Текст книги "Звездное тяготение"

Автор книги: Николай Горбачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

Спать. Но легко сказать. Голову разламывают новые мысли, на пересохших губах – противный вкус полыни.

Перед самым утром забылся всего на несколько неспокойных минут. Снились мне кошмары, в которых странным образом перемешивались солдаты, Ийка и Надя, Васин и Крутиков… Все происходило, как в кадрах немого кино: они что-то делали, метались, но голосов их не было слышно, только по-рыбьему раскрывались рты, шевелились губы. И это еще больше волновало, тревожило, точно вот-вот произойдет, случится то, чего боятся и вместе с тем ждут, как неизбежное и желанное.

Палаточный городок пришел в движение: летели вверх одеяла, солдаты скатывались с нар на землю, точно ошалелые, натянув сапоги, выскакивали наружу, застегивая на ходу комбинезоны, натягивая шлемы. Сердце у меня екнуло и как-то сладко замерло: вот оно, начинается!

С Сергеем почти столкнулись в узком палаточном проеме:

– Ну, держись, пошло! – выдохнул он в возбужденной радости.

Багровый рассвет вставал над степью, но все это – и прохлада, и тонкий, застывший слой белого тумана над землей – исчезнет, растворится, как только взойдет огненный шар солнца. И опять будет палить и жечь. А пока все спит. Не проснулись, не ведая тревоги, и немногочисленные обитатели пустынной, неприветливой земли. И только мы, люди, часовые большого поста, как говорит комбат Савоненков, поднялись раньше всей этой живности, которая не знает, не предчувствует, – все эти птахи, орлы, как старцы, сонно клюющие горбатыми носами на своих гнездах, суслики, посапывающие в норах, вздернув верхнюю губу и открыв острые лопатки-резцы, замершие в дремоте кузнечики, – что вот сейчас по этой степи помчатся, ощетинившись носами ракет, наши могучие железные установки, будоража грохотом и гулом, вздымая рыжую пыль, ломая и давя все на своем пути.

Нас несколько раз перестраивали, потом мы сидели в установках: офицеры получали боевой приказ. Двигатели то затихали, то гудели, тревожа утреннюю степь, оглушая ее металлическим звоном. Сизое облако густого дыма скрывало выстроившиеся в грозную цепочку установки. Острый, со жгучими сросшимися бровями профиль Гашимова был сосредоточен и строг, механик будто готовился к единоборству – сразиться один на один со сказочным трехглавым змеем, руки привычно пробовали рычаги и кнопки управления. Мелко подрагивала установка – норовистый иноходец. Да и не только Гашимов, все солдаты сидели серьезные, вдумчивые: экзамен предстоял грозный.

Удивительно: тревога, беспокойство, с которыми я проснулся в то утро, не улетучивались, жили где-то в моей душе терпким, щемящим комочком. "А может, слишком большое значение придаю мелочам? Просто достаточно будет после выспаться, помыться? Обещал ведь комбат всем на речку, искупаться!"

– Чего кислый, будто репы наелся? – наклонившись ко мне и пересиливая шум дизелей, крикнул Сергей.

– Ничего! – отмахнулся я: не рассказывать же ему о своем ночном бдении и тяготивших меня мыслях.

– Вон лейтенант и комбат идут, начнется!

Я понял это по движению губ Сергея: опять резко, с металлическим звоном застучал двигатель – Гашимов продолжал его гонять, старался, видно, чтоб никакая "штучка-мучка" не подпортила дело.

Лейтенант Авилов четко, выразительно, как будто декламировал заученное стихотворение, резал слова приказа:

– …Наши войска в ходе успешного наступления натолкнулись на сильно укрепленную оборону "противника"… Батарее поставлена задача: выдвинуться в район Старого могильника, квадрат тридцать четыре, занять позицию и нанести ракетный удар по объектам…

Сухощавое лицо командира расчета со светлыми усиками теперь глядело строже – старался не выдать своего волнения. Ему полагается на высоте держаться в любых условиях.

Потом Уфимушкин, сидевший слева от меня возле рации, что-то переспросил у "Амура", ткнув очки большим пальцем, повернулся к Авилову:

– Товарищ лейтенант, сигнал "семьсот семь"!

