Текст книги "Рождественские рассказы"
Автор книги: Николай Каразин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)
– То есть как – побежали? – усомнился кто-то из слушателей.
– Да очень просто. Стали маневрировать, менять свою позицию, приводить наши войска в безопасное положение... ушли довольно благополучно и оставили буров с большим носом. Но ведь нельзя все вперед и вперед! Одна бессмысленная храбрость до добра не доведет, надо и искусство, умение пользоваться обстоятельствами.
– Конечно, конечно... – раздались одобрительные голоса...
– А раз мы шли в резерве... нам приказано было обезоруживать раненых буров. Их довольно-таки много валялось и корчилось в поле, ловко тут наши поработали штыками... и нельзя было иначе; вот какие были случаи: лежит, словно убитый, не шелохнется, притворится мертвым, наши пошарят около него немного, оберут, что нужно, часы, кошелек, что из одежды, если хорошее, бросят и уйдут, а он, мерзавец, жив, да тихонько и удерет... отползет в сторону и поминай, как звали. Выздоровеет, да опять к своим пристроится... разве так можно допускать?
– Ловкие шельмы!
– Но мы-то поняли эту воровскую уловку... Пришпилишь его хорошенько штыком, он и подаст голос, завопит...
– Ой-ой-ой, как страшно! – вздохнул кто-то из слушателей...
Девицы в ярких шляпках побледнели, и одна взялась за свою грудь, словно ее тошнить начало... Даже Кэт что-то нехорошее почувствовала на сердце и попыталась было слегка отодвинуться от рассказчика.
– Куда ты? Постой! – придержал ее Боби Гукер... – Я вот увлекся немного и забыл совсем о тебе, о моей милой, дорогой Кэточке. Ха-ха... Вы позволите, господа...
Он обнял ее за шею и хотел было звучно поцеловать в самые губы, да та отвернулась...
– А это видела?
Боби расстегнул свою куртку и вытащил из внутреннего, заколотого булавкой кармана маленький сверток. Солдат тщательно и медленно принялся его развертывать. Кэт снова подвинулась ближе, и глаза ее загорелись любопытством.
– А это видела? – снова повторил Боби, и в его толстых пальцах сверкнула словно огненная искра...
– Ого! – первым произнес джентльмен с цилиндром.
– Неужели настоящий?..
– И такой величины!.. – раздались голоса.
– Это что же? – произнесла Кэт и даже задохнулась слегка от волнения.
– Это, моя красавица, твое приданое. Можешь его взять и надеть на свой пальчик. Только ты знаешь ли, можешь ли понять, моя дорогая простушка, что стоит эта стеклянная штучка? Ха-ха – стеклянная!..
– Больших денег стоит, – покачал головой Тоби. – Я думаю, не менее пятидесяти фунтов...
– И за сто не купишь! – тоном знатока заметил и солидный джентльмен.
– Позвольте взглянуть? – подошел сам мистер Пупель. – Ого! – он взял перстень, внимательно осмотрел, подышал на камень, протер кончиком салфетки, попробовал даже на кончик языка и, возвращая его Кэт, авторитетно решил: – Меньше как за двести пятьдесят фунтов отдать нельзя. Я сам дам охотно эту сумму!
У Кэт замерло сердце от такой колоссальной суммы. Ведь это целое для нее состояние... Она смотрела на своего жениха, как на какое-то сверхъестественное чудо, и не сопротивлялась теперь, когда тот притянул ее вплотную к своей груди, сжал в объятьях и чмокнул так звонко, что все весело расхохотались.
– Ловко! – произнесли зеленые фартуки.
– Надеюсь, что наш блестящий представитель нашей геройской армии, – обратился к нему джентльмен в черном сюртуке, – нам расскажет, какой победе обязан он таким богатым приобретением.
– Охотно! – засмеялся Боби Гукер. – Очень даже охотно. Садитесь, господа, поближе, да не стесняйтесь. Если кто желает элю или чаю, не стесняйтесь. Я теперь в ударе и плачу за все...
Все кругом стихли и приготовились слушать. В дальних углах зашумели было, да их остановили дружные шиканья.
