Текст книги "Броненосец "Адмирал Ушаков" (Его путь и гибель)"

Автор книги: Николай Дмитриев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Последний бой

15 мая. около шести часов утра, как раз в то время, когда “Читозе" быстро настигал нас и мы готовились к бою, на шканцах "Ушакова” была совершена церемония погребения в море наших погибших друзей.

Сначала старший офицер предлагал предать морю их тела согласно обычаю, то есть, зашив в парусину, но обстоятельства принудили все то упростить и ускорить. Убитых вынесли и положили на шканцах. Все четверо лежали радом, прикрытые родным и многострадальным Андреевским флагом. Наш судовой священник отец Иоан, бледный и взволнованный, дрожащим голосом прочел необходимые молитвы, посыпал трупы горстью песка, и затем матросы сбросили в море своих недавних товарищей.

Грузно ударились в воду четыре тела и, увлекаемые привязанными к ногам тяжелыми балластами, исчезли в пучине моря. Казалось бы, что после всех ужасов вчерашнего боя можно было спокойно отнеслись к этому погребению, а между тем впечатление, произведенное на всех присутствующих, было невыносимо тягостное. Сердце рвалось на части от жалости к ним, и в то же время у меня мелькнула мысль, что им выпала благая участь, что им уже нет никакого дела ни до японцев, ни до всех тех мучений, которые еще предстояло испытать и нравственно, и физически многим из нас.

Кстати скажу несколько слов о нашем милом “ушаковском” батюшке. Еще далеко не старый человек, всегда являвший собою образец и воплощение скромности, доброты и кротости, отец Иоан во время боя приносил огромную пользу. Дело в том, что служивший в молодости фельдшером в одном из стрелковых полков, он не утратил своих медицинских познаний и во время сражения делил труды с нашими доктором и фельдшером.

Наши корабли, принимая во внимание численность их экипажей, достаточно скудно комплектуются медицинским персоналом. Так, например, на “Ушакове”, имевшем 20 человек офицеров и свыше 400 человек команды (включая кондукторов), был лишь один врач, один фельдшер и три санитара. Наш операционный пункт был очень светлый, прекрасно оборудованный, но пригодный лишь для плавания в мирное временя ввиду полной его незащищенности.

А потому пришлось устроить места для операций и перевязок раненых в жилой палубе, около броневых барбетов башен. Укрываясь за этой броней со стороны, обращенной от неприятеля, врач и раненые имели хоть некоторую защиту. Таких перевязочных пунктов у нас было два, из коих на кормовом, около кают-компании, работал доктор с фельдшером, а в носовом кубрике находился отец Иоан с санитаром.

Наш фельдшер Лежневский был совсем юный, очень скромный человек и неутомимый работник. Пробыв весь вечер при раненых, он к ночи совсем выбился из сил, и я до сих пор не могу забыть ту позу, в которой я нашел его, когда под утро 15 мая спустился с мостика вниз. Лежневский, бледный, с измученным, почти детским лицом, лежал свернувшись клубочком и спал мертвым сном, весь умещаясь на двух сдвинутых табуретках. А вокруг него стояли окрашенные кровью лужи воды, валялись засохшие окровавленные бинты и вата, и тут же у стенки стояли сложенные носилки, со следами мозга на изголовье.

С содроганием и отвращением припоминаю теперь я эту отталкивающую обстановку, но тогда, кроме полного равнодушия и, пожалуй, некоторого любопытства, ничего не испытывал. Однако возвращаюсь к дальнейшему ходу событий этого последнего дня жизни “Ушакова” и многих "ушаковцев".

Продержавшись часа три на принятом курсе, Миклуха решил, что, так как не видно вокруг ни одного дымка неприятельских разведчиков, надо повернуть в полдень на NW, то есть направиться к Корейскому берегу и затем, по мере возможности, идти во Владивосток.