И пошло…

Гашимов включил скорость, взревев, установка дернулась, загрохотали, залязгали стальные траки. Земля под гусеницами, сначала еще дремавшая в сонном оцепенении, глухая ко всему – к людям, к ракетным установкам – и словно не верившая, что вот сейчас они начнут вдавливать в нее острые ребра гусениц, вздрогнула, сотряслась. Почувствовав грозную силу железных машин и людей, она откликнулась ровным покорным гулом до самого горизонта.

Гашимов вел установку на большой скорости, с зачехленной ракетой наверху. Нос ее, будто только так, из предосторожности, был слегка задран вверх. Напористо ревел двигатель, пожирая километры. Слева и справа, впереди и сзади тоже неслись другие установки – лязг гусениц, грохот дизелей смешался, заполнил все пространство над степью, и казалось, что это уже сама она гудит призывным набатом.

Удивительным, великолепным поднималось солнце – круглый кровяной диск, будто нарисованный огненной люминесцентной краской. Чуть оторвавшись от земли, он так и замер, изумившись тому, что внезапно открылось: прямо на него, в безоблачную синь неба неслись на большой скорости наши установки, взвихривая шлейфы пыли, покачиваясь с носа на корму, с боку на бок.

Перед глазами у меня вставали картины того невидимого боя, который уже начался и разгорается где-то далеко впереди. С аэродромов, позади нас, а может, сбоку, из дали дальней уже поднялась армада грузных, тяжелых серебристых птиц, с ровным, тревожным гулом они несут свой испепеляющий груз – бомбы, возможно атомные или водородные. А там, за степью, войска изготовились к наступлению: им надо взорвать, смять эту "сильно укрепленную оборону". Замаскировавшись, притаились перед рывком танки, артиллеристы припали к пушкам, зарылись в окопы пехотинцы, тоже солдаты, – готовят автоматы, патроны, прилаживают снаряжение, ждут всесильного, магического сигнала "ЧЕ"… Ждут, когда авиация сбросит свой груз на голову "противника", а наши ракеты пробьют бреши-ворота. Тогда, вырвавшись из своих укрытий, ринутся вперед танки, за ними, вскакивая на брустверы окопов, с победным, перекатным, как волны, "ура" побегут пехотинцы, и их движение будет неодолимым подобно лавине горного обвала.

И все, что было до этого, – штудирование матчасти, работа на тренажере, тренировки до седьмого пота на "выгоне" в приведении установок "к бою" и "в отбой" с имитацией пусков, иногда казавшиеся бессмысленными, ненужными, – все это заглушилось, ушло. Мы неслись навстречу бою, навстречу настоящей стрельбе…

По – особому глядели теперь и лица солдат, прижавшихся к спинкам железных сидений: строгие, торжественные и радостные – словно на королевском балу. Им, наверное, представляются те же самые картины, что и мне.

Я переводил взгляд с одного из них на другого, как будто что-то хотел уловить, понять. Может быть, смысл этой радости?

– Самолеты над нами! – ревет в диком восторге Сергей, обрывая мысли, и тотчас из-за его плеча через открытый люк на голубом круге неба увидел: сверкая ослепительно в лучах солнца, на громадной высоте проплыла, обгоняя нас, армада бомбардировщиков. Гул их не был слышен, он потух в грохоте двигателя.

– Значит, скоро…

С ходу заняли стартовую позицию. Лейтенант Авилов срывающимся, резким голосом, будто за всю жизнь делал это первый раз, скомандовал:

– Основное направление… Шесть ноль-ноль!

Долгов, как всегда, глуховато, с густой мрачностью повторяет команду, записывает ее в блокнот. Зеленая, с темноватым густым оттенком ракета лежала на направляющих, вызывая почтение, чуточку боязнь. Она была боевой, а это что-нибудь значит! Не чета той железной болванке, с которой мы тренировались до сих пор. Сердце отстукивало гулко, будто метроном, в висках одновременно с ударами пульса отдавалось: "Сейчас, сейчас…"

Справа, в стороне, "ветровики" – метеорологи готовились к зондированию. Вот уже команда комбата:

– Высота… Начать зондирование!

