Текст книги "Дело Ансена"

Автор книги: Николай Шпанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

Оле Ансен, его друзья и родные

Наверно, целую долгую минуту в комнате царило неловкое молчание.

– Почему это вас удивляет? – спросил Грачик.

– Удивляет? – Видкун пожал плечами. – Там, где речь идёт об этом парне, ничто не может удивить… Впрочем, после того, что мы видели при гуннах, для нас, вероятно, вообще не должно существовать удивительного.

– Тем не менее вы… – начал было Грачик.

– Я объясню вам, что хотел сказать брат, – вмешался шкипер. – Молодой Ансен пользовался у нас во время оккупации не слишком-то хорошей репутацией.

– Вот как?

– Бродяга и бездельник, – пробормотал Видкун. – До войны он не работал, а все вертелся около туристов, был проводником, – не очень-то почтённое занятие для молодого человека! А теперь… Впрочем, никто не скажет вам уверенно, чем он добывает свой хлеб насущный теперь. – И тут морщинистая физиономия кассира выразила крайнее пренебрежение. – Ну, а что касается меня, то я уж, по старой памяти, не тороплюсь подать ему руку… Хе-хе, мыло стало у нас дороже прежнего! – И он скрипуче рассмеялся, довольный своей остротой.

– Можно подумать, что на свете есть сила, которая заставит тебя купить больше одного куска мыла в месяц, – сердито заметил шкипер. – И то самого дешёвого!

– К тому же вы забываете, херре Хеккерт, – вмешался хозяин гостиницы, – ведь Оле был… в рядах сопротивления…

– Так говорят, так говорят, – скептически ответил Видкун. – Но ни вы, ни я – мы не знаем, зачем он там был.

– Послушай, Видкун! – ещё более сердито отозвался шкипер. – Ты говоришь об Оле хуже, чем малый того заслуживает. Мы-то все его…

Шкипер хотел ещё что-то сказать, но, увидев входящую хозяйку, многозначительно умолк и, улучив минутку, шепнул Грачику:

– Оле приходится племянником нашей хозяйке.

– Худшее, что может быть в таком деле, – потерять надежду на возвращение заблудшей овцы на путь, предуказанный творцом, – негромко произнёс пастор.

Хозяйка принесла горячий грог. За нею появился Оле. А следом за Оле молча вошла Рагна. Можно было подумать, что она никого не видит, будто широкая спина Оле заслонила от неё весь мир.

Хозяйка поставила грог на стол и опустила фартук, которым держала горячий кувшин. При этом что-то выскользнуло из кармана фартука и со стуком упало на пол. Женщина поспешно подняла упавший предмет и с интересом, смешанным с беспокойством, спросила у мужа:

– Что это?

В руке её поблёскивали металлические кольца кастета.

– Где ты это взяла? – спросил хозяин и протянул было руку, но Оле опередил его и схватил кастет.

– Когда я клала в карман куртки Оле чистый носовой платок, этот предмет был там. Я вынула его, чтобы посмотреть. Никогда не видела такой штуки. Что это такое? – повторила она, обращаясь теперь уже прямо к племяннику.

Все с любопытством уставились на Оле и на кастет, который он продолжал держать в руке.

– Ты нашёл это? Ты только сейчас нашёл это, правда? – с беспокойством спросил хозяин, как будто спешил убедить Оле и всех остальных в том, что именно так оно и было.

– Да… только сейчас, – повторил за ним Оле.

– Конечно… – сказал пастор. Подумав, он кивнул головой и дружелюбно повторил: – Конечно, Оле, ты нашёл это только сейчас.

Молодой человек посмотрел на священника с благодарностью. Он видел, что остальные ему не верят.

Пастор взял у него кастет и стал внимательно рассматривать.

В течение этой сцены Рагна не проронила ни слова. Но, прислонившись к косяку, она со вниманием следила за разговором. В тот момент, когда кастет перешёл к пастору, по сосредоточенному лицу девушки пробежала тень, брови её нахмурились. Впрочем, скорее это был испуг, чем недовольство. Грачику показалось, что она с трудом подавила желание помешать пастору взять кастет.