– Взяли мы штурмом одну ферму, – начал Боб. – Отряд наш был маленький, всего полурота с лейтенантом Морисоном. Хороший был офицер, очень меня любил. Он взял меня к себе в услужение, но жили мы совершенно как два брата, хороший был офицер лейтенант Морисон. Так вот, взяли мы штурмом ферму, собрались было ломать ворота, да их отпер нам работник чернокожий, но это все равно! Если б чумазый дьявол не отпер добровольно, все равно, мы бы выломали... Вошли, расставили часовых, приступили к осмотру и обыску. В доме нашли двух дам; одна старая, совсем седая, как сова, злобно так на нас косилась, а другая молодая, полная, лет этак тридцати, а то и меньше. Аппетитная, черт возьми, бабенка! А больше – ни души... Пока это шел настоящий осмотр, лейтенант все глаз не спускал с молодой, да и говорить, обращаясь к ней:
– Вы бы, сударыня, ушли вон в ту комнату... это спальня, должно быть, ваша, а то солдаты мои хоть и джентльмены, но все-таки могут сказать какую-нибудь неприличность...
Голландка поблагодарила за любезность, кивнула старухе, чтобы, значит, шла вместе, но я не промах – понял сразу план лейтенанта и обращаюсь к старой ведьме, прошу на минуту остаться на два слова, на одну только минуту...
Мы тогда еще церемонились с такими делами, все-таки приятнее, если эти дела делаются почти по обоюдному согласию... Так мы этих дам и разделили. Вывел я старуху на крыльцо, крикнул я своим, те ее сейчас через двор, да в сарай и заперли. Вернулся к своему лейтенанту, а уже там возня такая поднялась, что страх. Слышу голос лейтенанта:
– Боби, ко мне!
Ага, думаю, одному-то не справиться. Помощь потребовалась, это мы можем, дело бывалое, а что же бы вы думали! Попал как раз вовремя. Смотрю, та вся ободранная, лицо расцарапано, у моего лейтенанта тоже кровь на лице, но это бы еще ничего!.. Это что! Кто с бабой не дрался...
Другая беда грозила моему другу, смертельная... Очень уж увлекся офицер, сбираясь повторить атаку, и не заметил, как откуда-то, черт его знает откуда, выполз малыш, лет этак восьми, ну, десяти не больше, и норовит ножом лейтенанта, да прямо в живот... Долго ли до греха. Только спас Бог!.. Вовремя я поддал этого проклятого волчонка ногой... Нога-то у меня не легкая, в кованом сапоге со шпорой – как двинул я мальчонку, куда и нож полетел из его лапок – взлетел он, как мяч, перевернулся в воздухе, да как хватится головой о чугунную печь, только мозги вылетели... Молодая баба завизжала, глаза у ней под лоб закатились, успела только крикнуть: «Проклятые!» да и грохнулась на пол. Лейтенант мой ослабел должно быть, да как кинется вон на свежий воздух... Ну, а я остался...
– Зачем остался? – спросил кто-то.
Спросила-то Кэт, только голоса ее не узнали, да и лицо ее все переменилось. А Боби Гукер продолжал:
– Ведь у ней платье было разорвано, с одного плеча совсем вплоть до пояса сорвано, шея и грудь вся наружу, а как повалилась навзничь, так и вовсе – на вон тебе! Вот я и вижу, что на шее у нее шнурочек, а на шнурке мешочек подозрительный. Вот я этот мешочек сорвал, пошарил, еще нет ли чего, на добычу в карман. После, мол, рассмотрю, что за находка?.. Вот в этом-то мешочке и завалялся этот перстенечек со стеклышком... Это уже твое счастье, твоими молитвами, мой ангелочик. Я тогда же о тебе вспомнил, когда рассмотрел, в чем дело... Ну, дай же, я тебя еще раз поцелую, моя голубка!
Но тут произошло нечто, смысл чего не сразу все поняли.
Кэт с силой рванулась из объятий Боби, чуть не опрокинула стол, заставленный бутылками и объедками блюд, швырнула прямо в лицо своему жениху драгоценный перстень и, отхаркнувшись, метко плюнула ему туда же.