Белый шар, вырвавшись из рук солдата, взмыл в голубую синь, удаляясь и стремительно сжимаясь в белую точку. Мне не видно, но знаю: прилипнув к теодолиту, другой солдат держит его в перекрестии, а рядом, весь преобразившись, ждет Крутиков – зажал в ладони секундомер так, словно боится, что тот вырвется. Долетает его резкий фальцет:

– Без трех, без двух… Отсчет!

Поправив ларингофоны, я передал Гашимову по переговорному устройству: развернуться влево. Двигатель басисто заурчал, лязгнула гусеницами установка, сдирая траками землю и траву. Взглянул в панораму – почти в самом створе увидел буссоль и не удержался:

– Молодец, Курбан!

– Вай, чего не так? – сквозь треск в наушниках шлема откликнулся механик.

– Так, так! Молодец, говорю.

– Спасибо, друг.

"Отошел!" – неожиданно улыбнулся я, вспомнив, как накануне вытащили его полуживого из люка. Мне были видны руки лейтенанта Авилова, зачем-то до белых пятен на суставах сжавшие треножник прибора. И тут же, без всякой связи, а может, оттого, что приметил сутуловатую фигуру капитана-посредника, припомнил, как два дня назад был свидетелем их разговора. Речь у них зашла о схеме пуска. "Стоп! Тут неверно", – остановил капитан. "Давайте посмотрим. Вот инструкция", – тихо и даже как-то виновато произнес Авилов. А спустя несколько секунд, уже другим голосом капитан протянул: "Да-а, правы. Извините". В памяти высеклись слова Сергея: "Сказано, ас, как в аптеке!" Но почему все это лезет мне в голову?

Солдаты теперь, казалось, были другими, не те знакомые мне ребята, кому свойственно и подшутить, и свалять дурака, – настоящие метеоры!

– Только бы сработать, Гоша, а? – шепнул разгоряченно Сергей: на лице – потеки, из-под шлема, с виска, на рукав комбинезона сбегали струйки пота.

– Понимаете, момент… – кому-то вполголоса сказал Уфимушкин и смолк.

Я поправил наводку штурвалом: не подкопается и сам бог!

– Готов! Готов! – сыпались торопливые доклады.

Лейтенант Авилов, насупленный, сосредоточенный, то и дело подступал к сержанту, с тревогой спрашивал:

– Порядок там? Проверили, Долгов, нет криминалов?

И сам метался возле установки, обегая ее, заглядывая на направляющие, в лоток, на приборы. И хотя все везде было в полном порядке, ему мерещились злополучные "неполадки и криминалы". Он волновался: не просто тренировка!

– Ажур, товарищ лейтенант, – сдержанно басил в ответ Долгов и тоже поспевал заглянуть всюду – даже через спину в мои приборы. И молча отходил.

– Исчисленные… левее… – режет по ушам от "газика" – пикапа голос Крутикова: выходит, в кузове под прорезиненным тентом в заварной духоте уже кончили "колдовать" вычислители. Все!

Короткая сверка – и комбат отчеканивает команду, может про себя добавив привычное "юрьев день". Долгов повторяет за ним спокойно, но с подъемом. Я ошалело рявкаю: "Ноль тридцать восемь!" и делаю доворот. А Сергей, установив дальность, включил привод – он заработал с характерным ворчливо-мягким гулом. Стянутая ребристой обоймой ракета медленно задирала в небо острый конусный нос. Рубцов быстро откидывал крючки домкратов, опуская их на землю. "А ведь по твоему предложению делают!" – радостно отозвалось под сердцем.

По перепонкам стегает:

– Расчет, в укрытие!

Срываемся и летим в ровик.

Лейтенант уже возле пускового пульта. На панели высветились лампочки: сигналы готовности цепей. Все вроде бы обычно, но голос Авилова – как струна:

– Приготовиться к выстрелу!

Напряжение на пределе. Само по себе, невольно екает сердце и начинает гулкие отсчеты: тук, тук, тук… Сейчас, сейчас! Щеки у командира расчета заметно побледнели – кровь отхлынула, резче проступили светлые усики. Но он спокойно поворачивает рычаг питания. Испугом в сердце отдается металлический щелчок. Проходят еще секунды – мигнув, высветилась на табло еще одна лампочка, и сразу же Авилов дотрагивается пальцами до кнопок:

– Огонь!