– Да, да, немецкая штучка, – сказал между тем пастор с прежним благожелательством к Оле. – До прихода гитлеровцев здесь, наверно, не водилось таких вещей. Кому они были тут нужны? Не правда ли?.. А помните? – Он повернулся к Видкуну, продолжавшему неприязненно молчать. – Помните, когда эти коричневые звери впервые пустили такие штуки в ход?

В знак того, что все помнит, кассир медленно опустил тяжёлую голову в молчаливом кивке.

Пастор любезно пояснил русским:

– Когда гунны пришли сюда, жители, естественно, хотели спасти свои ценности. Они пошли к ломбарду, чтобы выкупить свои заклады.

– Ох, уж наши ценности! – махнув рукой, заметил хозяин. – Что ты скажешь, Эда?

– Да уж, кроме обручальных колец не в каждом доме найдёшь теперь серьги или брошку… – печально подтвердила его жена.

– А золотых часов у нас тут не видывали уже с тридцать восьмого года!

– Тридцать восьмой год? – удивлённо спросил Кручинин.

– Самый безрыбный год за полстолетия, – пояснил шкипер, – в этот год в эмиграцию отправилось на сто тысяч семей больше, чем в любой другой тяжёлый год безрыбья. Консервные заводы работали по дню в неделю, и то не все… Да, господа, вам не понять, что может наделать отклонившийся от берегов страны Гольфштрем.

– Отчего же? – возразил Кручинин. – Наш народ не раз испытывал тяжёлые удары изменявшей ему природы. Но мы все больше овладеваем наукой, чтобы не только не подчиняться слепой природе, но повелевать ею.

При этих словах Кручинина хозяин гостиницы громко рассмеялся.

– Не хотите же вы сказать, – воскликнул он, – что намерены управлять и течениями, от которых зависит ход рыбы.

– Отчего бы и нет, – возразил Кручинин. – Судьба населения нашей страны зависит от урожая зерновых культур, и вся наука, вся техника поставлены на ноги, чтобы неурожай никогда не мог стать причиной народного бедствия, как это бывало в прежние времена. Если бы такое место, какое сейчас занимает зерно, у нас занимала рыба, ни минуты не сомневаюсь – её улову было бы отдано столько же внимания, сколько сейчас отдаётся урожаю. Совместными усилиями рыбаков, инженеров, учёных и моряков задача была бы решена. Это и отличает наше хозяйство от вашего. Однако… – Кручинин рассмеялся, – мы уклонились от нашей темы: речь шла о ценностях, заложенных в ломбард жителями этих мест.

– Да, да, конечно! – подхватил пастор. – Достаток людей здесь не велик, и никто не осудит их желание спасти то немногое из благ земных, что имели. Одним словом, весь приход собрался у дверей ломбарда. Длинная очередь людей – мужчины и женщины. Может быть, первая очередь, которую здесь увидели. А уж позже-то очереди у мясных лавок и булочных стали обычными. Но… ломбард уже не возвращал вкладов. Гунны наложили на них свою лапу. А когда толпа стала грозить силой взять своё, появились молодчики, купленные немцами. Вот тогда-то здешние люди и узнали впервые, что такое кастет… Помните, господа?

– Ещё бы не помнить, – сумрачно отозвался хозяин. – Попытка получить обратно наши обручальные кольца и браслет жены стоила мне крепкого удара по затылку. Помнишь мою шишку, Эда?

– Может быть, этой вот самой штучкой? – проворчал Видкун и презрительно ткнул пальцем в кастет, который пастор держал на виду у всех.

– Ну-ну, ты уж слишком! – заметил Эдвард. – Однако я уверен: гуннам не удалось вывезти наши ценности! Они наверняка лежат спрятанными где-то в нашей стране.

– Все ещё спрятанными в вашей стране? – удивлённо спросил Грачик.

Шкипер ответил утвердительным кивком головы.

– Так почему же их не отыщут и не раздадут законным владельцам?

