Текст книги "Ремесло сатаны"

Автор книги: Николай Брешко-Брешковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)

– Какой Искрицки? – спросила Карнац, выгадывая время и соображая ответ.

– Не притворяйтесь, пожалуйста… Искрицкая – одна известная артистка, – и, желая присечь колебания Альфонсинки, Елена Матвеевна продолжала. – Если ее нет в числе ваших клиенток – очень жаль…

– Ну, да! Мэ уй, экселлянс! – обрадовалась Альфонсинка. – Она бивает в мой институт… Се не па зюн дам дю монд… но это очинь порядочни женщин, тре комильфо!

– Что вы ей делаете?

– Я ему деляи лицо.

– Скажите, вы очень заинтересованы провести «патриотическую» поставку вашего знакомого?

– Конечни! Я бедни женщин, и я хочу маленький приватный заработок, маленький сюплеман…

– Я берусь вам помочь, но… с одним условием.

– Пожалюста, пожалюста, экселлянс, говорит!..

– В вашей работе возможна оплошность… Ну, рассеянность, что ли… Раз вы делаете госпоже Искрицкой лицо, вы можете перепутать крем, или мазь, или компресс, я уж не знаю что, словом, вы меня понимаете?.. Вчерашняя красавица – сегодня может подурнеть… Какая-нибудь злокачественная сыпь, какие-нибудь лишаи…

Холодно, испытующе смотрели глаза на фоне красно-коричневой маски, ожидая ответа…

16. ЖЕНЩИНА НА БУКВУ «С»

Вслед за телеграммой о бегстве Забугиной, так всполошившей Елену Матвеевну, что эта величественная дама вышла из своего обычного олимпийского равновесия, Юнгшиллер получил другую шифрованную депешу, более успокоительного свойства…

«Беглянку поймали. Водворена вновь на место прежнего заточения».

А затем «надежный» человек привез от Шписса обстоятельное письмо. Содержанием его Юнгшиллер поделился с Урошем.

– Я думал, что нам окончательно не везет, и старый немецкий Бог, о котором так хорошо говорил кайзер Вильгельм, отвернулся от нас! Действительно, целый ряд неудач. Гибель моторной лодки, Забугина, чуть не выдавшая всех нас с головой, и, наконец, ее попытка к бегству.

Противная девчонка. Но и здесь, благодарение Богу, нам помог случай. Это колоссально! Все шло удачно. Мерзавец латыш повез ее в Гольдинген из корчмы Азен и вот они были уже в трех верстах от Гольдингена. Понимаете, всего в трех верстах. Надо же, что в это время самое навстречу едет верхом курмаленский помещик Сильвио фон Бредерих, большой приятель Шписса и барона Шене фон Шенгауз. Имение Бредериха – в двух верстах от Гольдингена. Очень хорошее имение – Курмален. И вот Бредерих видит на подводе какую-то женскую фигуру, закутанную в старую кофту; Он знал о существовании в Лаприкене девицы Забугиной и даже видел ее мельком, – Шписс показывал….

Бредерих поступил, как добрый немец. Остановил бричку, вытянул хорошенько стеком негодяя-латыша и допросил беглянку… С первых же слов и с первого взгляда убедился он, с кем имеет дело… Но вы представьте себе, до чего эта девчонка набралась храбрости! Соскочила, думая убежать. Тогда Бредерих крикнул конюху – его сопровождал конюх… Они вдвоем крепко связали ей руки и бросили на дно рабочей фурманки из Курмаленской экономии. Сверху посыпали ее сеном, соломой и таким образом доставили назад в Лаприкен. Шписс был вне себя от радости. Латышу влетело. Шписс обещал выгнать его из корчмы, так как Азен принадлежит Лаприкенскому имению. Для этой негодной девчонки установлен более суровый режим, тюремный. Вот, я вам доложу, история! Что вы скажете?

– Ничего! Меня только одно удивляет: к чему столько возни и страхов? Отчего сразу не покончить с такой компрометирующей свидетельницей? – испытующе смотрел Урош на собеседника своими глазами-буравчиками. Юнгшиллер пожал плечами, пустив клуб сигарного дыма.

– Знаете, это тоже рискованно! Куда же вы денете труп? Послать ее в чемодане наложенным платежом – это очень возможно в бульварном романе… А в жизни? Кроме того, необходимо несколько соучастников. А в наше время ни за кого не поручишься. К тому же скоро весь Прибалтийский край займут германцы. Девица там и останется, – махнул рукой Юнгшиллер, словно рисуя этим жестом всю дальнейшую участь Забугиной.

