Текст книги "Земля недоступности"

Автор книги: Николай Шпанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

7. НАХОДКА ЗАРСЕНА

Зарсен опрометью промчался в рубку главной гондолы Прежде чем вбежал Хансен, главному механику уже было отдано распоряжение:

– Выключить кормовой мотор. Самый малый газ на прочих.

Зарсен бурей ворвался в штурвальную. Отбросил стекло кабины.

– Штокман… видите, вон там по левому борту люди на льду? Мы должны продержаться над ними столько времени, сколько нужно, чтобы поднять их на борт.

Вбежавший в рубку Хансен слышал последние слова Зарсена. Оттолкнув его, старик крикнул:

– Отставить все!

И показал вниз:

– Кто там, Зарсен?

–Доцент Зуль, – спокойно ответил Зарсен, убежденный в том, что все будет так, как ему нужно. – Он нуждается в немедленной помощи.

И, действительно, после минутного колебания, Хансен приказал:

– Слушать распоряжения капитана Зарсена… а с вами, Зарсен, мы поговорим после.

– Зуль вам все объяснит, херре.

Под руководством Зарсена штурвальные манипулировали рулями. Делая широкие круги, дирижабль все суживал спираль над тем местом, где на белой поверхности льда суетились черные букашки людей. Тише и тише звучала песня моторов, пока, наконец, они не замолчали совсем, кроме двух едва вращавших винты, чтобы удержать на месте дирижабль, поставленный против ветра.

Снизу неслышно открывали рты и радостно махали шапками.

Зарсен спокойно и отрывисто отдавал одно приказание за другим. Когда до изрытого оспой торосов льда оставалось около ста метров, Зарсен вызвал машинистов и бросился по килевому коридору в корму корабля. Нужно было приготовиться к спуску люльки.

Зарсен так торопился, что машинисты едва поспевали за ним.

– Приготовить все для спуска люльки, – крикнул Зарсен и, нагнувшись, сам откинул крышку люка.

– Странно, – пробормотал он, посмотрев вниз.

Вместо сверкающей белизны льда, видны были только отдельные светлые блики, сквозящие вокруг чего–то, что плотно забило люк темной массой.

Вдруг Зарсен с криком отпрянул. Там, внизу, заклинившись согнутым телом между решетчатых стенок колодца, сидел человек.

На крик подбежали механики.

8. ХАНСЕН НЕ ХОЧЕТ СУДИТЬ

Извлечение из колодца Литке задержало спуск люльки за Зулем и его спутниками.

Зарсену стоило большого труда и всего напряжения воли, на какое он был способен, заставить себя руководить подъемом партии с «острова Пингвина». Мысли его кружились около кабины, в которой врач возился над приведением в чувство старшего офицера. Несмотря на то, что Зуль представлял собою истинную цель полета в эту часть Арктики, по крайней мере для него, Зарсена, теперь когда цель была достигнута и доцент, отождествлявшийся в последние дни с солидным пакетом акций и последующим благополучием – был на борту, теперь Зарсен не мог даже сосредоточиться на том, чтобы ответить сколько–нибудь внятно на вопросы, которыми его закидали поднятые со льда люди.

Даже с самим Зулем он едва поздоровался, а вполне резонные требования разъяснения со стороны Йельсона, начинавшего, по-видимому, о чем–то догадываться, так и остались без удовлетворения.

Едва успев принять на борт новых пассажиров, Зарсен поспешно сдал вахту проспавшемуся Мюллеру и заперся у себя в кабине. Даже не решился заглянуть в кабину капитана, где происходила бурная беседа между Фритьофом Хансеном и Альфредом Зулем. Подошел было к двери с дощечкой «старший офицер», но алюминий ручки обжег пальцы.

Положение казалось Зарсену настолько безвыходным, что, несмотря на простоту и очевидность выводов, какие можно было сделать из всего случившегося, Зарсен никак не мог собрать мыслей для самого последнего слова. Слово само приходило на кончик языка, но мозг не давал ему разрешения сорваться. Где–то в глубине долбила мысль о том, что вовсе еще не все кончено и должен быть найден какой–то выход. Но в тот самый момент, когда мысль должна была сформироваться в четкую и ясную фразу, в дверь постучали и вошел стюарт:

– Капитан просит вас к себе.

