Текст книги "Домик у пролива"

Автор книги: Николай Шпанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Николай Николаевич Шпанов
Домик у пролива

Чёрные мухи

В грязном тесном номере «Пале-Рояля», с обоями, давно утратившими розовую игривость букетиков и веночков и теперь подозрительно засаленными, было удручающе душно. На скрипучей деревянной кровати, облезшей от поливания клопомором, лежал худощавый человек с тонким бледным лицом, с нездоровой чернотой под глазами и неопрятной щетиной на небритых щеках. Это был военный лётчик, штабс-ротмистр Фохт. Он лежал, задрав ноги в пыльных сапогах на спинку кровати. Помятый френч одним плечом висел на стуле. Рукав его, собравшийся на сгибах привычной гармошкой, уныло свисал до полу, как рука безнадёжно усталого человека. От жары, заполнившей пыльный городишко, гостиницу и номер, Фохту не хотелось двигаться. Было даже тяжело сгонять бесчисленных мух, назойливо щекотавших бритою ротмистрову голову. Фохт лишь усиленно двигал белесыми бровями, но это мало помогало. Мысли в его голове тянулись скучные и медленные: о невезении в карты, о грошовом жалованье, о закрытом кредите в заведении мадам Райц и о многом таком же нудном, нагоняющем безысходную тоску.

Стук в шаткую дверь с выломанным замком прервал его мысли.

– Кой черт?!

В номер грузно ввалился офицер с красным одутловатым лицом без признаков растительности на щеках и подбородке. Жирная, белая, безволосая грудь глядела в прорез расстёгнутой рубашки. Он громко шаркал большими, не по мерке, туфлями из вытертой до плешин ковровой ткани…

Капитан Горлов был соседом Фохта по комнате и сослуживцем по отряду. Он летал с Фохтом в качестве наблюдателя и был известен тем, что постоянно и всюду являлся некстати.

– Жоржинька, выручи, миленький! Моя жидовочка пришла, надо отдать ей хоть десятку, неделю, как должен… Знаешь, взял, неудобно как-то… вроде альфонса получается. Право, нехорошо!

Фохт не повернул головы. Горлов звучно почесал под рубашкой дряблую грудь. Фохт сочно шлёпнул себя по выбритому черепу и не попал по мухе.

– Нету красненькой! Нету! Лучше раздобудь целковый и пошли за вином… А её, эту твою, тоже пошли… к дьяволу. А то пусть купит на свои… Подумаешь, «альфонс»!.. Ну и альфонс – велика беда!

Горлов суетливо подтянул сползающие брюки и прошлёпал толстыми губами:

– Ну, ну, миленький, неловко всё-таки… Значит, нет?

– Нет.

Горлов ушёл.

Несколько мгновений перед Фохтом ещё стояли широкие красные пятки капитана. Фохту казалось, что он все ещё слышит, как об эти пятки хлопают стоптанные задники туфель. Он брезгливо сморщился и устало повернулся к стене.

Снова тягучие мысли поползли в голове: «Паршивая жизнь! Когда конец этой сваре? Что ни приказ, то последний решительный, а красные все напирают и напирают… Конца не видно… Черт бы их всех драл!»

Среди мути серых мыслей всплывали редкие светлые пятна – огни воспоминаний: мягкий цокот копыт по невским торцам, серебряные савельевские шпоры, фойе Михайловского театра, окутанное туманам духов и желаний…

Солнце палило. С яркой глубокой лазури оно заливало раскалённым золотом пыльный городишко. Почти без зелени, с несколькими облупившимися домишками среди беспорядочной кучи мазанок, расползся он по берегу мутной реки. В иссера-жёлтых бурливых волнах не отражались ни яркое солнце, ни чахлая группа деревьев у моста, ни куча черномазых ребят, с визгом старавшихся спихнуть с берега раздувшийся труп лошади. Несколько разомлевших солдат полоскали, сидя на корточках, бельё, лениво, с непотребной бранью отмахиваясь от мух. Где-то далеко, на окраине, звонкий кларнет выводил неуверенно одну за другой рулады кавалерийских сигналов: сбор и атака, сбор и атака…

И надо всем: над трупом лошади и гомоном грязных ребят, над полусонными солдатами, площадной бранью и руладами сигналов, над рокотом Терека и солнечным блеском, – надо всем царили мухи, туча чёрных больших мух, тёмными пятнами переносившихся с места на место и монотонным гудением наполнявших сонливую тишину скучного дня.

