Текст книги "Ведьмы и Ведовство"

Автор книги: Николай Сперанский (Велимир)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

III

История обращения в христианство германских племен, принявших новую религию из рук Рима, шла в разных случаях различными путями. Так, франки, успевши растерять за время странствий религиозные заветы предков, с крайнею легкостью сменили свою старую веру на веру побежденных ими римлян; напротив, саксы, крепко сидевшие на родной почве, сделались христианами лишь после отчаянного сопротивления, уступая гнету железной руки такого властителя, как Карл Великий. Но при всем внешнем разнообразии условий, в которых отдельные германские народы входили или вводились в лоно церкви, с внутренней стороны все они после крещения оказывались в одном и том же отношении к новой своей религии. Тогда как принятие христианства римским императором было закономерным результатом духовной эволюции римского общества, заключительным актом долгого исторического процесса, крещение германских вождей – будь то насильственное крещение Видукинда и его саксов или вполне добровольное крещение Хлодвига и его франков – являлось по общему правилу не заключительным, а начальным актом в замене среди данного племени языческого миросозерцания христианским. «Не религиозное движение, – так пишет относительно франков своим компетентным пером Гаук, – открыло христианству доступ к франкам, и христианство в сравнительно короткое время стало у них господствующей религией без сколько-нибудь чувствительной реакции на это со стороны народа. Тех резких сотрясений, которыми обычно сопровождается замена старой национальной религии чуждою, новою, тут не оказывается и следа: история обращения франков в христианство не ведает мучеников ни за христианскую, ни за языческую веру. Насколько можно судить, старое было покинуто и новое принято без малейшей боли в сердце. Это становится понятным лишь при условии, что в эпоху такого перехода религиозный элемент в жизни народа стоял вообще далеко не на первом плане. Так это у франков действительно и было. Но если это обстоятельство облегчило вступление их в христианскую церковь, исключив религиозную оппозицию такому шагу, то оно же в соответственной мере должно было затруднить работу церкви над народом, который отныне становился христианским». И франки при этом не представляют какого-нибудь исключения. Как очень характерный пример я приведу еще историю принятия христианства одною ветвью бургундов, живших тогда на Рейне. Стране, занимаемой ими, грозили гунны. Тогда, «рассудив, что Бог римлян крепко помогает боящимся Его, они по общему согласию решили уверовать во Христа. И, обратившись к епископу одного из галльских городов, они просили у него христианского крещения. Тот же семь дней готовил их постом, проповедуя им веру, а на восьмой отпустил их, дав крещение». Бур-гунды, уповая твердо на Бога римлян, с успехом отразили после того гуннский набег; но понадобились многие и многие века, чтобы та вера, которая преподана была этим бургундам в одну неделю, успела хотя частью перейти в действительное достояние их потомков.

