Текст книги "Наука о войне (о социологическом изучении войны)"

Автор книги: Николай Головин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Только что приведенные слова могут привести к заключению, что «правда» о войне действительно может ослабить дух армии. В самом деле, не часто ли доктор скрывает от больного неминуемость скорого смертельного исхода его болезни для того, чтобы облегчить ему последние дни его жизни? Для меня несомненно, что веками выработавшаяся в военной среде традиция приукрашать войну, представляя ее рядовому бойцу не такой, какая она есть, имеет за собой практические основания. Но я позволю себе утверждать также, что для успеха в войнах современных передовых народов между собою такое примитивное средство, как искажение и скрывание «правды» о войне, является не только средством недействительным, но иногда даже и опасным. В самом деле, в «доброе» старое время профессиональных армий, когда сражения представляли только очень редкие эпизоды кампаний, причем продолжительность их измерялась всего лишь несколькими часами, солдат можно было держать как бы с повязкою на глазах. Но сейчас, когда война ведется всем народом, когда она может затянуться на годы, когда сражение столь раздвинулось во времени и пространстве, что заполнило собою всю операцию, – можно ли скрыть ту правду, которую неминуемо увидит воочию каждый боец с первых же выстрелов? Не опасно ли, что падение духа от разрушенных иллюзий увеличит ту моральную депрессию, которую испытывает рядовая масса людей при вступлении в зону опасности? Не опасно ли, что среди бойцов появится в таких условиях тенденция к другой крайности: видеть все в черном? Что это так, свидетельствуется фактом громового успеха, который получил во Франции напечатанный в конце войны роман Барбюса «Огонь»[106]106
  Henri Barbusse. Le feu. (Journal d'une escouade). Roman. Ed. E. Flammarion. Paris,1917.


[Закрыть].

Что представляет собою «правда», рассказанная Барбюсом, читатель может увидеть из анализа этой книги, сделанного Жаном Нортоном Крю[107]107
  С. 557–565 его труда «Temoins».


[Закрыть]. «Что это – наивность? незнание? или наглость? – спрашивает себя этот исследователь. Действительно, книга Барбюсса представляет собою наслоение ужасов и мерзостей – при этом по большей части выдуманных. В основе ее лежит тенденциозная пропаганда против войны, питающаяся из тех же источников, как и та пропаганда, которая велась в том же 1917 году Лениным и его сателлитами со скрытой целью превращения внешней войны во внутреннюю. Несомненно, что книга Барбюса является одним из проявлений народной усталости от затянувшейся тяжелой войны. Опасность ее заключалась не только в том, что она находила отзвук в патологической социальной психике того периода войны, но также и в том, что она создавала соблазн для рядовых бойцов, познавших несоответствие между тем представлением о войне, которое внушалось им сверху (bourrage des cranes), и тем, что происходит в действительности, увидеть в ней скрывавшуюся от них правду.

«350 тысяч проданных экземпляров "Огня" – разве это не признак одобрения, – пишет Жан Нортон Крю[108]108
  С. 565. его труда «Temoins».


[Закрыть]. – Я слишком хорошо знаю причины этого успеха, чтобы последний повлиял на изменение моей оценки. В один из дней 1917 года на фронте мне пришлось вступить в спор по поводу «Огня» с одним капитаном офицером-профессионалом, все время находившимся в окопах и потому мало читавшим, который стал ярым поклонником Барбюсса. Я ему процитировал ряд абсурдов, напечатанных в книге. "Конечно, – ответил он, – там много неточностей, но как долго вколачивали в мозги людей, остающихся в тылу, совершенно искаженную картину нашей жизни; Барбюс рисует как раз обратное[109]109
  Это – вечная логическая ошибка, которая так затрудняет познание истины. Очень часто предполагают, что последнюю нужно искать в противоположности только что совершенной ошибки. В 99 случаях из 100 это приводит к новой ошибке. В основе такой тенденции лежит психическое настроение, обуславливаемое ассоциацией противоположностей.


[Закрыть] рассказам и статьям, которые нас прямо раздражают; это неплохо, чтобы, в конце концов, услыхали бы иной перезвон колоколов". Я стал говорить ему о других книгах настоящих бойцов, которые уже появились к этому времени в печати; я указал на авторов лучших из них, на Женевуа, Линтие, Ружон, Вассаль, Галтье-Буассиер. Он не был знаком ни с одной из них».