В номеришке «Пале-Рояля», на широкой клоповной кровати, ротмистр Фохт, весь покрытый испариной, лениво перелистывал тяжёлый том сновидений. Сквозь гудение мух, сквозь рулады кларнета он видел большой белый зал. Огни электрических люстр переливались на новых, впервые надетых мундирах корнетов. Душно от танцев, от непривычного ментика, от присутствия Аллочки. Под звуки кларнета, мелко перебирая тонкими ногами в белых чулках, в самую гущу толпы входит его Леди, англизированная кобыла, подарок отца. Но сейчас же где-то рядом уже громоздится её вздувшийся труп, и Фохт силится вытащить из-под убитой лошади затёкшую ногу. Алла, воздушная, сияющая, бежит к нему, путаясь в юбке. Приятно холодеет спина. Алла, милая далёкая Алла протягивает Фохту руки, он хочет их схватить, но перед ним вырастает денщик Ковальчук с большим пакетом в руке. Письмо от сестры – продолговатые страницы, покрытые мелким почерком, так похожим на почерк матери, и на почерк Аллы, и на почерк всех женщин, которые ему когда-либо писали.

Сестра пишет, что младший брат Александр убежал из корпуса в армию. Это к лучшему, так как выяснилось, что он запутан в какой-то грязной истории с лицеистами. Узнай об этом отец – старика бы это убило. Он и так уж едва ходит. И тут же письмо сестры переходит в душистую записку Аллы: Жорж должен взять отпуск и приехать к ним в Петроград хотя бы на несколько дней.

Жорж приехал. Он уже штаб-ротмистр со свежим «Вовочкой»[1]1
  «Вовочка» – бытовавшее среди офицеров название ордена «Владимир».


[Закрыть] с мечами и бантом. Но солдатня на солнечных улицах Петрограда почему-то нагло смотрит на него и даже не все козыряют. Ноги шуршат по ворохам подсолнечной скорлупы. А потом все смешалось в безобразную липкую кашу. Сквозь мутную пелену дождя с мокрым снегом на Жоржа глядит вереница бородатых мрачных лиц, солдаты остервенело срывают с себя погоны и гонятся толпою за ним. Ноги Жоржа налиты свинцом, бежать невероятно трудно, а толпа наседает. И впереди всех с наганам в руке за ним гонится брат Шурка, розовый, молодой и весёлый, а под руку с Шуркой бежит Алла. Ноги Жоржа запутались окончательно, на него навалилась толпа, и Алла с размаху толкнула его в плечо…

Перед постелью стоял молодой солдат и нерешительно толкал Фохта в плечо:

– Господин ротмистр, а господин ротмистр!

Фохт мотнул головой.

– Какого ещё лешего?

– Из штаба звонили: господ офицеров на аэродром. Капитан Горлов сказали – сейчас за вами зайдут, велели будить… Одеваться прикажете?

Фохт стал нехотя натягивать английский френч, к которому так не шли серебряные погоны с двуглавым чёрным орлом.

Вошёл Горлов в небрежно застёгнутом френче и высоких сапогах, давно не чищенных и порыжевших на складках.

– Жоринька, миленький, что-то они затеяли? Срочно вызывают. Зачем бы это, а? – На толстой губе Горлова несколько времени держался пузырёк пены, вскипавшей в углах капитанского рта всякий раз, как он говорил.

– Черт бы всех драл! – неопределённо огрызнулся Фохт, с ненавистью глядя на этот пузырёк. Словно капитан был виноват в том, что офицеров вызывали; в том, что шла война с красными; в том, что было до гнусности душно и к бритой голове назойливо липли жгучие мухи.

Три автомобиля, набитые офицерами, один за другим отъехали от подъезда «Пале-Рояля» и заныряли по разбитой мостовой. На домиках, что были чуть побольше, виднелись вывески с названиями разных штабов и управлений расквартированных частей Добрармии.

Проехав город, машины поодиночке перебрались через допотопный плавучий мост, погружавшийся в воду под их тяжестью. Миновали предместье с небольшими мазанками, укрытыми высокими плетнями. Сразу за ними открывалась необозримая степь. В километре белели палатки – ангары авиационного отряда.