Итак, принятие германскими племенами христианства на первых порах сводилось лишь к тому, что церкви, т. е. ее иерархии, членам ее духовно-воспитательной организации, отныне предоставлялась полная свобода путем наставления и внешних дисциплинарных мер обращать новую свою паству в истинных христиан. Опираясь на руку светской власти, церковь могла теперь прививать этим крещеным язычникам новые формы богопочитания, новую нравственность и новое общее миросозерцание, созданное на космополитической почве Римской империи духовными усилиями четырех столетий. Но эта трудная работа нигде еще не успела продвинуться сколько-нибудь далеко, когда окончательное распадение Римской империи на ряд варварских государств глубоко «варваризиро-вало» и самую иерархию, на которой лежала указанная задача. Действительно, империя, в лоне которой родилось и выросло христианство, была, как нам известно, по преимуществу страною городов. Вне городской общины ни грек, ни римлянин не представляли себе возможности культурного существования, и, покоряя отставшие в развитии народы Галлии, Испании или Германии, Рим «цивилизовал» их путем «урбанизации». Он не скупясь давал права римского фажданства свободным людям среди новых своих подданных, но под условием, чтобы они в самом деле заслуживали имени «граждан», чтобы они, покинув жизнь по деревням, сселялись вместе в городские центры. В этих бесчисленных городах и городках, которые при внутренней безопасности, долго царившей в пределах империи, успели связаться между собою сетью деловых и умственных сношений, и бился пульс римской культурной жизни. Но если римлянин в сущности признавал за человека лишь городского обитателя, то совершенно иначе относились к этому вторгнувшиеся в империю германские варвары. Город сначала интересовал их только как место, грабеж которого приносил после победы самую богатую добычу: на города долгое время и направлялась усиленно их разрушительная деятельность. Однако и потом, при окончательном разделе римской территории, когда уцелевшие от погрома города оказались в составе новых германских владений, завоеватели продолжали глядеть на них недружелюбно и избегали в них селиться: по выражению одного современника, они себя чувствовали в городских стенах как в стенах могильного склепа. Крушение старого правового порядка, отсутствие в новых германских государствах сколько-нибудь достаточных гарантий личной и имущественной безопасности в корне подрезало при этом и прежнюю торгово-промышленную деятельность городов, так что они становятся теперь лишь тенью того, чем были раньше. В германских государствах от римских городов сохранились почти что только имена. А вместе с городами исчезло с лица Западной Европы и развитое денежное хозяйство, и вообще сколько-нибудь далеко проведенное общественное разделение труда. Основой социальной структуры варварских государств в начале средних веков являются поместья, где население, живущее натуральным хозяйством, оказывается оторванным от прочего мира и прозябает из рода в род, стремясь во всем довлеть само себе. Из этих-то медвежьих углов, из замков полудиких баронов или из жавшихся робко под их охрану деревень, ранняя средневековая церковь и должна была извлекать хранителей христианских традиций – пастырей душ, которым надлежало обращать крещеных язычников в подлинных христиан. И лишнее, мне кажется, настаивать, что при таких условиях дело это могло идти лишь очень окольными путями.

В другом месте я имел случай с известною подробностью развивать эту тему. Здесь я напомню вкратце, к чему сводилось образование членов римско-католической иерархии за те пять-шесть столетий, которые в истории обозначаются именем «раннего средневековья».

Степень внешнего сходства и внутреннего различия между христианской церковью, восторжествовавшей над античным миром, и римско-католическою церковью, мирно владычествовавшей среди явившихся ему на смену варваров, довольно точно определится для нас, если мы перенесемся мыслью в храмы, где совершалось христианское богослужение. На первый взгляд нам может показаться, будто века не имели над римской церковью никакой силы: в IX и X столетиях, как и в IV или в V, стекавшиеся в храмы духовные ее сыны присутствовали при одинаковых обрядах, внимали тем же словам Писания и молитв, слушали те же церковные песнопения на том же латинском языке. Разница заключалась тут в одном, но зато очень существенном обстоятельстве. Тогда как во времена Константина Великого всякий пришедший в храм помолиться христианин до слова понимал все, что там читалось и пелось, во времена Карла Великого почти никто из собиравшихся в храмы «верных» не понимал ни одного из тех латинских слов, которые читал и пел священник; да и священник сам по большей части лишь смутно представлял, что собственно кроется за этими мудреными иностранными словами, которые он от лица паствы с таким усердием воссылал к Небу. «Молитвы за обедней надо хорошо понимать, а кто не может, тот по крайней мере должен знать их на память и отчетливо выговаривать. Евангелие и Послания надо уметь хорошо читать, и если бы вы могли передавать, по крайней мере, их дословный смысл!» вот требования от приходских священников, выше которых не дерзали идти в первую половину средних веков поборники духовного просвещения в лоне католицизма. К уменью механически читать латинские литургические книги, к уменью петь да к знанию пасхалии и святцев и сводилось тогда все школьное образование рядовых пастырей душ. Ut populus, sic sacerdos: народ нисколько не стремился понимать свое богослужение; без понимания совершал перед ним службы и его священник.