"Наконец-то! Как долго". Вздрогнула установка, раскатистый стоголосый рев двигателя вспорол тишину, из клубов дыма и пламени, блеснув, взметнулась ракета, оставляя позади белое жало пламени. Рокочущий острый звук стремительно побежал, удаляясь и замирая в голубой высоте.

Молча следили за желтым ярким, как маленькое солнце, огненным шариком. Он уплывал не один – стреляли и другие установки, залпом. "Туда, туда, пробивать брешь… Наверно, и самолеты подходят?" – подумалось мне внезапно.

Сколько прошло секунд или минут? Из-за машины вывернулся капитан Савоненков – в пыльных сапогах, на гимнастерке под портупеей мокрая полоса, но усталое, желто припудренное лицо подобрело, не было таким строгим, как обычно.

– Товарищи! Цели накрыты точно, по всем войскам объявляется: началось общее наступление…

Тогда-то Сергей, как оглашенный, рявкнул:

– Ур-раа!

Его поддержали почти все:

– Ур-раа… Ур-раа…

Солдаты принялись дурачиться: обнимались, барахтались, точно медведи на солнцепеке, поднимая пыль, радуясь, как дети. И мне вдруг стало понятно то, что не давалось еще утром, что ускользало неуловимо, словно тень. Это была радость труда, того самого дела, которому служат, которому отдают все свои силы, энергию, ум, знания! И вот сейчас они получали за все награду не какими-то "купюрами деньзнаков", как любил выражаться Владька, а духовной удовлетворенностью.

И никто на солдат сейчас не смотрел строго, не требовал "отставить!" – офицеры сочувственно, поощрительно взирали на все происходящее.

Солнце поднялось высоко, нещадно жарило, пожелтевшее, опаленное небо было мутным, неподвижный воздух обжигал ломящим жаром. Но удивительно: люди будто не чувствовали ни зноя, ни усталости. У Сергея к лицу пристала блаженная, ангельская улыбка и никак не могла отлипнуть. Даже Рубцов, с трубными звуками отфыркиваясь от набегавших на нос и губы солоноватых струек, крутился волчком возле установки.

И незаметно для самого себя я забыл о своей утренней тревоге, с которой проснулся, поддался общему настроению, и впервые в меня входило что-то удивительно ясное, прозрачное, светлое. Впервые мне не показалось мрачным, тягостным то, что ждало меня после возвращения с полигона, с этого учения.

17

Наступление войск, как сообщили нам, развивалось успешно. К обеду мы сменили не одну позицию, преодолевали полосу заражения, отмеченную желтыми флажками, – все делали в противогазах и защитных костюмах, даже стреляли в них, потом проводили полную дезактивацию техники.

После полудня нас отвели на выжидательные позиции. Мы уже знали, что все ракеты "попали в точку" и батарее обеспечена отличная оценка. Венец оказался лавровым, и это было приятно, даже щекотало самолюбие.

Офицеров вызвали на оперативный разбор в палатку, большую, похожую на шатер монгольского хана, – в ней размещался штаб. От горячих рыжих, густо запорошенных толстым слоем желтой пыли установок разливалось жаркое марево. Солдаты в комбинезонах устроились, кто прямо на колючей траве, кто – в жидкой тени, прислонившись к гусеницам, каткам. Теперь, когда напряжение спало, когда самое главное было позади, можно было понять, каких усилий это стоило. Расслабленное тело сковала терпкая немота – оно казалось чужим; отяжелевшими руками и ногами не хотелось сделать самого малейшего движения, язык во рту будто опух, одубел. Но все равно у солдат находились еще силы шутить, перекидываться острыми словечками. Рубцов, лежавший рядом с Гашимовым, блаженно прикрыв глаза, развивал мысль:

– Ну вот, стрельбы отличные, кончится учение – и в тот бы списочек угодить, после которого – в руки проездные, отпускной и на колесы… Грубо!

Он притворно вздохнул.