Напротив одного ангара виднелась кучка людей, и в центре её – плотный, коренастый командир отряда в полковничьих погонах, а рядом с ним худой и высокий, как жердь, английский офицер. При приближении офицеров полковник сделал навстречу им несколько шагов. Лицо его было озабоченно. Англичанин, не вынимая папиросы изо рта, приложил два пальца левой руки к козырьку. Правой он опирался на трость с большим крючком.

– Здравствуйте, господа! – забасил полковник. – Получено срочное задание – произвести бомбометание по Тихорецкой. Там скапливаются составы красных. Из штаба прибыл майор Блэк с предписанием главного командования наблюдать за проведением операции. Майор считает, необходимым вылететь всеми наличными машинами до наступления темноты, чтобы не дать возможности противнику преследовать наши самолёты при полёте обратно.

Фохт недовольно заметил:

– Почему они посылают наш отряд в чужой район? У нас гробы вместо самолётов. Что бы вот этому самому Блэку взять свой свеженький отряд? И район их, и дело вернее будет: машины-то куда надёжней наших!

– Ну, ну, господа! Что за разговоры! Нижние чины кругом, – негромко остановил его полковник. – Распорядитесь каждый заправкой своего самолёта. Я уже доложил майору, что из восьми наших машин вылететь смогут только пять. – И тут же полковник повернулся к майору: – Какие бомбы будем брать? Машины в таком состоянии, что на много рассчитывать не приходится. Я бы ограничился четырехкилограммовками.

– Олл райт, – равнодушно буркнул майор.

Фохт не торопясь шёл к ангару, из которого мотористы уже выкатывали его самолёт.

Он подозрительно оглядел аппарат. Каждая стойка и растяжка самолёта казались ему ненадёжными, таящими в себе возможность гибели.

«В сущности, нужно бы самому просматривать самолёт перед вылетом: рожи солдат мне совершенно не нравятся», – размышлял он, глядя, как, откинув капот, моторист исследовал мотор.

Зная лень своего наблюдателя, он крикнул Горлову, чтобы тот «бога ради» просмотрел пулемёт. Нижняя губа Горлова, казалось, отвисла ещё больше, он тоже без всякого усердия полез в самолёт и стал копаться около «Льюиса»

На минуту внимание Фохта привлёк было крик командира, разносившего кого-то из нижних чинов в то время, как майор Блэк брезгливо тыкал тростью в крыло одного из самолётов.

– Что ж, Николашка, давай в город съездим, у нас ещё часа два времени есть; надо заправиться, а то, черт его знает, когда ещё домой-то попадёшь, – сказал Фохт Горлову.

– Давай, миленький, давай! – ухватился за предложение Горлов и, накрыв пулемёт чехлом, вылез из самолёта.

В воздухе настроение Фохта, шедшего на последнем из четырех «Сопвичей», нисколько не улучшилось. Много дрянных мыслей прошло в его голове за время пути от аэродрома до Тихорецкой. Сегодня он не был уверен в самолёте. Движения собственных рук не казались ему такими безошибочными, как всегда. Навстречу самолёту внизу плыла зелёным островком станица, широко раскинувшаяся около чёрного узла спутанных железнодорожных путей. На путях, заволакивая дымовой вуалью станционные здания, ползали паровозы с нескончаемыми красными хвостами вагонов. Станция была уже близко. Фохт поглядел на лицо сидевшего сзади Горлова, и оно ему тоже не понравилось. Всегда красный, упитанный Горлов выглядел сегодня каким-то сизым. «Это все из-за его проклятой девчонки, – мелькнуло в бритой голове Фохта, затянутой в плотный кожаный шлем. – Не будет нам пути».

Солнце готово было утонуть в бегущем жёлтыми волнами море степи. Косые лучи отбрасывали длинные чёрные пятна от построек и деревьев. Фохт следил за тем, как бежавшие по степи тени самолётов то сливались с этими распластанными на земле пятнами, то снова выходили на освещённые места. Вдруг ему бросилось в глаза резкое движение переднего самолёта, вильнувшего в сторону. Из-под головного «Сопвича» вынырнул неизвестно откуда взявшийся крошка «Ньюпор». Промелькнул блеск выстрела. Глянув вниз, ротмистр увидел, что от станицы тяжело поднимаются ещё два жёлтых «Лебедя». «Дураки, – подумал Фохт, – снять бы только „Ньюпор“, а тогда этим нескладёхам крышка».

