваться и выбить наших солдат. Жаль, подбили товарищей, втроём они были сила. Орлов продолжал вести огонь, сдерживая наседавшего врага. Казалось, что победа уже близка, спешили на помощь наши бойцы. И вдруг вражеская пуля вонзилась в Орлова. Обливаясь кровью, он не выпускал из рук пулемёта и продолжал сражаться, шепча сквозь зубы: «Победим мы… Не сдадимся, победим…»
На какое-то мгновение перед ним, как кадры сказочного кинофильма, промелькнули родные просторы на Нижегородчине – деревенька Спирино на берегу речки Палец, впадающей в более крупный Сундовик, что убегает к Волге, промелькнула водяная мельница, где молол зерно на муку, колосящиеся поля ржи и пшеницы, луга, лес, увидел своих ребятишек: Женьку с Виталиком, Юрия. Ба, да они уже большие, за плугом идут, поле пашут… Все в орловскую породу удались – хлеборобы. Беспокоиться нечего, землю не бросят, крестьянами растут, настоящими. Слава Богу! Не зря с Машенькой растили их… Вот и она, стоит у плетня и смотрит своими серо-синими глазами куда-то вдаль, его милая, ненаглядная, смотрит и как будто поджидает его. Показались какими-то озабоченными и машут ему: отец – жилистой с мозолями рукой, а мать – линялым ситцевым платком. Да здесь он, здесь, хотелось крикнуть бойцу всем тем, кого он сейчас видел перед собой…
И тут, потеряв сознание под ветра свист и под обстрел шрапнели, губы его сомкнулись.
Проявив отвагу и стойкость в бою, командир пулемётного расчёта Михаил Орлов спас десятки жизней своих товарищей. Он уничтожил более 50 фашистов, которые никогда уже больше не будут топтать своими грязными сапогами русскую землю.
Товарищи схоронили отважного пулемётчика в Карелии, положив Михаила лицом к востоку. Ведь он любил Родину-Россию, жизнь любил, встречать утрами голубой рассвет и идти по росе, иногда босиком, подставляя лицо тёплым, ласкающим лучам восходящего солнца, и улыбаться всему живому. И он стоял тогда в этой радости света и не отводил глаз ни от солнца, принесшего лето, ни от сочной густой травы на лугу, ни от довольного коня, пившего воду в светлой речке и смотревшего на него своими добрыми и преданными глазами, такие же добрые и светлые глаза были и у славного сына русской земли Михаила Ивановича Орлова.
Подвиг его не остался забытым. Правительство наградило воина посмертно орденом Красного Знамени.
Вечная память и слава!
2019 г.
Умей жить, и тогда…
И чувствую себя в строю,
Как дерево в лесу.
Николай Старшинов
Тёплая апрельская погода, с яркими солнечными днями, пробудила и деревья, и травы, и животное царство повеселело. По земле пробежали дожди и смыли прошлогоднюю осеннюю грязь, обмыли корешки растений, напоив их живительной влагой. Земля ожила, прогрелась, радуется солнцу. Вокруг всё зазеленело.
В прозрачном воздухе слышно разноголосое пение птиц. Звонче заговорили родники, сбегающие с крутой горы к реке. Их гимны, славящие землю, только бы слушать и радоваться, что живёшь, но жаль, здесь теперь некому их слушать. Село исчезло вместе с людьми и избами с резными наличниками и благоухающими вокруг сиренью и черёмухой. И было тут многолюдно. Мы, ребятишки, бегали по косогору, смотрели, как шёл ледоход, прудили пруды, играли в горелки. Разбивались на пары, а впереди вставал горельщик. По команде разбегались, а он догонял пары и разъединял их. И мне приходилось быть горельщиком, кого догонял, тот и «горел» на очереди. Игра эта давняя, от наших предков, и обставлялась она огнями. Потому и носит название «горелки».