– Мерзавец, подлец, вор, проклятый помощник палача! – кричала она, задыхаясь от бешенства... Потом зарыдала, и в ее рыданиях слышалось: – А я, было, думала, что ты вернешься честным солдатом!
Девушка почти бегом миновала все залы ресторана, сшибла даже с ног двух захмелевших джентльменов и скрылась за дверью.
С минуту царило общее молчание.
– Нет, этого нельзя так оставить! – первый заговорил джентльмен в черном сюртуке с цилиндром. – Этого нельзя так оставить... Это я говорю! В лице нашего бравого войска оскорблено гордое британское знамя, поругана наша блестящая армия... Это так оставить нельзя. Кто эта женщина?
– А это ирландка одна – она прачкой служит в доме "Брукс и компания", – сообщил мистер Пупель. – Я ее знаю. Необузданная девка и очень дурного поведения...
– Ирландка! – протянул джентльмен. – Ну, так я и знал – ни одна англичанка не могла бы быть способна на такую наглую неблагодарность... Ирландка – это другое дело... Но, во всяком случае, надо составить акт... Вы, милостивый государь, – он обратился к Боби, – вы ничего не будете иметь, если мы начнем дело о гнусном оскорблении публично, в вашем благородном лице, гордого, незапятнанного британского знамени?..
– А кольцо!? – вдруг опомнился, наконец, Боби. – Кольцо где? Она его швырнула, оно должно быть здесь... Надо искать... Помогите, господа, ради бога!
И все бросились искать, очень усердно искали, но ничего не нашли, принесли ручные лампы, зажигали свечи, чиркали спичками, лазали под столами – кольцо как сквозь землю провалилось.
– Ведь это целое состояние! – всхлипывал Боби, на этот раз почти отрезвев от перенесенного потрясения... И вдруг его осенила мысль: «А если Кэт только вид сделала, что швырнула, а сама зажала его в руке... А если...» Тут он громко решил:
– Это кольцо унесла с собой девка. Она потеряла на него права, значит, она его украла! Тоби, друг, где она живет?
– Конечно она его украла! – согласился и джентльмен с цилиндром и даже сам мистер Пупель.
– Конечно, она его украла! – послышались и другие более уверенные голоса...
Обвинение тяжкое, грозящее бедной Кэт большими неприятностями. Но тут поднялась на ноги и даже влезла с ногами на стол одна из пестрых шляпок.
– Джентльмены! – закричала она визгливым голосом. – Стыдно так обижать честную девушку... Стыдно! Я сама видела, как этот перстень звякнул о поганый нос этого хвастуна и враля...
– Что?! – заорали негодующие голоса... – Что она говорит? Как смеет!
– Плевать мне на ваши крики! Не испугаете. Анна, дай-ка мне вон ту пустую бутылку, на всякий случай. Слушайте, джентльмены! Я сама видела, как перстень потом ударился об стол, как свалился и откатился в мою сторону и прямо к моим ногам. Вот он!
И все увидали в ее руках знакомую ярко сверкающую точку.
– Эх! – продолжала пестрая шляпка, все еще стоя на столе. – Хотела было я удержать эту пустяковину, думала пожить по-человечески, да вижу, что вы, джентльмены, собирались погубить невинную, честную работницу – совесть моя и заговорила...
Она соскочила со стола и подбежала к Бобу...
– На тебе, бери в руки... Смотрите! При всех отдаю! Только берегись: на этом кольце – кровь младенца... Кто его будет носить, быть тому повешенному... Ха-ха-ха!.. Анна, пойдем...
– И то правда! Уйдем, Джени, а то еще поколотят... Они ведь все храбры с бабами... Слышала?
И девушки, накинув легкие плащики и забрав свои дырявые зонтики, направились к выходу...
Но тут еще не кончились все злоключения африканского героя. За ужин и все выпитое пришлось расплачиваться. Сам мистер Попель стоял перед джентльменами с предлинным счетом. Боби Гукер искал свой кошелек с золотом, тот самый, что все видели, но этого кошелька не оказалось, его, очевидно, в общей суматохе украл кто-нибудь из патриотов. И попал злополучный перстень в руки хозяина бара «Стоп», как залог до полной расплаты.