– Оказалось, – произнёс пастор с подчёркнутой серьёзностью, – что даже уроженцы этих мест знают их недостаточно хорошо, чтобы обнаружить тайник гуннов. – И, назидательно подняв палец, заключил: – Такова сила прославленной немецкой педантичности!

– Ну, знаете ли, – с неудовольствием проговорил шкипер, – вся их педантичность не стоила бы ломаного гроша, если бы не разлад, который эти негодяи сумели посеять в наших рядах.

– А разве и в этом не сказалась их дьявольская система? – спросил пастор.

– Видите ли, – принялся объяснять Грачику хозяин, – там, видно, собраны вещи со всей округи, с нескольких приходов, целая куча драгоценностей. А у людей не сохранилось даже квитанции на свои вещи. Правда, Эда?.. Так какой же смысл искать их? Все равно нельзя взять без квитанций. Поди-ка разберись, что кому принадлежит. Ничего хорошего не выйдет в тот день, когда их найдут. Ей-ей, сам сатана не придумал бы лучше этих гуннов, как нас перессорить даже тогда, когда и духа их тут не будет! Вот как! Верно, Эда?

– Так возьмите архив ломбарда, его книги, по ним вы установите, кто что сдавал, – сказал Грачик.

– Вот тут-то и зарыта главная собака, – вставил замечание шкипер. – Если бы кто-нибудь знал, где гунны спрятали эти книги…

В разговор снова вмешался пастор:

– Уходя, гунны сжигали все бумаги, все книги, все архивы, какие хотели уничтожить. Например, совершенно точно известно, что они сожгли архив своего гестапо. Так почему же им было не сжечь и ломбардные записи, доказывающие, кто именно является хозяевами спрятанных ценностей?

Пастор пожал плечами.

Впервые послышался голос Оле?

– Херре Видкун Хеккерт знает всё, что касается ломбарда.

– Неправда! – сердито воскликнул Видкун. – Этого я не знаю!

Он поднялся со всей порывистостью, какую допускали его годы, и, пристально поглядев на Оле, пошёл к выходу. Тяжёлая струя недоверия и уныния тянулась вслед его большой сутулой фигуре. Словно он оставил тут после себя холодное дыхание неприязни, и взаимные подозрения растекались теперь по комнате, заражая всех. Даже яркий свет лампы перестал казаться уютным и ласковым. Лица в нём стали зеленоватыми, точно обрели вдруг бледность мертвецов.

Проводив взглядом широкую спину Видкуна, Грачик обернулся к пастору, и его молодой голос прозвучал теперь в этой небольшой, тепло натопленной комнате так, словно она была пуста и морозна:

– Вы сказали, что нацисты сожгли свои секретные архивы?

Пастор ответил не сразу:

– Да, это знают все.

– В том числе сожгли архив гестапо?

– Да. Вся улица перед гестапо была покрыта пеплом и хлопьями тлеющей бумаги.

– Да уж, – пытаясь вернуть беседе прежнюю дружескую непринуждённость, весело подтвердил хозяин, – эти хлопья летели из печных труб так, словно вся преисподняя жгла бумагу. Помнишь, Эда?

– Ох уж эта копоть! Два дня я мыла и скоблила стены дома и крышу!

– Откуда же известно, что сжигались именно секретные дела? – спросил Грачик.

– Так говорят… – неопределённо проговорил хозяин. – Ведь именно так говорили, Эда?

– Ох уж эти разговоры! Но это все говорили, – подтвердила хозяйка.

– Не только так говорили, – строго поправил пастор. – Это установлено: архивы гестапо сожжены.

– Ну что же, сожжены так сожжены, – согласился шкипер. – Нам нет дела до гестапо и его архивов! Нас больше интересуют книги ломбарда.

– А нас интересует вот что, – весело сказал Грачик и сел за старенькое пианино.

Под его пальцами разбитый, давно не настраивавшийся инструмент издал первые дребезжащие звуки. Музыкант было остановился в недоумении и нерешительности, но Кручинин воскликнул:

– Продолжай, продолжай, пожалуйста… Сыграй что-нибудь старое. Из песен этой страны.

– Нет ли у вас нот? – обратился Грачик к хозяину. – Что-нибудь из Оле Буля или Грига?