Само собою разумеется, однако, что если бы средневековая римская церковь позволила всем своим служителям упасть так низко по уровню образования, то она не смогла бы сохранить даже формального своего сходства со своею христианской предшественницей; она не сберегла бы ни сложной церковной обрядности, ни канонического законодательства, ни организации особой духовной власти. И, ясно сознавая это, руководители римской церкви всеми силами боролись за то, чтобы хоть в собственной среде сохранить остатки той школьной образованности, которая в старые времена составляла необходимую принадлежность всякого римского гражданина из обеспеченных классов и атмосферою которой так долго дышало христианство. Таким образом, спасая себя от конечного разложения, римская церковь спасла вместе с собой и хорошо известные нам античные «училища красноречия», или, по-средневековому, «тривиальные школы». Ее стараниями в самые темные времена среди новых европейских обществ не переводились совершенно люди, которые «по римскому завету» детство и юность свою проводили над изучением древних классиков – Гомера в латинском переводе, Вергилия, Горация, Овидия, Персия, Ювенала, Теренция, Лукана, – которые заглядывали в учебники риторики, составленные по Квинтилиану, и в руководства логики, писанные по Аристотелю. Особенно одаренных юношей церковная школа сажала иногда и за так называемый quadrivium, т. е. преподавала им начатки арифметики, геометрии, астрономии и теории музыки. Но в новых условиях своей жизни школы, «ведшиеся по старому римскому преданию», конечно, не могли давать тех же результатов, какие они давали на той почве, где они выросли. Довольно здесь напомнить, что в эпоху империи училища красноречия были школой родного языка или в романизованных странах школою языка, которым воспитанники с раннего детства дома учились владеть, как родным; между тем для юных франков и саксов, лангобардов и бургундов, садившихся за азбуку в какой-нибудь соборной или монастырской школе, латинский язык был мертвым языком, изучение которого при грубости тогдашней педагогики для многих представляло совершенно непреодолимые трудности. Являясь для германских детей чуждыми по языку, латинские классики были для них не менее чужды и по содержанию, так что о прежнем превращении школьной литературы в духовную собственность питомцев школы теперь нельзя было и мечтать. Преподаватели «грамматики» теперь считали задачу свою исполненной блестяще,

если ученики их долгими годами занятий приобретали, наконец, искусство сколько-нибудь сносно владеть литературной латинской речью. Не тем была в средние века и риторика, чем была она для Либания. И в римских школах многие воспитанники работали над ней в прикладных целях, стремясь овладеть прибыльным знанием тайн судебного красноречия. Средние же века сделали в этом направлении еще несколько крупных шагов вперед. Применяясь к умственной скудости питомцев, сводя запросы к ним до низшего уровня познаний, без которых церкви немыслимо было существовать, ранняя средневековая школа в риторическом классе не тратила много времени на Квинтилиана, а упражняла юношество главнейшим образом в так называемом dictamen prosaicum, т. е. в искусстве составлять письма, грамоты и вообще акты делового характера. К технике делового стиля при этом присовокуплялась и реальная сторона: дети читали сборники законов, заучивая важнейшие статьи наизусть. Развитию юридического мышления служила преимущественно и третья из свободных наук – диалектика. Что же касается помянутого нами quadrivium, то будет достаточно заметить, что арифметика сводилась к четырем действиям над целыми числами, что геометрия – там, где под именем ее не преподавалась крайне фантастическая география, – заключалась в чисто практических приемах вычисления площади треугольника, четырехугольника и круга и что астрономия уцелела почти лишь в том объеме, который необходим для установления календаря и переходящих праздников. Однако даже в подобном более чем скромном объеме науки эти считались в те времена доступными лишь немногим избранным. «При одной мысли о науках quadrivium'a, – писал св. Бонифаций, – у меня от страха спирается дыхание. Пред ними все науки trivium'a не более, как детская забава». Из редких вообще тогдашних школ только ничтожное количество обладало преподавателями столь головоломных дисциплин, и кто превосходил зараз все перечисленные septem artes liberates, всю эту septemplex sapientia, тот в глазах современников являлся чудом учености.