– Как фамилия этого помещика?

– Который задержал? А вам на что?

– Странный вопрос. Во-первых, вы уже назвали его, а во-вторых, такие надежные люди могут нам всегда пригодиться… Я могу, например, в любой момент очутиться в тех местах… И, разумеется, первым делом…

– Адресуетесь к нему… Вы правы! Сильвио фол Бредерих, усадьба Курмален. О, это молодец, я вам доложу. Его брат и теперь служит в померанских уланах. Он часто гостил у Сильвио и знает местность, как собственную ладонь… Кроме того, вплоть до самого объявления войны в Курмалене под видом рабочих находилось несколько германских офицеров-топографов… Если б вы его видели! Шире меня в плечах, огненная борода.

«Бредерих, Курмален», – мысленно заучивал Урош.

– Кстати, – вспомнил Юнгшиллер, вас видели на днях выходящим от полковника генерального штаба… Там, на Лиговке… Что это значит?

– Я вас, господин Юнгшиллер, должен спросить, что это значит? Контршпионаж? Вы поручили следить за мной?

– Я ничего никому не поручал, но, согласитесь, я должен знать, что делают мои агенты? Я вам больше скажу, – мне известно, что вы бываете в сербском посольстве.

– Ваши сведения совершенно правильны. Да, я бываю у полковника на Лиговке. Да, я бываю в сербском посольстве… Что же из этого? Вы должны хвалить меня, за мою разностороннюю осведомленность, а не язвить какими-то подозревающими упреками.

– Виноват. Вы правы, как и всегда… Чем лучше мы знаем наших врагов, тем… и так далее… Не правда ли?

– Я полагаю. Это азбука всякой разведки. Если б я не утратил давным-давно способности удивляться, я удивился бы вашей наивности.

– Ну, будет, будет… – сконфузился Юнгшиллер. – Я действительно сказал не подумавши. Но бросим это… К весне назревают серьезные события, очень серьезные события, и вот когда пригодится голубиная почта. Помните, я всецело в виду имею вас.

– Я уже вам сказал, что дело это, которое изучил и знаю, беру на себя. Можете располагать мною.

– Говорят, надо очень мелко писать?

– Так мелко, что лицо читающее вооружается лупой. Текст я беру на себя. Ваш покорный слуга – каллиграф. На клочке пергамента, величиной с почтовую марку, я вмещаю около пятидесяти слов.

– Около пятидесяти! Но ведь это же колоссально! Это же… Вообще, господин Урош, вы удивительно талантливый человек.

– О, вы еще не знаете всех моих талантов, господин Юнгшиллер, – улыбнулся этот гибкий человек без костей углами тонких губ. – Однако пора ехать. Дадите мне свой экипаж?

– К вашим услугам. Вы куда же?

– В сербское посольство.

– Если узнаете что-нибудь интересное, поставьте в известность.

День был праздничный, Юнгшиллер сидел дома с утра и вызвал к себе Уроша на «Виллу-Сальватор» завтракать. Деловой завтрак вдвоем, без участия фрау Юнгшиллер.

Все дышало кругом смутными зовами ранней весны. Самый воздух, солнечный, теплый и еще сырой от испарений влажной, вздувшейся, творящей земли, был насыщен ими.

Всю зиму оголенные деревья, таким резким, хаотическим кружевом обозначавшиеся на фоне то облачных, то ясных, то отгорающих закатов небес, теперь глядели более мягко, чем-то нежным опушенные.

Урош, давно уже изменивший своему спортсменскому виду, одетый с иголочки во все темное, с хорошего тона солидным изяществом, мог сойти за англичанина. Сидя в коляске и жмурясь под солнцем, Урош мечтал… Он весь ушел куда-то… Не слышал, как щелкает бичом ливрейный кучер в цилиндре, как грохочет под копытами рысаков деревянный мост.

Он сказал правду. Он действительно поехал в сербское посольство.

– Остоич! – дружно встретили его секретари: Тадич, Михайлович и Ненадич.

И он услышал, какое горячее участие проявило русское общество к нуждам сербского народа, изнуренного тяжелой войной.

– Да вот пример: является дама, такая милая, скромно одетая, видимо из общества.

– Я так сочувствую вашему героическому народу, так восхищена успехами вашей армии, выгнавшей австрийцев… В то же время сколько драматизма и ужаса, беспомощности… Лишенное хлеба и медицинской помощи население. Эти умирающие дети, эти мученики-солдаты, которым не хватает ни йода, ни перевязочных средств… Я решила принести свою лепту…

И вынимает и отдает все свои бриллианты.