Между 10 и 11 часами слева издалека и очень слабо слышались звуки стрельбы, быстро смолкнувшей. Это и было последнее столкновение остатков нашей эскадры с окружившим их японским флотом, когда его результатом явилась сдача Небогатовым четырех наших броненосцев. Из них только “Орел” был сильно поврежден и имел убитых и раненых как среди офицеров, так и среди команды. Его командир капитан 1 ранга Юнг еще накануне был смертельно ранен тремя осколками, и, по общему убеждению офицеров, будь он здоров, корабль ни за что не попал бы в руки врага. До двух часов дня мы шли вполне благополучно, никош не встречая и нигде не видя дымов. Уже начала появляться надежда, что авось, с Божьей помощью, нам удастся до ночи пробыть незамеченными, а потом как-нибудь и проскочить к Владивостоку. Но, увы, эта надежда очень скоро рухнула.

В начале третьего часа сигнальщик с марса передал, что справа по носу снова вырос дымок, низко расстилавшийся над водой и, очевидно, принадлежавший быстроходному судну– разведчику или миноносцу.

Мы опять повернули в сторону, и с этого момента “Ушаков” стал метаться как в агонии, всюду натыкаясь на дым или отдаленный рангоут. Очевидно, мы попали как раз в то самое магическое кольцо, вырваться из которого нам так и не удалось.

Около трех часов дня над горизонтом, который, на наше несчастье, оказался совершенно чист, показалось несколько дымков, и скоро в бинокль стали видны рангоуты шести идущих в кильватер больших кораблей. Снова повернув от них, мы своим 9-10 узловым ходом, зарываясь носом в крупную зыбь, стали уходить приблизительно на SW. А сначала чуть было не пошли прямо на показавшуюся эскадру, так как сигнальщики на марсах, а за ними и некоторые офицеры уверяли, что это наш крейсерский отряд и что среди кораблей ясно различались "Аврора" и "Олег" с их желтыми трубами.

Но командир решил все же от этой эскадры уходить, сказав, что если это крейсера наши, то догнать “Ушаков” они всегда успеют, хотя сам убеждал нас, что это неприятель. И он оказался прав, повернув обратно.

Скоро мы заметили, что два корабля отделились от эскадры и направились к нам. Было приказано готовиться к бою. но так как в окончательном исходе последнего не могло быть никаких сомнений, то Миклуха, вызвав на мостик минного офицера Б. К. Жданова, велел ему изготовить к взрыву трубы кингстонов и циркуляционной помпы. Команде же поступило распоряжение выбросить с мостика все лишнее в бою дерево, парусину, койки и оставить одни лишь пробковые матрацы.

На собранном совете офицеров, опять-таки единогласно, решили драться, пока хватит сил, а потом уничтожить броненосец, и никому из нас не пришла в голову мысль о возможности избегнуть предстоящего боя ценою позора своего флага. Командир, офицеры и матросы прощались друг с другом, расставаясь навсегда, так как трудно было рассчитывать уцелеть после предстоявшего нам поединка с двумя противниками, в которых мы узнали первоклассные японские броненосные крейсера "Иване" и "Якумо". Они тем временем быстро нагоняли нас и около четырех часов находились по корме в расстоянии 80-90 кабельтовых. На головном был поднят двухфлажный сигнал, который за отдаленностью мы никак разобрать не могли. Не получив ответа на свой сигнал, крейсера повернули несколько вправо и легли потом параллельным с нами курсом, подходя к нашему траверзу, но не сближаясь с нами менее, чем на 70 кабельтовых.

Выйдя почти на траверз, головной крейсер “Ивате”, бывший под флагом контр-адмирала Симамуры, поднял снова сигнал, на этот раз уже состоящий из большого количества флагов с русским коммерческим на стеньге. Командир приказал поднять и у нас, до половины, ответ международного свода, и сигнальщики вместе с бывшими на мостике офицерами принялись быстро разбирать флаги. Еще до подъема этого сигнала сыграли “короткую тревогу” (сигнал для начала стрельбы), и все пушки поставили на максимальный угол возвышения, дававший у нас для 10-дюймовых орудий наибольшую дальность в 63 кабельтова, а для 120-мм– 55 каб.