Интересно вспомнить здесь, какими мерами главнокомандующий французской армией генерал Петен спас в 1917 году французскую армию от разложения. Он потребовал от офицеров, чтобы в этот критический период духа армии офицеры неотлучно находились бы при солдатах и установили бы с ними самые близкие отношения. Генерал Петен правильно рассчитал, что в таком случае солдату легче получить от своего офицера разъяснение мучающих его душу вопросов. А к этому времени в среде французского офицерства уже установилось правильное понимание необходимости знать всю «правду» о войне, что свидетельствуется хотя бы перечисленными в ответе Жана Нортона Крю заблудившемуся капитану авторами. Получив моральную поддержку со стороны своего ближайшего боевого руководителя и такого же, как сам солдат, страдальца, солдат успокоился и с новыми силами повел борьбу против немцев.

Гибель русской армии в 1917 году представляет собою противоположный пример. Ни в одной из воюющих европейских армий не была так глубока и широка пропасть между представлениями о войне, господствующими в высших штабах, и той действительностью, которая непосредственно ощущалась бойцами. С началом революции, в силу общих социальных причин, ^началось расслоение и между солдатским составом и строевым офицерством. Это расслоение все росло; когда же произошло непродуманное и неудачное выступление генерала Корнилова, это расслоение дошло до степени ярой вражды. Предоставленный себе русский солдат, много менее культурный, нежели французский, легко стал добычей большевистской пропаганды, «правда» которой была еще дальше от истины, чем «правда» Барбюса.

Таким образом, прежнее мнение об опасности вскрытия истины о войне должно быть ныне пересмотрено даже в отношении чисто практических мероприятий по созиданию вооруженной силы и по воспитанию солдатского состава.

Возьмем хотя бы область вождения войск. В настоящую эпоху расползшегося на огромные пространства сражения, управление войсками производится почти исключительно на основании донесений. И вот что приходилось наблюдать в минувшую войну, особенно в ее начале. После первых же выстрелов происходил разрыв во взаимном понимании между войсками и высшими штабами. Когда первые доносили правду, вторые считали, что войска не делают всего, что могут и должны сделать. Со стороны этих штабов устанавливалась система командования «с запросом», типичным примером которого является руководство нашими первыми операциями в Восточной Пруссии, главнокомандующим Северо-Западным фронтом генералом Жилинским. В других наших высших штабах происходило, может быть, и менее резко выраженное, однако то же самое. Как часто приходилось мне слышать такое рассуждение: войска всегда выполняют меньше, чем им приказывают, следовательно нужно «запрашивать» с них больше и тогда они выполнят то, что действительно требуется. Это заблуждение получило столь широкое распространение у нас, что многие из высших начальников считали предъявление войскам непосильных требований признаком начальнической энергии. Войскам пришлось дорого заплатить за эту систему «запросов». Наши неудачи в Восточной Пруссии могут послужить отличной иллюстрацией. Но после первых же жестоких уроков, данных действительностью, войска приспособились и в них выработалась своего рода система, если не назвать прямо «ложных», то во всяком случае «условных» донесений. Например: пехота брошена днем в атаку на неразрушенную проволоку; атака, конечно, неудачна; командир полка, чтобы избежать приказания вновь повторить эту безнадежную атаку, доносит: стрелки залегли и режут проволоку. Он рассчитывает на то, что непонимание высшими штабами реальностей современного боя помешает им понять всю сказочность подобного донесения. Другой пример: заметив, что доблестные и успешные атаки не оцениваются наверху в том случае, если донесения о них не сопровождаются описанием мифических штыковых свалок и кавалерийских шоков, более ловкие командиры быстро установили в своих донесениях своего рода трафарет, напоминающий батальные картины времен давно минувших.

Вышеуказанный моральный разрыв между высшими штабами и войсками представляет собою явление, наблюдавшееся во всех армиях. Вот что пишет Жан Нортон Крю[110]110
  С. 17–21. его труда «Temoins».