Хозяин удивлённо поглядел на жену.

– Как ты думаешь, Эда?

Та ответила таким же удивлённым взглядом. Можно было подумать, что они впервые слышат эти имена. Не желая вводить их в смущение, Грачик заиграл без нот, то, что помнил.

От внимания Кручинина не укрылось, как по-разному реагировали на музыку слушатели. Старый шкипер опёрся подбородком на руку и не отрываясь следил за пальцами Грачика. В противоположность шкиперу, пастор, казалось, вовсе не был заинтересован игрой. Отсутствующий взгляд говорил о том, что мысли его блуждают где-то очень далеко. Но можно ли было осудить за это уроженца далёкой Германии – страдальца и изгнанника? Ему, наверно, хотелось слышать сейчас совсем другое: песни родной страны, а может, и баховские хоралы. К ним, наверно, так привыкло ухо священника, ему не хватало их здесь, где в крошечной замшелой кирхе орган давно не был способен издать ни одного звука – так он был стар и несовершенен.

Хозяин скептически поглядывал на то, как Грачик усаживался за пианино. Он даже нахмурился, услышав первые звуки своего разбитого инструмента, словно дряхлость пианино была для него новостью. Но как только яснее стал различаться ритм танца, морщины на лбу его разгладились и носок ноги словно сам стал притопывать в такт музыке.

– Да ведь это халлинг! – улыбаясь, воскликнул хозяин, когда в воздухе, словно уносимая ветерком одинокая снежинка, растаял последний звук. – Это же наш халлинг! – повторил он. – Не правда ли, Эда?.. Когда я был помоложе, я тоже танцевал его. Не забыла, Эда?

Он дружески подтолкнул Грачика в спину:

– Давай-ка ещё что-нибудь!

Грачик заиграл григовский «Танец с прыжками». И тут за спиной его раздался тяжёлый топот. Оглянувшись, Грачик увидел шкипера Хеккерта, отбивающего незамысловатые па танца толстыми подошвами своих огромных морских сапог. Напротив него, подбоченясь, стояла хозяйка, выжидая своего череда. Лица обоих были сосредоточенны, словно они вспоминали что-то далёкое и трудное.

Грачика заставили ещё и ещё раз сыграть тот же танец. После шкипера станцевал и хозяин в паре с женой. Она оказалась неутомимой плясуньей. Пристукивая каблуками, хозяин приговаривал:

– Ну да, Эда!.. А помнишь?! Верно, Эда?!

Она не отвечала. Все её внимание было обращено на ноги мужа, словно они, а не музыка управляли танцем.

Развеселившиеся гости разошлись в самом благодушном настроении. Даже пастор, лицо которого во все время игры и танцев оставалось равнодушным, сказал Грачику несколько любезных слов на прощание.

Оставшись в своей комнате, Грачик вопросительно посмотрел на Кручинина.

– Что скажете?

– Что я скажу? – в задумчивости переспросил Кручинин и, помолчав, медленно проговорил: – Видишь ли, мил человек, может быть, у других это и иначе, а ко мне впечатления дня прилипают, как мухи к клейкому листу. Бывает, к вечеру так ими облипнешь, что перестаёшь что-либо видеть из-за этого частокола внешних, подчас вовсе ненужных впечатлений. Основное-то и исчезает… Чего я хотел нынче утром, что было моею главной целью?.. Глядишь, и забыл! Наверное, это старость, Грач, а? Органы восприятия и даже самое сознание уже не так легко подчиняются воле, как прежде, делаются более вялыми. Нет прежней чёткости в работе всей машины. – Тут он вдруг рассмеялся. – А ведь мы, старики, нередко хвастаемся перед молодёжью умением владеть собою, держать свою волю в повиновении, желания – в узде… – Он дружески положил руку на колено Грачика, ссутулившись сидевшего на краю постели. – Сколько раз стареющий сыч Нил Кручинин ставил себя в пример тебе! А оказывается, старость-то здесь, вот она! Вот она, со всеми её прелестями – до полного разлада всей машины… – И вдруг, стремительно поднявшись, воскликнул с неожиданной злой весёлостью: – Нет, погоди! Эдак ведь тебе недалеко и до того, чтобы объявить: Кручинин, мол, развалина, с него нечего больше и спрашивать!.. Нет, брат, шалишь!.. Просто я устал от перехода… Не в своей я тарелке, и не приставай ко мне, Грач!.. Сделай милость, не приставай…

Он снова лёг, откинулся на подушку и закинул руки за голову.

