Текст книги "Звездное тяготение"

Автор книги: Николай Горбачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

Он так и не сказал, что "потом". Подошла электричка, он что-то сунул мне в руку: "На, там на свои нужды, что ли… Дома оправдаюсь как-нибудь". Я же был в каком-то невменяемом состоянии, в непонятном оцепенении, словно находился на грани сна и реальности. Уже после, в вагоне, на повороте электрички, когда в открытой двери надвинувшийся лес скрыл и платформу и приземистую одинокую фигуру на ней, я разжал стиснутую потную ладонь. Там оказалась мятая десятирублевая бумажка. Еще не отдавая ясного отчета, а только догадываясь, что совершилось нечто грязное и унизительное, в исступлении изорвал бумажку в мелкие клочки. В воздушной струе они вразлет метнулись вниз, под грохочущие колеса. А я расплакался.

Так первый раз обманули и ранили мою доверчивость. Тогда и сделал первый незримый шаг к своему критицизму. Потом еще были обманы. И новые шаги к той сдержанности и холодности…

В уши вливается тусклый, печальный, как ручеек, голос: "Был у нас отец, сынок, да сплыл. Вот и верь людям". И скорбный, замогильный вздох, бесшумные, в шлепанцах шаги из комнаты на кухню. Мать… Она как-то преждевременно постарела и опустилась – в неизменном линялом, с оборванными кистями сером полушалке на плечах. Дышать боялась, когда работал, притаскивая домой свою "мазню". А меня душило раздражение: уж лучше бы она громыхала посудой, стучала ногами, что ли!…

А Ромка? Разве он только облапошивал нас, прикарманивал наши деньги? У меня есть маленькие, пусть недоказанные основания – он был с Ийкой, хоть и клялась, плакала. А Владька – этот чичисбей в кавычках? Тайно ожидавший, когда меня забреют!… Они бы все хотели, чтоб им верил…

Я вдруг начинаю думать о чичисбеях. Где-то читал об этих людях, они потрясли меня своим большим благородным сердцем, бескорыстностью до святости, предельной честностью в мужской дружбе. И почему, собственно, им суждено было жить только в богатых венецианских и флорентийских домах, да и то в те годы далекого туманного и фанатичного средневековья? Впрочем, смешно и наивно задавать эти вопросы! Как нелепо желание стать обладателем шубы датского короля или отыскать птичье молоко.

Глаза у меня закрыты, однако нутром чувствую – Сергей подойдет. За эти дни между его обычным балабонством на занятиях и в столовой я ловил его какие-то необычные взгляды, будто он приглядывался со всех сторон ко мне: что ты, мол, за человек? Эти взгляды раздражали меня.

Я не открыл глаза, когда действительно услышал над собой тихий голос:

– Спишь? – Его горячее прерывистое дыхание было рядом, у самого моего лица. Шут опять принес с этим участием!

– Нет, – я повернулся к нему спиной, давая понять, что не намерен разговаривать. – Читай письма. Два пришло.

Сергей вздохнул, потоптался на месте (подковки сапог звякнули по полу) и с неожиданной ломкой веселостью сказал:

– А ты, смотрю, зарок куриный, что ли, дал? Ни разу не видел, чтоб сам писал.

Я не ответил.

– Чего молчишь-то? – Я почувствовал его шершавую теплую руку на своей.

– Никакого зарока не давал. Мать знает, что со мной ничего не случится. Командиру части, во всяком случав, запросов и жалоб не станет писать.

– А Ийка?

– Не обольщаюсь, – жестко бросил я, отдергивая свою руку. – За тридевять земель разводить бумажную антимонию?

– Тоже мне Фома неверующий!

Мое терпение лопнуло – подкинулся на локоть, сорвался с голоса:

– Что тебе надо? Нашелся сердобольный! Что, спрашиваю, что писать, если уж ты такой? О том, что чистил картошку, мыл полы? Или о Крутикове?

– Что надо? Чтоб ты не был бабой, кисейной барышней, не распускал слюни, а понимал что к чему! Подумаешь, увидел трудности, размочился, как сдобный пряник.

– Оставь. Надоело все это слушать: обязанности, долг, служба… Райские прелести. Крутись волчком, как захочет всякий, как Крутиков, например!

Сергей упруго и резко, точно кошка, отпрянул от кровати. Лицо в тусклом свете стало землистым, без улыбки.