Привалившись плечом к острому ребру гусеницы, Сергей Нестеров крутил губами какую-то будылину и прислушивался к разговору, скосившись, сощурив один глаз. Когда Рубцов вздохнул и примолк, Нестеров сплюнул изжеванный стебель:

– Ишь, чего захотел! Отпуск ему подавай. Пожалуйста, рядовой Андрей Рубцов, поезжайте домой, отдыхайте, набирайтесь сил. А на медаль не согласен? Не грубо? И потом, ты ж "деэмбе", осенью "делаешь ручкой"!

Рубцов обернулся, ухмыльнулся:

– Осень еще далеко. А у тебя, случаем, ягодицы не зудят?

– Чего?

– Хорошие ягодицы чуют палку за километр.

– Но-но! У нее два конца! А я тебя как раз вместо отпуска одним бы и угостил за все твои прежние дела. Или уж ладно – дал бы трехдневный отпуск, только при части, – Сергей ощерился, – с отбытием на губе!

Солдаты расхохотались. Рубцов потемнел, вскинулся на локоть, нижняя губа обидчиво задрожала:

– Ты эти смешочки побереги для себя. А кто из нас первым на губе побывает – не известно. Яму рыть – самому там быть!

Он сердито отвернулся, устраиваясь на свое место.

– Не злись, чудак! Сколько говорю: на злых воду возят. Точно.

– Что случилось?…

Из-за установки вышел лейтенант Авилов. Он, конечно, слышал все сладкие разглагольствования – переводил смешливый, веселый взгляд с одного на другого. Мы поднялись с земли неохотно, лениво: от истомы, усталости вставать не хотелось. А вставать надо – он офицер, по уставу полагается.

– Так что же, Нестеров, замолчали?

– Просто, товарищ лейтенант, – уклончиво пожал плечами Сергей, переминаясь с ноги на ногу, – с Рубцовым дружеский разговор насчет краткосрочных отпусков.

– Отпуска? Будут, наверное, и они.

Обветренное лицо лейтенанта плохо скрывало затаенную хитрецу – оглядел всех, словно хотел спросить: "Как воспримете то, что сообщу?"

– А вот, товарищи, – помолчав, сказал он с легкой торжественностью. – Нашему расчету, как лучшему, доверено отстрелять чисто испытательную стрельбу. Справимся или нет?

– Испытательную?

Сергей аж подпрыгнул, мотнул одурело головой.

– Конечно справимся! Да мы ее, товарищ лейтенант, шесть киловольт ей, не в квадрат, а в копеечку пошлем!

Он вдруг осекся, завертелся по сторонам, все еще радуясь, как ребенок. Выходило, как у клоуна. Удержаться от смеха было нельзя. Гашимов взмахивал бровью, как крылом, просил:

– Кончай! Серьезный человек?

Смеялся и лейтенант Авилов – от души, звонко: верхняя губа с усиками подрагивала. Только Рубцов отвернулся.

Эта стрельба действительно казалась нам проще простой. Мы уже были именинниками, и лишняя стрельба – как детям лишняя игрушка. Веселое, радостное, будто перед праздником, настроение вселилось во всех.

– Значит, в копейку, Сергей? Не меньше?

– Загнул! Хоть бы в пятак.

– Так ведь обещать – не делать! За обещанку много не берут, он знает.

– Один премудрый пескарь сомневался, сомневался, да щуке в рот угодил!

Ракету привезли спустя час. Она лежала на транспортной тележке – обычная сигара с утолщенным, похожим на болванку носом. И только трубки – приливы трассеров выдавали, что она не была "нашей" ракетой.

– Уникальная, говорят. Пуск из бункера будет, – сдержанным, негромким баском доложил Уфимушкин: лицо каменно-строгое, серьезное, сразу видно – ученый человек.

Молодой водитель крана мешкал, не мог подъехать к установке. Солдаты, еще не остыв от возбуждения, наперебой сыпали советы:

– Давай ее, милую, сюда!

– Эй, глаза-то, глаза разуй! Руля влево.

– Утюг ты, друг! Не дрова – ракету везешь. Соображай!

Водитель в кабине еще больше терялся, краснея и отругиваясь. Наконец подвел кран как надо, рядом с установкой.

