Текст книги "Земля недоступности"

Автор книги: Николай Шпанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 21 страниц)

8. ТАКОВЫЕ СНЯТЫ

Прошло почти две недели с тех пор, как Воронов прибыл со своей командой в поселок.

Много искусства потребовалось на то, чтобы сговориться с туземцами. Пришлось даже дважды отправлять санные караваны к ледоколу, чтобы доставить к становищу кое–какие запасы, вроде сахара и муки. Окончательному укреплению авторитета Воронова послужило то, что он подарил населению несколько винтовок. Отобрав лучших охотников, он научил их стрелять.

Зато команда «Большевика», поголовно создавшая в эти дни в становище настоящий агитпроп, в результате качала своего старого капитана. Даже Маньца, сам старый Маньца согласился называть себя не иначе, как «председатель островного совета».

– Собственно говоря, – сказал при этом Михайло, – место это по справедливости должно бы было быть предоставлено Илье Вылке, как он на этом острову первый советский представитель.

Воронов засмеялся:

– Я не думаю, что эта старая ворона будет ему хорошим заместителем, но надеюсь, что здешняя молодежь довольно быстро войдет во вкус настоящей жизни без Нумов и Аа и покажет старой песочнице кузькину мать.

Много хлопот доставили переговоры о дальнейшей судьбе развенчанного Великого. Наконец, было решено, что он отправится вместе с командой советского ледокола на большую Южную землю. К удивлению сам Великий отнесся к этому известию почти безразлично. Он вообще проявлял в последние дни почти полное равнодушие к тому, что делалось вокруг него. Он весь ушел в перечитывание того, что было им написано за время пребывания на острове. Однако он ревниво охранял рукописи от взоров посторонних. В последний момент, когда Воронов и Хансен решили уж было, что при отправке больного им удастся захватить тетради, Великий совершено неожиданно сжег их без остатка на жаровне в своем доме. К этой жаровне он так до последнего момента никому и не позволил притронуться. Только старый Маньца, приходя в домик, выгребал шлак и подбрасывал свежий уголь.

В день сожжения документов, когда в горницу вошли Воронов и Хансен, Великий сидел развалясь в высоком кресле и небрежно помешивал железным прутом в огне. Он радостно обернулся к вошедшим:

– А вы знаете, господа, я ведь знаю, кто я.

Хансен даже вскрикнул от неожиданности.

Великий задумчиво посмотрел на огонь.

– Я Николай Васильевич Гоголь, – —медленно произнес он. Худым костистым пальцем он указал на огонь. – И вон там сгорела моя душа… Моя мертвая душа.

Он уронил на грудь седую копну головы.

Гости молча стояли у двери.

Великий поднялся:

– Теперь я могу итти с вами на… Как вы сказали, куда я должен итти?

– На ледокольное судно «Большевик».

– Да, на «Большевик».

Великий обернулся к двери:

– Ваньца!

Мальчик вбежал в горницу с руками, полными кристаллов исландского шпата. Великий ласково поманил его к себе:

– Брось это, мой мальчик.

– Но в них играет все солнце. Вот, смотри, пойдем на улицу. В каждом камешке помещается целое солнце.

Великий мягко засмеялся:

– Ну хорошо, возьми эти камни… Только не бери угля. Не надо угля.

– Хорошо. А куда мы поедем?

– Мы поедем с тобой на… – он вопросительно взглянул на Воронова.

Тот снова подсказал:

– На «Большевик».

Великий кивнул головой и медленно пошел к дверям. Он ни разу не обернулся. Мальчик весело побежал следом.

Так они пустились вслед много раньше отправленным к берегу американцам.

Через четверо суток собаки с визгом и лаем бросились к кромке берегового припая, к стремглав несущимся им навстречу от судна мохнатым псам.

Пока на берегу шли последние сборы, Воронов набрасывал подробное радиодонесение.

Оленных, стоя в стороне, внимательно следил за капитаном.

Воронов, кончив, подозвал матроса:

– А ну, товарищ, дуй–ка на судно, сдай вот это радисту. Пусть сейчас же сбросит на берег.

– Есть, товарищ командир.

Матрос повернулся было итти, но его остановил подошедший Федор.

– Господин капитан, позвольте мне отправить это радио самому, – просительно обратился он к. Воронову.

– Совершенно не к чему, – пожал плечами капитан, – у нас есть свои радисты.

На разговор подошел Князев:

– Товарищ командир, – сказал он, кладя волосатую руку на плечо Оленных, – я так располагаю, што это ему надоть предоставить. Мы его октябрин–то так и не успели справить, а ведь он–то и есть наш самоглавнейший пособник. Пущай распишется под первой советской радией.