[Закрыть] про то же явление во французской армии. «Спросите бойцов и они приведут вам примеры непонимания штабами того, что в действительности происходило на фронте. Я могу сам рассказать следующий небольшой пример. Около 10 января 1917 года 133-я дивизия, в которой я был унтер-офицером, заняла у Вердена сектор между Безанво и фермой де Шаморетт. Этот участок местности был отбит у неприятеля 25 дней перед этим. Мое отделение находилось на крайнем левом фланге, поддерживая связь с соседней дивизией. Но я не мог занять указанной мне позиции, ибо окоп, нарисованный на плане Штаба корпуса и протягивавшийся по обрыву, в действительности не существовал. Наши предшественники получили после атаки 15 декабря 1916 года категорическое приказание построить этот окоп в течение недели. Несчастные пытались это выполнить. Однако, хотя они и закончили все указанные им траншейные работы в более легком грунте, здесь они не смогли справиться с осыпями замерзшего щебня, затвердевшего, как бетон. Нужно вспомнить, как сурова была та зима. При нашем вступлении на позицию эта несуществующая траншея была нам сдана, как существующая, объяснив нам, что требования корпуса со словами «во что бы то ни стало» так часто повторялись, что пришлось донести о ней, как о будто бы законченной, в расчете закончить ее, когда температура упадет и станет возможным рыть. Но морозы продолжались. Каждую ночь я шел со своим отделением на назначенное нам место; мы ковыряли кирками – нам удавалось согреться, но результатом нашей работы были лишь горсти отколотого щебня. В феврале нас сменили, а траншея продолжала существовать лишь в воображении тех, кто нанес ее на свой план. Впоследствии, из чтения рассказов о войне, я узнал о гневе прибывшего на смену нового штаба корпуса и этот окоп был, наконец, построен в марте месяце. Следует при этом заметить, что вопрос идет здесь не о какой-нибудь незначащей траншее, а о важнейшем участке позиции; на опушке леса де Кариер, на смычке двух дивизий, образовалось пустое пространство в 200 метров шириной, без единой траншеи и без, хотя бы, единой заставы. Так продолжалось более трех недель, и штаб корпуса об этом не знал. Кто в этом виноват? Войсковая часть, пославшая ложное донесение? Те, кто получают ложные донесения, обыкновенно сами вызывают их непосильными требованиями. Штаб корпуса рассуждал чисто по школьному теоретическому трафарету, вместо того, чтобы посчитаться с реальностями обстановки. Тогда бы он учел: что стоят большие морозы и грунт замерз; что солдаты, находящиеся на позиции, плохо снабжены; что у них будут отморожены ноги; что успех работы может быть настолько мал, что поставленная задача непосильна даже для неослабленных людей; что можно предъявлять войскам лишь выполнимые требования и во всяком случае должно принимать меры для облегчения положения их. Штаб корпуса, рассуждавший иначе, и вызвал ложное донесение, которое могло бы привести к катастрофе. Этого не случилось, но произошел скандал другого рода: дивизия потеряла громадное число людей с отмороженными ногами и ее кадры оказались истощены вследствие плохого снабжения».

«…Можно утверждать, – заключает свои наблюдения Жан Нортон Крю, – что войска из страха перед начальством, как правило, обманывают его. Наполеон, которого очень боялись, был и наиболее обманываем. Этот небывалый человек понимал это, но он так был уверен в своей способности понимать действительную обстановку, что примирился с этой тенденцией, лишь бы только его боялись. Традиция обманывать начальников усилилась с тех пор и, может быть, это единственная привычка мирного обучения, которая осталась и на войне».

Вот последствия устарелой, примитивной точки зрения, полагавшей, что скрыванием истинной психической сущности боя можно сохранить дух армии на высшем уровне.

«Нам кажется, – писал уже полвека тому назад генерал М.И. Драгомиров, – что настало наконец время трезвого отношения и к военным событиям: Агамемноны, Ахиллесы и другие более или менее красивые эпические герои должны сойти со сцены и уступить место обыкновенным людям, с их великими доблестями и с их подчас унизительными слабостями; с их самоотвержением, доходящим до того, чтобы положить голову за други своя, – и с их себялюбием и своекорыстием, доводящими до стремления уложить (руками неприятеля) того ближнего, который им не пришелся по сердцу; с их способностью взбираться под пулями и гранатами на вертикальные стены безо всякой посторонней подмоги, и с их обычаем давать иногда тыл и бежать без оглядки, из-за одного того, что какому-нибудь негодяю вздумается крикнуть: «мы обойдены».

