Текст книги "Мандариновые острова"

Автор книги: Николай Назаркин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Глава шестая
И ваших нет!

Туруханова привезли! Ну, Лёшку Туруханова. Положили, в смысле. Ещё ночью, оказывается.

Новость принес Славка-Тигр. Он нёсся по коридору нам навстречу и кричал, как чокнутый какой:

– Слушайте, слушайте! Анекдот хотите?

И тут же воздуху полную грудь набрал, чтобы рассказать. Я даже глаза на потолок поднял. Славкины анекдоты – это же ужас детсадовский! Древней, чем череп мастодонта и эласмотерия. Вместе взятые. Просто неприлично такое рассказывать уже. Ну, а чего можно от третьеклассника ждать?!

– Во, слушайте! – выдохнул Славка и затараторил. – Тарас Бульба, значит, говорит своему сыну: «Чем я тебя породил – тем тебя и убью!»

И сам тут же залился искренним смехом. Смех у Славки заразительный, сразу улыбнуться хочется. Я не выдержал, тоже улыбнулся. А потом спросил, ну, для порядку:

– Слышь, Тигр, а кто такой Тарас Бульба, ты хоть знаешь?

Славка беспечально помотал головой. Естественно. Откуда в третьем классе знать про Бульбу.

Эх, я Славке, Тигру то есть, иногда прямо завидую. Чёрно-белой завистью. В полосочку. Особенно когда он по коридору носится. Как ураган «Матильда». Его тапочки за ним не успевают, отдельно бегут. Везёт же человеку! Всегда, в любой момент, может просто по лестнице сбежать вниз. В буфет в старый корпус? Да пожалуйста! Можно даже тоже по лестнице, хотя там лестницы – ого-го! Танк проедет. Такие широкие, и все ступени стёсанные уже: не лестница, а прямо пандус. Ещё бы, по ним лет сто уже столько народу ходит-бегает. Вот и Славка-Тигр может в любой момент. Ну… Почти в любой, конечно, он тоже же наш, не просто так в больнице ошивается. Мы – люди внезапные, как Андрей Юрьич любит говорить. Сегодня пляшем – завтра ляжем. Всем привет – и ваших нет.

Но то мы все. Славка такой же. Только он в больницу чаще попадает. Просто так. Не всегда просто так, понятно… но иногда и просто так. Часто даже.

Вот и носится по коридорам, свои доисторические анекдоты рассказывает. Футболка на сто размеров больше, зато с тигром. Ну, с тигриной мордой на груди. И на спине. Эту футболку ему Давид Игоревич подарил, я знаю. Все знают. И ещё одну, просто с полосочками, зато оранжевую. Тоже тигриную типа.

А тапочки ему Зоя Алексевна принесла. И штаны спортивные. Они хоть не в полосочку, а просто синие, зато по размеру. Вот он и носится. А чего не носиться, если ноги сейчас здоровые? Так что я ему завидую иногда прямо. Может носиться сколько влезет практически.

Или даже выйти прямо из центрального входа и… ну, я не знаю, прямо домой поехать. Домой прямо…

Моя Елена Николавна вчера говорила, правда, что его мать, то есть Славкину мать, опять на принудительное упекли. От алкоголизма. Елена Николавна сказала ещё, что надеется, что поможет. В этот раз – поможет. А Славку – к нам. Он же наш всё-таки. Вот Андрей Юрьич его и берёт всегда, даже если не болит ничего. Куда ж его денешь. А другие врачи и сёстры, и ещё мамы всякие, конечно, ему одежду носят. Или покушать чего домашнего. У него же домашнего сейчас нету. Вот он и носится тут, тигра мелкая.

Да, я Славке завидую… Иногда. Завидую. Иногда.

Тут я отвлёкся от своих мыслей, потому что услышал, как Пашка ржёт. Я даже кресло развернул, на него посмотреть. Точно, ржёт! Над анекдотом! Ничего себе, он его – чего, не знал, что ли?! Вот обидно! Я бы сам мог рассказать! Несправедливо, в общем.

– Это мне Лёшка рассказал! – продолжал сиять Славка, гордый вниманием к своему анекдоту.

– Какой Лёшка? – спросил Толик.

– Туруханов, что ли?! – удивился я, догадавшись.