Наблюдатель переднего «Сопвича» свалил пулемёты на борт и, видно, ловил на мушку оказавшийся под ним «Ньюпор». Вспышки выстрелов срывались с пулемётов, сливаясь почти в сплошной венчик.

«Здорово!» – с удовольствием подумал Фохт.

А крошка «Ньюпор», впиваясь в сгущавшуюся мглу сумерек, все старался согнать с намеченного пути головной «Сопвич», распластавший над ним свои тёмные крылья с яркими трехцветными кокардами

Два красных «Лебедя» добрались наконец до точки, с которой могли отвлечь на себя внимание пулемётчиков с белых «Сопвичей» и развязать руки «Ньюпору»

То и дело меняясь местами, вся группа продвигалась к месту, где переплетались нити рельсов. Как припаянные, замерли там поезда.

Вот, свалившись на крыло, один из «Лебедей» круто перешёл в штопор и тотчас же за ним, беспорядочно, завиляв носом, пошёл к земле головной «Сопвич». Как бы разрезая два сошедшихся самолёта, вынырнул из-под них маленький «Ньюпор» А те двое медлительными штопорами вместе винтили воздух виток за витком, ниже и ниже.

Фохт видел, как в месте падения «Сопвича» взметнулось яркое жёлтое пламя и от взрыва рвануло остатки уже лежащего рядом «Лебедя». Тем временем под огнём вертлявого «Ньюпора» два передних «Сопвича» повалились в левый вираж. Не дойдя до узла, они куда попало сбрасывали свои бомбы.

Фохт тоже свалил машину в вираж, отворачивая от Тихорецкой. Не осталось и мысли о том, что он не донёс бомбы до цели. В мозгу лихорадочно бился только вопрос: «Почему Горлов не разгружается? За каким чёртом этот осел бережёт бомбы?» Теперь они были для Фохта только досадной нагрузкой, увеличивавшей вес машины и её лоб. А ему уже была дорога каждая лишняя верста, которую можно было выжать из «Сопвича». Намереваясь знаками показать Горлову, что нужно освободиться от бомб, Фохт обернулся. Из-под очков на него глядели расширенные страхом глаза капитана. И опять эта отвратительная слюнявая губа! Она двигалась, и в углах рта наблюдателя клубилась пена. По-видимому, он что-то кричал Фохту, от страха забыв, что тот не может его услышать. В памяти Фохта надолго сохранилась опущенная рука капитана. Ветер задрал Горлову рукав до локтя, и Фохт почему-то с особенной ясностью видел каждую веснушку на противно красной коже. Словно именно это было сейчас самым важным, а не то, что Фохт увидел, глянув вниз, куда показывал Горлов, – в брюхо «Сопвичу» лез «Ньюпор». Фохт видел каждую деталь красного истребителя, различил даже порыжевший шлем и облупленную кожаную куртку лётчика.

«Поймал!» – жарко пронзило мозг. Рука сама торопливо надавила на рукоятку, подавая её от себя до отказа. Самолёт нырнул вниз. Фохт отвёл взгляд от «Ньюпора», чтобы не видеть вспышки его пулемёта. Но «Ньюпор» бесцельно ткнул тупым носом то место, где только что был «Сопвич», болезненно дёрнулся и нырнул за ним.

В голове Фохта тёплой, отрадной струйкой проплыла успокоительная мысль: «У него задержка в пулемёте, теперь уйду… уйду!..» Казалось, даже прежняя твёрдость вернулась руке, когда он увидел, что красный истребитель действительно ушёл к себе. Но все же поворачивать к Тихорецкой не было никакого желания. Фохт лёг на курс и пошёл к югу. Когда оглянулся на Горлова, тот спал, уткнувшись лбом в затыльник пулемёта. Рот был приоткрыт, и губа висела ещё больше, чем обычно. Фохт подумал о том, что хорошо было бы сейчас пустить в этот рот несколько больших синих мух.

Фохт знал, что по возвращении на аэродром его ждёт разнос, а может быть, и отчисление из отряда. Начальство почти наверняка захочет подслужиться к англичанам и устроит бучу. Но сейчас Фохту было наплевать на все. Он давно уже думал о том, что хорошо было бы унести ноги из этой богоспасаемой «единой и неделимой».

Если это удастся, его калачом не заманишь туда, где в воздухе угрожает встреча с красными.