Тут–то вместо ясной формулировки протеста с языка сорвалось упорно сдерживаемое слово: «Конец».

Зарсен порывисто встал и провел широкой рукой по бритой голове. Ладонь стала влажной.

Через минуту он толкнул дверь капитанской кабины. Хансен сидел за столом, низко склонив голову на руки. Зуль, полулежа на диване, сосредоточенно щипал бородку. Зарсен внимательно посмотрел на короткие крепкие пальцы доцента. Но они были тверды, как всегда. «В них нельзя было угадать волнения. А Зарсену казалось, что в волнении Зуля должен быть единственный залог его собственного спасения. Зарсену нужен союзник. Он не может отвечать один. Но пальцы Зуля своим спокойствием кричали о непричастности. Эти пальцы символизировали алиби доцента. И невольно все внимание летчика сосредоточилось ца том, чтобы доказать, что он не один, что за ним стоит Норвегия и что по существу его защита вовсе не есть его собственное дело, а прежде всего – дело Зуля.

Зарсен молча стоял у двери. Хансен, не оборачиваясь, тихо спросил:

– Это вы, Зарсен?

Вопрос звучал так мягко, нерешительно, почти робко, что в первый момент Зарсен даже не узнал голоса своего капитана. И по необычности этого вопроса, и потому, что всегда такой открытый, прямой старик даже не обернулся к нему, Зарсен понял, что то, что узнал Хансен, слишком тяжело для него. Старик пришел к какому–то решению, которое даже он, привыкший ко всему за десятки лет полярных скитаний, не может сказать, глядя в глаза. И именно то, что это происходило с ним, Зарсеном, которому старик всегда беспредельно доверял, связывало. В голове был такой сумбур, что он даже забыл ответить на вопрос Хансена:

– Зарсен?

– Я, херре.

– Зарсен… я знаю все. Он был достаточно откровенен.

– Тем лучше для меня, херре.

– Зачем этот цинизм, Зарсен? Не нужно так говорить, – мягко сказал Хансен.

– Нет, херре, чем хуже, тем лучше.

– Зарсен… Вам придется достаточно серьезно отвечать, когда мы вернемся туда, где есть судьи. Тем более, что мне кажется – судьи эти не будут норвежцами.

– Поверьте, херре, я искренно сожалею в этот момент, что время слишком быстро бежит вперед и мы с вами не идем на лыжах, а летим на этом ковчеге. Тогда правосудие совершилось бы гораздо проще и скорее. И притом, херре, там на льду мне не пришлось бы отвечать перед вами одному.

Хансен поднял голову и встал. Подойдя к Зарсену, он взял его за руку:

– Я не собираюсь вас судить… Зарсен, мои глаза выгорели от сияния льдов. Те льды, что бегут теперь под нами, знают меня слишком давно, много раньше, чем вы. И если бы вы знали меня так же, как они, то поняли бы, что я не только не хочу, но и не могу вас судить. Мне горько только одно – то, что Европа впервые за всю долгую историю полярных путешествий сможет бросить камнем презрения в норвежца… Зарсен, мы с вами имеем счастье принадлежать к нации, никогда не искавшей на севере ничего, кроме чистого знания. Мой мальчик… да, для меня вы ещё мальчик. Внимательно перелистайте историю полярных стран. Просмотрите карту всех экспедиций, проследите пути всех открытий. Что вы там найдете? Тернистый путь, политый настоящей кровью самоотверженных людей. Каждая вторая капля этой крови– норвежская… Вы, вы сами ведь можете гордиться тем, что делили тропу с таким железным и самоотверженным полярным волком, как наш покойный Роальд. И разве вы могли бы простить тому, кто запачкал бы грязью ваши следы на девственном снегу полярных полей? Кровь, только кровь, свидетель самоотверженности и бескорыстия, могла оставаться на следах ваших ног. Пусть грязь остается на следах тех, кто пятнает эти льды лыжами, направленными к цели узкого практицизма. Нажива и завоевания…

– Но, херре.