Ну, тут трудно не догадаться, у нас всего-то Лёшек изо всех наших – человек так пять. Считая тех, кто появляется раз в год. И кто из них мог Славке такой анекдот затравить – взрослый для его возраста – долго думать не надо. Туруханов, конечно. Он вообще Славку от других людей не отличает. Как будто ему можно то же, что и мне или Толику рассказывать. Малышне третьеклассной.

Только чего Лёшка Туруханов тут делает, если он только две недели как выписался? Мы, конечно, люди внезапные, но не настолько же…

– Туруханов! – Славка так головой закивал, что волосы упали на лицо. Он их сдул, так – через нижнюю губу, как в кино делают, – классно у него получилось, кстати! – и продолжил. – Его ночью привезли. Только сначала не к нам, а на седьмой, в новый корпус.

Я кивнул. Теперь понятно. Седьмой этаж в новом корпусе – это реанимация. Её издалека видно. Особенно ночью. Все окна тёмные, только дежурный свет кое-где, а седьмой весь – синими огнями. Операционные, интенсивная терапия. Реанимация.

Только из наших так никто не скажет. То есть – просто в разговоре. Это такое… официальное слово. Из истории болезни. Не говорят же нормальные люди «анамнез» или «ксемартроз»! Врачи только говорят.

– Если он на седьмом в новом, то как он тебе рассказал-то? – спросил Толик.

Действительно, как? Реанимация, как её там ни называй, всё-таки реанимация. Просто так тигров не пускают!

– А его уже перевели! – махнул рукой Славка. – Он сейчас во второй лежит!

Туруханов и правда лежал во второй палате. Мы когда к нему приехали, я сразу понял, чего его сначала положили на седьмой в новый. У него на голове такая бинтовая чалма была, как у басмачей из «Белого солнца пустыни», только ещё один глаз закрывала даже. Не голова, а мумия сплошная.

– О, камрад Кашкин с компанией! – полуулыбнулся Туруханов. Полу-, потому что левая сторона головы как раз замотана была чалмой, не улыбнёшься нормально. – Ты всё тут попу пролёживаешь?

– Меня уже выпишут скоро, – махнул я рукой.

Конечно, выпишут!

Только мы устроились разговаривать, как Толика вызвали в процедурку. Опять витамины. За ним сама Катя Васильевна пришла. Видела, как мы во вторую заворачиваем. «Давай, родной, давай, не заставляй капельницу ждать – она того не любит». Не любит. Как будто кто нас спрашивает, что мы любим. Только капельница-то и без нас проживёт, ей даже лучше будет, в ящике полежит, а вот мы без капельницы…

А мы с Пашкой остались.

– Чего это тебя так? – спросил Пашка.

– Ага, – добавил я. – Тут уже не бандитская пуля. Тут целый сабельный удар!

Мы с Пашкой заржали разом, представляя Туруханова на боевом коне с саблею в руке. Или не! Лучше на верблюде! «Белое солнце пустыни» я не зря же вспоминал.

А Лёшка скривился опять этой своей полуулыбкой.

– Ну-у-у… не сабельный… – протянул он.

Многозначительно так протянул. Сами, мол, догадайтесь. Мы сразу ржать перестали. Тут серьёзные дела, похоже!

– Так где это ты? – спросил Пашка уже серьёзно.

– Где, где, – хмыкнул Лешка. – В подъезде!

И ударение на последний слог поставил, чтобы в рифму. Поэт.

– Ты нормально можешь рассказать, а?! – не выдержал Пашка.

– Да чего рассказывать, – хмыкнул Туруханов. – Нарвался я. По глупости нарвался. Я, главное, только у папаши получку взял на проходной, – он, когда трезвый, то тихий, послушный. Главное – успеть его на проходной поймать, ну, пока он ещё не успел… ну и вот. Ну, и домой топал, а возле подъезда Череп с компанией. Думал, что успею проскочить, а вот… не успел.

– Махался, что ли? – спросил Пашка.

– Нет, – зло буркнул Лёшка. Видно – переживает. – Сам отдал и в ножки поклонился! «Возьмите, мол, всю зарплату папашину, специально для вас нёс!»