Но эти «клерикальные» школы, предназначавшиеся почти исключительно для подготовки будущих священно-и церковнослужителей, главнейшею своею задачею должны были; конечно, почитать наставление своих питомцев в истинах христианской веры, преподавание им Св. Писания с надлежащим богословским комментарием? Так это обычно и утверждается в общих культурно-исторических сочинениях: по ходячему взгляду вся школьная работа в средние века имела одну конечную цель – уразумение высшей из книг, Библии. Такое утверждение, однако, смешивая средневековую теорию с действительностью, представляет характер тогдашней школы в глубоко ложном свете. Все перечисленные нами предметы преподавания имели для римской церкви великую цену уже сами по себе – как бы она могла оставаться римской церковью без латинистов и без юристов? – и занятия ими при деревенской дубоватости учащихся, при крайней бедности школ необходимейшими пособиями и неумелости учителей требовали такого невероятного количества труда и времени, что о серьезном углублении в вопросы христианского богословия для подавляющего большинства учащихся не поднимала и вопроса. Школы раннего средневековья были, бесспорно, чисто церковными учреждениями – уже простое уменье читать и писать тогда признавалось за ars clericalis, – но столь же бесспорно и то, что грамотеи-клирики той эпохи были плохие богословы, что в общем они после долголетнего пребывания «под розгой наставника» все же глядели на мир Божий не глазами великих учителей древней церкви, а наивными глазами родной своей деревни. Клирик, создавший в IX веке известную поэму «Спаситель» (Heiiand), по школьному своему образованию стоял далеко выше среднего уровня своих собратьев. А много ли в его стихотворном пересказе евангельской истории осталось от Евангелия? Христос в изображении его – король, который окружен верными ленниками, который им дает награды, крепко стоит за них в бою и т. д., и т. д.

Однако как ни опустился в начале средних веков культурный уровень римской иерархии, но она все же смогла остаться иерархией – она по-прежнему продолжала править духовной жизнью общества. Как бы ни малограмотен был школьник, который рукополагался в священнический сан, но с этого момента он становился ответственным за вечное спасение своих прихожан. Он принимал на себя долг бдительно следить за доброю их нравственностью, причем в главнейшую обязанность ему вменялась борьба с тремя важнейшими «каноническими» грехами: убийством, блудом и идолопоклонством – широкий термин, обнимавший, кроме действительного идолопоклонства, и всякие виды волшебства и суеверия.

А суеверием насыщена была вся атмосфера религиозной жизни раннего средневековья. Его довольно было, как мы видели, и в завоеванной варварами империи; но сила его господства в христианском мире стала совсем иною, когда быстрая перемена религии сразу превратила в суеверие все то, что так долго было для германцев их истинной верой. «Язычество как религия исчезло, но, низведенное на степень суеверия, оно продолжало существовать. Народ отрекся от старых своих богов, но не утратил веру в их власть и силу. Церковь учила проклинать их. Но народ не забывал про их могущество: в Мерзебургских Заклинаниях поминаются друг за другом Бальдер и Вотан, Зингунт и Зунна, Фрея и Волла: теперь, положим, их чурались, но это не мешало их бояться (Merseburger Zauberspriiche – памятник, сохранившийся в записи X века). Мало того, мы наблюдаем в эту пору введенные церковью церемонии, где боги языческие предавались поруганию. Не служит ли это признаком того, что известные симпатии к низверженным властителям мира все еще продолжали жить в народе? Вера в силу языческих богов слилась затем с церковным учением о сатане и демонах и в этом получила для себя самую крепкую опору. Тогда как латинская церковь требовала, чтобы принимающие крещение отрекались от дьявола, во франкской церкви это заменялось вопросом: «Отрекаешься ли ты от лихих духов (den Unholden)» – от всех вражеских сил, будь то демоны или боги. Дьявол, перед которым трепетал народ, теперь теряет всякое сходство с библейским искусителем: он превращается в чисто мифологическую фигуру…