– Не перебивайте, я знаю, что вы хотите сказать. Вы станете меня уверять в том, что большинство отправляющихся теперь по проложенной нами лыжнице проникнуты именно этими утилитарными тенденциями, что может быть даже вот эта самая экспедиция, которой я руковожу, вовсе уж не так безгрешна в этом смысле. Ведь так, Зарсен? Ну так что же, пусть они ищут здесь, чего хотят. Но мы–то не принадлежим к их поколению. Поймите, что мы должны уйти с этих льдов с такими же чистыми намерениями, с какими вступили на них первый раз. Вы вправе сказать, что история полярных блужданий имеет и темные страницы. Да, мой друг, такие страницы есть. Здесь в этих пустынях происходили иногда мрачные события, каких нет ни в какой истории. Но почему? Потому что именно здесь на льду царят законы, о которых вы только что говорили. Этих законов не создавал человек. Это ледяные законы. А тот, кто попадал на ледяную тропу, иногда должен был подчиняться и ее законами, как ни было в нем сильно пламя человеческого. Ведь не принято говорить о том, что люди покушались на жизнь себе подобных, даже если это происходило тогда, когда они перестали быть людьми. Когда вся жизнь сводилась к нескольким каплям горячей крови. Даже тогда, Зарсен, история жестоко судила тех, на кого могло упасть подобное подозрение. А что же сказать о норвежце, повинном в смерти товарищей не ради спасения своей собственной жизни, а только ради низменных интересов, пусть даже эти интересы будут интересами нашей прекрасной родины? И к этому искушению, Зарсен, причастны вы. Я не хочу судить никого из вас, но… но, как мне ни тяжело такое признание, я не смогу сказать ни одного слова в вашу защиту.

Зарсен хотел сказать так много, что не сказал ничего. Вырвав руку из державшей ее руки Хансена, он стремительно вышел из кабины.

9. ЗУЛЬ НЕ ПОНИМАЕТ, В ЧЕМ ВИНОВАТ ЗАРСЕН

Зарсен уже несколько раз доставал из чемодана бутылку. Лежа в койке, он бессмысленно смотрел в потолок. Мысли кружились все вокруг одного и того же: в такт песне моторов, вместе с неуглядным блеском винтов. В первый раз в жизни Зарсена, повидавшего виды на своем веку, мысли кружились таким ведьминским хороводом.

Мысли были мучительны почти до физической боли; не хватало сил нарушить их бешеное кружение. Для того, чтобы не прервать их движения, Зарсен даже бутылку переложил из чемодана прямо под подушку.

В дверь постучали. Он не слышал и не откликнулся. В кабину вошел Зуль. Молча опустился в кресло. Покрутил бороду. Покосился на пустую бутылку.

– Как вы думаете, Зарсен, ведь в общем нам невероятно повезло? Надо же было умудриться отыскать меня здесь. Йельсон, тот даже издевался надо мной каждый день по поводу свиданья, назначенного вам на таком мало проезжем проспекте, как 83–я параллель.

Зарсен молчал.

– Вы спите, Зарсен? По меньшей мере так невежливо встречать гостей.

Зарсен повернулся на койке, но не встал.

–Садитесь, доцент, и рассказывайте все по порядку… не ожидая моих реверансов. Мне, право, сейчас меньше всего хочется думать о китайских церемониях.

– Вот уже поистине говорится, что друзья познаются в несчастьи. Стоило мне дать маху, и вы даже не считаете нужным быть со мной элементарно вежливы.

– Ну, уж если говорить о том, кто дал маху, то скорее всего следует подразумевать меня.

– К этому нет никаких оснований, мой дорогой. Что вы такое совершили? Спасли от верной смерти несколько человек. Велика ли беда в том, что вам для этого пришлось немного покривить душой…

«Ничего себе: покривить душой, – подумал Зарсен, – спустить человека с высоты пятисот метров —это называется кривить душой».

Он вспомнил сверкающие в темный зев люка льды и склонившуюся над отверстием деревянную фигуру Литке.

Зарсен нервно передернул плечом и криво усмехнулся. Не стесняясь, глотнул прямо из горлышка. Зуль покачал головой и ущипнул бороду.

– Сколько нервов из–за пустяков. По существу ведь ничего не случилось. За все придется отвечать мне, поскольку я уже откровенно рассказал обо всем Хансену… И во всем виноват этот самый старший офицер вашего дирижабля, как его, Литке или Липке? – что–то в этом роде.