Дело от этого выиграет: оно всегда выигрывает от правды. В теории не будут ограничиваться всеизвиняющей фразой: – «это случайность», а будут задаваться вопросом о том, как нужно вести и организовать войска, дабы они возможно менее поддавались неблагоприятным случайностям»[111]111
  Драгомиров М.И. Разбор Войны и Мира, с. 6.


[Закрыть].

Понимание «внутренней» стороны войны возможно лишь после того, как вся правда о войне будет вскрыта. Истинное же представление о войне, как мы это установили в предыдущей главе, возможно только тогда, когда оно явится синтезом познания «внешней» и «внутренней» сторон ее явлений.

4. Субъективный психоанализ и методы его использования

Минувшая Мировая война дала в распоряжение исследователя войны небывалый по своим размерам и качеству материал для психоанализа бойца. В числе призванных в ряды войск культурных государств оказались люди самой высокой интеллектуальной квалификации. Многие из последних до свое ^го превращения в солдат были профессорами в университетах. Хорошо знакомые с методами научного анализа, они применили это свое умение для суждения о тех явлениях и событиях войны, непосредственными участниками или свидетелями которых они оказались.

Не нужно, однако, закрывать глаза на то, что правильное использование всех этих многочисленных воспоминаний и записей требует колоссальной подготовительной работы. Начало таковой положено в неоднократно уже мною цитированном труде Жана Нортона Крю. Однако он касается только трудов, напечатанных на французском языке. Необходимо же продолжить такую работу и над мемуарной литературой, составленной на других языках. Только после тщательной проверки степени достоверности каждого из мемуаров и степени правдивости каждого из мемуаристов можно приступить к использованию отобранного материала. Здесь опять работа разобьется на несколько стадий. Первой из них будет картотечная классификация, и только последняя из этих стадий будет заключаться в подведении обобщающих выводов.

Однако эти выводы будут нуждаться в более объективной проверке, нежели сверка показаний одних свидетелей с показаниями других.

Начало такому вполне объективному методу проверки было положено русским доктором Шумковым. Собирая сейчас же после Русско-японской войны 1904–1905 гг. данные из пережитого ее участниками опыта, он производил ряд работ по изучению физиологических изменений, происходящих в человеке под воздействием опасности, угрожающей ему в бою. Доктор Шумков совершенно правильно видел в этих физиологических изменениях те объективные показатели, которые помогут ввести в область субъективного психоанализа экспериментальную проверку.

К великому сожалению, попытка доктора Шумкова окончилась неудачно. За исключением единичных лиц, на его работу никто из военных ученых не обратил внимания. В среде же представителей гражданской науки дело окончилась даже небольшим скандалом. На заседании представителей нашего медицинского мира, на котором доктор Шумков готовился выступить с докладом, еще до начала такового был заявлен протест против того, чтобы в среде культурного общества читались доклады о таком варварском акте, как война. Доклад Шумкова был сорван, и его работа ушла в небытие.

Рассказанный только что случай с доктором Шумковым, несмотря на всю свою возмутительность, является тем не менее весьма показательным. В уродливой форме в нем выявилось то нежелание изучать войну, которым проникнуто и до сей поры большинство гражданских ученых учреждений. Последствия налицо. В течение четырех лет почти весь культурный мир корчился в судорогах войны, и вот прошло с той поры 20 лет, и ни одного, хоть сколько-нибудь серьезного научного исследования по военной психологии еще не сделано.

Указываемая мною выше обработка данных психоанализа, требующая столь громадных усилий и средств, сможет быть осуществлена лишь тогда, когда хотя бы одно ученое учреждение в мире признает необходимость существования в числе наук, изучающих социальную жизнь, и социологии войны. Только с началом созидания последней возможно будет рационально поставить сбор, классификацию и разработку материала, заключенного в мемуарах о минувшей войне, а также и богатейшего опыта, накопленного всей военной историей. Здесь уместно сравнение. Современная жизнь настолько усложнилась, что каждое большое здание строится по специальному заданию. Дом для мелких квартир строится иначе, чем дом для роскошных; фабрика духов проектируется иначе, чем автомобильный завод. Оспаривать этого никто не будет. Как же не понять того, что при создании военной психологии нужно прежде всего тоже разработать план, в котором найдут свое размещение все стадии работы, и будет ясно видно, что последняя из этих стадий, которая может привести уже к утилитарным выводам, возможна только как завершение других стадий без непосредственного утилитарного значения. Такая работа будет наиболее рационально исполнена, если налицо будет главный заказчик: Социология Войны.