«Наряду с языческими представлениями и, может быть, даже еще более цепко, нежели они, держались и языческие обычаи. Повседневная жизнь была опутана густой их сетью. Вера в рок вела к вере в приметы: о них спрашивали гадателей, но каждый и сам толковал различные случайности как знамения. В родстве с этим стояло деление Дней на счастливые и несчастные: особую важность при этом придавали фазам луны. Из страха перед темными силами родился страх перед волшебством, по воле направляющим действие этих сил к определенной цели. Как на Божьем суде читались особые молитвы и заклятья, чтобы предотвратить возможное перекрестное влияние волшебства, так точно волшебства опасались на каждом шагу и в обыденной жизни. Ему приписывались все беды, которые случались с человеком или его добром, с его скотиной и полями. С видимой непоследовательностью, но совершенно понятным образом люди, проклиная колдунов, стремились в то же время таким же волшебством предохранять себя от волшебства. Человек охранял свою жизнь, навешивая на себя амулеты; он оберегал свои нивы, ставя на них шесты с привязанными лоскутами бумаги; колокола получали крещение, чтобы звон их мог предотвращать град, и против засухи применялось одно совсем уже удивительное средство. Слово и песня, травы и камни, священнейшие и омерзительнейшие предметы – все шло в дело, чтобы околдовать окружающих. Особенно болезнь и смерть побуждали испытывать силу волшебства. Целебные травы собирались с нашептываниями. Чтобы вылечить больного ребенка, мать клала его на очаг или на крышу, а отец проползал через вырытый в земле ход, который он потом затыкал терновником. Дом, где лежал покойник, охраняли, сжигая хлебные зерна. И над самим покойником окружавшие пели заклинания; дикими шутками стремились они разогнать страх перед смертью» (A. Hauck, Kirchen-geschichte Deutschlands, II, 756-61).

Само собою разумеется, что в подобной атмосфере цвели пышным цветом и профессиональные занятия волшебством. Известный лионский епископ Агобард (IX век) рассказывает нам, что в его епархии «отведение бурь» составляло правильный и весьма доходный промысел, а съехавшиеся в 829-м году на Вормский Собор прелаты так говорили императору Людовику Благочестивому про распространенность колдовства в его империи:

К великому нашему прискорбию должны мы сообщить Вам, что в Вашей стране от времен язычества все еще остается множество опасных лиходеев, занимающихся волшебством, ворожбой, метаньем жеребьев, варкою зелья, снотолкованием и т. п., каковых Божеский закон предписывает наказывать нещадно. Не подлежит сомнению, что некоторые лица обоего пола с помощью нечистой силы любовными напитками и яствами лишают других рассудка. Эти люди своим колдовством наводят далее бури и град, предсказывают будущее, перетягивают от одних к другим зерно с поля, вынимают молоко у коров и вообще совершают бесчисленное множество подобного рода преступлений. Подобные лиходеи тем строже должны наказываться государем, чем дерзновеннее они осмеливаются таким путем служить дьяволу.