– Значит, ты только один здесь человек, а остальные так – ваньки-встаньки? А не поймешь: поворачиваются-то они по своей воле! И не в сержантах Крутикове или Долгове дело. Понимать надо – точно! Сержанты, офицеры – только доверенные народа, чтоб не было анархии – матери "порядка".

– Да иди ты!… – заорал я, не сдерживаясь больше, стиснув кулаки. – Надоели лекции! Ясно?

– Черт с тобой, уйду. А с взысканием лейтенант Авилов завтра разберется.

Он пошел между кроватей, тихонько и беспечно насвистывая.

Мне стало ясно, что не ответил в канцелярии начальнику расчета, да и не захотел говорить с Сергеем потому, что не был уверен в себе – расклеился бы, как тогда в электричке, когда возвращался от отца.

Если б можно было, я, наверное, в тот вечер взвыл бы, будто паршивая бездомная собачонка на луну.

6

Говорят, не было б счастья, да несчастье помогло.

Человеку всегда трудно отдавать отчет, когда в нем произошел тот скрытый поворот на рискованную тропинку. А для меня в этом нет трудности. Именно первое тактическое занятие, случайная встреча с Надей… Они-то и стали поворотным моментом к моему окончательному падению. Тот особый для меня день, который, подобно римлянам, можно отметить белым камешком.

Тревогу нам объявили вечером, после ужина. И сразу все пришло в движение. Мы получали в каптерке вещмешки, у дежурного автоматы и патроны, скручивали шинели в скатки. Появились офицеры. Сержанты возбужденно торопили солдат. Хлопали двери, стучали по коридору сапоги.

К этому ночному выходу готовились уже с полмесяца. Дни дались нам нелегко. С утра обычно начинались занятия по боевой работе. Сменяли позиции. Капитан Савоненков, командир батареи, недовольно морщился, когда какая-нибудь машина нарушала строгую линию: вылезала на какие-то там полметра вперед. Капитан взмахивал резко флажками, поворачивал всех на исходный рубеж, а после снова рубил воздух: "К бою! Выстрел из укрытия". Мы приводили установку в боевое положение, заряжали и перезаряжали ее, наводили и стреляли "внемую" – у носа ракеты, на направляющих, вспыхивал рубиновый глазок лампочки.

К обеду от жары под комбинезонами гимнастерки с белыми разводами соли становились жесткими, точно парусина, а сами мы, наглотавшись отработанных газов двигателя, качались и дурели. Механик-водитель Гашимов вылезал из люка с красными глазами и веками. Доставалось и комбату – он снимал фуражку, вытирал платком клеенчатый околыш. Волосы у него подстрижены под машинку, и от этого он выглядит щетинистым, сердитым. Солдаты его побаиваются, особенно когда, случается, сойдутся "потравить" между делом. Тут стоит кому-либо шепнуть: "Комбат! Юрьев день!" – и все вмиг рассыпятся воробьями. А не заметишь, замешкаешься, отчитает: "Ракетчик – не базарный торговец, юрьев день".

Так "варимся" до обеда, потом – занятия на материальной части: проверяем и драим каждый винтик, каждую гайку установки и подъемников, смазываем и чистим механизмы. А после ужина больше ничего не хочется делать – только бы бухнуться на кровать.

Перед Сергеем мне было неловко за ту сцену в казарме, когда сорвался, прогнал его. В конце концов, не суй свой нос, куда не следует! Но он, видно, не обиделся. Пусть, его дело. Только не очень оправдывалось его предсказание, что лейтенант разберется в моей последней стычке с Крутиковым: меня никто больше не вызывал, наряд не снимали, хотя отрабатывать его тоже не заставляли – не спеши. Словом, пророчество Сергея – липа. И не удивительно: подумаешь, беда стрясется, если лишний раз рядовой Кольцов отбудет наряд! Лучше службу поймет.