5. «Психика толпы» в явлениях войны

Рассматривая психическую сторону явлений войны, мы остановились пока в наших рассуждениях лишь на области индивидуальной психологии. Между тем человек воюет не в одиночку, вследствие чего данные индивидуальной психологии не могут дать исчерпывающего объяснения не только поведения масс, но и самих индивидуумов, составляющих эти массы. Таким образом, мы вынуждены войти в область коллективной психологии, несмотря на чрезвычайно малую ее научную обследованность. Наибольшие шаги сделаны в этой области лишь для изучения законов, управляющих «психологической» толпой.

Под словом толпа подразумевается в обыкновенном смысле собрание индивидов, какова бы ни была их национальность, профессия или пол и каковы бы ни были случайности, вызвавшие это собрание, но с психологической точки зрения это слово получает совершенно другое значение. При известных условиях собрание людей представляет особые черты и свойства. Поэтому в психологическом смысле слово толпа получает значение собрания людей, подчиняющегося особым законам.

Без сомнения, одного факта случайного нахождения вместе многих людей недостаточно еще для того, чтобы это собрание приобрело характер толпы в психологическом смысле слова; для этого нужна наличность некоторых условий.

В известные моменты, например, даже шести человек достаточно, чтобы образовать толпу в психологическом смысле слова, между тем как в другое время сотни человек, случайно собравшихся вместе, при отсутствии необходимых условий, не образуют толпы.

«Психологическая толпа» имеет свои особенные черты, хотя временные, но совершенно определенные. Нельзя смотреть на толпу, как на собрание некоторого числа людей, недостатки и достоинства которых суммируются. Между тем это мнение разделял даже Спенсер, который определял толпу, как сумму или, вернее сказать, среднее умственных и нравственных качеств, составляющих ее индивидов[112]112
  Спенсер. Психология. VII.


[Закрыть].

Тут ближе подходит не механическое представление, а химическое. Подобно тому, как в химии от соединения двух газов можно получить жидкость» та* точно и свойства индивидов толпы не просто механически суммируются. Исследования по коллективной психологии показывают, что индивидуумы, составляющие толпу, приобретают как бы коллективную душу, которая заставляет их чувствовать, думать и действовать, как единое одухотворенное существо; и хотя эти индивидуумы могут быть несходны между собой ни по уму, ни по свойствам характера и прочее, но в действиях их получается полное единство. Сознательная личность теряется, моральные и умственные особенности индивидуума исчезают, и он становится частицей одного целого: одухотворенной толпы.

Потеря индивидуальности выражается тем полнее, чем более собрание людей перешло в «психологическую» толпу, и при полном объединении толпа может представить чувства столь преувеличенные в том или другом направлении, что составляющие ее люди кажутся потерявшими всю свою индивидуальность.

Люди хотя и очень разнятся по своей культуре и своему воспитанию, имеют тем не менее одни и те же чувства, инстинкты и страсти.

В психологически объединившейся толпе обобщающим элементом является не разум, а чувства и инстинкты.

Вследствие этого для ускорения превращения всякого сборища людей (в to/i числе и организованного – например, роты) в «психологическую» толпу требуются три условия:

1. Уничтожение главнейших препятствий к слитию индивидуумов в толпу, то есть уничтожение их индивидуальности (разум и воля).

2. Объединение индивидуумов одним чувством или инстинктом.

3. Увеличение восприимчивости человека ко внушению, то есть усиление взаимодействия чувств.

Обстановка, окружающая человека в бою, как раз создает эти три условия.

1. Боевая обстановка стремится парализовать рассудочные способности.

Это как нельзя более способствует исчезновению сознательной личности, что является одним из благоприятных условий для образования «психологической» толпы.

2. Овладеть сознанием бойца с все большей и большей силой стремится инстинкт самосохранения.

Это имеет следствием ориентирование чувств и мыслей бойцов в определенном направлении, что составляет тоже одно из условий для объединения толпы в одно духовное целое.

Влияние боевой обстановки в этом отношении тем сильнее, что инстинкт самосохранения принадлежит к одному из могущественных факторов в эмоциональной природе человека. Чувство страха, как показывает исследование жизни общества, составляет один из сильнейших объединителей толпы в психологическое целое.

3. Внутреннее состояние человека в бою есть борьба двух противоположных стремлений.