– Одному против компании трудно, – заметил Пашка. Так, словно он ежедневно от десятка отбивается. Я вот ни разу против нескольких противников не дрался. Один на один – это бывало, конечно…

– Да я бы убежал, – сказал Лёшка. – Я одного сразу вырубил, что лестницу загораживал. У меня железки в сумке были, я ему сумкой по тыковке… врезал. Но у Черепа реакция – кандидат в мастера по боксу, ещё бы. Вот и…

Тут мы все помолчали. Драка – это ведь дело такое… Главное – успеть. Ну, для наших, я имею в виду. Главное – уразуметь, что у тебя времени мало. В обрез времени-то. Потому как после драки по-любому – в больницу, это уж как пить дать. Пара ударов по тыковке – и на седьмой, в новый. Или по почкам, скажем. Да даже просто руки-ноги – всё равно «привет, капельница, давно не виделись!» Но это всё – потом. После драки. А значит – что? Значит, всё, тормозить поздно! И, значит, пока драка – себя-то жалеть и беречь уже нечего, врага надо всеми возможными способами лупить. И невозможными.

Я даже не дерусь уже почти. В школе уже полгода примерно, как не дрался. Ещё в самом начале, в сентябре Сметанину из параллельного класса палец почти что насовсем откусил – пришивать пришлось, так ему и надо, гаду, – и всё. Больше не трогают. Ну, те, кто знает.

Сметанинская мамашка потом к моим скандалить ходила. Ха, не на тех напала. Она на Александру нарвалась. Сестрица Александра всё выслушала внимательно, потом холодильник открыла (я из соседней комнаты подслу… слышал, короче) и говорит Сметаниной:

– Это, – говорит, – настойка лечебная. На мухоморах. Вы же знаете, что Николай (это она меня так!) болеет? Вот и пользуем. А мухоморы, между прочим, викинги употребляли. Берсерки. Их вся Европа боялась. Так что…

Тут сметанинская мамашка и сдулась. Быстро распрощалась и убежала. Ха-ха, поверила! А мне сестрица Александра потом ещё долго на мозги капала, что, мол, «нужно решать конфликты мирным путём». Но по школе уже слух пошёл про мухоморы, так что я всё равно Александру зауважал. Пусть капает, если ей так легче.

А мухоморы там и правда были, в холодильнике. Только я ими не лечусь – ещё чего. Это мамина тётка какая-то дальняя привезла, она где-то что-то такое слышала, что помогает. Она вечно чего-то тащит – то мухоморы, то это… мумиё. Мама сначала в холодильник убирает, а потом при «большой чистке» сестрица Александра всё это сплавляет в мусоропровод.

А Туруханову, значит, не повезло. КМС по боксу – не шуточки. Один удар – и ваших нет. Всем привет.

– Деньги-то отобрали? – спросил Пашка.

Ответить Лёшка не успел. Потому что дверь открылась и милиционер вошёл. Толстый такой, добродушный, с капитанскими звёздочками на погонах. На медведя похож.

– Ну здравствуй, здравствуй, Туруханов, – сказал он и уселся на стул.

Стул скрипнул.

– Здрасти, Георгий Матвеевич, – скучным голосом ответил Лёшка.

Таким голосом в классе говорят, когда уже вызвали отвечать и знаешь, что спасения нет.

– Что же ты молчишь? – сказал толстый капитан. – У меня вон сигналы, что на моём участке драка. С пострадавшими. А пострадавший молчит, не обращается.

Это его участковый, точно.

– Ну, мы пойдём, – сказал я.

– Да, мы пойдём, – сказал Пашка. – Ты только скажи – деньги-то не отдал?

– Деньги? – встрепенулся капитан.

А Туруханов так на Пашку посмотрел, так посмотрел… И затараторил сразу:

– Да идите давайте, идите! Вам же на процедуры, да? Пашка, у тебя же ещё ультрафиолет, да?

– Да меня уже выписывают, – отмахнулся Пашка. – Завтра дома буду. Если с боксёром не подерусь!

И он засмеялся. Заржал так весело. А капитан всем своим толстым телом к Туруханову развернулся и сразу стал ещё больше на медведя походить. На пещерного.

– Погоди-погоди, это тебя Черепков, что ли? Боксёр-то? – вполголоса сказал он. – Так-так… А что за деньги? Так там и не драка получается? Это, выходит, Черепков с компанией до разбоя докатились?

Лёшка на Пашку ещё раз так посмотрел, так посмотрел… Я как раз на коляске своей разворачивался и что было силы гипсовой ногой Пашке по заднице въехал.

– Пошли, – говорю.

– Гео-о-оргий Матве-е-еич, – начал Туруханов.