Я отошел в сторонку. Солнце опускалось в мутную блеклую пелену. Оно тоже, как и солдаты, устало за день от изнуряющей жары, глядело тускло-желтым с оплавившимися краями пятном, будто его только вытащили из горна. Степь вокруг потускнела: пучки верблюжьих колючек, рыжие клубки перекати-поля, песчаные буруны…

Было тихо, призрачно и чуть тревожно. Краснощекий суслик в трех метрах выскочил на лысый шишак кочки, опустив передние лапки, вытянулся рыжим комельком спиленной сосенки-первогодка, свистнул пронзительно, но тут же юркнул в нору: испугался меня. И странно, у ракетной установки, рядом с гогочущими над водителем солдатами, вдруг отдаленно повеяло детством. Снова, как в давнюю пору, почудилось: именно в такую минуту в природе совершается что-то таинственное, значительное – непонятное и неведомое человеку.

Всего на короткий миг забылся, охваченный прихлынувшим чувством, и в памяти совсем неожиданно всплыло другое – тот вечер нашей встречи с Надей… Кажется, он был третьим. Тогда я уже собрался, оставалось только уйти из казармы, нырнуть в заборную щель – и ищи-свищи. Даже сержанту Долгову доложил: ухожу к соседям, к Пушкареву. Ему оставалось только дать мне "добро": было свободное время. Но вдруг какое-то сомнение вползло в душу, засосало, и неожиданный вопрос – что делаю? – впервые, будто улучив момент и подкравшись, встал резко, остро. И вызвал странное раздражение: своими самоволками подвожу не только себя, а кого-то еще, всех, чуть ли не весь свет. Глупость стоеросовая!

Раз, другой прошелся вдоль забора в нерешительности. В конце концов, каждый отвечает за себя – и нечего распускать слюни! Я тогда шагнул к забору, отвел решительно доску…

Но моя мрачность, пока шел знакомой тропинкой через поле, не развеялась, и Надя это заметила: "Что с вами?" – "Хандра. Раздваиваюсь, – усмехнулся я. – Между хорошим и плохим. Первого во мне нет, второго – хоть отбавляй"… – "Почему вы так говорите?" – "Потому, что это правда". – "Вы просто наговариваете". – "Блажен, кто верует". – "Да? – как-то испуганно произнесла она и вдруг решительно заявила: – Не верю!" И порывисто взяла меня за руки.

Я усмехнулся, готовый сморозить что-нибудь очередное, но взгляд ее внезапно остановил меня. Удивительно доверчивый, открытый. Бедняжка, если бы она тогда знала о моих самоволках! Нет, на этот взгляд нельзя было ответить какой-нибудь пошлостью, банальностью – я неловко переменил тему разговора, но так и не мог до конца оправиться от какой-то непонятной скованности. Взгляд ее преследовал меня, не отступал, как укор совести: я чувствовал его весь вечер.

"И неужели вот с такими глазами могла сделать потом все остальное?" Впрочем, что теперь жалеть? Человеку в душу не залезешь и до времени не узнаешь, что там…

– Команда "К бою" была! – хрипло прошипел Сергей, проносясь мимо метеором. – Уснул?

Я побежал вслед за ним. Установка взревела двигателем: сейчас Гашимов развернет ее на указанное лейтенантом место, установит к бою. Авилов уже шагал к бурьянистому бугорку, на ходу расстегивая ремни треножника прибора. В стороне, за пологим холмом бункера на железных ажурных вышках, люди полигона прилаживали теодолиты и еще какие-то неизвестные диковинные приборы, похожие на чемоданы.

…Транспаранты пульта горели ровным светом – все исправно. Возле муарового шкафа, от которого веяло домашним теплом, застыл, не шелохнется, лейтенант Авилов, рука на боевом ключе. Народу в бункер набилось много, – кажется, все высокое начальство. Разговаривали вполголоса. Солдаты забились в угол, притихли. А я думал, что сейчас и эта ракета уйдет в поднебесье. Поработали, умаялись – вон у всех глазницы, как ямы, хотя сами глаза блестят, будто кокаина капнули в них, потрескались губы, пошелушились, – будет заслуженный отдых…

– Пуск!