В силу этого в тех случаях, когда положительное стремление одержит окончательно верх над отрицательным, оно тоже послужит ферментом для полного объединения толпы. Ведь бороться со столь сильным инстинктом, как инстинкт самосохранения, может только чувство, обладающее крайним могуществом. Поэтому сама победа положительного стремления над отрицательным тоже будет иметь следствием одностороннее ориентирование чувств и мыслей бойцов, то есть объединение их в психологическую толпу.

4. Внутренняя борьба, переживаемая бойцом в силу своей напряженности, имеет следствием то, что до окончательного волевого кризиса большая часть бойцов находится в состоянии нерешительности, внимание их рассеяно, разум затуманен, то есть в состоянии полной духовной пассивности; это состояние соответствует психическому состоянию человека в гипнозе. Подобное состояние представляет самые благоприятные условия для внушения. Очевидно, что внушение может проявляться легче всего в том случае, когда оно проникает в психическую сферу, при отсутствии сопротивления со стороны «я» субъекта или, по крайней мере, при пассивном отношении последнего к предмету внушения.

Таким образом, духовное состояние человека в бою представляет самую благоприятную почву для усиленной восприимчивости человека внушению, а последнее есть главный деятель в объединении толпы в одно целое. Отсюда же мы видим, что бой представляет условия, в которых психологический закон духовного единства толпы может проявиться с наибольшей силой.

Группы бойцов, как бы прочно они ни были организованы, все более и более стремятся превратиться в психологическую толпу, причем с течением боя (то есть с увеличением опасности) стремление это все увеличивается. С того момента когда, в каком-либо очаге боя это объединение бойцов в психологическую толпу произошло, начинается период, который мы можем назвать «психологическими кризисом».

Период боя до этого кризиса в психологическом отношении тоже есть область явлений коллективной психологии; но разница в этом отношении с критическим периодом значительна. Человек подчиняется воздействию массы и в начале боя, но это воздействие доходит, сравнительно с кризисом, до меньшого предела – индивидуальность бойца не поглощена совершенно массой; боец переживает тяжелую внутреннюю борьбу. Между тем во время кризиса боя боец внутренней борьбы уже не переживает, он тотчас же подчиняется тем импульсам, которые получает.

Драма боя заставляет отдельных людей отказываться от боя. Слабые не в состоянии выдержать; плоть говорит в них слишком сильно, и они уклоняются от боя. Но идея «спасти себя» не имеет еще объединяющей силы. Еще в душе сильнейших и храбрейших стремление к победе уравновешивает отрицательное чувство. В минуту же психологического кризиса боя всякое чувство, независимо от того, носит ли оно положительный или отрицательный характер, героическое ли оно или представляет проявление низкой трусости, – это чувство общеобязательно для объединившихся в толпу индивидов, так как толпа всецело подчиняется закону духовного единства. Отсюда видно, что характерная черта психологического кризиса в очаге боя – это его решительность.

Период психологического брожения может тянуться очень долго. Это, конечно, зависит от предела нравственной упругости, которая присуща данному бойцу, и от напряжения опасности. Толпа возбуждена, но сила, двигающая ее, как бурное море, еще не получила импульса; котел находится под давлением, но паровой кран еще не открыт; куча пороха лежит на виду, но еще никто не извлек искры, чтобы взорвать ее. Наконец, обстановка боя дает толчок – порох взрывается. Происходит психологический кризис. Вполне понятно, этот кризис скоротечен. В самом деле, свойством «массового» бойца является немедленное воплощение в действие всякого возбуждения, с другой же стороны, толпа неспособна к проявлению настойчивой воли, а если в кризисе боя не будет достигнута немедленно победа, то последует поражение.

Рассудочность человека в бою под влиянием опасности уменьшена, но все-таки она может быть не вполне уничтожена, в кризис же боя рассудочность бойца падает до нуля, но зато сила чувств, вследствие податливости массового бойца внушению, получает страшное напряжение. В силу этого кризис боя носит совершенно стихийный характер. Бессознательность бойца, страшная сила чувства, которую способен проявить только индивид толпы, придают явлениям кризиса боя силу и характер стихии.