– Возьмите, я буду счастлива!

Это было так трогательно… Уроша захватил этот рассказ. Он сам решил сделать крупное пожертвование в пользу своих братьев с материнской стороны, так гордо, титанически гибнущих на берегах Моравы и Дрины.

– Завтра я внесу две тысячи рублей.

Секретари – и маленький черный Ненадич, и бритые высокие Тадич с Михайловичем – переглянулись.

– Остоич, одно из двух: или ты сам фальшивые кредитки делаешь, или ты с ума сошел.

– Завтра я внесу две тысячи,– повторил Урош. – Вы не знаете, господа, имени этой госпожи, отдавшей свои бриллианты?

– Не знаем. Она желала сохранить свое инкогнито.

Наутро к десяти часам Урош явился к Юнгшиллеру в его круглую башню.

– Ну, что в сербском посольстве?

– Громадный прилив пожертвований в пользу сербов. Самые широкие симпатии. В самом деле страна сильно бедствует.

– Что такое? Сильно бедствует? Разбойники, свинопасы. А кто убил нашего эрцгерцога? Кто накликал войну? Так им и надо, так им и надо! Пусть дохнут! А еще что?

– Еще? Еще мне необходимо иметь немедленно две тысячи.

– Две тысячи? Ого, это уже кругленькая сумма. Все сразу?

– Все сразу и, повторяю, немедленно.

– Вам лично или в интересах дела?

– Лично мне.

Юнгшиллер погрозил ему пальцем.

– Какая-нибудь любовная авантюра. Берегитесь, опутают вас женщины. Я близок к истине, я угадал, не правда ли?

– Почти.

– Вот видите! Я психолог и умею быть проницательным. Имя этой женщины?

– Секрет!

– Ну, хоть на какую букву начинается.

– На букву С.

– София, Симония, Сандрильона?. Больше нет. Одно из этих, я угадал? Красивая женщина?

– Больше, чем красивая, – она прекрасна!

– Желаю вам дальнейшего успеха! Получите ваши две тысячи! Но дайте мне расписку для памяти.

– Какого содержания?

– А вот я вам продиктую. Бумага, перо и чернила… Пишите.

И вполголоса Юнгшиллер начал диктовать:

– «Я, нижеподписавшийся, взял у такого-то две тысячи рублей, обязуюсь, вместо уплаты, всячески помогать в успехах и целях разведки в пользу военных и политйческих интересов австро-венгерской и германской идеи».

– Позвольте, – остановил его Урош, – такой текст я нахожу неприемлемым. Вы должны мне верить.

– Я вам верю.

– И в то же время требуете расписку явно шантажного характера?

– Нисколько! За свои деньги я требую того, что хочу. А не нравится – не надо, вы не получите двух тысяч. Выбирайте.

– Хорошо, я согласен, диктуйте.

– Вот! С умным человеком приятно иметь дело. «В пользу военных и политических интересов австро-венгерской и германской идеи»…

Документ написан. Юнгшиллер, внимательно прочитав его, промокнул, сложил и спрятал бумажку, а Урош получил взамен две тысячи новенькими, хрустящими пятисотрублевками.

Рыцарь круглой башни, весело потирая руки, откинулся на спинку своего принимающего любое положение кресла.

– Итак, господин Урош, теперь вы у меня в кармане! Этой бумажкой вы подписали себе приговор. Теперь вы в моих руках послушное орудие. Чуть что – я могу отправить вас на виселицу.

– В равной степени как и я вас могу отправить…

– Меня? Да что вы, дорогой мой, в своем уме? Документы, доказательства? А у меня против вас – черным по белому… Ха-ха-ха, какой же вы чудак, колоссальный чудак… А я считал вас травленым волком… А теперь я смеюсь над вами…

– Но кто будет смеяться последним?

– Уж не вы ли?

– Хотя бы…

Юнгшиллер как-то сразу вдруг стал серьезен… Смешливые искорки погасли в глазах. Слишком подозрительным казалось ему спокойствие Уроша. Слишком… Не надо, нельзя натягивать струн…

– Пустяки! Натурально же я шучу. Какое же может быть недоверие? Мы – работники общего дела. Эта расписка не имеет никакого значения… Так, для порядка… Вы же понимаете; что я все шутил?ъ

– Ни на миг не сомневался в этом.

«Черт побери, какое дьявольское спокойствие. Неуязвим, и я, кажется, поспешил назвать его чудаком».