– Нет, джан, – с нескрываемой досадой проговорил Грачик, – вы должны сказать и скажете – какое впечатление производит на вас все это? – Грачик широким жестом обвёл вокруг себя.

– Все это? – Кручинин нехотя приподнялся на локте и с насмешливым видом огляделся. – Ничего особенного, комната как комната, народ как народ, – попробовал он отшутиться.

– Вы отлично понимаете: я говорю об архиве гестапо… Ведь если он сожжён, наше путешествие теряет половину смысла.

– А если не сожжён?

– Вы хотите сказать, что если разыскиваемый нами нацист не сжёг архива гестапо, то, получив архив, мы не станем преследовать этого нациста, не будем считать его преступником?

Кручинин посмотрел на Грачика с нескрываемым удивлением.

– Удивительно, просто замечательно удивительно, Сурен-джан! – подражая Грачику, проговорил Кручинин. – Иногда ты здорово, просто замечательно здорово умеешь ставить все с ног на голову… Замечательно!

Грачик знал, что лишь в минуты крайнего недовольства его старший друг позволял себе имитировать его акцент.

– Если он не сжёг архив, – проговорил Грачик в смущении, – и тем самым даёт нам возможность…

Но Кручинин не дал ему договорить.

– Никаких возможностей он нам не даёт, – резко сказал он. – Не ради наших «возможностей» он сберёг архив. Его виновность нисколько не уменьшается, если архив и цел!

– Но объективно это работает на нас.

– Выбрось из головы своё «объективно»! Едва ли даже у такого несообразительного субъекта, как мок друг Сурен Грачьян, может быть сомнение в цели спасения архива. Или ты воображаешь, что фашист сохранял архив для нас? Для того, чтобы по этим документам мы могли разгромить всю сетку, оставленную нацистами для услужения новым хозяевам? Так, что ли?

Кручинин насмешливо смотрел на Грачика, с мрачным видом стаскивавшего мокрые ботинки.

– Ну как, имеются сомнения в преступности типа, которого мы разыскиваем, и в классовой направленности его «бережливости»?

Вместо ответа Грачик с грохотом швырнул один за другим тяжёлые ботинки к подножию чугунной печки.

– Злиться тут нечего, – спокойно сказал Кручинин. – Гораздо полезнее побольше думать и читать. Главное, по-моему, читать. При этом советую читать не ту дребедень, какую пишут мастера добывать учёные степени и именовать себя профессорами. Читай, братец, побольше подлинных дел; вчитывайся в речи хороших прокуроров… И не поддавайся гипнозу звонких – и подчас только звонких! – фраз и формул, хотя бы их издавал от своего имени сам господь бог…

– Слабый авторитет, – усмехнулся Грачик.

– Да, очень слабый. Но в том-то беда, что авторитетность у нас частенько создаётся не тем, что сказано, и даже, представь себе, не тем, кто говорит, а тем, чья печать к сему приложена, чьё одобрение сияет над сказанным, как некий удивительный нимб канонизации. Взять, к примеру, Институт права «самой» Академии наук. Мне довелось как-то в поисках решения вопроса о соотношении права и нравственности в нашей действительности взять книжку некоей дамы-профессора, имя её да покроет тайна. Я с ужасом узрел: смысл этого, с позволения сказать, «академического» труда не возвышается над элементарными основами пропаганды, хотя текст и нашпигован до отказа специальной терминологией и иностранщиной. Во-вторых, я убедился, что примириться с этим набором звонких фраз не может ни один человек, обладающий минимумом логики. Я говорю это к тому, что к выбору чтения следует относиться очень бережно, не полагаясь на издательские марки и имена. Но если ты действительно до сих пор не совсем понял, что такое классовая природа преступления, то обратись прежде всего к подлинному источнику чистого знания, не затуманенного горе комментаторами, – читай Ленина. Там ты узнаешь, что признание действия преступным зависит от классовой цели, какую это действие преследовало. Это – и только это! – должно быть основой твоего суждения, когда речь идёт о преступлениях общественного порядка и масштаба.