– Ну их всех к черту! – вслух проговорил он.

И успокоился на этом так, что после возвращения домой самым досадным представлялось отвратительное прикосновение чёрных мух к бритой голове.

Под жёлтым небом

Когда синкопы джаз-банда смолкали, с эстрады в зал летел вопль дикого призыва и голые мулатки, останавливаясь как вкопанные, искусно и непристойно трясли узкими серебряными тесёмочками.

Но и этот танец дикой страсти не удивлял никого и даже мало привлекал внимание: в вольном городе Харбине удивляться голому коричневому животу?..

Зал небольшого ночного кабаре гудел собственным шумом, ничуть не уступавшим по силе джазу, и временами даже заглушал его. Разноязычный говор сливался в неясный гул, фонари, огромные, как решета, лили расслабленный свет в воздух, представлявший собою густую смесь из сладко терпкого дыма трубок и дешёвых сигар, острого запаха женского пота и тошнотворно-приторной пудры.

У барьера эстрады за столиком с тремя уже пустыми бутылками сидели двое. Пожилой, толстый, с красным обрюзглым лицом, иззелена-седыми усами и нарочито старомодными подусниками курил толстую чёрную сигару, роняя пепел на отвороты визитки, которую носил с презрительной небрежностью. Это – полковник службы генерала Чжан Чжун-тана, Александр Иванович Косицын. Когда-то российский интендант, а ныне заведующий тыловым снабжением и бюро вербовки белой бригады Нечаева, он щедро подливал вино в стакан собеседника – человека с тонким, худым, лимонно-жёлтым лицом. Дрожащей рукой пряча бахромку рукавов, из-под которых выглядывали посеревшие манжеты, собеседник подносил к синим губам стакан и жадно отхлёбывал. Проклятые манжеты лезли наружу, не пристёгнутые, так как рубашки под кителем давно не было на бывшем военном лётчике, бывшем штаб-ротмистре, бывшем бароне Георгии Густавовиче фон Фохте, а ныне… ныне – что придётся: иногда он носильщик или метельщик, иногда просто попрошайка, но всегда, когда заводилось несколько грошей, посетитель курительного заведения Го Чуан-сюна.

С тех пор как Фохт перекочевал с юга России в бело-генеральский Китай, он ещё ни разу не был сыт, ни разу не спал в чистой постели и не вылезал из обносков, достававшихся ему от бывших товарищей офицеров.

На пустой желудок Фохта вино оказало сильное действие, и он, с трудом поднимая отяжелевшую голову, обводил мутным взглядом зал, потом, вспоминая, что за столом необходимо беседовать, однообразно бормотал:

– Саша, Саша… вот ведь ты тыловая сволочь, а я тебя люблю… За что люблю – и сам не знаю, а вот люблю…

Интендантские подусники раздвигались в улыбке.

– Э, брось, барон! Давай лучше выпьем за… ну, хоть за твои будущие успехи.

И трезвый полковник снова наклонил горлышко бутылки к стакану Фохта.

Фохт жалко усмехнулся.

– Успехи? Какие успехи в этой проклятой стране! И потом… врёшь ты все… Ну, посуди сам, ради чего в петлю лезть! Ради этой гнусной рожи Чжана твоего?.. Ведь он палач, а?.. Ей-богу, палач! До дьявола лестно быть на службе у палача!.. Мы уже сыты этим. Поработали на своих таких же… чжанов!

– Тсс… не надо лишних слов. – Полковник огляделся. – При чем здесь его превосходительство? Ты же прекрасно понимаешь: наша бригада проливает кровь вовсе не из-за прекрасных глаз Чжана. Не можешь же ты рассматривать нас как простых ландскнехтов. Что объединяет нас с Чжаном и со всеми благонамеренными элементами Китая? Хочешь, чтобы те, кто у тебя все отнял, твёрже встали на ноги благодаря гоминдановцам? Этого хочешь? Ты хочешь гибели святого белого дела, хочешь, чтобы красные… – Не договорив, он выразительно провёл ребром ладони поперёк своей шеи.

Проблеск мысли отразился в затуманенных глазах Фохта. Он оскалил кривые зубы, ударил кулаком по столу и сказал:

– Надо набить им морду… – И, повинуясь тёмному ходу злобы, продолжал: – Я как вспомню, милый, наши-то края, жуть берет… Эх, жизнь была!.. А ты как думаешь, не надуют нас и эти?.. Милые союзнички-то надули, а?..