КРОВАВАЯ ЕЛКА
Это была особенная комната, самая большая во всем доме. Детей в нее не пускали. Если им и приходилось бывать в этой комнате, то только случайно и то очень редко.
Помещалась она в нижнем этаже, около больших сводчатых сеней. Прямо, вверх вела широкая лестница, покрытая темно-красным сукном, а направо – тяжелая дубовая дверь, ведущая в заветную комнату, как раз напротив той двери, из которой выходил старый швейцар на призыв дверного колокольчика.
И, действительно, эта комната была особенная... Наверху много других комнат, поменьше, все такие красивые, светлые; на окнах цветы и тропические растения и кружевные занавеси, на стенах чудные картинки в золотых рамах; мебель такая красивая, легкая или широкая, мягкая, крытая бархатом и шелком... Уж я и не говорю про чудную, уютную детскую, где все так мило, так светло и приветливо... А уж про мамину спальню и говорить нечего: совсем, как описывают в волшебных сказках!.. О, это какая-то страшная комната!..
Косте уже десять лет, он был «там» чаще, он ничего не боится, а семилетняя Нина, та, как побывала первый раз, так всю ночь спать не могла, все ей страшные звери мерещились... Да вот я сейчас расскажу, что это была за комната.
Потолок у ней был высокий, сводчатый. С него спускалась люстра, вся сделанная из оленьих рогов и ножек с копытцами; на каждом кончике рога был приделан подсвечник с оплывшей желтой свечкой. По стенам и прямо посреди комнаты были расставлены неудобные, странные такие кресла и табуреты, тоже из рогов и ножек с копытами; вдоль одной стены стоял широкий, громадный диван, покрытый звериными шкурами, и на полу лежали шкуры, некоторые даже с головами и когтистыми лапами... Головы были ужасно свирепые; опасно даже ногу ставить поблизости, того и гляди в нее вцепятся острые зубы... Но те головы, что висели на стенах, те были еще страшнее, совсем как живые, особенно голова черного кабана, с четырьмя торчащими врозь клыками, с густой щетиной, вихром торчащей между растопыренных ушей... Были головы волчьи, лисьи, еще каких-то неведомых зверей, а то были кроткие головки козочек и оленей с ветвистыми рогами. У этих голов черные, выпуклые глазки смотрели кротко, даже жалостливо... Нина была уверена, что когда у этих голов было еще и все остальное, глазки эти глядели гораздо веселее.
В одном углу находился камин с таким громадным жерлом, что взрослый человек мог входить, слегка только нагнувшись... Когда этот камин топили, то в него ставили стоймя целые бревна, а когда эти бревна пылали, то не надо было никаких ламп, никаких свечей, так делалось светло в этой комнате, а все-таки страшно, потому что свет был красный, как от пожара, и по стенам, и по потолку двигались причудливые черные тени... Как раз против камина висела ужасная картина; она изображала бедного оленя, окруженного собаками. Несчастное животное выбивалось уже из сил, готово было упасть от изнеможения, а кругом, яростно лая, разинув зубастые пасти, стояли собаки, готовые вот-вот растерзать бедное животное. Рядом висела другая картина, еще страшнее – она изображала битву дикого кабана с целой собачьей стаей. Все перепуталось в ужасной схватке; на воздух взлетали собаки с распоротыми животами, с вывороченными внутренностями... Все – и кабан, и псы, и кусты кругом, и земля – все было залито кровью, а на помощь к собакам бежали люди, тоже с такими же страшными, злыми глазами, как у собак, и с острыми ножами в руках.
Кроме того, по стенам, всюду, где только нашлось местечко, чтобы можно было что-нибудь повесить, везде виднелись чучела зайцев, тетеревов с развилистыми хвостами, с красными бровками, диких гусей и уток, а недалеко от люстры, тоже с потолка, на тонкой железной проволоке висел красивый, белый, как снег, лебедь, но висел как-то странно, словно он не летал в воздухе, а стремительно падал вниз, безнадежно растопырив крылья, а в него, в плечо, под левым крылом, вцепился пестрый ястреб и рвал бедную птицу и когтями, и клювом, так что алая кровь текла и пачкала белоснежные перья.