Видя, что мы долго не отвечаем на их сигнал, японцы для привлечения внимания сделали холостой или же рассчитанный на очень близкое расстояние выстрел, на который кормовая башня, не зная о поднятом у нас ответе, дала по "Ивате" боевой залп. Несмотря на это, японцы все еще не открывали огонь. У нас же сыграли “дробь”. Но вот минуты через три удалось наконец разобрать первую половину сигнала, гласившую следующее: "советую вам сдать ваш корабль"…

“Ну а продолжение и разбирать нечего,– сказал Миклуха – долой ответ, открывайте огонь!.”.

Капитуляция контр-адмирала Небогатова.

Снова сыграли «короткую тревогу», и весь борт по команле открыл огонь. Разделять огонь по обоим противникам нам не имело смысла, а потому всю стрельбу сосредоточили по адмиральскому головному крейсеру «Ивате». Направления всплесков наших снарядов были с самого начала хорошие, но оказались с недолетами. Стрельбу же из 120-мм батарейных пушек временами приходилось прекращать, так как при расстоянии, на котором держались от нас японцы, это было абсолютно бесполезно.

Как мы узнали потом, на "Ивате" вторая неразобранная часть сигнала была весьма ядовита и имела целью смутить нас: ../'так как "Николай" уже сдался",-вот о чем извещали нас неразобранные флаги. И, действительно, будь у нас другой командир, кто знает, как принял бы он такой обескураживающий сигнал. Ведь, если сдался "Николай", значит, с ним сдался адмирал, сдались и все остальные, а, следовательно, мы являлись последними из остатков эскадры. При такой вести мог бы поколебаться кто-нибудь другой, но не Миклуха.

Больной, с издерганными долгим походом нервами, Владимир Николаевич с самого начала боя 14 мая вел себя безукоризненно, не проявив ни малейшей робости или сомнения. Невзирая на все невыгодные для нас условия, он твердо решил, что имя Ушакова не будет запятнано и русский флаг на броненосце его имени опозорен не будет. Он исполнил свое намерение, поплатившись при этом жизнью.

В ответ на огонь нашего правого борта японцы тотчас же начали убийственную стрельбу, пользуясь главным образом своими 8-ю башенными орудиями, стрелявшими, благодаря своим новейшим установкам, на дистанцию до 75 кабельтовых. Вот таблица тех неравных сил, которые были в распоряжении у нас и у наших врагов.

	«Ушаков»	“Ивате” и “Якумо”
Водоизмещение	4126 тонн	19700 тонн.
Артиллерия	4-10 д.-орудия	8-8 д. орудий
	4-120 мм.-орудия	28-6 д. орудий
Ход	9-10 узлов	20 узлов
Наибольшая дальность стрельбы	63 кабельтова	75 кабельтовых

Как видно, на успех в бою мы рассчитывать не могли, а здесь ведь еще не упомянута несравнимая разница в бронировании и то, что «Ушаков» имел уже две пробоины, через которые затопило его носовые отсеки и бывшие как раз с правой стороны, то есть именно с того борта, которым 15-го мая и пришлось вести бой.

Из маневрирования японцев еще до начала боя стало ясно, что они, рассчитывая на свою, вдвое преобладающую над намн скорость, хотят обойти нас таким образом, чтобы солнце находилось у них за спиной, и лишить нас возможности целиться, наводя против ослепляющего света.

Сразу заметив это намерение неприятеля, я доложил о том командиру, и он при дальнейшем управлении броненосцем все время принимал во внимание это обстоятельство и понемногу склонялся вправо.

Японцы, понимая наше стремление сблизиться с ними на дистанцию нашего действенного огня, не желали, видимо, подставлять себя под наши 10-дюймовые снаряды и, искусно пользуясь своим преимуществом в ходе, управляли расстояниями по своему усмотрению. Кроме этого, заметив, что "Ушаков" ворочает вправо и начинает к ним приближаться, головной крейсер "Ивате" сразу же уклонялся вправо, а "Якумо" принимался громить нас всем своим бортом. А как только “Ивате" отходил на желаемую и выгодную для него дистанцию, то же самое проделывал "Якумо" и под прикрытием огня "Ивате” заходил ему в кильватер.