– О чем ты говоришь? С нами бог, ведущий своих крестовых рыцарей к победе, а…

– Брось ты своего бога!.. Ты вербовщик, ну и вербуй крестовых рыцарей… Туды тебя!.. Торгуй нашей кровью. Твой бог – доллар, на него и надейся – не выдаст. Крепкий, стервец, туды его!

Фохт снова уронил голову на руки и тяжело задумался. Хмельная тьма накатила на него и, схлынув, оставила в голове клубок недоверчивых вопросов, подозрений, обид.

– А сколько платить будут?

– Двести основного и залётные.

– Двести, говоришь?.. Так-с, двести!.. За двести долларов я должен продать свою шкуру. Не густо, милая Августа!.. Двести китайских долларов за офицера Российской императорской… и прочая, и прочая?.. Ай да цена! Сволочь ты, Саша, понимаешь, сво-о-олочь! Иуда ты, а не полковник… Сколько комиссионных на моей шкуре получаешь ?

– Ну, знаешь, голуба, ты уж слишком!

Но Фохта остановить было трудно. Клубок в голове разматывался тёмной, прерывистой, но неудержимой нитью.

– Слишком?.. Шалишь, брат, рта мне не заткнёшь!.. Тебе что? По шантанам шатаешься да дураков ищешь А шею ломать мне?.. Ну, суди сам: во имя чего?.. Ради чего, я тебя спрашиваю?! Погоны? Так ну их к черту, твои погоны, давно мы их, эти погоны… Погоны! Честь-то у нас валдайская. Была она в кармане Деникина, а нынче… нынче в нужнике Чжан Чжун-тача наши погоны, вот где!

– При чем тут честь, голуба? – Косицын сделал строгое лицо, и его подусники собрались в два колючих пучка. – Разве дело только в чести? Мы боремся вместе с лучшими людьми самодержавного Китая за идеи порядка, за права человека, которые смешали с грязью все эти красные «искатели свобод». Смотри, мой друг, вчера они были в Москве, сегодня – в Кантоне, а завтра и сюда придут. Теперь не в чести дело, барон. – Косицын тыльной стороной руки с важностью раздвинул подусники. – Все как один должны мы встать на защиту наших исканных прав, куда бы ни забросила нас судьба! Сегодня мы поможем генералу Чжану покончить с красными в Китае, завтра – он нам. Вспомни то, что ты оставил там, в далёкой милой России…

– Россия… – презрительно пробормотал Фохт. – Мы, остзейцы, никогда не унижались до того, чтобы смешиваться с этим стадом… Да, мы были подданными русского царя. – И неожиданно гнусаво затянул: – «Божже, царря хррани…» Туды его! Да!.. Найди в жилах Романова хоть каплю русской крови!.. Одну каплю!.. Он был наш, немец! – И вдруг, озлившись: – Проклятый ублюдок, продал, пропил нас… всех… всех!

Фохт схватил стакан и полил скатерть вином. Красная лужица растеклась по ткани. Покачиваясь на стуле, Фохт смотрел на неё не отрываясь, выпятив губы.

– Вот так мы должны были залить кровью все те места, где появлялась зараза… Понимаешь, залить?.. Море чтоб было… красное море! Только тогда мы могли построить своё правое, настоящее, когда вся падаль утонула бы в крови… Тут… тут! – он неверно ткнул пальцем в красную лужу. На его губах вспухали слюнявые пузыри.

– Ну-ну, не так кровожадно, голуба. Давай-ка собираться. Мне пора… Как же насчёт дельца?.. Сошлись?

– Опять ты насчёт дела… При чем тут дело? Я дал себе слово больше никогда не садиться в самолёт. Понимаешь, никогда?.. Вот ты, усатый, наверно, даже не сидел в самолёте? Ну, говори же: сидел или нет?

– Зачем мне?

– Вот, вот – зачем?.. А зачем мне? Чтобы опять встретиться в воздухе с малым, который будет думать только о том, как бы всадить мне в брюхо пулемётную очередь?

– Э, голуба… А ля герр, комм а ля герр!