По сторонам камина стояли на дыбах два громадных бурых медведя – и оба с подносами в лапах; на одном подносе графин со стаканом, а другой с кучей визитных карточек. Выражение этих медведей было такое свирепое и, вместе с тем, хитрое, будто они задумали: «А ну-ка, протяни кто свою лапу к графину, так сейчас и хапну!»
Но что было самое интересное – и не только не страшное, а даже приятное на вид – это три больших стеклянных ящика в оконных простенках. В одном помещалась целая семья зайцев, больших, взрослых, и зайчат; милые зверьки, особенно молодежь, весело резвились, то есть, делали только вид, что резвятся, и кушали травку и капустные листики.
В другом ящике, в болотных кочках, приютилась группа долгоносиков, бекасов и куличков – ну, совсем как живые! А в третьем ящике – семьи куропаток и пестреньких перепелок...
Костя обстоятельно рассказывал Нине, что все эти птички и зверьки, даже страшные медведи, не живые, а все-таки настоящие, что когда они были живые, то тогда они и бегали, и летали, и визжали, и пищали, кусалась и брыкались, а теперь они уже ничего этого не могут, потому что стали чучелами, и теперь можно медведю с графином всю руку засунуть в пасть – не тронет, куропаток брать просто руками – не улетят, а в стеклянные глазки хоть пальцем тыкать – не сморгнут и не мигнут даже...
Странная и, вместе с тем, страшная комната!.. Нина ни за что бы на свете, ни даже за целый фунт сливочных тянушек, не осталась бы в ней одна, не только вечером, при свете камина, а даже среди белого дня, когда подняты шторы во всех трех окнах, почему-то защищенных снаружи железными решетками.
Конечно, в такую комнату незачем ходить детям... Костя еще бегал иногда на призыв отца или кого-нибудь из «дядей», а Нину никогда туда не звали.
Там собирались папины приятели охотники, громко смеялись, говорили наперебой, много пили и даже сами жарили какое-то мясо на угольях, в камине – они уверяли, что так гораздо вкуснее, чем то, что подавали на блюдах, в столовой... Не было счастливей минуты для маленького Кости, когда его позовут смотреть трофеи только что поконченной охоты. Нина тоже раз, в окошко из детской, видела крестьянские сани, запряженные бурой лошадкой; эти сани были полны битыми зайчиками, и виднелись даже две лисьи морды...
Хотя все эти «упокойнички», как говорила няня, и были прикрыты рогожами, однако кровь была очень уж заметна и на санных отводах, и даже на полозьях, а дворовые собаки лизали эту кровь, нюхали под рогожи и весело махали своими пушистыми хвостами.
Нина после этого совсем не могла кушать зайчиков, и ей делалось очень грустно, не только когда подавали этого милого зверька целиком, но даже когда его кусочки совсем незаметны были в рагу, где, конечно, всегда трудно разобрать, из чего оно составлено.
А Костя ничего!.. Он от таких пустяков не расстраивался и очень был рад, когда удавалось так притаиться в комнате нижнего этажа, что его не сразу замечали, а потому и не выгоняли... Он тогда жадно вслушивался в охотничьи рассказы, был очень внимателен, все запоминал, и раз, наверху, при гостях и при маме, сказал такое слово, что мама покраснела и укоризненно посмотрела на папу, а тот взял Костю за ухо и вывел вон из гостиной.
Надо, однако, сказать, что, как заметила даже семилетняя, но умненькая Нина, и сама мама этой странной комнаты не любила.