Воронов нехотя согласился. Оленных побрел к кораблю. Следом пошел матрос. И когда Оленных дрожащими пальцами выстукивал депешу командира, рядом с ним как бы невзначай сидел, внимательно прислушиваясь к пискам голубой искры, судовой радист. О том, что он проверял его передачу, Оленных понял по возгласу, который тот издал, когда Оленных отстукал последнюю фразу.

– …таковые сняты точка, – вслух сказал судовой радист, – Правильно, товарищ!

9. НАШИ РУКИ ЧИСТЫ

Пока шла переправа на судно остатков лагеря, туземцы не покидали прибрежных холмов. Они внимательно следили за каждым шагом белых. Только, когда по льду потянулась на ледокол вереница американцев, Маньца быстро съехал с холма и подошел к Воронову. Он жестом подозвал Князева – единственного переводчика.

– Слушай, друг, спроси ворону, почему он уводит злых духов к себе на лодку? Почему он их не убивает сейчас же у нас на глазах?

Воронов рассмеялся;

– Ах ты, старый, опять за своих духов взялся! А я ведь думал, что антирелигиозные лекции пошли и тебе на пользу, не только твоим ребятам.

– Ты говори так, чтоб я понимать мог, – сумрачно буркнул Маньца.

– Ну, ладно. Если ты боишься этих духов, то можешь спать спокойно. Мы их увезем так далеко, чтобы они больше никогда, никогда не могли притти на твою землю. Твой народ больше не увидит духов от Аа. Если когда–нибудь к нему и придут белые гости, то у них в руках будет вот такой же значок, какой стоит здесь, – Воронов показал на советский флаг, треплющийся красным полотнищем с гербом. – Это значок друзей вашего народа. А всех злых духов эти друзья раз и навсегда прогонят с твоей земли.

Маньца остался на берегу, разочарованный.

Его фигура еще долго виднелась на вершине прибрежного откоса. Он не пошел вместе со своими охотниками, погнавшими сани по льду почти к самому ледоколу.

Однако из них никто не рискнул воспользоваться приглашением капитана. Они молча смотрели на судно и в ужасе бросились к берегу, когда тишину разорвал басистый гудок «Большевика». Больше никто к кораблю не приближался. Воронов напрасно звал их жестами и криками. Туземцы боязливо толпились на таком расстоянии, куда голос не достигал. Капитану пришлось самому спуститься на лед и пойти навстречу островитянам. Не дойдя несколько шагов, он остановился и поднял руку:

– Ну, прощайте.

Князев перевел.

Дружно крикнули:

– Прощай!

– Никому, у кого не будет в руках красного знака ваших друзей, не давайте вашего угля. Он ваш. Тепло от него должно принадлежать вам. Когда придут за углем ваши друзья, они привезут вам в обмен такие вещи, какие я дарил. Вы будете сытно кушать и будете стрелять зверей из ружей. Старому Маньце скажите, что мой народ, про который вам рассказывал брат ваш Вылка, одной веры с вами. У нас общая вера. И мы всегда приходим к нашим братьям, как друзья. Мы никогда не отнимаем у них ничего, как хотели отнять те белые, что пришли до нас. Они хотели взять ваш уголь. Мы его не тронули. Вы видите – наши руки чисты.

Воронов поднял ладони и показал их туземцам.

Те удовлетворенно закивали.

– Ну, прощайте.

– Прощай! – загудело веселым хором.

Воронов хотел уходить. Но в это время подъехал Маньца. Обращаясь к капитану, он загнусил:

– Ты нас обманешь, ты не убьешь тех белых духов. Я хочу видеть, как они будут умирать.

Глазки старика зло сверкали из–под нависших дряблых век. Воронов махнул на него рукой:

– Ладно, старик… Я сказал уже твоим охотникам все. Не могу же я делать тут дырки во льду, чтобы спускать в воду этих белых. Вот мы дойдем до чистой воды, где нет льда. Там я брошу их всех за борт.

– А ты не врешь? – покачал головой Маньца.

– Обещаю тебе, – серьезно сказал Воронов и пошел к кораблю.

10. ВСЕ КАК ПО ПИСАНОМУ

Хансен оглядел собеседников.

– Вы видите, господа, все как по–писаному, Я не помню, с кем именно, но я говорил еще на блаженной памяти «Графе Цеппелине» о том, что если бы с нами что–нибудь стряслось, то выручил бы нас не кто–нибудь иной, а именно большевики.

– Ничего себе выручка, – скептически заметил Билькинс.

– А мне так нравится, и даже очень – задумчиво бросил Литке.

Хансен еще раз обежал глазами всех сидящих в каюте.

– А почему не показывается Зарсен?