Весёлое было время и незабываемое, когда вечером звонкая песнь гармошки вызывала на улицу и под её игру, трепетную и душевную, водили хоровод. Глаза блестели, краской заливались щёки – всем хотелось в круг. Хороводница запевала:
А мы просо сеяли,
Ой, Дид-ладо, сеяли…
Но больше всего мы тешились лаптой. Игра такая интересная, подвижная и весёлая, собирала на улице всю молодую поросль села. Сколько крика и смеха было, до слёз. И этот знакомый смех, такой близкий и такой далёкий, словно игру знакомой гармоники, услышал я ныне, когда появился здесь. Мне казалось, что вновь вбежал в то далёкое время. Но это было обманчивое видение, выдаваемое за ту действительность. Я вздохнул и кисло улыбнулся. Ведь прошедшее (увы!) не возвращается, как бы ты его ни звал и ни просил вернуться.
Наполненный воспоминаниями, я шёл просёлочной дорогой, бежавшей рядом с заросшим сорными травами полем. Раньше здесь таких буйных зарослей полыни и чертополоха не было и в помине. Поле пахали и по пашне важно расхаживали грачи, запуская в неё свои острые клювы.
Впереди манил небольшой лесок. На опушке остановился, присел на замшелый пень и рассматривал травинки, кустики, стройные сосны и голенастые берёзы. Тут же рос высокий и густой орешник, и опоясывала его кромка поля. Раньше я ходил сюда за орехами – набирали много и приносили домой по полной большой котомке или по корзине. Щёлкали, грызли и наедались вволю. Потом лещину всю вырубили под корень на топливо и на огородную изгородь. Но корни-то в земле остались. От них пошла буйная поросль. И спустя годы лещина вновь взмыла к небу.
Посидев на пне, я медленно побрёл дальше, вдоль опушки, останавливался, рассматривая цветы, росшие возле и между деревьев. И вдруг наткнулся взглядом на какую-то большую ржавую железяку. Присмотрелся и ахнул: «Ба, да это же двухлемешный плуг! Кажется, тот самый…»
Стал с интересом рассматривать его, даже попытался сдвинуть с места, но не смог. Так крепко врос в землю этот «вдовий» плуг, как прозвали его, оброс мхом, сразу и не заметишь. А рядом лежали истлевшие верёвка, ботинки с калошами и ещё какие-то останки непонятных предметов, которые при взятии в руки рассыпались тут же в прах.
И память повела меня в тот последний военный год, когда колёсные тракторы не могли выехать в поле из-за отсутствующих деталей, а старые пришли в негодность. А на носу – сев. Стали пахать на лошадях, да и самим пахарям, а это были одни женщины – наши матери, приходилось не раз самим впрягаться в плуг. Погода стояла сухая. За плугом тянулся густой шлейф пыли, кусались слепни, и всякая мошкара роем висела над пашней. Мучила жажда. Я приносил маме родниковой воды, она жадно пила и угощала живительной влагой своих неразлучных товарок. Когда бидончик освобождался, я снова бежал к роднику, наполнял до краёв, приносил в поле и ставил в тень под куст.
Порой сюда наведывался бригадир – инвалид финской войны Иван Иванович. Одной руки у него не было, за что и прозвали «одноручкой», и за глаза так называли. Он торопил баб, чтобы пахали быстрее, а куда было торопить, они и так лезли из кожи, отдавая пахоте все силы. Пот заливал глаза, а лошади, махая хвостами и отгоняя от себя надоедливую мошкару, брыкались, сбивались с борозды, и она выходила неровной, зигзагообразной, случались пропуски. И приходилось заново перепахивать.
Худых от бескормицы лошадей бранили, понимая, что не они виноваты с огрехами пашни, а проклятая война, забравшая мужчин на фронт, оставив село без техники и горючего. Этим женщинам, которые тут пахали, надо было бы находиться дома с детьми, которых у каждой было по куче, а они под раскалённым солнцем, напрягая жилы, пахали, глотая пыль.
Я не раз просил мать, чтобы доверила мне вожжи управления лошадьми, но она отказывала. И вдруг после очередного моего канючинья сдалась, с оговоркой, мал, мол, ещё заниматься пахотой.
И вот я, взял в руки вожжи и, понукая каурую, пошёл за плугом. Мама, контролируя меня, шла рядом, порой подталкивая плуг, если он норовил выскочить из борозды.
– Да я сам справлюсь, – говорил матери. – Ты посиди…
– Под плуг ещё попадёшь, вон он скачет, как кузнечик.