– Брось оперетку! – Фохт сердито стукнул по столу кулаком. – Это единственное, что ты запомнил из Марго. Ну и молчи. Что ты понимаешь в воине! Портянки, одеяла, котелки?! Ну, теперь ещё в придачу такие дураки, как я. Все, на чём делают деньги!

– Послушай!

– Нет, теперь уж ты слушай меня!..

Фохт сжал голову руками. Его бледное лицо с опущенными веками было как маска покойника. Некоторое время он покачивался из стороны в сторону. Потом открыл глаза и удивлённо уставился на полковника.

– Значит, снова на самолёт, снова в воздух? И все это за двести паршивых долларов, которых не берут ни на одной бирже мира?.. А ты понимаешь, что это значит – снова в самолёт?.. Это же смерть! Почти наверняка смерть. А ты говоришь об этом, как о каком-то интендантском гешефте… Понимаешь ты это, крыса?.. Кррыса! – И он потянулся было к подуснику Косицына, но тот отстранил его руку, и она безжизненно повисла.

Фохт поднялся на нетвёрдые ноги и, опрокидывая стулья, пошёл к выходу. Полковник наскоро расплатился с подбежавшим боем. Выходя из вестибюля, он взял Фохта под руку, потянул к извозчику, но лётчик пьяным усилием сбросил руку полковника и направился влево, в сторону китайского города.

– Куда же ты, барон?

– Куда?.. Да, да, куда я?.. Ах да, чуть не забыл. Ты вот что, Иуда, дай мне пять долларов сейчас. Можешь записать за мной… десять.

– Зачем тебе? Переночуешь у меня, а завтра в дорогу, Тебе нужно выспаться, ты… устал… Право, поедем лучше ко мне.

– Устал?.. Да, я устал… Но ты не бойся, к утру, как условленно, я буду у тебя, а сейчас гони пять долларов… Не бойся, я приду – твои сребреники не пропадут… Слово русского офицера!

Полковник колебался. Нехотя вынул деньги, протянул Фохту.

– Но помни, барон, завтра ровно в десять у меня соберутся все, кто должен ехать в бригаду.

Фохт его уже не слушал. Он зажал бумажку и, не глядя на полковника, свернул в тёмный провал переулка. Оттуда послышалось пьяное пение: «Ссильный… дерржавный…»

Фохт шёл пошатываясь. Там, в конце переулка, налево, заведение Го Чуан-сюна. «В последний раз…» Мягкие, непослушные ноги несли его к тёмному домику Го Чуан-сюна. В низкой каморке, на отполированных тысячами тел деревянных нарах, он получит трубку. Толстую камышовую трубку с маленькой чашечкой Услужливый бой вложит в неё чудодейственный шарик видений.

– «…Царствуй на сллавву нам…»

Шарик сказочных грёз!

Сегодня Фохт получит столько грёз, сколько может выдержать человеческая голова!

Пять долларов – это капитал в заведении Го Чуан-сюна. Го Чуан-сюн, добрый старый китаец, куда толще и уж во всяком случае добрее Чжан Чжун-тана. За пять долларов он даст то, чего не могут дать ни генерал Чжан, ни бригада Нечаева, ни сам господь бог. Го может дать все! Все, чего нет больше у Фохта, чего, может быть, никогда и не было и чего никогда не будет. Все, все!

– «…Нна страх... вррагамм…»

– Карту?

– Даю под весь.

– Сколько там?

– Ровно четыре тысячи.

– Давай.

– Дамблэ!.. Восьмёрка!

– Жир!

– Деньги на стол.

– Иди к дьяволу!

– Ну, шутки в сторону, гони четыре тысячи.

– Пошёл к черту, нет у меня. Завтра.

– Нет денег, так нечего лезть к столу, за это шандалом бьют! Арап!

– Что ты сказал? Повтори!

– Ну и повторю: ты не офицер, а свинья!

Этот диалог был вступлением к тому, что произошло дальше в полуразрушенной фанзе грязной китайской деревушки. Сквозь тяжёлые облака табачного дыма блеснул огонь выстрела. Направленная неверной рукой штаб-ротмистра пуля разбила подвешенный к прокопчённому потолку жестяной фонарь, и в темноте поднялась суматоха. Звон разбиваемой посуды смешался с пьяными выкриками и грубой бранью. В воздухе повис запах вытекающего из фонаря керосина.

Циновка, заменявшая дверь, поднялась, как будто в стене пробили брешь, и с порога мотнулся голубой луч карманного фонаря. Шум сразу упал.