А дальше я уже не слышал. Пашку подгонял.

– Чего это ты?! – возмутился Пашка уже в коридоре, потирая ушибленное место. – Чего это вы?!

– Ничего, – буркнул я.

И в свою палату покатил. Сегодня даже рисовать уже не хотелось. Всё же Пашка иногда дурак дураком. Ляпает, что в башку взбредёт. Да ещё при милиции. Ну да… А вдруг деньги всё-таки найдут? И всё-таки… И ваших нет.

Этот вечер колонисты провели в тишине, придавленные неожиданно свалившимся на них грузом моральных раздумий.

Глава седьмая
Один предательский индеец

Толика выписывают! В понедельник, прямо с утра. Новость, конечно, тот же Тигр притащил, когда мы ещё завтракали. У меня аж кусок сыра во рту застрял. Как выписывают?! Почему?! Сейчас же ещё даже обхода не было, рано. Врачи только-только на работу пришли. Как Толик так успел?! А я?!

Сыр дожевал, хлеб дожевал, даже успел несколько ложек геркулесовой каши съесть, пока опомнился. Уф, пришлось чаем запивать. Гадость какая.

– Чего это его так рано уже выписывают? – это Дубец.

Чего, чего! И так непонятно ничего, а он тут ещё со своими вопросами! А ведь только вчера я к нему как к человеку относился!

– Выздоровел, – буркнул я. – Насовсем!

Тут Валька сначала улыбнулся, а потом заржал. Ну, и я тоже заржал, не выдержал. Насовсем выздороветь! Нам! Ну, нашим ребятам то есть! Придумается же ерунда такая. Умора. Да, но как же Толику так повезло? С утра пораньше-то?

И спросить, главное, некого! Тигр уже умчался дальше новости разносить, врачи все на пятиминутке, сёстры бегают – только смену приняли. Не у бабы Зины же спрашивать, которая как раз за посудой приехала! У неё спросишь…

После завтрака время тянулось, как резинка для самострела. Хорошая резинка, «венгерка». Такую тянешь, тянешь, тянешь… Уже и длины стрелы не хватает. Пальцы болят удерживать. Совсем белые становятся. Зато когда отпустишь – хо-хо! Не хуже полного бортового залпа!

Ну вот, про залп вспомнил, сразу про корабли подумалось и про то, как их Толик здорово рисует всё-таки. Зараза. А теперь его вообще выписывают. Ну вот где справедливость, спрашивается?!

Тут я подумал, что это нечестно – так думать, но всё равно не мог перестать. И всё-таки – как у Толика так получилось?

Ответа пришлось ждать до самого обхода. Едва только моя Елена Николавна в палату вошла, я сразу спросил:

– Елена Николавна, Елена Николавна! А правда, что Толика выписывают?!

– Во-первых, Кашкин, – сказала она, – доброе утро, Кашкин. И тебе, Дубец, доброе утро.

Врачи, конечно, лучше учительниц, но всё равно…

– Доброе утро, Елена Николавна, – ответили мы с Валькой почти хором.

– Вот теперь совсем другое дело, – улыбнулась Елена Николавна.

Не могу на неё сердиться, когда она улыбается.

– А с Красновым, – продолжила Елена Николаевна, – всё в порядке. Потому и выписывают. Дома долечится.

– А как это его… ну… так рано? – подал голос Дубец.

А я не успел.

– За ним отец сегодня с утра пораньше приехал, – пояснила Елена Николавна. – И с Андреем Юрьевичем договорился.

Понятно теперь. Да, если родители просят – нас обычно отпускают. Знают же, что не в чистое поле. Ну, в смысле – наши родные сами ого-го как понимают в наших болячках. Получше, чем всякие терапевты из районной поликлиники, например.

Эх, дурак я был, что сестрицу Александру не спросил за мной тоже пораньше приехать! Это ничего, конечно, меня и так отпустят до Нового года… Конечно, отпустят! Пусть попробуют только не отпустить! Но сегодня-то уже двадцать девятое! Ужас, всего два дня осталось! Эх, нужно было всё-таки Александру попросить, чтобы мама сегодня бы пораньше за мной приехала!

Я так задумался, что пропустил весь осмотр. Елена Николавна, конечно, много не смотрела – чего тут смотреть, гипс и гипс, – но я же хотел про выписку спросить! Когда меня отпустят-то? А Елена Николавна уже в другую палату убежала. Эх, теперь придётся её в коридоре ловить.