Зарсен дернулся в койке и сел. Зуль продолжал спокойно теребить бородку.

– У меня даже не было времени подумать хорошенько о рамках, каких нужно было придерживаться в своем рассказе. Я боялся, что Хансен вот–вот уйдет к этому Липке, как только его приведут в чувство, а мне хотелось все–таки поговорить со стариком раньше всех… Ну, я немного поторопился. Кто же его знал, что Липке так и не придет в себя и Хансену некуда будет торопиться… Ну., ладно, сделанного не воротишь. Скажите лучше, нельзя ли у вас тут выспаться, а еще лучше хорошенько помыться? – повернулся Зуль к Зарсену.

Взгляд Зуля уперся в широко раскрытые немигающие глаза Зарсена. Летчик медленно поднялся и крепкими как клешни пальцами впился в плечо доцента.

– Повторите, что вы сказали…

– Ничего кроме того, что я хочу помыться и…

Слова застряли в горле доцента. Зарсен так тряхнул его, что старик с размаху уселся обратно в кресло.

– К чорту балаган, доцент! Повторите, что вы сказали про Литке.

Зуль изумленно смотрел в широко открытые, блестящие глаза Зарсена. С трудом выдавил:

–Я сказал, что боялся упустить время для объяснения с доктором Хансеном… боялся, что в любой момент его могут позвать, как только придет в себя старший офицер, тот, что упал в люк… Я даже не думал, что врач найдет у немца такое сотрясение. Падение отбило у него способность говорить, а может быть и вообще притти в себя… – почти виновато проговорил доцент.

Зарсен не слышал того, что говорил Зуль. Он не слухом воспринимал его речь – напряженно фотографировал каждое движение губ доцента. Слова врезались ему в мозг как нарисованные, выштампованные, выжженные.

Прошло несколько секунд, покамест летчик смог проанализировать точный смысл услышанного. Он разжал пальцы, готовые передавить ключицу доцента. «Вот тогда мы еще посмотрим», – подумал он.

10. ВОЗДУШНЫЙ ДРЕЙФ

Хансен нервно барабанил по стеклу. Голубые контуры синоптических карт не внушали ничего кроме беспокойства. Отрывочные радиосводки, одна за другой принимаемые станцией дирижабля, давали возможность нарисовать не совсем точную, но уже довольно ясную картину быстро надвигающегося циклона. Все быстрее и быстрее уменьшались числа на прихотливых зигзагах изобар, проходящих через район нахождения воздушного корабля.

Мутное молоко густого тумана уже не могло служить показателем устойчивости атмосферы. Ватные волны с переменной, но неизменно, возрастающей скоростью терлись об окна главной гондолы, оставляя на них росистые капли. Капли быстро размазывались ветром по стеклу, обращаясь в плаксивые потоки. Температура упала. Ватные комья тумана сменились сначала нерешительными мелкими одинокими снежинками. Белая вуаль окутала дирижабль. Обволокла его мятущимся в беспорядочной пляске белых складок сазаном. Снежинки превратились в крупные мокрые хлопья. Хлопья липли к стеклам, не отрываясь от них даже под действием мощного потока встречного воздуха. Снег угрожающе налипал на каждом выступе, каждой неровности корабля. Хансен сумрачно посмотрел на примятые снежные подушки, прикрывшие oкнo его кабины. В зигзагах черных изобар Хансену слышалось наростающие предостережения. Предостережения росли и ширились., как усиливающиеся аккорды сотен струн мощного оркестра. От тихого пианиссимо нежной струнки ласкового ветра до крепкого форте вихря, заставляющего корабль плавно раскачиваться в размеренной килевой качке. Медленны, почти нежны размахи, но в них уже чувствуется непреодолимая сила, что должна будет ураганом завертеть, закрутить корабль как ничтожную щепку, попавшую на волны разыгравшегося штормом океана.

Струны еще не грянули фортиссимо. Еще слышны нежные переливы скрипки и тягучие рулады виолончели. Но тонкое ухо привыкшего к песням Севера старика уже улавливает приближение девятого вала.