– Не попаду, – и, понукая лошадь, шагал за плугом.
Одолел один круг, второй… Тело от непривычки гудело, как растревоженный улей, и наливалось свинцовой тяжестью. Это, наверно, всегда так бывает, когда что-то делаешь в первый раз, думалось мне. Потом будет легче.
– Устал? – спросила мама. – Давай вожжи-то.
– Не-ет. Ещё пройду круг. Получается же…
– Да, идёт дело, – похвалила мама. – Лошадь слушается, и борозда ровная.
– Мужчина растёт, – произнесла мамина товарка Раиса, остановив свою лошадь. – Помощник.
– Да мал ещё, и силы с похлёбки-то какие, – ответила мама.
Сил действительно не хватало. Но я бодрился и всем своим видом показывал, что мне и сам чёрт не страшен. Однако пахота уматывала меня, и я понял, что пахать – не языком чесать, а огромный и нелёгкий труд. В три ручья лился пот и заливал глаза. Кусались слепни и мошки. На ладонях образовались красные волдыри, которые я старался скрывать, чтобы мама не отлучила от пашни. И всё равно она увидела и заохала. Взяла вожжи и строго наказала волдыри не трогать, а то грязь в них может попасть, и произойдёт заражение крови.
Волдыри исчезли через несколько дней. Я приходил в поле и всякий раз испытывал в себе какую-то непонятную боль, наблюдая за работой женщин-пахарей. Они почти не отдыхали и наматывали по пашне круг за кругом. С загорелых лиц сходила кожа. Ну, а на руках у каждой были застарелые и свежие мозоли. И удивительно, никто из них не жаловался на свою судьбу. Работали, зная, что никто за них не вспашет это поле.
И они пахали, боронили, сеяли, убирали урожай, растили без мужей детей и ждали конца проклятой ненавистной войны.
И вот сейчас, спустя так много лет после той памятной пашни, я стоял возле знакомого плуга, превратившегося в ржавое, никому не нужное железо, обросшее мхом, держал и переворачивал истлевшие обрывки бывших верёвок, обувь, даже нашёл чью-то пуговицу, видимо, с той же поры. И, рассматривая эти «трофеи», представлял тот тёплый апрель, милых и добрых сельчанок, маму, дующую ртом на мои волдыри на руках, чтобы боль проходила быстрее. Уходить почему-то медлил, стоял, переминаясь с ноги на ногу, окидывая печальным взглядом старый плуг, ныне эту музейную редкость. Какой-то комок горечи подступал к горлу и не давал нормально вздохнуть. Мысли роились, кружились, и не было им конца. Уходил я медленно, словно крался от кого-то или боялся вспугнуть свою память, не желая, чтобы она исчезала. Шёл, сам не зная куда, чувствуя, как на сердце ложилась непонятная тихая грусть и не покидала сверлившая голову мысль, какие же это были прекрасные бескорыстные люди, вдовы-солдатки, отдавшие свои силы и жизнь родному Отечеству. И невольно выплеснулось:
Для потомков грядущих дней
В честь тех баб создал бы музей.
Перед ним я разбил бы сквер,
И поставил бы здесь орало —
Старый плуг, что брошен теперь,
Но в который бабы впрягались…
Давно уже нет на свете моих односельчанок, о которых напомнил брошенный на краю леса старый плуг, переживший их. Но они были на этой земле, жили, страдали, любили. И я и поныне вижу их милые добрые лица, улыбки, слёзы. И возможно, солнце, так ярко и тепло светившее с небес, светило их лучистыми глазами, и потому-то и был день таким светлым, ясным и тёплым, какими были они.
Зелень радовала глаз. Мелькали бабочки – разноцветные крапивницы и ещё какие-то насекомые. На руку села невесть откуда возникшая божья коровка. Ожила, забегала. А солнечные прямые лучи лились и лились на землю, и день незаметно вырос. Живописным казался лес, а под ногами стлался зелёный ковёр нежной травы. И я не сдержался, выставил руки вперёд и в порыве своих чувств упал на этот сотворённый мудрой природой земной ковёр.
2020 г.