Глухой шум за стеной бункера отозвался на резкий голос Авилова. И тотчас все увидели: серый с пылью дым взвихрился, вырвалось пламя, обволакивая ракету, но ее нос остался на месте… Аварийный пуск! Ясно – беда! Солдаты застыли в углу. Уфимушкин, сняв перед этим очки, чтобы протереть, так и замер, держа их в левой руке на весу – белые тесемки подрагивали. Жилистая шея вытянулась, лицо горько сморщилось. Он-то лучше нас понимает, что стряслось с "уникальной"!

Все молча сгрудились, смотрели туда, на установку, окутанную дымом и гарью. Люди были беспомощны, и эти секунды, пока выгорело топливо, показались чересчур долгими. Тягостное, напряженное молчание воцарилось в бункере: всех волновал один и тот же немой вопрос – что делать? Полное лицо конструктора (нам до стрельбы о нем шепнул Уфимушкин) побледнело, резкие дужки запали у губ – будто фасонным долотом их пробили.

– Ракету нужно было бы спасти, разрядить, – взволнованно сказал он, нарушая тишину. – Думаю…

И не договорил. Понял: излишне доказывать значение и необходимость этого – люди и так все сознавали.

Руководитель – генерал, в шелковой зеленой рубашке с мокрыми подтеками на спине и под мышками, обвел тревожным взглядом присутствующих:

– Так что будем делать?

И снова молчание. А я взглянул искоса на лейтенанта Авилова: он уставился на генерала в строгой задумчивости – в голове, наверное, ворочались камни-мысли. Что ж, понятно – он командир расчета, руководил нами, мы готовили эту ракету… И вдруг с внезапной остротой и волнением, будто мне передались незримые мозговые излучения, я понял, о чем он думал. "Разрядить – значит, высвободить ракету из направляющих, отнести ее со стартовой площадки, – проносилось у меня. – Краном этого не сделаешь, только осторожно могут люди… А дальше останется самое опасное: обезвредить. Под заглушкой механизм взведения… Кто знает, что там произошло при аварийном старте?… Можно ожидать всего. Целы ли чеки механизма взведения? А если они уже нарушены? Тогда может произойти худшее – взорвется!…"

Авилов вдруг шагнул вперед, вытянулся перед генералом:

– У меня есть предложение, товарищ генерал. Разрядить установку, ракету отнести на руках, снять закоротку.

Странно спокойно, подчеркнуто спокойно говорит… "Исполнить свой долг бывает иногда мучительно, но еще мучительнее – не выполнить его". Уфимушкин привел эти слова… Может, об этом думает и генерал? Во всяком случае, он молча оглядывал невысокую, приземистую фигуру лейтенанта в комбинезоне, потом, будто что-то вспомнив, скользнул взглядом по лицу, крутому, разделенному вертикальной черточкой подбородку, опустил устало красноватые веки, насупившись, обронил тихо:

– А если… взведен механизм? Понимаете?

– Понимаю, – Авилов, кажется, улыбнулся. – Не нам, испытателям, отступать. Ведь до училища служил у вас, товарищ генерал, солдатом в испытательной команде.

Мы переглянулись, у Сергея округлились глаза, протянул: "Вот тебе…", но осекся. Действительно, вот тебе и на!

– Служили? Постойте… Это не вы, когда отстреливали комплекс "Вегу", вызвались сидеть в кабине стартового агрегата? "А почему собаку или козу?" Ваши слова? Авилов фамилия?

– Так точно, товарищ генерал.

– И тогда в испытании ракеты при близких разрывах, попадании осколков, пуль тоже участвовали? Тогда ракета… В общем, допустили увлечение, неосторожность.

– Было, ругали нас.

– Надеюсь… – Генерал что-то хотел добавить, но резко оборвал себя, помолчал. – Какие меры предосторожности?

– Внимательность, товарищ генерал, прежде всего… Закоротку снимать будем у ровика.

Генерал опять поднял на Авилова глаза, после паузы резковато, видно решившись, твердо сказал:

– Действуйте. Кто пойдет?

– Кто?…

Лейтенант обернулся – мы притиснулись друг к другу в углу, – взгляд его вроде бы дольше остановился на мне. Сбоку от меня молча, четко ступили вперед Долгов, Уфимушкин, Сергей… Шагнул и я, встал на свое обычное место – между Нестеровым и Гашимовым.

– Весь расчет, – с какими-то вдруг радостными, как мне показалось, подголосками произнес Авилов.