Свет в комнате был уже погашен, когда Грачик негромко сказал:

– Странная эта Рагна… Я даже не узнал, какой у неё голос.

Ему никто не ответил. От постели Кручинина доносилось дыхание спокойно спящего человека.

Грачик с досадой потянул одеяло к подбородку…

Ещё о дружбе и друзьях

Прервав наше повествование, здесь стоит сказать ещё несколько слов о том, что же, собственно, послужило причиной увлечения Грачика ранее чуждой ему областью криминалистики, что заставило его с головой уйти в изучение предметов, никогда ранее не встречавшихся в кругу его интересов. Нужно сказать, что заставило Грачика стать послушным учеником Кручинина в его деятельности криминалиста и следователя, а потом его верным соратником и убеждённым сторонником идей своего учителя.

Существенным фактором в переходе Грачика на новые жизненные рельсы было личное обаяние Нила Платоновича. Огромная начитанность, жизненный опыт и разносторонность его знаний в соединении с необыкновенной скромностью; решительность действий, сочетающаяся с покоряющей мягкостью; беспощадность к врагам общества рядом с чудесной человечностью; смелость до готовности самопожертвования, при огромном жизнелюбии, – вот человеческие качества, которые, будучи столь разными и подчас даже противоречивыми, создавали яркий образ и цельную натуру Кручинина. Они не могли остаться незамеченными Грачиком. Он сам был человеком наблюдательным, обладавшим характером страстным, и одинаково ярко загорался любовью и нерасположением к людям, мимо которых редко проходил равнодушно.

Временами Грачик задумывался над вопросом: почему человек таких высоких качеств и больших чувств, как Кручинин, посвящает свои силы и помыслы возне с наиболее неприглядными сторонами жизни? Надолго ли может хватить человеку душевной чистоты, если ежедневно он общается с самыми тёмными сторонами жизни, где преступление – обычное явление, где ложь, зависть, ненависть и алчность считаются своего рода нормой?..

На эту тему у них с Кручининым произошёл как-то разговор.

– Видишь ли, друг мой, – сказал Кручинин, – кто-то, помнится, назвал нас ассенизаторами общества. Это неверно, потому что наша задача вовсе не в том, чтобы вывезти на некую свалку гражданские нечистоты, мешающие обществу вести нормальную жизнь. Наша миссия значительно сложней и много гуманней. Мы, подобно врачу, должны найти поражённое место. А суд уже определит, поддаётся ли оно лечению. Если лечение невозможно, то, подобно хирургу, суд отделит больной орган от здорового организма общества. Это не случайная аналогия. Я глубоко убеждён в высокой гражданственности нашей профессии. Именно там, где встретятся в схватке обвинение и защита, будет выяснено, что мы, криминалисты и следователи, положили им на стол. И в этой схватке родится истина. Да, да, не смущайся, Сурен, именно в схватке. Путь к истине должны искать не равнодушные, а кровно заинтересованные люди. Он, этот путь, сложен и тяжёл, полон загадок и ловушек. Подчас их расставляет не только преступник. Пострадавший способен нагородить невесть чего. Он тоже может лгать; свидетели обеих сторон способны кривить душой…

Грачик слушал со вниманием, не отрывая взгляда от лица Кручинина.