Мы катали скатки на полу между кроватей. Сергей был возбужден и искренне радовался предстоящему событию: глаза под белесыми веками поблескивали. Вот уж семижильный! За эти дни подготовки он ни разу не пожаловался на трудности, и тут сыпал свои обычные шутки-прибаутки:

– Во, камень! Во, скала! Точно. Посмотри на Долгова. Молодец! Сказано – шахтер! Крепежником был. Тот, который лаву крепит. Не знаешь? В обвал угодил. Четверо будто попали. Он у них там за старшего стал. Как на фронте, командование взял на себя. Точно! Три дня руками завал расчищали… Сам-то бы не рассказал – поди дождись от такого! В прошлом году получили с шахты письмо – командир дивизиона читал перед строем. Мужество, героизм проявил. "Знак Почета" дали. Знаешь, своего бригадира монтажников знаменитого на всю Московскую дорогу верхолаза Сенина помнить до гроба буду, а этот тоже зарубку топором сделает. Точно. Себе-то он после завала отметку оставил: кулаки-то его – гири, с тех пор как нервничает, так и сжимаются. Думаешь, вот привесит фонарь!

Все это Сергей выпаливал прерывистым говорком, дышал тяжеловато, низко наклонившись к шинели, став на нее коленями и с усилием скручивая в тугую колбасу.

– В общем, народец в расчете подобрался тертый! Трое – безотцовщина, Рубцов – "трудовик", в колонии детской побывал. Его, кстати, как и тебя, лейтенант Авилов призрел из другого расчета, тоже что-то там получилось. Лейтенант-то не человек – беспокойство одно. Точно! И техническую школу придумал. Сначала кружок был. Ходили пять-шесть человек, схемы всякие собирали, теорией занимались. А однажды лейтенант говорит: "Не создать ли техническую школу? Выше классом! Мы ж ракетчики! Да с настоящей программой, с журналом посещаемости?" В прошлом году это было. Ну, и заварилось. А через полгода, к ноябрьским, перед комиссией по приему на классность от нашей батареи встало восемь соколиков, а от других – по три-четыре. Вот тебе и школа! А некоторые военные сначала артачились, – мол, холостой ход. – Он хитро скосился в сторону Гашимова, пыхтевшего над скаткой рядом.

– Вай, зачем, Сергей, о себе не говоришь? – механик поднял красное лицо. – Библиотеку придумал первый! – Гашимов повернулся ко мне: – Два шкафа видал? Его затея.

Действительно, в классе стояли два шкафа, плотно набитые техническими книжками – говорили, общественная библиотека.

– Э-э, ерунда! Дружкам написал: достаньте! Ну и подкинули десяток. А тебе-то аж из Нахичевани прислали. Опять же лейтенант из дому два чемодана книг принес, ребята на солдатскую получку, где случается, покупают. С миру по нитке, а нам – библиотека! Завтра, кстати, занятия в школе, так что жди приглашения лейтенанта.

Я старался не слушать его, и Сергей это чувствовал: бросал на меня прищуренные, испытующие взгляды. Мне понятно, куда он гнул. Мол, смотри, какие вокруг хорошие люди! Но это еще неизвестно. Такой ли действительно наш лейтенант, еще не привыкший к новенькой форме: то и дело расправляет пальцами под ремнем складки и думает, что это незаметно для людей. И Долгов тоже…

Молчаливый, неулыбчивый, Долгов и в самом деле не суетился, не кричал, как другие сержанты: неуклюже прохаживаясь между кроватей, зорко смотрел, как идут дела. Но истинное его состояние выдавали насупленный вид и сжатые кулаки-гири. Того и гляди, приварит – останется память. Для него учение должно означать не мало.

– Батарея, выходи строиться! – раздалось из коридора.

Я обрадовался: конец разглагольствованиям Нестерова. Он действительно замолчал, торопливо стягивал тренчиком концы скатки.

– Расчет, строиться! – повторил Долгов, поднимаясь с пола.

Сергей прихлопнул тугую, скрученную скатку, напоминавшую стянутый супонью хомут, и, дурашливо подмигнув, забросил ее через голову на плечо:

– Полезай, солдатская женушка, на шею!

Я пошел следом за ним из казармы.

В парке, пока прогревали в темноте двигатели установок, они то урчали, то взревывали, будто недовольные ночным беспокойством. Солдаты, поднятые рано, лениво беседовали. Пользуясь тем, что всех командиров куда-то вызвали, стояли в вольном строю, перемешавшись, кое-кто даже "засмолил", пряча папироску в ладонях, – вспыхивали красные отблески и гасли. Солдат было трудно отличить друг от друга – в комбинезонах, танковых ребристых шлемах; только желтые ромбики с цифрами, нашитые на левых рукавах, отличали нас. Словом, мы теперь номера расчета. Я не вступал в разговоры, не прислушивался, невольно раздумывая над столкновением с Крутиковым и встречей с лейтенантом Авиловым. "Чудаку Нестерову видится все в розовом мареве! Позавидуешь: таким легко живется на белом свете".