Генерал кивнул одобрительно.

Тяжелая железная дверь бункера открылась, пропуская нас. Странное ощущение спокойствия владело мной, – может, естественная реакция от всего пережитого, передуманного? Успел отметить: розоватым перламутром горели два облачка – узенькие полоски. Закатное солнце четким диском на невидимой нити зависло над горизонтом, заливая светом широкую ровную степь, стартовую площадку, еще смрадно дымившуюся ракету на установке. Все выглядело совсем обычно, даже чересчур обычно…

Ракету медленно опустили в горизонтальное положение и осторожно, по сантиметру, стали продвигать вперед по направляющим. Я работал у сопла двигателя. Авилов молча указал, где кому встать, сам с Долговым – возле остроконечной головной части… "В случае чего – первые, тут же, – мелькнуло в голове. – А меня у сопла… Не доверяет? Так все равно всем тогда… Вот и рядом Уфимушкин".

Корпус горячий еще, прилипают руки – будто смолой вымазаны. Или это пот? Авилов не командовал – мы и без того действовали с величайшей тщательностью. Главное было – не стукнуть, не тряхнуть ракету. Те, кто остался в бункере, следили за каждым нашим движением.

Наконец ракета вышла из направляющих: сцепив руки в замок, шагая в такт друг другу, понесли ее от установки. Пять шагов, десять…

Очки у Уфимушкина сползли к кончику носа, на ном влажный налет, дыхание короткое, с присвистом, как из тонкой трубки.

Авилов остановился, рукой показал: положить на землю. Нет, все пока было нормально. Рядом – бетонный ровик, в случае чего, значит… Ракета легла, распластав длинное тонкое тело, отблеск заката окрасил ее в бледно-розовый цвет.

– Всем в бункер, – распорядился лейтенант. – Заглушку и закоротку снимать буду сам.

Долгов что-то шепнул ему, и Авилов повернулся:

– Да, человека два могут понадобиться, возможно, поддержать. Будут в ровике сидеть.

– Кого оставить? – негромко спросил Долгов.

– Кого угодно. Ну, например, ближних: Уфимушкина, Кольцова…

Солдаты уходили нехотя, подчиняясь приказу. Долгов – хмур, надбровные бугры выперлись желваками, Сергей зажал в стиснутых зубах будылину. Лейтенант возле ракеты оставался один. "Откуда в нем эта смелость? Слышал, только в самые опасные минуты проявляется по-настоящему человек".

Понуро, молча мы спустились в ровик. Уфимушкин забыл об очках – они так и держались на кончике носа, знакомое сморщенно-горькое выражение прилипло к лицу.

Ракета в пяти метрах, там Авилов – смотрели туда, вытянув шеи; сняв шлем, лейтенант расстегивал комбинезон.

Быстро, резковато взмахивая руками, подошел генерал, до нас долетел его сдержанный голос:

– Будьте предельно внимательны при снятии закоротки.

– Ясно, – подчеркнуто твердо, видно, в подтверждение своих мыслей ответил лейтенант: теперь допустить увлечение или неосторожность он не мог. И все-таки…

Генерал повернулся, пошел к бункеру. Авилов остался один на один с ракетой, и мы – в ровике… Лейтенант наклонился над ракетой. Встал на колени. Нам не видно, но она теперь прямо перед его глазами, эта заглушка. Шесть винтов с глубокими пазами… По-научному – шильдики. Из кармана вытащил отвертку, сейчас вставит в паз первого винта. Но почему он медлит – узкое лезвие отвертки направлено вверх? Почувствовал ту самую "минуту"? Слышал, бывает в жизни человека, когда он вдруг испытывает "ту минуту", в которую необходимо подвести незримую черту под всей жизнью. Ведь он вступает в своего рода игру со смертью. Кто кого. И надо оглянуться назад, оценить все свои поступки, дела, ради которых жил и которые останутся после… Так, что ли? Или вспомнил жену? Как ее зовут? Кажется, Валя. Сына Олежку? Показывал как-то фотографию – беззаботное пухленькое создание – запястья, шею, ножки над коленками и возле щиколоток будто перетянули струнами: глубокие складки врезались в тельце. Что тут верно? Что вообще у человека главное?