– До свидания, господин Юнгшиллер.

– До свидания, дорогой друг. Куда? К ней, к женщине на букву С? Однако вы завзятый донжуан, как я вижу…

– Вы угадали, именно к женщине на букву С…

17. ЗА КАРДИНАЛЬСКУЮ ШАПКУ

– Итак, дорогой аббат?..

– Итак, дорогой министр…

– Вы без пяти минут кардинал, если вы окажете нам эту услугу. Именем императора обещаю вам кардинальскую шапку.

И фон Люциус, – это был германский посланник в Стокгольме, – придал своему розовому лицу сорокапятилетнего холостого жуира вдохновенно-строгое выражение.

Алоис Манега, этот кавалерист в монашеской сутане, склонил голову не столько из почтения к имени императора, сколько из желания, чтобы Люциус не увидел, какой радостью блеснули его глаза.

Ах, эта кардинальская шапка, эта давнишняя мечта Алоиса Манеги…

Беседовали они в одной из гостиных палаццо Джустиньяни, среди музейной мебели, тициановских портретов и нежных мраморов Каноны, таких теплых, оживших розовым прозрачным цветом под южным римским солнцем, струившим свои горячие потоки в окна с улицы Четырех Фонтанов.

Обыкновенно в дневные часы вся Италия баррикадируется от яркого солнца решетчатыми деревянными ставнями, сквозь которые проникает свет, но не проникает зной, и в комнатах царит прохлада. Манега умышленно принял стокгольмского посланника в таком ярком освещении. Он хотел изучить до мельчайших подробностей этого дипломата, о котором очень много слышал, но которого видел впервые.

За несколько шагов фон Люциус казался молодым человеком, но при ближайшем рассмотрении помятое, хотя и румяное лицо в гусиных лапках и свинцовая седина густо напомаженных волос, разделенных английским пробором, выдавали возраст посланника.

«Лукавая бестия!» – мысленно характеризовал Манега своего собеседника, отдать справедливость, возвращавшего ему этот же самый комплимент.

Весь в тончайшей белой фланели и в белых замшевых туфлях, фон Люциус перестарался, пожалуй, в своем экзотическом щегольстве. Рим одевался во все белое только в мае.

Но фон Люциус умышленно хотел казаться более эксцентричным и легкомысленным, чем это было на самом деле. Перед войной, занимая пост германского посланника в Дураццо, он, словно где-нибудь в Камеруне, носил белый тропический шлем с вуалью и вообще имел сугубо колониальный вид…

Сюда, в Рим, он получил специальную командировку – разнюхать, чем пахнет на берегах Тибра вообще, а в Квиринале и Ватикане в частности. Тем более, что определенно говорилось о назревшем желании Италии выступить заодно с союзниками.

– Идиоты, мандолинщики, как называет их наш кайзер! Чего им надо, чего им надо, мой милый аббат? Мы и так прирезали бы им часть Южного Тироля за их нейтралитет.

Алоис Манега улыбнулся в свои надушенные усы.

– Господин министр, мы с вами авгуры и поэтому будем откровенны. В случае победы срединных империй, победы, в которой я не сомневаюсь, они, я думаю, по-своему осудят предательский нейтралитет Рима, и не только не прирежут ничего, а еще отхватят Венецию и Ломбардию. Здесь это учли и решили выступить…

– Во всяком случае, это безобразие! По милости либеральной конституции здесь властвует чернь. Что же касается правительства, мы с ним всегда сумели бы столковаться… Но перейдем к нашему личному делу, аббат. Мы накануне крупных, даже решающих событий. Скоро, очень скоро мы отбросим русских из Галиции. Дерутся они великолепно, слов нет, но прекрасные боевые качества русской армии далеко не на одинаковой высоте с ее снабжением амуницией, чтобы укреплять ее, насаждается чиновничья политика… И вот, когда мы очистим Галицию, это будет самый благоприятный момент, чтобы заговорить наконец о мире, который нам необходим. Успехи успехами, но потери громадные и близится экономический кризис. Вот почему необходимо использовать княжну Басакину… Вы в ней уверены?..

– Как в самом себе, господин министр.

– Отлично, помогите нам, и вас ждет кардинальский пурпур. Это очень сложная, щекотливая миссия… Княжна старинного боярского рода, независима, имеет большие связи в Петербурге, и это очень важно… Арканцев, этот влиятельный сановник, приходится ей кузеном… Подготовьте ее…

– Она уже подготовлена…

– Ее нет сейчас дома? Необходимо внушить ей сознание всей патриотичности возлагаемой миссии…

– Внушено, господин министр.