Такой прием дает понятие о производившихся маневрах "Ушакова" для сближения с неприятелем и мерах для сохранения выгодного для себя положения. На этот раз в боевой рубке было уже немного народу, и я весь бой провел там вместе с командиром и штурманом. Не будь я 15 мая в рубке, мне, конечно, не пришлось писать этих строк, ибо уцелеть на открытом мостике не было никакой возможности: там буквально все сметалось градом осколков. Около десяти минут японцы не могли пристреляться, и их снаряды часто давали недолеты, хотя и ложились довольно близко от борта. Затем пошла небольшая серия перелетов, а за ними огонь неприятеля стал до такой степени прицельным и метким, что каждый залп приносил нам все новые и новые разрушения.

После нескольких выстрелов, гидравлическая горизонтальная наводка носовой башни прекратилась. Вероятно, произошла какая– нибудь поломка в частях машинки, и без того расшатанной непрерывной стрельбой. Башню стали вращать вручную, но эго было настолько трудно при появившемся на правый борт небольшом крене, что стрельба из нее замедлилась и оказалась малодейственной. Кормовая же башня вполне исправно работала до самого конца боя. Что касается огня батареи, то его временами приходилось совершенно прекращать из-за полной его бесполезности, так как дистанция все время значительно превосходила дальность стрельбы 120-мм пушек.

Кроме того, через 20 минут после начала боя было разбито правое носовое 120-мм орудие, а после нескольких последовательно попадавших в батарею неприятельских снарядов взорвались три беседки с 120-мм патронами, из-за чего начался сильный пожар. Этими же снарядами и взрывом беседок были произведены большие разрушения на правом борту батареи. Да и левый был весь завален кусками и обломками от разбитой динамомашины и развороченного камбуза. Местами попадались залитые кровью и изуродованные до неузнаваемости трупы убитых матросов.

Через полчаса стрельбы огонь обоих неприятельских крейсеров уже по сильно подбитому “Ушакову” был ужасен по своим результатам. Кроме пожара, в батарее от взрыва снаряда в жилой палубе загорелась обшивка борта и рундуки с командными вещами.

К концу получасового боя наш броненосец получил следующие повреждения: 8-дюймовый снаряд произвел большую пробоину по ватерлинии под носовой башней. Несколько менее значительных пробоин зияло по всему борту. И, наконец, огромная пробоина в борту была под кают-компанией от снаряда, взрыв которого был огромен по своей силе. После этих разрушений “Ушаков” накренился на правый борт так сильно, что стрельба из башен стала недействительна из-за уменьшения дальности, а затем и полной невозможности вращать их против крена.

При таких условиях командир, видя бесполезность дальнейшей стрельбы и использовав всю боевую возможность своего корабля, приказал затопить броненосец. На корабле открыли кингстоны, затопили бомбовые погреба и подорвали трубу циркуляционной помпы в машинном отделении и приказали людям выходить наверх и бросаться за борт.

Все наши шлюпки оказались разбиты. Но вдобавок к матрацам и пробковым поясам могли служить присланные на нашу эскадру во время стоянки в Джибути большие спасательные круги, подымавшие на себя до тридцати человек. Повреждения “Ушакова” от снарядов неприятеля, не прекращавшего огня, несмотря на нашу очевидную беспомощность, были настолько велики, что броненосец погиб бы и без принятия перечисленных выше мер. Но открытие кингстонов сильно ускорило его конец.

Вплоть до прекращения огня стояли на площадке у дальномеров мичманы Сипягин и Транзе с помогавшими им сигнальщиками, и прямо удивляться надо, как спас их Господь среди вихря проносившихся вокруг осколков. Едва я успел крикнуть дальномерщикам, что они больше не нужны и чтобы уходили вниз, как снаряд, разорвавшийся у основания боевой рубки, вдребезги разбил оба дальномера, снес стоявший на марсе пулемет и убил последнего из спускавшихся с площадки сигнальщика Плаксина, тело которого кровавой массой упало на мостик, около самой рубки. Когда почти вся команда была в воде, на мостик пришел старший офицер доложить командиру о том, что вода быстро прибывает и что “Ушаков” сейчас перевернется.

Никогда не забуду я спокойствия и полного самообладания, с каким держал себя в это время А. А. Мусатов. В кителе, с надетой поверх портупеей, с револьвером на боку, самым невозмутимым голосом отдавал он с мостика какие-то приказания плававшей за бортом команде и затем также спокойно доложил командиру о положении корабля. В это время в рубке кроме командира находились наш старший штурман и я.