Не знаю уж почему, по каким соображениям, случилось так, что, на этот год, рождественскую, обычную елку предположено было устроить именно в охотничьей комнате нижнего этажа... Прежде елку ставили в белой зале, где помещался рояль. В памяти малютки Нины накопились уже четыре елки, и все в той же белой зале; там было так светло, так весело. Нина была не рада этой перемене, зато Костя был в восторге; он скакал на одной ножке, становился на четвереньки и даже перекувыркнулся раз через голову. Он хвастал, что непременно влезет медведю на шею и сядет верхом, как он часто садился на шею дворецкого Максима, он уверял, что ему, наверное, подарят маленькое ружье, настоящее, которое стреляет огнем и даже дымом, и тогда он прицелится в самый лоб страшному, клыкастому кабану и выпалит громко-громко на всю комнату, а уж этих куропаток и перепелок, что сидят в ящике, он всех перестреляет. При этом обещании, он отвел свою сестру в уголок и тихонько показал ей целую горсть оловянной дроби, которую он добыл, подпоров низок у оконной шторы. Коля говорил ей:
– Знаешь, эту мелкую дичь нельзя стрелять пулей, ее надо убивать мелкой дробью. Бац! И разом все посыпятся мертвые! Вот ты увидишь!
Нина заплакала.
Маленький охотник посмотрел на сестру с сожалением и даже легким презрением и пожал плечами.
***
Гости стали съезжаться к обеду. На этот раз гостей было особенно много, и весь двор был уставлен санями и крытыми возками. Много набралось разряженных детей – их всех усадили за стол, накрытый особо. Было очень весело за обедом, и подавали много-много сладкого.
– После обеда, – говорил Костя своим соседям, – большим всем будут подавать кофе и разные красивые графины, нам не дадут, и пить этот кофе будут «там». Мы тоже все пойдем «туда» попарно и под музыку!
Хотя все это устраивалось под большим секретом от детей, но Костя знал; он даже ухитрился два раза, незаметно ни для кого, заглянуть на само место действия и видел, что на блюдо у правого медведя вместо карточек уже навалена была груда конфет, мармелада и пряничков, кроме того, он слышал, еще рано, когда было на дворе совсем темно, как шуршали ветви большой елки, которую протаскивали через парадные двери.
Действительно, как только встали из-за стола, одна из приезжих «тетей», обедавшая на самом дальнем конце большого стола, села к роялю и заиграла марш; на звуки этого рояля откликнулся другой рояль, далеко внизу; все встали и детей начали выстраивать попарно. Тронулись и стали спускаться по лестнице, устланной мягким красным ковром.
Раздались веселые детские крики, многие захлопали в ладошки. Нина даже глазки зажмурила от яркого ослепительного света. Страшная, всегда полумрачная охотничья комната преобразилась в какой-то сказочный, волшебный храм, сверкающий всеми огнями. Все лишнее, все эти рогатки, табуретки и диванчики были куда-то вынесены, и зала стала гораздо просторнее. Посредине возвышалась кудрявая, ароматная ель; ветви ее вершины спутались с рогатыми ветвями большой люстры, и на всех кончиках искрились разноцветные огоньки. Вся ель была убрана белой ватой, ну, точно настоящий снег, и опутана тончайшими серебряными нитями, обсыпана мелкими блестками, по ветвям, то выглядывая из глубины, то совсем выбравшись на вид, были размещены чучелки белочек, желтеньких и сереньких, сидел большой, черный тетерев косач с красными бровками. Вокруг этого великолепного дерева, весь пол был устлан белой ватой, тоже обсыпанной блестками, и под корнями видны были группы зайчиков и даже две лисицы, до половины вылезшие из своих норок. Большие черные медведи были выдвинуты на середину, подставки их, прикрытые серебристой ватой, совсем не были видны, точно они действительно стояли на снегу, и на подносах у медведей – Костя сказал правду – лежали всякие угощения, самые такие любимые... Ах! Чего-чего только не предлагали детям страшные лесные чудовища!
Камин не топили, однако, в нем было очень светло. Громадное жерло этого камина превращено было в роскошную гостиную, всю уставленную великолепной мебелью. На крохотных стульях, диванах и креслах – все красивые куколки и к каждой кукле был приколот бантик с билетиком, а на билетиках номера. Кроме того, стояли столы, освещенные канделябрами, а на столах разложены подарки для взрослых и для мальчиков. Костя давно уже наметил местечко, где лежали ружье, патронташ и медный охотничий рог. Он вполне был уверен, что это все именно для него и, набив предварительно карманы мятными пряниками, держался все время поблизости соблазнительных предметов. А Нина, сначала ослепленная ярким светом, оглушенная громкими, радостными голосами ребятишек, побеждавшими даже звуки рояля, пришла в себя, оправилась и начала пристально всматриваться во все окружающее.