Все это церковь желала с корнем вырвать из среды вверенного ее духовным попечениям общества, и, надо ей отдать справедливость, она действительно потратила на борьбу против суеверия немало добросовестных усилий. Она преследовала виновных и на своем forum externum, т. е. перед епископским судом, и на своем forum internum, т. е. в исповедальне: она вменяла, как мы уже заметили, обличение «идолопоклонства» в одну из первых обязанностей своим пастырям душ. Она стремилась сделать своей сотрудницей и светскую власть. Духовенство склоняло государей покинуть старую германскую точку зрения, по которой колдовство являлось преступным лишь в меру реально причиненного им вреда, и усвоить законоположения позднейшего римского права, где всякое колдовство, хотя бы благодетельное, считалось подлежащим наказанию, как грех против религии. Но после наших предварительных замечаний, мне кажется, излишне будет доказывать, что эта борьба католической церкви с суеверием была совсем не тем, чем в наше время представляется подобная культурная задача. Для нас главнейший смысл такой борьбы заключается в распространении среди общества известной доли здравого скептицизма, и слово «суеверие» давно стало для нас синонимом вздорных бредней. Совсем иначе понимала свой термин superstitio средневековая церковь. Для нее «суеверие» представляло собой не пустую веру, а только запрещенную веру, преступное обращение к нездешним силам с нарушением преданности, которою христианин обязан Богу. Что же касается реальной возможности колдовских деяний, то в общем пастыри в ней так же мало сомневались, как их паства. Да и откуда было католической иерархии раннего средневековья черпать иные взгляды по этому предмету? «Поэты», которых ее служители в годы юности заучивали в школе, снискивая необходимую для латиниста copiam verborum, служили только источником прибавочной смуты в их умах, так как сказания о древних богах и героях эти дети деревни понимали вполне буквально. Как отражалась в их сознании хотя бы Энеида, нам ясно из того, что школа в конце концов самого ее автора провозгласила величайшим из древних магов. В отрывках из Св. Писания, с которыми школьники знакомились при изучении церковного обихода, их восприимчивое воображение тоже главным образом останавливалось на рассказах о библейских чудесах. Чудесно-фантастическим элементом насквозь пропитан был и тот род христианской литературы, который пользовался один сколько-нибудь значительным успехом среди немногочисленных клириков, не покидавших и после школы привычки заниматься чтением – я разумею Жития святых восточного и западного происхождения с знаменитым Житием Антония Великого во главе. И, наконец, немногие избранники, которые путем самостоятельного труда доходили до знакомства с истинным христианским богословием, при наличности в нем известного нам учения о демонах, тоже не видели себя вынужденными порывать связь с первобытным анимистическим миросозерцанием. Умственный облик тогдашней католической иерархии сразу встанет у нас перед глазами, если мы вспомним, что она сочла возможным передать представителям церкви руководство Божьими судами, что с ее разрешения клирики святили там кипяток, куда обвиняемый должен был опустить руку, с ее разрешения давали обвиняемым есть корки хлеба с написанными на них словами молитвы Господней и т. д. А что клирики делали из церковной обрядности самовольно, то часто переступало уже всякие границы, превращаясь с христианской точки зрения в подлинное кощунство. Во многих случаях борьба подобных клириков против колдунов, по давно сделанному замечанию, являлась не более как борьбой двух магий. Но, даже оставляя в стороне эту повседневную церковную действительность, считаясь лишь с намерениями верховных руководителей римской церкви, поскольку они выразились в церковном законодательстве, мы все же должны будем согласиться, что в данном случае иерархия оказывалась на той же интеллектуальной почве, как и паства. Таким образом, в своей борьбе против народных суеверии она имела в распоряжении одно лишь средство – угрозы и репрессию; а средство это по свидетельству многовекового опыта является в сфере духовной жизни орудием крайне ненадежным, и нас поэтому не может удивлять, что вопреки всем громам церкви на протяжении столетий все те же первобытные суеверия жили в народной массе, почти не ослабевая. Еще один писатель одиннадцатого века сделал характерное замечание, что суеверие в народе передается от отца к сыну, как бы законная составная часть родительского наследства.

Можно сказать даже больше. Можно с основанием утверждать, что в некоторых отношениях эта борьба ранней средневековой церкви против народного суеверия только способствовала росту зла, которое церковные власти стремились искоренить. Не развивая этой темы во всех подробностях, мы здесь отметим лишь влияние, производившееся той же католической исповедальней. Известен порядок совершения исповеди, который возобладал в средневековой католической церкви благодаря религиозной несостоятельности как паствы, так и множества пастырей. Отсутствие у католических священников сколько-нибудь достаточной подготовки для своего звания привело римскую церковь к тому, что она всех их вооружила, наконец, так называемыми Poenitentialia – исповедальными книгами, которые для различных областей составлены были в различное время наиболее опытными местными канонистами. Тут содержались подробные перечни грехов и указывалась каноническая мера наказания за них. В эти исповедальные книги вписаны были и те бесчисленные суеверия, которыми страдало тогдашнее общество во всех его слоях; они и служат нам главным источником знакомства с этой стороной духовной жизни раннего средневековья. Лучшие люди церкви сами видели, правда, опасность, крывшуюся во введении такого рода Poenitentialia, и предостерегали от нее духовников: они советовали не всех исповедников спрашивать обо всем, так как иначе исповедь сама может явиться источником соблазна. Но если и в других случаях духовники – насколько можно об этом теперь судить – плохо, по-видимому, считались с подобными предостережениями, то в грехе суеверия им было всего труднее ограничиваться собственными признаниями кающихся, так как невежественная масса творила множество суеверных деяний, даже не подозревая, что она этим подвергает душу свою опасности погибнуть. В мелких подробностях поэтому дознавался духовник у исповедника, не делал ли он того-то и того-то, не прибегал ли он для исполнения своих желаний к таким-то и таким волшебным средствам, причем вопросы его звучали полною верою в то, что эти преступные пути действительно для всякого открыты. И таким образом местные суеверия, местные приемы волшебства мало-помалу становились известны целым широким областям, где введено было то или другое Poenitentiale. He один человек уходил из исповедальни с головой, полной неслыханных прежде вещей, и с искушением в случае беды попробовать неизвестные ему раньше волшебные средства, сила которых косвенно свидетельствовалась самой же церковью. Конечно, в той же исповедальне человек слышал и про кары, грозящие за подобные проступки против веры, равно как и про то, что все эти грехи делают душу достоянием ада. Но как недостаточны были подобные угрозы, чтобы удерживать людей от искушения пробовать силу волшебства на деле, тому живым примером служат сами же клирики, которым поручено было искоренять эти изобретенные бесами магические искусства: к великому отчаянию церкви и соблазну верных в их собственной среде постоянно встречалось немало лиц, которые для целей волшебства упорно профанировали вверявшиеся им священные предметы, как миро, гостию или богослужебные книги, которые крестили назначенные для изведения врагов восковые куклы и т. п. Что же касается постоянного запугивания сатаной, как средства религиозного воспитания народа, то ясно, что в этой области духовной жизни оно могло вести лишь к самым бедственным последствиям. Всякая сила вызывает перед собою преклонение, а средневековый католицизм мало-помалу сделал из образа сатаны такую силу, которой в конце концов стала страшиться даже сама создавшая его римская церковь.