Простившись со всеми, я снял сапоги и тужурку, пробежал под свист осколков по мостику и, миновав несколько изуродованных трупов, благополучно спустился на ют. Здесь у кормовой башни в последний раз увидел я своего товарища Бориса Константиновича Жданова, погибшего с кораблем, и, как мы, все его сослуживцы, думаем, погибшего по своей воле. В это время снова раздался страшный взрыв снаряда у кормовой башни, и «Ушаков» начал крениться еще быстрее.

Спустившись за борт, я с огромными усилиями отплыл от гибнувшего броненосца, точно притягивавшего меня к себе. Минуты через три после этого избитый корабль лег на правый борт, перевернулся кверху килем, а затем вниз кормой пошел ко дну под крики "ура" плавающей вокруг команды. И пока не скрылось под водой острие тарана, японцы ожесточенно добивали своего врага, гордо отвергшего их позорное предложение о сдаче.

Это ожесточение в последние минуты можно объяснить тем, что пропала надежда на привод в Японию лишнего трофея, в получении которого никто на крейсерах, как говорили потом нам офицеры, после сдачи Небогатова не сомневался.

И не удивительно, что видя перед собой до конца развевающийся Андреевский флаг, японцы старались выместить злобу на виновниках своей неудачи, осыпая беспомощно плавающих в воде людей жестокой шрапнелью, для чего крейсера, приблизились до 40 кабельтовых. И очень много страшных сцен разыгралось на воде за эти последние минуты.

Ежесекундно то в одном, то в другом месте разрывались снаряды, и места их разрыва окрашивались кровью. Один из снарядов попал в центр большого пробкового круга, на котором держалось около двадцати человек. Я не был свидетелем этого ужасного попадания, но видевшие его говорят, что взрыв этот был красного цвета и сопровождался целым фонтаном рук, ног, голов и других частей двух десятков изорванных человеческих тел. И, кроме этого случая, много людей перебило по отдельности. Некоторых высоко подбросило взрывами снарядов, но они все же уцелели. На себе я испытал крайне неприятное и резкое ощущение воздействия от близкого разрыва снарядов* передающегося в воде и с силой ударяющее по всему телу.

В момент погружения “Ушакова” внутри броненосца произошел еще небольшой силы взрыв. В этот день, хотя и не было свежего ветра, но зыбь на море развело очень крупную, и очутившиеся в воде триста человек то большими группами вскидывались на вершину одной огромной волны, то разбрасывались ею же в разные стороны. И многие, расставшиеся так случайно, более уже не встречались.

Крейсера неприятеля, бывшие от нас теперь на расстоянии 4-5 миль, на горизонте с воды были еле видны. Казалось, что они или удаляются, бросив нас на произвол судьбы, или стоят на месте, но спасать утопающих не намерены. И действительно, не менее как через час стали они приближаться к нам, затем снова остановились на полпути, как бы в раздумье и уже потом подошли близко, спустили по две шлюпки и стали вытаскивать из воды плавающих и измученных людей.

А за это время многие выбились из сил, окоченели и погибли. Некоторые же, дойдя до полного изнеможения и видя, что крейсера не подходят, впадали в отчаяние и, отвязывая и бросая свои пояса, тонули, чтобы долго и напрасно не мучиться. Вода, сначала казавшаяся довольно теплой, с течением времени становилась все холоднее, и этот холод погубил тех, у кого не было здорово сердце.

Долгое время держался я на одном бревне с нашим старшим боцманом Тройницыным. Левым локтем он опирался на бревно и держал перед собой крепко зажатый в застывших пальцах образок, а правой усиленно греб и лишь время от времени осенял себя крестным знаменем.

Большого роста, сильный мужчина, Тройницын под конец так окоченел, что одно время хотел уже бросить свой пояс и тонуть. Мне пришлось его уговаривать, поддерживая надеждой на скорую помощь.