– Смир-р-рна-а-а!.. Что за гвалт, господа! Не офицерское собрание, а жидовский шабаш. Опять ханшин? Надо хоть накануне дела быть похожими на людей. И вы, ротмистр? Почему у вас в руках браунинг? Это вы стреляли? Опять накурились… Мерзость!

Вошедший медленно обвёл лучом своего фонаря растерзанные фигуры столпившихся офицеров. Он увидел расстёгнутые кители, красные потные лица, опухшие глаза, услышал тяжёлое, хриплое дыхание и ощутил липкую вонь скверного китайского самогона, смешавшуюся с запахом керосина.

Был второй час ночи, густой китайской весенней ночи, когда тьма, как чернила, обволакивает землю до двух часов, до той поры, когда с востока сразу, без предрассветной мглы, брызнет поток розового света.

Вошедший – сухой, бритый человек с крикливым голосом – обвёл взглядом застывшие лица и напыщенно произнёс, отчеканивая каждую букву:

– Судьба бригады зависит сегодня от нашей работы, а у меня ни одного трезвого лётчика… Позор! На вас погоны. Вы бы хоть о них подумали… Через час прошу всех быть на аэродроме.

Голубой луч погас. Циновка упала. В сдержанном сопении десятка людей чиркнула спичка, кто-то закурил. По красной точке папиросы можно было проследить, как человек пробирался к двери; наткнувшись на опрокинутый стол, он громко выругался и нарушил тишину.

– Эй, Ли Тьяо, свету сюда! – донеслось из заднего угла фанзы. – Ли Тья-я-яо, чёртов сын, свету!.. Спят, скоты! Тоже вестовые!.. Господа, налейте кто-нибудь ханшину в чашку да зажгите.

Синий язычок горящего спирта заколыхался на столе, освещая небольшое пространство. Офицеры авиационного отряда нечаевской бригады, состоявшей на службе генерала Чжан Чжун-тана, стали пробираться к выходу из своего глинобитного «собрания». Тёмные молчаливые фигуры поглощал холодный мрак.

Скоро в разных концах деревушки замелькали красноватые глазки керосиновых огней. Шум приказаний и перебранки на русско-китайском жаргоне наполнил воздух. Постепенно голоса смешались и удалились к южному концу деревни. Там, за околицей, был расположен аэродром отряда.

Над равниной, над полями, над глинобитными фанзами мгновенно, как бы воспламенённое на востоке ударом, зарозовело небо. Ночь побелела, обнажая местность. Водопадом ослепительных лучей на чёрную полуразрушенную деревню и бесконечные поля гаоляна пролилось утро. Среди этих однообразных полей фанзы с чахлыми деревцами казались беспорядочно накапанными пятнами. И странно, как бумажные колпаки, белели палатки-ангары, растянувшиеся в линию на расстоянии полукилометра от деревни.

Там мотористы уже покрикивали на китайских солдат, лениво раздвигавших полотнища ворот и выводивших самолёты. Большие аппараты, поблёскивая новой лакировкой, мягко колыхались на неровностях поля. Это были свеженькие французские машины «Бреге XIX» с рогатым лбом лореновских моторов.

Фохт явился на аэродром последним. Он шёл развинченней походкой, не глядя под ноги, углубившись в тёмные, нудные воспоминания о прошедшей ночи. С грёзами, которых он ждал от опия Го Чуан-сюна, в последний раз что-то не получилось. Тело только налила усталость. Все та же свинцовая усталость, которой было заполнено в последнее время его опустошённое существо.

Фохт хмуро прошёл в свой ангар и принялся осматривать самолёт. Он никак не мог сосредоточиться, собрать необходимое сейчас внимание. Ему было не по себе. Голова трещала. Саднила мысль о том, как бы ликвидировать ночной инцидент с банкомётом. Надежды отдать четыре тысячи не было: откуда их возьмёшь?! Руки казались чужими, непослушными, непомерно тяжёлыми, как бы налитыми. Последнее особенно не нравилось Фохту. Это было признаком возвращения лихорадки, схваченной в самом начале пребывания в Китае. Вообще под этим жёлтым небом Фохту не везло. Не везло во всем – от службы до карт.

Бегло осмотрев самолёт и пулемёты, Фохт обтёр руки, ткнул сапогом в ящик с бомбами.