После обхода я сразу к Толику покатил. Выписывается же человек! Такое дело… важное, в общем.

Уже в коридор выехал, но потом развернулся и обратно к своей тумбочке. Миллиметровку забыл. Надо же показать, что мы тут тоже не остаёмся же рыдать горючими слезами. Пусть завидует! Хотя, разумеется, миллиметровка по сравнению с выпиской… Я вздохнул. А что тут скажешь!

В седьмой палате был сумасшедший дом. Толик носился, как резаный, и собирал свои вещи в большую коричневую сумку, которую держал за ручки какой-то дядька. Ну, то есть он, конечно, не какой-то дядька был, а Толиков отец. Потому что постоянно покрикивал:

– Сына, зубную пасту не забыл? Сына, пижаму из тумбочки взял?

Ещё он крутил головой – голова у него была большая, лобастая, а брови – точно как у Толика, – и смотрел, чего ещё надо собрать.

– Сына, вон там на подоконнике лежит…

– Это моё лежит! – сразу крикнул Зинченко.

И правильно крикнул. Потому что Толик был такой очумевший от радости (отпускают же!), что уже собирался всё с подоконника загрести, не глядя.

Он уже был готов больничное полотенце тоже в сумку кинуть, – хорошо, что мы с Пашкой и Зинченко бдили и сразу закричали в три голоса:

– Это больничное!

Толик сразу дёрнулся и полотенце бросил на кровать. Как змею. Гремучую.

Среди наших все знают – нельзя ничего больничного брать домой! Ни-ни! Если возьмёшь – то больница за тебя прицепится и с тобой поедет. И тогда дома не долго пробудешь. Утянет тебя больница к себе обратно.

Ну и вот. А когда выписываешься и собираешься, то всегда как будто чокнутый немножко. Это так выписка действует. А больничные всякие полотенца, стаканы, ложки, карандаши те же – они в холле лежат, на случай, если своих нету, – так и норовят в руки прыгнуть. Чтобы с собой забрал. И то верно: никому и ничему всю жизнь в больнице проводить не хочется. Но – нельзя! Железное правило. Так что неудивительно, что Толик дёрнулся – чуть не попался!

– Сына, ты всё собрал? – опять спросил Толиков отец.

Толик остановился и медленно обвёл глазами палату. Медленно-медленно. И ещё раз. Больничного с собой брать нельзя, но ещё хуже – своё в больнице оставить. Своё тут оставишь – точно вернёшься. А кому охота? Я вот в прошлый раз вроде всё собрал. Всё-всё! А потом оказалось, что расчёску в душе забыл. Вот и…

Так что Толик сам смотрел и мы ему помогали. Зинченко даже тумбочку отодвинул – вдруг чего туда закатилось. Нет, всё было чисто. Тогда Толик ещё в душ сбегал – пасту, щётку, мыло там проверить. Расчёску, опять же! Нет, тоже не забыл.

Его отец сумку застегнул – сумка получилась пухлая, просто ужас, сколько вещей скапливается, пока лежишь! – и сказал:

– Ну что, сына, поехали, что ли?

Это у него так тихо как-то прозвучало, виновато даже вроде. Понятно – он на нас посмотрел. На Пашку, Зинченко и меня, то есть. Что мы все сидим – Пашка с Зинченко на кроватях своих, а я на коляске – и на Толика смотрим.

И Толик тоже на нас посмотрел.

– Да, пап, сейчас, – сказал он.

А потом ко мне повернулся.

– Хочешь, – говорит, – научу тебя паруса рисовать?

– Да ну, на фиг! – говорю я.

Но Толик уже подошёл и взял альбом. Пашкин. Понятное дело, свой-то он давно в сумку убрал уже. Я думал, что он карандаш ещё возьмет или ручку, а Толик только так хитро на меня глянул, как будто какой-нибудь фокус хотел показать.

– Смотри, – говорит.

И альбом чуть согнул. Не совсем, а чтобы листы дугой выгнулись. И пальцы чуть разжал. Чтобы листы разъехались, друг с дружкой разлепились. И ко мне боком повернул.

– Видишь? – спросил Толик.