Находясь уже недалеко от наветренного борта крейсера “Ивате”, я был разлучен с боцманом набежавшей волной, которая как щепки разбросала нас в разные стороны, и оказалось, что Тройницына она удачно поднесла к шлюпке, на которую его и приняли японцы. Мне же еще пришлось пережить ужасные минуты, заставившие и меня тоже подумать об оставлении пояса и о скорейшей своей смерти, и лишь то обстоятельство, что тесьма пояса была затянута на спине узлом, которого я не мог распутать, не дало мне выполнить свое желание. Крейсер, от которого я, казалось, был так близко, что ясразличал лица людей на палубе, относило по волне лагом гораздо скорее, чем я двигался вперед. Одна за другой ушли две шлюпки, не обращая никакого внимания, да может быть, и не замечая меня среди плавающих брошенных коек, анкерков и разных обломков. А между тем солнце село, начало темнеть, а силы с каждой минутой все убывали и убывали…

Но вот от правого борта крейсера отвалила еще одна шлюпка, я направился к ней, и как раз в эту минуту страшная судорога свела мне правую ногу, а шлюпка, не видя меня, подбирала бывших на ее пути людей. Растирая левой ногой сведенную правую, работая руками из последних сил и видя, что все же ни на йоту не приблизился к японскому барказу, я пришел в полное отчаяние.

Действительно, мысль, что с наступлением темноты крейсера кончат спасать и уйдут дальше и что придется во мраке и холоде ночи и в полном одиночестве остаться измученному среди моря, была так ужасна, что лучше, казалось, умереть сейчас же…Эти последние минуты, проведенные на воде, были несравненно хуже и страшнее всего того, что было испытано и пережито за два дня боев. И теперь еще с ужасом и содроганием вспоминаю я их.

А тогда, в последний раз вознеся молитву Богу, вспомнив своих близких и мысленно простившись с ними, начал я освобождаться от своего пояса, тем более что дольше плавать я был не в силах и начинал уже захлебываться. И вдруг в ©тот ужасный миг я услышал голос со шлюпки:

– Держитесь, ваше благородие, сейчас подойдем к вам.

Оказалось, что меня заметил в воде мой старый соплаватель еще по Черному морю, матрос Петрукин, который в это время что– то усиленно объяснял рулевому японцу, жестикулируя и указывая на меня.И, действительно, шлюпка, бывшая от меня всего лишь в нескольких саженях, которых я не в силах был преодолеть, тотчас же подошла, и стоявший на баке матрос подал мне крюк.

Я ухватился за него, но подняться не мог, так как силы сразу оставили меня, голова закружилась, и меня, уже почти в бессознательном состоянии, вытащили за руки на шлюпку Петрухин и боцман Митрюков.

Спасли меня, когда уже совсем стемнело, около 8 часов 30 минут. Так что мое купанье продолжалось почти три часа. Купанье, которого никогда не забуду и никому другому не пожелаю! Когда я очутился в шлюпке, одетый в одно лишь прилипшее к телу белье, мне стало до того холодно, что буквально зуб на зуб не попадал. Поискав еще некоторое время на воде, освещенной лучами прожекторов, и не видя более никого, барказ направился к крейсеру. С этой минуты я и мои товарищи очутились в положении военнопленных, и долгому томительному пребыванию в этом японском плену я посвящу отдельную часть своих заметок и воспоминаний.

Здесь же я хочу упомянуть о судьбе своих погибших сослуживцев, как пришлось слышать рассказы очевидцев их последних минут. По их словам, наш командир В.Н.Миклуха бросился в воду с мостика в последний момент, когда «Ушаков» уже опрокидывался. Затем его видели в воде со спасательным поясом, но лежащим на спине и, вероятно, уже мертвым, так как плавать на спине тогда не было никакой возможности-огромная зыбь заливала с головой, и мы захлебывались. Кто-то из наших матросов видел потом Владимира Николаевича около японской шлюпки, на которую якобы японцы его не взяли за неимением места.

По словам же японских газет, отдавших должное доблестному поступку командира "Ушакова", не сдавшего свой корабль сильнейшему врагу, Миклуха сам отказался от помощи и указал на гибнущего рядом матроса.