Хансен раскрыл толстую тетрадь дневника и записал:

Если бы существовал некто, кто мог бы сделать возможным немыслимое, я попросил бы его поставить сейчас хотя бы на одну минуту рядом со мной всех тех, с кем в годы борьбы с Севером мы полагались только на собственное мужество, поставленное на лыжи. Они могли бы так же, как я, упиться восторгом перед этим алюминиевым венцом человеческой мудрости…

– Мистер Хансен!

В дверях появился Йельсон. Отдохнувший, бодрый, почти веселый, он потряс руку старика.

– Я еще не имел возможности высказать вам, мистер Хансен, нашу признательность. Но, кажется, сейчас для этого не очень подходящий момент. Я обещал вахтенному штурману притащить вас в рубку.

Они шли, широко расставляя ноги, стукаясь плечами в переборку килевого прохода. Оставаясь постоянно вертикальными, портьеры, заменяющие двери в спальные кабины научного персонала, открывали уходящие из–под них в стороны входы. То по правому, то по левому борту представлялась обозрению проходящих внутренность кабин. Несмотря на дневной час, на койках видны были беспомощно распластанные фигуры изнемогающих в неравной борьбе с качкой профессоров.

В бывшей кают–компании, превращенной в рабочую комнату всякого рода исследователей, царил необычайный хаос. Застигнутые врасплох ученые побросали свое имущество на столах и на полках. С жалобным позвякиванием перекатывались в шкафах приборы. Амплитуда качания книг делалась вce больше и больше, пока они с размаху не летели на палубу, устилая ее шелестящим ковром растерзанных листов. Толстой неповоротливый магнитолог, дольше других сопротивляющийся напору воздушной болезни, сидел теперь в кают–компании, плотно вклинившись в кресло. У него не было сил подняться и уйти к себе в кабину. Всегда розовое и оживленное лицо его глядело «мутным, зеленоватым блеском. Толстяк крепко стиснул круглую голову широкими ладонями, точно боясь, что в один из плавных размахов корабля она может оторваться от намертво угнездившегося в кресле тела.

Увидев толстяка, Хансен улыбнулся:

– Никак, профессор, вы не поладили с воздушными богами? Главное, не сопротивляйтесь. Отдайте им то, чего они требуют. Первым же завтраком вы себя вознаградите сторицей.

Тот безнадежно махнул рукой:

– Я боюсь… доктор… что больше никогда не смогу есть. О, великий бог…

В главной рубке от налипшего на стеклах снега было так темно, что над приборами горели электрические лампочки. Воя рубка беспорядочно качалась около неподвижных стрелок креномера и уклономера, то с борта на борт, то забираясь носом на какую–то воздушную, набитую вихрящимся снегом гору, то ухая с горы в глубокие ухабы и пропасти, заметенные беснующимися хороводами снежинок. В приспущенное стекло гондолы врывался пронзительный колкий ветер. На лице вахтенного начальника таяли снежинки, блестящими полосками стекали за меховой воротник комбинезона. Прильнув к просвету окна, Зарсен пытался распознать что–то внизу. Но скоро безнадежно махнул рукой.

Да тут даже не разберешь, что под тобою: лед, вода или земля, – подтвердил, подходя, Хансен. – А как вообще наши дела, Мюллер?

– Мы строго держимся зюд–остовского курса, доктор., но по–моему идем почти точно на ост. Мне еще не удалось это установить. Разница в координатах слишком мала, всего несколько минут. Но я думаю, что через полчаса смогу уже точно доложить, как велик снос.

Хансен, не дослушав, перегнулся через бортик окна:

– Мюллер!

– Есть?

– Туман проносит. Вероятно не надолго. Приготовьте дымовые бомбы.

– Есть дымовые бомбы.

Сквозь разреженные шмотья туманных полос, как костровый дым, стелющийся над белыми полями, зачернели четкие полоски густо чадящих бомб. К коротким окулярам деривометров прилипли Зарсен и Йельсон.

Дирижабль шел в направлении, на сорок пять градусов отклоняющемся к норду от взятого курса. Истинная скорость корабля оказалась необычайно большой по сравнению с его технической скоростью. Тут же получив из построенного параллелограма скоростей величину скорости ветра, Зарсен недовольно провозгласил:

– А вы знаете, что задувает уже со скоростью двадцати метров в секунду? Этак мы не далеко уедем.