А чего там видеть-то? Альбом и альбом. Бумага… Но тут я присмотрелся и чуть не ахнул. Паруса! Паруса получаются! Вот, значит, в чём дело было! Паруса прячутся друг за другом – как листы альбомные! И все те мои паруса – ну, которые я раньше рисовал, – они нормальные были, а никакое не бельё на столбах! Только я забыл другие дорисовать, которых за первыми не видно. Почти не видно. Почти! Почти не видно, но всё-таки выглядывают кусочки! Вот где у меня прокол был! Все те треугольнички и штриховка, которые Толик рисовал, – они же должны были другие паруса обозначать! Ну, я дурак! Во дурак!

– Ха, – сказал я. – Подумаешь!

Потом расправил миллиметровку и ещё сказал:

– Нужны нам паруса твои! У меня вон что есть! Специально для карты острова! Сестра из своего географического института принесла, это тебе не просто так!

Миллиметровка Толика, конечно, сразила. Он чуть было не попросил себе листочек. Даже облизнулся.

Толик всегда так делает, когда чего-то очень хочет. Но потом он обернулся на отца, на сумку… И когда опять на меня посмотрел, то я понял, что он уже далеко. Дома. К Новому году готовится. Глаза у него были уже совсем нездешние. И никакая миллиметровка не имела теперь для него значения.

Вот так Толик и уехал.

Елену Николавну я поймал потом в коридоре и сразу, пока не передумался, спросил про выписку. Елена Николавна сначала не хотела отвечать. А затем сказала, что «может быть, завтра». У неё лицо сделалось сразу такое виноватое, как у моей мамы, когда она меня с улицы ужинать зовёт и говорит, что потом доиграю. Потому что сама-то знает, что никаких «потом» не будет, после ужина – уроки ещё и спать. И у Елены Николавны вот так же вот по лицу это было заметно.

Тут, наверное, у меня совсем убитый сделался вид, потому что Елена Николавна сказала вдруг:

– Вот что, дружок. Случай твой неординарный, решать вот так на бегу мы не будем. А завтра… А завтра я Андрея Юрьевича попрошу твою ситуацию вынести на консилиум. Потерпишь до завтра?

До завтра?! Потерплю, конечно! Потому что завтра – завтра точно домой! Не может же быть, чтобы на консилиуме этом по-другому решили! Не, всё, завтра – прощай, больница!

И я от радости несколько раз по коридору погонял взад и вперёд. Колёса моей коляски аж шипели, когда я входил на полном ходу в разворот. Йо-хо! Берегись, народ! Один раз чуть Светку не сбил, медсестру нашу новенькую, когда она с полной коробкой шприцев куда-то шла. Светка сразу ругаться стала, а я сидел и улыбался. Ругайся, ругайся, завтра меня здесь уже не будет, хо-хо!

От этого «хо-хо!» мысли сразу перескочили на корабли и на остров. С островом всё было ещё не ясно, зато с кораблями… С кораблями… Я быстро, пока сомнения не начались, добрался до своей палаты, нашёл альбом свой и начал рисовать бриг. Чтобы побыстрее. Уголки, конечно, сначала кривыми получались, но я вздохнул поглубже, один глаз закрыл и представил, как оно всё должно выглядеть. И нарисовал. Паруса! Паруса получились, а не бельё на столбах! Ура! Спасибо, Толик!

И только я про Толика так подумал, как прихромал в палату Пашка. Со своим костылём верным. А сам грустный какой-то.

– Паш, – спросил я, – ты чего?

Пашка подошёл к столу и разжал кулак. В кулаке лежала одинокая коричневая фигурка индейца. В красных штанах и с красным пером в волосах. И с томагавком.

– Зоя Алексевна кровать перестилала, – сказал Пашка. – Толикову. А там, в пододеяльнике – он.

И Пашка покачал индейца на ладони. Толикова индейца.

Эх, Толик, Толик! Так тщательно собирался! И всё-таки забыл индейца. Одного предательского индейца забыл в больничном пододеяльнике. И значит – ещё сюда вернёшься, в больницу нашу. Судьба.

Тут обед привезли, и Пашка похромал обратно, пока баба Зина не разоралась. Индейца он оставил на столе. Я добрался до фигурки и убрал её в ящик тумбочки. Играть с предательским индейцем не хотелось. Своего я тут точно ничего не оставлю! Ничего!

Несмотря на все удары судьбы, колонисты не склонили головы и продолжали твёрдо смотреть в глаза опасности.