Прежде всего ей бросилась в глаза семья белых куропаток с черными глазками. Папа с хохолком взобрался на веточку и распустил хвостик, а мама растопырила крылышки и подобрала под себя прелестных желтеньких детенышей... Нина присела на корточки, протянула ручку, чтобы погладить маму по головке. Птица не сопротивлялась, а детеныши даже не испугались нисколько. Нина взяла одного на руки, то есть, попыталась взять, но крепкая проволока не пускала.
«Они будто совсем живые, они и были живые, но их застрелили, содрали шкурки и напихали внутрь ваты и проволоки. Они теперь мертвые, а сделаны как живые. Они теперь чучелки!..» Так ей объяснял кто-то из гостей, заметивших попытку девочки.
Ведь и брат Костя говорил ей то же самое. «Хоть пальцем в самый глаз тычь, не моргнет», – припомнились Нине объяснения брата.
Доброй девочке совсем перестало быть весело. Она с грустью смотрела на миловидных зайчиков и белочек, замерших в своих позах, как кого пришпилили, ей жалко было и хитрых лисичек, и всех этих красненьких птичек, крепко приделанных к своим подставочкам... жалко стало даже злых медведей, особенно одного, который предлагал белое и розовое питье, потому что у него, как раз на животе, немного распоролся шов, и из этой «раны» действительно высовывалось что-то вроде мочалы, не то соломы.
«Его убили, шкуру с него содрали»... – опять мелькнуло в голове Нины.
А эти олени с роскошными рогами, эти кроткие козочки... все ведь это когда-то жило, радовалось... все это... Нине стало так грустно, что, из боязни расплакаться, она отошла в уголок потемнее и... и действительно почувствовала, что ее глазки попали на мокрое место.
Но тем временем пиршество и ликование продолжалось своим порядком. Мальчикам уже раздали игрушки; послышались звуки охотничьих рожков и даже ружейные выстрелы. Конечно, это только щелкали безвредные пистоны, но голос Кости громче всех командовал: «Пли!.. Катай их!.. Жарь!..» А какой-то другой мальчик, постарше, вооруженный игрушечной рогатиной и ножом, стал в воинственной позе как раз против медведя и закричал;
– А вот, смотрите, как я пропорю брюхо этому Михайле Ивановичу...
Нина закрыла личико руками и, громко рыдая, на всю комнату закричала:
– Не надо, не надо!..
Она вся дрожала, как в лихорадке, и наверное упала бы, если б ее не подхватили две ближайшие дамы и не передали бы в руки испуганной мамы.
Нину отнесли наверх, отпоили водой, даже несколько капель добавили из того пузыречка, что стоял на ночном маленьком столике, успокоили немного, раздели и положили в кроватку.
А веселый шум, пальба, музыка и крики, хоть и глухо, благодаря затворенным дверям, а все-таки доносились до детской и заставляли вздрагивать засыпающую девочку.
***
И снилось ей.
Кругом лес, серебряный, кружевной, обсыпанный густо жемчугом и брильянтами. Посреди леса просторная поляна, а посреди этой поляны – отдельная елка, самая кудрявая, самая красивая из всех в лесу.
Нина отлично знает и помнит это место в их заповедном бору. Летом они часто ездят сюда пить вечером чай. Запрягают длинную линейку, четверкой; раньше выезжает телега с поваром, самоваром, посудой и провизией, а дворецкий Максим едет с ними, господами, рядом с кучером Федором... Под этой елкой и стелят большой пестрый ковер... Это место вовсе не так далеко от дома, а все-таки не ходят пешком, а ездят.
У елки ветви до самой земли – и носила она название «Бабушкин приют». Почему именно ее так окрестили – Нина не знала.