– Сквозь все эти дебри суд должен выбраться на путь истины. А осветить его должны мы. Чего бы это нам ни стоило, мы должны рассказать суду всё, что только человек в силах узнать о делах и мыслях преступника и его жертвы. Это долг криминалиста, долг следователя. Этого требует от нас благо народа. Таков высший закон жизни для юриста… – Кручинин на минуту задумался. – Тебе теперь уже следует понять: только слепцы не хотят видеть того, что далеко не все в нашей жизни, в нашем обществе благополучно. Лечение язв, веками разъедавших общественный организм, оказалось куда более трудным делом, чем представлялось нам, взявшимся за это дело. Мы шли в уверенности, что несколько решительных ударов скальпеля – и с заражёнными местами будет покончено. Не вышло! Жизнь оказалась сложней и неподатливей. Очковтиратели – а их сколько угодно и в нашей области – любят болтать, будто все зло в пресловутом капиталистическом мире, из которого миазмы разложения заносятся к нам, подчас умышленно. Чепуха, Сурен! Теоретически дело, конечно, в тех пережитках рабского сознания, которые ещё крепко сидят в людях. Не думай, что я имею в виду мелких воришек, зарящихся на чужое добро вместо того, чтобы честным трудом добывать своё. Директор магазина, норовящий из-под полы продать товар с незаконной накидкой в свою пользу, хуже карманника. И во сто крат отвратительней такого директора бурбон, восседающий в мягком кресле уютного кабинета, воображающий себя настоящим вельможей, незаменимым и незыблемым хозяином жизни. Он по-настоящему свихнулся из-за того, что народ доверил ему высокий и ответственный пост, на котором он обязан блюсти интересы государства. А он вместо того превратился в бездельника – идеал членов могучей секты самообслуживания и чванного самодовольства.

– Ох, Нил Платонович! – В голосе Грачика звучало откровенное сомнение, какое он редко позволял себе высказывать, беседуя с Кручининым. – Это само пахнет уже опасным чванством. Эдакий пуризм с вашей стороны может увести очень далеко от реальной действительности, от жизни. Люди хотят жить…

Кручинин не дал ему договорить:

– Ты говоришь «жить»? Да, я за это, но жить нужно честно. Ты говоришь «жизнь»?.. Да, милый друг, я за жизнь. Я не чистоплюй, мнящий себя выше других рядовых людей; я не против принципа «живи и жить давай другим», я его сторонник и всю жизнь старался его осуществлять. Я за, я за! Но я решительно против людей, делающих этот принцип средством взимания благ земных с тех, кому они «жить дают».

– Ну, это уже из области мздоимства! – возразил Грачик. – Тут остаётся только хватать за руку.

– Не всегда, не всегда! – оживлённо воскликнул Кручинин. – К сожалению, наш аппарат правонадзора и правосудия иной раз считает, что его функции возникают лишь там, где нарушены писаные параграфы «правил». На мой взгляд, это неверно. Мы обязаны вмешиваться в суть этих самых «правил», если они отходят от правды жизни.

– Не слишком ли многое вы подвергаете критике, а значит, и сомнению? – покачал головою Грачик. – «Правила», как вы их называете, пишутся не с бухты-барахты… и достаточно высоко, чтобы быть вне критики.

– Нет, нет! Ничто не может быть вне критики, ничего не должна обходить чистая и справедливая мысль прокурора. Я имею в виду тот идеальный, высокий смысл термина, какой ему придавала революция. А мы, люди, ведущие расследование, должны давать в руки прокурора и судьи не перечень нарушенных статей кодекса, а социальный и моральный анализ дела, вскрывать его противоречие идеальному пониманию закона, иначе говоря – морали, народной морали, партийной морали, советской морали!

– Вот где могла бы сделать своё дело литература! – сказал Грачик, который никак не мог отрешиться от юношеских представлений о взаимодействии жизни и литературы и о высоком назначении писателя.

– К сожалению, кое-кто и в литературе представляет нашу функцию слишком примитивно. Что общество, по существу говоря, знает о нас? Где литература о нашей работе, о людях нашей нелёгкой профессии? Её же почти нет, – сказал Кручинин и развёл руками.

– Не так, совсем не так! – горячо возразил Грачик. – А так называемая «детективная» литература? Пожалуйста, целая библиотека! Я не говорю о том, что она заполняет эту брешь, но ведь некоторое представление она даёт – хотя бы о той стороне дела, которая называется раскрытием преступления.

Кручинин покачал головой.