Не спасся и старший офицер, наш симпатичный Александр Александрович Мусатов. Простившись с ним в боевой рубке, я уже не встречал его более, и лишь из рассказа бывшего поблизости от него матроса Макарова мы узнали о его последних минутах. Макаров говорил, что из рубки он прошел к барказу, который хотя и был разбит, но все же мог оказать поддержку находящимся в воде. Но когда "Ушаков" совсем лег на борт, барказ повалился и придавил Мусатова.

Затем, по словам того же матроса, несчастный Александр Александрович тщетно старался вытащить из кобуры револьвер, чтобы покончить с собою, но в этот момент броненосец перевернулся. Макаров очутился в воде и старшего офицера уже более никто из команды не видел. Нам неизвестно, как погиб наш общий любимец, минный офицер лейтенант Борис Константинович Жданов. Это был прекраснейший человек, в высшей степени прямой, честный и с твердыми взглядами и принципами.

– Я в плену не буду,– не раз говорил он еще в походе. И наше общее убеждение, что гордый Борис Константинович исполнил свое намерение и не захотел пережить свой корабль, а погиб вместе с ним. Про него говорят разное. Один матрос видел, что Жданов хотел броситься за борт с анкерком в руках, другой же утверждает, что перед самым потоплением корабля он сошел по трапу вниз.

Кроме перечисленных офицеров, погибли еще младший механик Трубицын, прапорщики Зорич и Михеев. А из числа кондукторов не вынесли холода и умерли в воде Марулович, Звягин и Федоров. Потери среди матросов достигли 83 человек, так что всего с “Ушаковым” унесено 93 человеческих жизни.

Мир праху и вечная память всем погибшим дорогим боевым товарищам, положившим свою жизнь за Государя и Родину!

Чтобы не быть в своем рассказе односторонним, я привожу здесь выдержку из японских газет, которая вкратце описывает наш бой: "Около 10 часов утра эскадра Небогатова сдалась, ушел один лишь “Изумруд”. "Ивате" бросился его преследовать, но адмирал Того дал ему сигнал остановиться, вероятно, потому, что, считая скорость "Изумруда" в 22 1/2 узла, находил преследование крейсером в 20 узлов бесполезным.

С 10 часов утра и до 3 час. дня мы занимались необходимыми условиями приема кораблей Небогатова, после чего они отправились на юг. Того имел при себе две главные эскадры: четыре броненосца с "Ниеином" и "Касугой" и шесть броненосных крейсеров адмирала Камимуры.

Вскоре японские корабли заметили дым корабля, в котором они признали русский броненосец береговой обороны "Адмирал Ушаков". Последний, заметив их, направился сначала к японцам, приняв их, вероятно, за эскадру Небогатова, но, поняв свою ошибку, повернул и стал уходить полным ходом.

На расстоянии десяти тысяч метров ему дали сигнал сдаться и прибавили, что Небогатое уже сдался/'Ушаков" поднял до половины ответ, но спустил его раньше, чем мы могли разобрать что– либо и открыл огонь. Тогда наши крейсера стали отвечать и через 30 минут потопили русский корабль.

После этого крейсера поспешили на место гибели “Ушакова", причем "Ивате” подобрал 182 человека, из которых двое (механик Яковлев и матрос Клыков3*3
  * Матроса Клыкова, по более поздним данным, среди погибших не обнаружили.


[Закрыть]) сразу же умерли. «Якумо» же спас около 146 человек. Весь экипаж «Ушакова» состоял из 422 человек, из которых около ста погибло. Затонул “Ушаков” 15/28 мая, в 6 часов и несколько минут вечера.

Спасенным людям на крейсерах немедленно дали сухое белье и немного коньяку. Некоторые казались сумасшедшими, бегая из стороны в сторону и безнадежно хватая первый попавшийся предмет в руки. Очевидно, воображение их еще было наполнено впечатлениями пережитой катастрофы. Но большая часть русских сознавала свое положение и помогла своим товарищам.

“Ушаков” имел 4-10-дюймовые пушки и был расстрелян восьмью 8-дюймовыми орудиями. Один из снарядов “Ушакова” ударил в “Ивате” и вызвал на нем пожар."

Эта выдержка рисует дело почти совершенно так, как оно описано у меня.