Билькинс недоуменно пожал плечами:

– Сидит у себя, как бирюк. Все что–то подсчитывает и чертит.

Литке смущенно кашлянул:

– Я боюсь, что здесь виноват я; по-видимому я чем–нибудь задел господина Зарсена. Он упорно избегает не только со мной разговаривать или встречаться, но даже не смотрит в мою сторону… Я вот только никак не могу припомнить, чем я его задел. У меня стала такая отвратительная память.

Литке даже потер виски пальцами и досадливо сморщил нос.

– А что касается ваших слов, Хансен, то опять–таки я должен вернуться к тому, что говорил. Ну, вот опять… Я забыл, с кем это я говорил… Нет не помню… ну, это все равно. Я считаю то, что случилось, почти в порядке вещей.

Билькинс фыркнул и передернул плечами.

– Не удивляйтесь, мистер Билькинс, тому, что я говорю, – заметил жест Билькинса Литке. – Поверьте, что я предпочел бы говорить обратное. Но я привык смотреть на факты со всех сторон. Их нужно рассматривать так, чтобы ни одна деталь не осталась в тени, и тогда для вас станет ясна самая суть, самая природа факта. Я думаю, что именно такой здоровый анализ фактов в самой природе русских. Посмотрите–ка. Вот образец ходульности: римляне когда–то говорили: de mortui ant bene aut nihil. И мы теперь, как попугаи, повторяем эту пословицу. Хотя очень часто она приносит явный вред. Да, именно вред. Когда приходится разбирать ошибки политиков, мыслителей, мы из какого–то ложного стыда отметаем в сторону здоровый анализ. А из–за этого все то, что внешне приемлемо для нас, приобретает и совершенно другую цену и другой смысл. Иногда это делается догматом только потому, что дано без нароста ошибок, которые мы отбросили все по тому же принципу: о мертвых хорошо или ничего. А вот русский народ очень давно дал другую пословицу: «Мертвые сраму не имут». Это дает им право гораздо более объективно разобрать по косточкам всякое литературное, философское и политическое наследство. Они могут говорить все, что угодно, никто их не упрекает, как ханжа: ах, тише, ради бога, тише, стыдитесь так говорить о покойнике. Это много выгоднее. И я думаю, херр Хансен…

Литке не договорил. В дверях каюты появился буфетчик:

– Командир велел звать к обеду.

Хансен поднялся и раздельно ответил:

– Скажите командиру спасибо. Мы сейчас придем.

Он повернулся к спутникам:

– Я уже пользовался когда–то гостеприимством Советов. Могу вас заверить, что плохо мы себя здесь чувствовать не будем.

– И будем кушать «шти мит кашша», – засмеялся Литке.

– Ну, вы подождите, Литке, шутить насчет каши. Сам я, правда, не питаю пристрастия к этой «тшорная кашша», но покойник Зуль ее просто обожал. Может быть она и вам придется по вкусу, – шутливо заметил Хансен.

– Тем более, что все русское, кажется, начинает приходиться по вкусу господину майору, – подал реплику Билькинс.

– Если каша большевиков понравится мне хотя бы на одну десятую того, как нравятся некоторые большевистские мысли, то я боюсь, что не смогу от нее оторваться, – зло отозвался Литке.

– Ну, ладно, ладно, господа, давайте–ка лучше не будем задерживать хозяев. Пойдем в кают–компанию.

Хансен вышел из каюты. За ним нерешительно потянулись остальные.

11. ВАНЬЦЫН МЕДАЛЬОН

Анатоликус хлопотал. После двух недель запустения, его лазарет ожил. Но Анатоликус, приготовив ванну, напрасно уговаривал Великого спуститься в лазарет. Тот категорически отверг предложение, забившись на краю юта за бухту троса. А так как ванна стыла, фельдшер схватил в охапку бродившего по палубе Ваньцу и потащил его вниз мыться. Сначала мальчик испугался, но потом заинтересовался оборудованием лазарета. Разглядывая сверкающие хирургические инструменты и банки с разноцветными настойками, он дал себя раздеть почти без возражений. Анатоликус с торжеством стаскивал с мальчика пимы, штаны и малицу. Он пришел в искреннее удивление, увидев под замасленной грязной малицей совершенно чистое тело. При этом кожа была почти белой. Когда малица была снята, Анатоликусу бросилась в глаза тонкая золотая цепочка, обвившая худенькую шею мальчика. На груди Ваньцы висел золотой медальон. В крышке виднелось несколько дырочек от обломленной монограммы. Но следов вензеля на обтертом золоте уже не сохранилось.

Анатоликус буквально впился в этот медальон. Однако Ваньца оказал ему упорное сопротивление. Он не хотел его снимать. Только дав обещание вернуть медальон, когда мальчик вылезет из ванны, и подкрепив это обещание большим куском шоколада, фельдшер овладел драгоценностью.