6. Возрастающая роль в современной войне факторов «социальной психологии»

В предыдущие эпохи, когда огнестрельное оружие не играло столь решающей роли, как теперь, боевые столкновения производились в компактных строях, и поле сражения было малых размеров. Поэтому, если последнее и представляло собою несколько очагов боя, то, во всяком случае, число их было ограниченное, и эти очаги боя, кроме того, были столь близки друг от друга, что кризис в одном из них (то есть частный), легко превращался в общий; присутствие значительных сосредоточенных масс ускоряло и облегчало наступление психологического кризиса и в то же время вызывало его чрезвычайно резкое выражение.

С усовершенствованием огнестрельного оружия бой все более и более расползается в пространстве.

Прежнее компактное расположение войск превратилось, если можно так выразиться, в «пунктирное»; занятие позиции основывается на занятии ряда опорных пунктов, которые составляют основу боевого расположения. Эти опорные пункты распределены не только по фронту. Поле современного сражения обнимает целый район, усеянный опорными пунктами, причем фронт позиции или главная линия обороны обозначается только тем, что эти опорные пункты расположены чаще.

В силу подобного расчленения, само сражение распадается на громаднейшее число боевых очагов как в пространстве, так и во времени – очагов, иногда удаленных друг от друга. По мере развития боя, по мере того, как он становится все упорнее, в дело вводится все большее число войск, очагов боя образуется все больше, а промежутки между ними уменьшаются. Влияние опасности и массы становится все сильнее и сильнее. Наконец наступает минута, когда психологически почва настолько подготовлена, что малейший толчок неминуемо вызовет кризис; чаша страдания, переживаемого бойцом, настолько переполнена, что нужна только последняя капля, чтобы содержимое пролилось. Этим толчком в подобную минуту общего назревания боя и может послужить кризис в одном из главных очагов боя.

Но здесь мы вступаем уже в совершенно неизведанную область коллективной психологии. Человек может действовать под влиянием других людей не только в толпе. Человеческий коллектив может быть и другого вида, нежели толпа. Например: лица, исповедующие одну и ту же религию, члены одной и той же политической партии, постоянные читатели одной и той же газеты, ученые, принадлежащие к одной и той же школе, и тому подобное. Лица, входящие в состав каждой из вышеуказанных группировок, могут не видеть и не слышать друг друга, даже совершенно не знать друг друга, как, например, читатели одной и той же газеты, и все-таки они образуют какое-то своеобразное духовное объединение. Тард применил для этого французское слово «public». По-русски слово «публика» отвечает скорее понятию случайно собравшейся толпы (напр. – театральная публика). Поэтому я считаю, что слово «общество» здесь более применимо.

Желающих более подробно ознакомиться с различием в психологическом отношении между «толпой» и того рода объединением, которое мы только что обозначили словом «общество», я отсылаю к работам Тарда. Здесь же я ограничусь лишь указанием на самые резкие черты различия.

Толпа, достигшая психического объединения, как мы говорили выше, крайне импульсивна и легко поддается возбуждению; рассудочное начало в ней отсутствует, она живет исключительно чувствами; последние могут досягнуть в индивидах толпы такого высокого напряжения, на которое тот же индивид, взятый вне толпы, неспособен. Поэтому толпа способна и на величайший героизм и на величайшее преступление. Атрофирование в толпе рассудочного начала приводит к тому, что толпа, составленная из Ньютонов, Кантов, Менделеевых и им равных, не будет отличаться от толпы сапожников.

Толпу с полным правом можно сравнить с неразумным ребенком.

В психически объединенном «обществе» нет такого принижения индивидуальности, как в толпе. Рассудочная способность индивидуума тоже сохранена. Поэтому «общество», составленное из Ньютонов, Кантов и Менделеевых, сохраняет все свое превосходство над обществом сапожников. Если толпа живет исключительно чувствами, то общество руководится по преимуществу идеями. Правда, тут нужно оговориться: для того, чтобы идея получила руководящую силу в обществе, эта идея должна быть ему не только' понятна, но и приемлема; это значит то, что элемент чувств не исключается из психики общества; однако это не уменьшает коренного различия между обществом и толпой. Если выше я уподобил толпу неразумному ребенку, то общество можно приравнять ко взрослому человеку, сознающему свои поступки. Несравненно большая рассудочность общества делает его менее способным к проявлению высшего героизма, чем толпа. Вместе с этим общество не способно и на столь интенсивную вспышку гнева, как толпа. Но это не мешает обществу быть более упорным в своих добрых и злых намерениях. Если толпа изменчива, общество упорно в своих настроениях.