– К сожалению, – сказал он, – искатели лёгкого заработка дискредитировали и этот жанр в буржуазной литературе. То действительно серьёзное и интересное, что в этом направлении сделала литература, относится ко временам довольно давним. По, Честертон, Дойль – они несколько приблизились к вопросу, приподняли завесу над сложной деятельностью сыщика в широком понимании его профессии. Там читатель может кое-что узнать если не об этической стороне вопроса, то хотя бы о технике профессии и технологических процессах расследования. Те авторы понимали, что пишут, и знали, как написать. Те писатели работали всерьёз. Но современная нам западная литература занята низкопробными пустяками, развлекательством тех, кому нечем заполнить досуг. Дело доходит подчас до идеализации гангстеризма в угоду примитивным вкусам примитивного читателя. Тут забыта даже функция служения своему обществу – всё на службу низким вкусам. Будь жив пресловутый Альфонс Капоне, он, начитавшись этих романов, наверно, вообразил бы себя подлинным героем и солью земли и с чистой совестью мог бы предложить свою кандидатуру в президенты. В подобного рода литературе – ни крошки поучительности, ни грана идеи.

– Чего-чего, а идеи-то там вполне хватает! – запротестовал Грачик. – Вы же сами сказали: все то, на чём зиждется современное буржуазное общество – «священное» право собственности, – отстаивается и утверждается этой литературой с завидной яростью.

– Друг мой, то, о чём ты говоришь, я не отношу к области «идей». «Идеи человеконенавистничества», «идеи эксплуатации себе подобных», «идеи наживы»? Как же можно называть это «идеями» вообще?! Это же просто духовный гангстеризм, порождённый моральным обнищанием. Когда я произношу слово «идея», я имею в виду подлинные духовные ценности. Их-то ты не найдёшь в литературе, которая должна была бы показать читателю высокие цели нашей борьбы, святое дело оздоровления общества. А ведь, на поверку, там ни на йоту воспитательности, ни на грош идейности.

С выражением лица, показывавшим его неподдельное огорчение, Кручинин продолжал:

– Разумеется, нам мало дела до того, как ведут своё идеологическое хозяйство они. Это их дело. Но я хочу сказать, что есть такие области в нашей работе, где отбор должен производиться с малых лет. И не по каким-то там методам психотехники, черт побери, а по принципу личной тяги, влечения, заражённости!

Чем дальше Кручинин говорил, тем взволнованней звучал его обычно такой ровный голос.

– Есть профессии, требующие от своих адептов призвания. Нельзя научить человека стать художником или писателем, ежели нет в нём искры божьей, ежели нет таланта. Учение должно вооружить его знаниями, необходимыми для использования таланта. Да. Но и тогда талант будет использован лишь при одном условии – при наличии непреодолимого влечения. Талант требует выхода – только тогда он даст плоды. А вовсе не обязательно, чтобы человек, обладающий даром зарисовывать видики, стал художником. Вовсе нет… – Вдруг Кручинин умолк, спохватившись. – О чем я, бишь? Ах, да, о призвании! И я считаю, что в нашем деле также невозможно без таланта и без призвания. Это не ремесло. Наше дело в родстве с искусством. И тут-то литература, раскрывающая все стороны нашего дела, должна была бы смолоду увлечь сюда тех, у кого есть шишка расследования. Только увлечённый может стать чем-то в нашем деле, не став чиновником или холодным ремесленником. Что говорить, наше дело немножко окрашено авантюризмом… в хорошем смысле этого слова. И почему литература не подхватывает его романтику, почему не показывает её читателю, особенно юному, – не понимаю! Ей-ей, не могу понять! Сколько отличных людей пришло к нам через увлечённость! К сожалению, был такой период, когда у нас считали, что преданным может быть только тот, кто «послан», а не тот, кто пошёл сам. Иными словами, «мобилизация», а не тяга…

– Если судить по американской литературе, – заметил Грачик, – именно в Штатах борьба с преступностью поставлена на научную базу. Федеральное бюро расследований, пресловутое ФБР, – это же кладезь современных достижений науки и техники в области криминалистики!