12. ЭТО?..

Пока Анатоликус возился в лазарете с Ваньцей, Голицын, взявший на себя миссию уговорить Великого спуститься в каюту, с необычайным терпением пытался растолковать больному, что переход вниз не связан ни с какой опасностью. Но Великий продолжал прятаться за нагроможденные на палубе грузы. Он испуганно озирался и, в ответ на спокойные ласковые увещания машиниста, ехидно посмеивался:

– Знаю я, знаю эти ванны… ванны, ха–ха–ха!.. А потом я буду бегать по всей земле и искать свою голову. Вы думаете, что я сумасшедший. Нет, дудки, меня на этом не проведете.

Он показал язык Владимиру и приставил к носу растопыренную пятерню. Потом неожиданно веки его набухли и из глаз часто–часто закапали слезы. Больной жалобно всхлипнул:

– Ну, хорошо, послушай, я обещаю тебе никогда и никому не выдавать твоей тайны. Скажи мне только: кто я?.. Ну, прошу тебя… ради Анны, скажи мне, откуда я пришел. Ты мне скажи только одно слово, и я все вспомню, – страдальчески сказал Великий.

Он принялся с выражением боли тереть лоб и виски.

– Какое слово я должен тебе сказать, чтобы ты вспомнил, кто ты?

Великий жалобно поглядел на Владимира:

– Какое слово? Вот в том–то и дело, что я не помню… _ Но, я знаю, мне нужно только одно слово.

– Хорошо, я буду тебе напоминать, и ты мне скажи, когда я отгадаю. Это слово обозначает что-нибудь из судовой обстановки?

– Нет.

– Название судна?

–Нет, не судно.

– Какая–нибудь страна?

– А что такое страна?.. Ах да, страна – знаю. Нет.

–Чье–нибудь имя?

Великий потер лоб.

– Ты говоришь – имя?.. Может быть имя… Да, пожалуй, имя.

– Имя мужчины или женщины?

Но Великий не успел ответить. Его внимание привлекла группа людей, появившихся на палубе. Впереди в развалку шел Воронов. При виде него Великий вскочил и бросился бежать. Голицын побежал было за ним, не его остановил крик капитана:

– Брось, товарищ! Пусть он будет один.

– А я обещал Щукину привести его в ванну.

– Пошли ты Щукина к чортовой матери вместе с его ванной! Видит ведь, что человек не в себе, а лезет с ванной. Ну, чего загорелось? Не мылся лет двадцать, ничего не случится, если не помоется и еще две недели. Ведь он не только людей, а и вещей боится.

– Нет, товарищ капитан. Я за ним подсмотрел. Когда он думал, что остался один, он очень внимательно разглядывал все вокруг себя. Главным образом всякую снасть, оборудование. Брал в руки концы, над якорем постоял. Очень внимательно рассматривал флаг. И все при этом что–то шепчет. Лоб трет, точно вспоминает.

– Мне все–таки сдается, что он никто, как моряк, – иробасил Воронов.

При звуке его голоса Великий выглянул из–за угла рубки.

Он засмеялся, но при малейшей попытке пойти за ним следом опять стремглав умчался. При этом он очень легко и быстро взобрался на груду наваленных досок. Оттуда перешагнул на спардек и взобрался на крышу носовой рубки. Стоя на самом краю, он кривлялся и показывал язык.

В этот момент из дверей рубки выскочил запыхавшийся фельдшер. Волоча ногу, он поспешно протолкался к Воронову:

– Товарищ капитан, вон поглядите… На мальчике–то какой штукус надет был, – Щукин протянул медальон. – Он сказал, будто это его отец в ладонке.

Воронов взял медальон в руку; из овала крышечки смотрела мутная фотография. Капитан пристально всматривался в изображение. Бюст мужчины в морской форме настолько выцвел, что черты лица сделались бледными и расплывчатыми. Воронов напрягал зрение и память. Он поднял медальон к свету. Золото блеснуло. Великий протянул руку со своей рубки и дико закричал:

– Отдай!

Но с ним почти совпал громкий радостный бас капитана:

– Да ведь это же Брусилов!

Великий на минуту замер на краю рубки, потом, пронзительно крикнув, упал как подкошенный.

К распростертому на палубе телу первым подбежал капитан. Он нагнулся к старику и поднял к себе на колено его голову, Великий очнулся. Большие голубые глаза заволоклись слезами. Хрипло, с трудом Великий проговорил:

– Это я.

Его лицо перекосилось. Глаза закатились. Копна седых волос откинулась, выпячивая коричневый острый кадык.

Воронов вопросительно оглядел окружающих.