Меня подтолкнули в бок. Только тут обратил внимание – солдаты примолкли, подравнялись в строю: впереди в двух шагах различил фигуру лейтенанта – в комбинезоне он выглядел шире, крупнее. Рядом с ним, возвышаясь на голову, смутно вырисовывался молчаливый Долгов.

В голосе Авилова, как мне показалось, зазвучали радостные нотки:

– Будем участвовать в ночных комплексных занятиях. Командир соединения – генерал руководит. Понимаете, как надо действовать? Через пять минут получим боевую задачу. Это первое, а второе… Рядовой Кольцов!

– Я!

– Отменяю свое взыскание… Когда-то, говорят, генерал Драгомиров наказывал тех подчиненных, кто не умел доказать своей правоты… Не будем с вами так поступать. Молодец Нестеров, помог установить истину. А сейчас можно курить. Разойдись!

Вот тебе и фунт изюму!

Над головой спели крупные звезды. Они смотрели холодно и строго, как зрачки одноглазых циклопов. Всю ночь шла "война". Мы сменили несколько позиций, пускали условно ракеты по объектам "противника", поддерживая наступление наших войск. Потом входили в прорыв. Все это нам изредка объяснял сержант Долгов.

После этой ночи мне казалось, что с Рубцовым у нас произойдет окончательный разрыв. Вышло такое. Мы сменили только вторую позицию. Рубцов почему-то долго возился возле панорамы, хотя Уфимушкин светил ему лампой-переноской – она бросала из-под козырька узкий пучок света. То и дело с нервной хрипотцой командуя Гашимову "влево-вправо" – двигатель натужно, недовольно гудел, дергая установку, – Рубцов беспокойно крутил штурвал, прильнув к панораме, расставив кривоватые ноги на решетчатой площадке. Долгов, в конце концов, потерял спокойствие, не выдержав, мрачно спросил:

– Куриная слепота, что ли, напала, Рубцов? На "противника" работаете?

– Готов!

И надо же было случиться – из темноты, как на грех, появился капитан Савоненков и, проворно взобравшись на площадку, наклонился к панораме, что-то подкрутил, повернул штурвал и спокойно сказал:

– Ракету в белый свет пускаете: ошибка в наводке за допуском.

Соскочив на землю, он посветил фонариком, пометил карандашом в блокнот и так же неприметно исчез среди редких, проступавших черными стволами сосен.

– Достукались! – ворчливо бросил Долгов и, слазив на площадку, обследовал панораму.

Минута была неприятной: все подавленно молчали.

В бледном, рассеянном свете переноски, которую держал Уфимушкин, появился лейтенант Авилов – расстегнутый шлем сдвинут со лба – озабоченно, с тревогой спросил:

– В чем дело?

Долгов хмуро пояснил, переступил с ноги на ногу, опустил голову и, выдержав паузу, с надеждой взглянул на командира расчета:

– Разрешите, товарищ лейтенант, производить замену номеров? Взаимозаменяемость отрабатывать? Возможность подходящая – комплексное занятие. Когда еще такое будет?

Все это он произнес спокойно, скорее даже небрежно, но я догадался: он просто делал ход, собираясь на время занятий отстранить Рубцова и одновременно не желая его явно обидеть. Вот тебе и молчун, камень!

– Ладно. Согласен. – И лейтенант скрылся в темноте: видно, его занимали какие-то свои заботы.

– Давайте, становитесь вторым номером, – обернулся ко мне Долгов.

Я попробовал найти увертку. Он меня ставил в неловкое положение – поди докажи теперь Рубцову, что ты тут ни при чем!

– Я же четвертый номер, товарищ сержант.

Долгов не обратил на мои слова внимания, отвернулся: мол, понимайте приказ. Сергей коротко, но не больно ткнул в бок: давай! "Чертов медвежатник!" – выругался я про себя и даже не заметил, с каким видом уступил мне Рубцов место. Наверно, мое настроение в ту минуту было более скверным, чем его.