А вот теперь зима, почему «Бабушкин приют» теперь не зеленая, а вся в серебре и бриллиантах, на ее верхушке сверкает фигурка ангела с растопыренными крылышками и с радужным веером на головке. Вместо обыкновенных шишек все ветви елки обвешаны красивыми игрушками, фонариками и разными сластями, только все это сделано изо льда и снега, даже свечечки в фонарике изо льда, а горят – не таят...
Нина одна в лесу ходит вокруг елки, снег покрыт морозным настом, скрипит под ее башмачками, но не проваливается... Бегать удобно, хоть танцевать можно... Нина и прыгает, любуется чудным деревом, и ей нисколько не страшно, хотя она и одна-одинешенька, даже няни нет с ней.
Вот тишину леса стали нарушать чьи-то легкие шаги и прыжки, с дрогнувших веточек посыпался иней...
На полянку стали выскакивать и выбегать разные зверьки. Откуда ни возьмись, по ветвям зарезвились белочки, зайчики собрались целыми семьями, сначала они осторожно выглядывали из-за опушки, а потом пустились во всю, окружили «Бабушкин приют» и стали уморительно-смешно танцевать, взявшись за лапки... Слетелись тетерева, куропатки и даже рябчики – настоящие, живые... не жареные... Воробьев – что налетело! И все это веселилось, обрывало елку и кушало с аппетитом...
Нина сама стала танцевать с зайчиками, брала на руки живых, тепленьких таких птичек, и они ее не боялись... Да и чего бояться, когда сама Нина ничего не боится. Она даже не испугалась, когда, на общий праздник, из леса выбежали волки, лисицы, и притащился полосатый, хрюкающий барсук... Нина хорошо знала, что рождественская елка – праздник любви и мира, и что тот ангел, что стоит на верхушке, никого не позволит обидеть... Она даже погладила ближайшего волка, а тот, как собачка Мими, лизнул ее почти в самые губы...
Нина не испугалась нисколько, когда из леса, став на задние лапы, с ревом выступили на поляну два медведя и оба с подносами...
Михайлы Ивановичи заняли свое место по бокам у елки и стали предлагать всем принесенное ими угощение… Несмотря на то, что они были такие страшные на вид и косматые, медведи были очень вежливы и даже не отказались протанцевать сами. Нину очень даже удивило, что звери танцевали на свободе, без палки и без барабана, даже без железного кольца в носу... «Значит, – подумала она, – это не те, что на прошлой неделе приводили к ним во двор бродячие цыгане...»
Никогда еще Нина не была так весела, никогда у нее не было еще так радостно на душе, да и все вокруг елки разделяли ее настроение, и серебряный ангел наверху, глядя на все это веселье, сам улыбался.
Поспорили и чуть не подрались из-за чего-то воробьи, то ведь они постоянные спорщики и задиры, но едва только Нина крикнула им: «Кш!», как они отлетели немного в сторону, сконфузились и тотчас же помирились, да и пора было, потому что стали раздавать мороженую рябину и клюкву и сверху, с самого неба, вместо снега, посыпалась самая мелкая манная крупка.
Праздник на полянке был в самом разгаре – как вдруг, по всей опушке, загорелись красные огни, и загремели ружейные выстрелы.
Веселье прекратилось разом, послышались испуганные крики и стоны раненых – а выстрелы все гремели и гремели. Зайчики и белки, выпучив глаза, бегали, как угорелые, наскакивая друг на друга, растерявшись, не зная, куда спасаться от нежданного погрома. Бедные зверки судорожно вскидывались кверху и падали мертвыми, окрашивая снег своей кровью. Шумя и хлопая крыльями с елки сверзился черный тетерев, рухнул в снег и забился в судорогах... Волки взвыли и зарывались окровавленными мордами в снег, лисицы хотели было на утек, да некуда! Их тоже поражал невидимый свинец... Все гибло, даже в ангела, что стоял наверху, попала дробинка – и он горько заплакал... Держались только крепкие медведи и глухо, злобно ревели, особенно тот, у которого разбился графин с морсом... Нина стояла с разинутым ротиком, как окаменелая, и не соображала даже, что это такое происходит перед ее глазами... она только заметила, как красный клюквенный морс запачкал всего зверя, по всему косматому телу текли кровавые струи.