И действительно, поставленный к ветру, то есть почти под углом сорока пяти градусов к прежнему корпусу, дирижабль показал истинную скорость всего около сорока километров в час.

Усиливающиеся порывы все крепче и увереннее подхватывали воздушный корабль. Сквозь врывающийся в открытые иллюминаторы свист, почти не было слышно мощного голоса моторов. Только изредка в перерыв между вскриками беснующегося шторма приходило монотонное пение майбахов. Их ровное, бесперебойное гудение вселяло уверенность и спокойствие.

Йельсон, крепко вцепившийся в поручень, чтобы удержаться от падения при сильных взмахах палубы, восторженно заявил:

– Я никогда не мог проникнуться уважением к дирижаблю, а вот теперь приходится согласиться, что эта штука, пожалуй, понадежнее наших самолетов. Небось, в этакой болтовне нам давно пришлось бы пасовать даже на такой доброй машине, как мой «Пингвин».

– Sic transit… – с усмешкой сказал Хансен. – А насчет неприятностей,, погодите загадывать, я думаю, что это еще не предел того, что нам предстоит. Ветер все усиливается.

Точно в подтверждение слов старика, на смену редким быстро бегущим под дирижаблем валам тумана – снова ниспала плотная завеса снежинок. Снежинки сбивались в тугие закрутни белых мятущихся полотнищ. Неистово плескались вокруг корабля. Налипали на окнах и на оболочке.

Через час альтиметр стал показывать медленное, но несклонное уменьшение высоты, Отягощенный налипающим на болочку мокрым снегом, дирижабль шел на снижение. Пришлось манипулировать рулями глубины, чтобы использовать динамическую способность корабля к набору высоты. Однако этого хватило не надолго. Скоро был отдан первый балласт. В тот же момент с носовых моторных гондол поступило донесение вахтенных механиков о том, что пропеллеры покрылись налетом инея, непрестанно утолщающимся. Появилась опасность отрыва кусков льда с лопастей пропеллеров.

Снова снег не надолго прекратился. Воспользовались этим, чтобы еще раз засечь скорость. Сноса не было, зато скорость упала до двадцати километров. Значит ветер усилился до девяноста километров в час.

Хансен молча покачивал головой, глядя, как непрестанно работают штурвалы горизонтальных рулей. Вахтенный начальник вопреки усилиям беснующегося ветра стремился удержать дирижабль от резких бросков. Из этого мало что выходило. Едва удерживаясь на широко расставленных ногах, Хансен то почти упирался лицом в стекла рубки, то едва дотягивался до рамы рукой, чтобы удержаться от падения навзничь.

Зарсен не снимал с головы наушников внутреннего телефона. Скоро по его репликам Хансен понял, что ледышки с пропеллеров сделали свое. Зарсен кричал в глухую трубку:

– Мюллер,.. Мюллер, возьмите людей и немедленно к оболочке против носового правого мотора… Да, из гондолы там видят прорыв.

А сам обернулся к Хансену:

– Херре, я думаю, бесполезно тратить бензин и рисковать всеми моторами. Мы их запрем. Все равно едва держимся против ветра. Вперед продвигаемся черепахой.

– Что вы предлагаете, Зарсен?

– Дрейфовать.

Хансен нерешительно посмотрел на окружающих. Всегда такие спокойные., мерные мысли пошли быстро. В воспоминаниях о старых дрейфах старик старался найти решение. Но не было ничего, что дало бы возможность построить аналогию между старыми медлительными дрейфами крепко сшитого «Фрама» среди хрустящих спокойных льдин и стремительно несущимся дирижаблем, мятущимся в невидимых беснующихся глыбах напирающего со всех сторон ветра.

Хансен на минуту прикрыл глаза.

– Давайте дрейфовать. Так мы, вероятно, скорее всего придем к краю циклона. Весь вопрос в том, где мы окажемся.

– Ну, это уж не так важно в конце–концов, – спокойно сказал Зарсен.