Сначала работал без интереса: чувствовал себя не в своей тарелке и, как тот книжный герой, о котором где-то читал, не съел бы даже яйцо всмятку.

Сменили еще с десяток позиций и к рассвету валились с ног.

Потом нас построили перед боевыми машинами.

Лейтенант Авилов, подравняв строй, подмигивает нам – мол, глядите веселей – и звонким, чтоб сбросить усталость, голосом подает команду: "Смирно", рапортует капитану Савоненкову. Тот, выслушав рапорт, идет вдоль строя, подтянутый, прямой – хотя и немало ему это стоит, – против середины, четко щелкнув каблуками, поворачивается к нам лицом, по привычке поводит взглядом с фланга на фланг: все ли в порядке?

– Занятия, товарищи, окончены. За умелые, слаженные действия генерал объявляет всем благодарность… – Комбат, вскинув прямую ладонь к виску, с подъемом бросает: – Спасибо, товарищи ракетчики!

– Служим Советскому Союзу! – рвут тишину наши слитые в одну глотки, эхо перекатывается по дремотному сосновому перелеску, как тяжелые шары: ужи… ветскоо… ююзу…

Еще минуту-две комбат делает короткий разбор, "вспоминает" Рубцова – тот сдержанно сопит во второй шеренге, – говорит о новичках, о первом для нас тактическом занятии. Я слышу свою фамилию – "Молодец, за наводчика сработал!" – и неудержимо, безнадежно краснею. Вздох облегчения срывается у меня, когда Савоненков энергично командует:

– Разойдись!

Передо мной тут же вырастает Сергей:

– Такое начало я бы не считал плохим! Как говорится, порядок в электрических фазах: косинус фи равен единице. Имей в виду, даже в энергетике такого не бывает!

Делаю вид, что надо отлучиться, и отхожу от него за машины. Первое тактическое занятие… Благодарность и – Рубцов… Как свести все воедино? Или пусть само все ставится на нужные места? Не вмешиваться в естественный ход событий? Но ведь это даже здорово – вот так наработаться, умаяться, чтоб во всем теле, в суставах, растворившись, щекотала сладкая немота, а сердце поднывает, растревоженное, взбудораженное…

Уже на рассвете колонна возвращалась в городок. Под грохот и лязг гусениц Нестеров, подмигнув рыжеватыми ресницами и дурачась, речитативом заводит:

 
Вот он забрался в свой блиндаж,
И черт ему не брат.
Как видно, верно говорят…
Другие подхватывают:
«Солдат – всегда солдат!»
 

Поет с улыбкой Авилов, оглядывая нас; Уфимушкин, сосредоточенный, строгий, шевелит губами, тоже поет, но и слушает свою пищалку-рацию.

Я задремал, скорчившись в углу рубки, потом услышал, как кто-то невесело сказал: "Ну, приехали, теперь загорать будем. Без нас завтрак съедят". Очнувшись, увидел: совсем рассвело. Установка стояла на дороге, а впереди, в двухстах метрах среди тополей виднелась усадьба совхоза – до военного городка оставалось немногим больше километра. У двигателя возились Гашимов, Долгов и механик тягача из команды обслуживания. Рядом стоял и тягач. Шлем Гашимова съехал на затылок, комбинезон расстегнут, на лице два масляных пятна от пальцев. В непривычно мертвой тишине после грохота и лязга отчетливо, по-мышиному попискивала морзянка рации Уфимушкина – лейтенант Авилов, наполовину высунувшись из люка, кому-то докладывал: "Да, да, развилка дорог юго-западнее совхоза!" Значит, верно, загорать… Солдаты стояли в стороне от установки в толпе совхозных девчат.

Я вылез из люка, спрыгнул на землю. Возле девчат были все, даже Рубцов. Сергей держался козырем и, по обыкновению, балагурил – там раздавался смех. Он увидел меня, позвал.

– А что это у вас такое? – повела глазами на установку самая рослая девушка с тонкими, шнурочком подведенными бровями. Губы и ресницы у нее тоже накрашены, щеки отливают меловой синью крема, косынка повязана наглухо, с низким напуском на лоб, чтоб уберечь от солнцепека лицо.

Сергей подмигнул солдатам, кокетливо, в тон, ответил:

– Так, один музыкальный инструмент: новый бас. Хотите послушать?