Но как ни суеверны были правящие церковные круги в первую, темную половину средних веков, однако суеверию их тоже находились свои пределы. По общему своему духовному развитию они стояли все же выше окружавшей их среды, и некоторые из верований опекаемого ими народа даже для них оказывались чересчур наивны. При этом для нас особенно знаменательным является тот факт, что к разряду подобных «языческих нелепостей» церковное законодательство данной эпохи без колебаний относило между прочим и веру в «стриг», в этих летающих по ночам женщин, – образ, с которым мы встречались уже в римскую эпоху и который еще в гораздо более сильной степени тревожил фантазию раннего средневековья.

Нам нет здесь надобности вдаваться в подробное рассмотрение вопроса, подавшего в свое время повод к оживленной полемике Зольдана (Soldan's Geschichte dcr Hexenprozesse до последнего времени являлась капитальнейшим трудом по нашему предмету, да и теперь не утеряла еще значения) против Якова Гримма, были ли эти «стриги», поминающиеся в законодательных памятниках с VII века, самостоятельным произведением германской фантазии или они достались средним векам по наследству от античной древности, через посредство духовенства, верившего всем сказкам латинской школьной литературы. Заметим только мимоходом, что новейшие исследователи решительно склоняются на сторону первого мнения – мнения Гримма. Имея свой глубокий корень в таком распространенном психическом феномене, как грезы о полете во время сна, представление о летающих по ночам людях в различных видах встречается у всех народов и, несомненно, существовало у германцев уже тогда, когда до слуха их не доходило еще ни слова из сходных греко-римских поверий. Если же средневековые стриги являются нам с латинским именем и вообще с античною окраской, если их предводительницей церковные памятники называют, например, римскую богиню луны Диану, то само по себе это ничему еще не служит доказательством. Известно, что церковные люди в средние века упорно занимались переводом туземных верований на язык школьной греко-римской мифологии и с важностью ученых разъясняли потом народу, что его Вотан не что иное, как тот же давно проклятый церковью демон Юпитер и т. п. Конечно, духовное просвещение германцев выигрывало немного от подобного знакомства с преданиями о латинских и греческих богах. Но несомненным представляется и то, что латинская оболочка многих средневековых суеверий, как они записаны в памятниках литературы, совсем еще не дает нам права утверждать, будто бы без латинской церкви средневековая фантазия должна была остаться от них свободной. По поводу происхождения веры в стриг Зольдан находит возможным говорить о заражении молодых германских обществ тем ядом суеверия, который выработался в разлагавшемся организме Римской империи. Нет спора: яд этот оказал глубоко тлетворное влияние на новую европейскую цивилизацию. Но пагубное его действие со всею силой сказалось позже, когда молодые европейские общества стали успешно создавать себе самостоятельную культуру. Что же касается элементарных, первобытных суеверий, то с этой стороны германцам вряд ли могло причинить много вреда столкновение с побежденным Римом: богато одаренные фантазией, они уже со своей далекой родины принесли неисчерпаемые их запасы.