Он повернулся к рулевым, чтобы отдать приказание об изменении курса, и подошел к компасу. Мимоходом он бросил взгляд на альтиметр. Стрелка снова быстро падала. Зарсен, как вкопанный, остановился перед прибором.

– Посмотрите, – показал он на падающую стрелку альтиметра, – что бы это могло значить?

Ответ пришел с другой стороны. Запищал телефон. Мюллер сообщал, что поминутно срывающиеся с пропеллеров осколки Льда продырявили еще в нескольких местах внешнюю оболочку. В одном из газовых баллонов также оказалась пробоина. Баллонные мастера в масках уже пытались проникнуть к повреждению, сам же Мюллер в сопровождении главного инженера–механика отправился по вертикальному трапу, проложенному в узкой шахте, ведущей от килевого прохода дирижабля. Таким же узким горизонтальным трапом, лежащим на высоте середины шпангоута, они поспешно пробирались к наружному каркасу. Выхватываемые из темноты узкой фосфорической линейкой карманного фонаря, поблескивали металлические ребра решетчатых ферм шпангоута. Под каблуками глухо звенел тонкий дураль трапа. Здесь в темном проходе, сжатом с боков напружившимися, выпирающими из ячеек сетки мешками баллонов, было почти совершенно тихо. Никакие шумы не проникали снаружи. В приглушенной тишине звуки тонули, как в вате.

По мере приближения к поверхности оболочки становится все более отчетливо слышно шуршание ветра. Воздух трется и скрипит по материи, точно песок. Через минуту Мюллер оказался между упругой надувшейся стенкой баллона и внешней обтяжкой. Полоса света, врывающегося в давящий мрак, разбросала во все стороны неровные сгустки теней от переплетов каркаса. Свет резанул глаза Мюллера и механика, привыкшие к слабым беспомощным бликам ручного фонарика. В наружной обтяжке корабля зиял большой разрыв, окруженный целым созвездием более мелких отверстий.

Мюллер подошел и внимательно осмотрел кран. Главный механик – грузный, неповоротливый человек, опасливо передвигая ноги по зыбкому трапу, осторожно цеплялся руками за переплеты фермы. Мюллер высунулся из дыры, ловя концы полыхающей на ветру оболочки. Материя крепко хлестнула его по руке и отбросила обратно внутрь каркаса.

– Осторожнее, осторожнее, Мюллер, – предупреждающе прохрипел, задыхаясь холодным снежным ветром, механик.

Мюллер, не доставая рукой до разрыва, полез по тонким переплетам шпангоута. Ему удалось, наконец, ухватить мотающийся конец.

– Помогите же мне, – злобно позвал он стоящего внизу механика.

Тот нерешительно подошел к концу трапа. Опершись на подавшуюся под тяжестью его грузного тела ткань оболочки, потянулся к Мюллеру.

– Да нет же, поднимитесь ко мне! – крикнул Мюллер.

Механик нерешительно поставил ногу на тонкий переплет каркаса. Сделал еще шаг. Несколько увереннее стал подниматься. Вдруг нога его соскользнула с металлической балки и с размаху ткнулась в ткань оболочки, почти у самого края разрыва. Ткань треснула и надорвалась дальше. Механик вцепился обеими руками в край полотнища. Большое тяжелое тело повисло на полоске материи, ногами наружу.

Механик издал дикий вопль.

– Держитесь крепче! – закричал Мюллер, спеша на помощь.

Механик судорожно цеплялся за края дыры. Ткань трещала, медленно поддаваясь под тяжестью тела. Болтая ногами над вихрящейся Снежными хлопьями бездной, механик старался достать до дуралевых переплетов каркаса. Мюллер, держась одной рукой за ферму шпангоута, пытался дотянуться к несчастному. Однако тот все дальше и дальше провисал в пространстве.

В главной гондоле Зарсен и Хансен, не подозревая о происходящем, с нетерпением ждали донесения Мюллера о результатах осмотра оболочки. Вместо того телефон принес из левой и правой кормовых гондол почти одновременно уведомление, о том, что из–за наросшего на винтах льда валы стали очень сильно вибрировать. Появилась опасность, что коренные подшипники придут в совершенную негодность, если не остановить моторы.

Это было последним доводом, чтобы заставить Хансена повернуть по ветру и лечь в дрейф.