– Знаем, какой бас!…

– Точно, девочки. – Сергей подбоченился, светлый чуб высыпался из-под шлема. – Это так, механическая игрушка! В общем, – он снова подмигнул, – военная тайна. Лучше скажите, далеко ли, девицы-красавицы, путь держите?

– Тоже военная тайна! – отпарировала рослая девушка.

Соседка ее в цветном сарафане с открытыми плечами, усеянными блестками конопатин, прыснула в угол косынки:

– Тайна!… Свеклу-то тяпить?

Разговор был, что называется, "закидной", пустой. Я разглядывал девушек. Из пятерых выделялась одна. Желтая кофта ловко обтягивала ее грудь, западала глубокой складкой в узкой талии. Поношенные белые босоножки, загорелые, с облупившейся кожей икры, туго витая, как морской канат, коса между лопаток. Темные глаза смотрели умно – она, видно, была и самая серьезная: улыбалась сдержанно, с достоинством.

Я пропустил мимо ушей очередной "загиб" Сергея, но высокая девушка, кивнув на ту, с косой, сказала:

– Вон у нас Надя ученая, а мы неграмотные, темные. Давай, Надя, отвечай ему, что он пролопотал!

– Так, Надюша, давайте! – загорелся Нестеров, прихлопнув в ладоши и весь подавшись к ней.

У девушки дрогнули брови, чуть проступила краска на смуглых щеках, встряхнула головой, будто ей мешала коса.

– Такое разумно на русский язык не переводится.

– Ай! Да как же это так? – Сергей напустил на лицо крайнее огорчение, опять хлопнул сверху вниз ладонями. – Ну, мы вот – сколько нас тут парней бравых? – хотели бы, понимаете… Ну, как это?

– По местам! – донесся от тягача голос Долгова.

– Приходите, бравые, к нам в клуб! – крикнула высокая. – И приводите с собой вон того, красивого! – Она посмотрела на меня в упор.

– А мне персональное приглашение? – с наигранной обидой спросил Сергей. – Хоть бы после всех первому!

Я покраснел. Хорошо, что все бросились к установке и, пожалуй, никто не заметил моего смущения. Но, с другой стороны, испытал прилив тщеславия: красивый! Я как-то об этом не думал до сих пор, а в ту минуту почувствовал – в ее словах была правда. Волосы у меня за эти месяцы снова отросли, из-под пилотки выбивался аккуратный темный чуб. Да и солдатская форма мне шла: выглядел в ней строже и солиднее.

Установка тронулась, загромыхала, возбужденные солдаты отпускали шутки, в ответ девчата тоже что-то кричали, махали руками. Сергей прищелкнул языком над ухом:

– А эта, с косой, хороша-а ягодка! Точно…

После обеда, перед сном, обнаружил на одеяле четвертушку ватмана – самодельный пригласительный билет, написанный разноцветной тушью. В шутливой форме в нем сообщалось, что вечером состоится занятие технической школы. "Вы зачислены в первый класс. На занятия опаздывать строго воспрещается!" Ясно, проделка Нестерова. В батарее он, случалось, писал объявления, таблицы – набор разных флакончиков с тушью у него хранился в канцелярии, в шкафу. Теперь он, разбирая внизу свою кровать, делал вид, что ничего не знает. Я вертел в руке билет.

Рубцов со своей кровати понимающе ухмыльнулся:

– Привет от нашего богомаза получил? Ну-ну, в школу, значит…

– А у тебя, как в решете, не удержится, – незлобиво откликнулся Сергей и тут же выпрямился, повернув ко мне сияющее небесной простотой лицо. – Не по вкусу мое художество? Предложу тебя – в мастерской работал, лучше, думаю, получится.

– О чем разговор? – выступил из-за кровати лейтенант Авилов.

– Повестку Кольцов получил в школу. В общем, учебно-трудовое воспитание…

– Да? А вам это не нравится, Рубцов?

Авилов понимающе, с улыбкой переглянулся с Нестеровым. Он уже успел переодеться в китель, начищенные хромовые сапоги и, несмотря на то что всю ночь был рядом с нами, трясся в установке, глотал, как и мы, отработанные газы дизеля, в нем ничто не выдавало всех пережитых трудностей прошедших занятий. Солдаты вырастали в проходе между кроватей, обступали плотной кучкой.

Сергей скосился все с той же простотой на Рубцова:

– До нашего Андрея кое-какие вещи с опозданием доходят. Повышенная, как говорится, инерция или позднее зажигание. Точно, Гашимов?

– Есть мало-мало. На четверть оборота.

Солдаты заулыбались, Рубцов примолк, насупившись и покраснев: если б не Авилов, сцепился бы с Нестеровым.

– Вот об инерции. – Уфимушкин скупо улыбнулся из-под очков. – Говорят, когда Ньютон открывал закон инерции, горожане были свидетелями необычных сцен, происходивших за невысоким каменным забором особняка ученого. Без камзола, в жилете и белой рубашке, обливаясь потом, Ньютон суетился возле чугунных шаров, катая их по настилу навстречу друг другу, – глухой металлический звон раздавался в воздухе. Увидев однажды эту картину, какой-то прохожий, думая, что ученый не услышит его, сказал спутнику: "Чего только господин Ньютон не делает от безделья!" Но Ньютон услышал. "Постойте! Как вы сказали? Безделья? – закричал он вслед смущенно ретировавшемуся прохожему и тут же в задумчивости остановился: – Нет, для закона это не годится. А если… бездей… бездействия закон, инерции?" Так после этот закон и назвали.

– Дотошный, видать, был старик!

– Ассистентом бы к нему, те шары катать – вот была бы жизнь. Точно!

– Во-во, где бы ни работать, лишь бы не работать…

– Видите ли, Рубцов, в радиосвязи закон: поработал на передаче, переходи на прием. – Авилов весело оглянулся на Уфимушкина. – Вот Вениамин Николаевич знает. Тем более что на передаче допускаете срывы.

Нестеров незло хохотнул:

– Точно, срывает!

– "Точно, точно!…" – озлившись, подхватил Рубцов и весь посерел, ощетинился. – К ученым все мылишься?

– Нет уж, Андрей! Так, к слову сказал. То история. У нас другая планида. – Нестеров загасил смешок. – Поспим и будем драить установку, да так, чтобы полный порядок был. А вот, товарищ лейтенант, – он покосился на меня, – Кольцова бы в богомазы… Работал человек в мастерской. А мне уж, так и быть, в помощники. А то ведь художник из меня такой – только что в детстве заборы углем марал, да и то за это влетало.

Авилов улыбнулся устало, опять взглянул на меня, будто что-то прикидывая в уме. "Зачем он явился сюда? Неспроста все", – пришла запоздалая мысль.

– Ладно, решим. А сейчас всем отдыхать, после – в парк.

Солдаты расходились к своим кроватям. Авилов повернулся, взял пригласительный билет, повертел его в руках:

– Можно лучше, но не плохо… Придется помогать, Кольцов. – Он помолчал, разглядывая меня, и, привычно потирая пальцами висок, с внезапной теплотой и душевностью сказал: – У нас закон, сами приняли: всем расчетом в школу. Так что ждем и вас.

– Ясно.

Сказал это легко, без колебаний и в следующую секунду удивился сам неожиданно слетевшему согласию.

– Ну а как наряды вынесли? Тяжело с непривычки?

– Тяжело.

– Наряд – не теща, не скоро привыкнешь, – вставил свое Нестеров.

– Привыкать не надо. Просто не доводить до них. Самому в училище пришлось на второй день получить: со старшиной вступил в спор. Клозеты два дня чистил. Потом зарок дал…

Лейтенант улыбнулся своему воспоминанию. Поднял на меня глаза – только тут я увидел: усталость, бессонная ночь и на нем оставили свое тавро. Легкие тени проступили вокруг глаз, веки набрякли, красные натруженные штришки прожилок исчертили синеватые белки.

– И знаете, Кольцов… Извините за ошибку, за этот наряд… Не держите в сердце обиду. Договорились? А теперь отдыхайте, спите.

Он повернулся, мелькнул за углом кровати.

"Так вот зачем приходил! Не просто спросить о нарядах, пригласить на занятия… Но мог же и в другое время!" – от неожиданности ошалело думал я.

И, словно отвечая моим мыслям, Сергей снизу подтолкнул меня в колено:

– Не посчитался, пришел. Сам небось больше пережил за этот наряд, чем ты. Понял?

Я не ответил. Ладно, еще посмотрим, не будем цыплят раньше осени считать. И… обойдемся без адвокатов.