– О, как вы предусмотрительны, аббат. Фрак дипломата был бы, пожалуй, вам больше к лицу, чем монашеская сутана.

– Благодарю за такое лестное мнение, – с легким поклоном ответил Манега, – но, право, я чувствую себя в этой сутане гораздо свободней и легче. Фрак – вывеска, готовый штамп. Сутана же – маска, забрало, дающая больший простор действиям и вводящая в заблуждение простецов. Да и не только простецов…

– Аббат, у вас гибкий, хорошо воспитанный ум, и я рад знакомству с таким интересным человеком…

– Господин министр, я скромный, маленький служитель Бога, очарован вашей любезностью, такой незаслуженной…

– Вы ее заслужите с избытком… Имейте в виду: княжна удостоится секретной аудиенции его императорского величества… Быть может, кайзер окажет ей высокую честь, доверив собственноручное письмо… Быть может… Еще не решено окончательно…

– А где произойдет аудиенция?

– Тоже не решено… – выяснится на днях. Звонок.

– Это она…

– Аббат, вы представите меня княжне?..

– Если вы этого хотите, господин министр, но… я не советовал бы сейчас знакомиться. И даже, по-моему, не надо, чтобы вы хотя мельком увидели друг друга.

– Как угодно, вам лучше знать, – похолодел сразу фон Люциус, этим «вам лучше знать», намекая на отношения аббата к княжне, отношения, которые ни для кого не были секретом и которые политической сплетней докатились и до Стокгольма.

– Извиняюсь, господин министр… На одну минуточку…

Алоис Манега вышел цепкой, крадущейся походкой, по привычке, как дама шлейф, приподнимая длинную сутану.

«Наглец, австрийская каналья! – подумал ему вслед Люциус. – Не видать тебе, как ушей, кардинальской шапки».

Манега вернулся.

– Господин министр…

Другими словами, – теперь можешь убираться ко всем чертям…

– До свидания, дорогой аббат, до скорого свидания… Милости прошу отобедать со мной завтра. Я остановился в Квиринале, отель «Квириналь».

– Польщен, сочту своим приятным долгом…

– Итак, деловая сторона наших переговоров кончена!..

– Почти, господин министр, почти, но не совсем.

– Дорогой аббат, в главном же мы столковались?.. Чего же еще? Время подскажет детали.

– А кардинальский пурпур?..

– Бог мой, но ведь это же я, фон Люциус, обещал вам именем императора.

– Слышал, но, к сожалению, нахожу это недостаточным… В деловых отношениях документ и прежде всего документ.

Люциус пожал плечами, всей своей сдобной фигуркой и потасканным розовым лицом изображая оскорбленное недоумение.

– Я отказываюсь вас понимать. Не расписки же вы требуете от меня?..

– Вот именно, господин министр, вы угадали – расписки…

– Но ведь вы же сами понимаете, что такая бумага не может иметь юридического значения. Не будете же вы, если бы вас обманули, требовать судом: «Фон Люциус обещал мне исхлопотать кардинала». Согласитесь, ведь это смешно, дико, нелепо.

– Ничуть! Юридического значения она, конечно, не имеет, но имеет другое – компрометирующее. И если меня проведут, в чем я сомневаюсь, потому что провести Алоиса Манегу трудно, я сумею использовать документ. Как – это уже мое дело…

В словах и выражении глаз аббата фон Люциус почуял угрозу.

«Бандит, настоящий бандит», – мелькнуло у посланника. Он спросил с улыбкой.

– А если расписки не будет?

– Княжна в Петроград не поедет. А другой такой княжны вам не найти…

– Дорогой аббат, но ведь вы же хватаете за горло. Это – бригандаж! Вы пользуетесь вашим влиянием над этой несчастной девушкой… Это уже что-то рабовладельческое, даже хуже, потому что во власти рабовладельца только тело, а вы пользуетесь ее душой…

– Господин министр, мы хотя и впервые видимся, но знаем хорошо друг друга. Ваше гуманитарное красноречие не по адресу…

– Хорошо, хорошо! – отрывисто бросил Люциус, комкая нервно перчатку, – я выработаю текст и завтра, во время обеда…

Манега проводил гостя до площадки лестницы, сдал его ветхому бритому портье в ливрее с широкой серебряной перевязью, а сам поднялся к Барб.

Она сильно похудела. В сравнений с прежней пышной синеокой красавицей это была ее бледная тень. Глаза, обведенные синими кругами, казались громадными. Сколько печали, немого страдания в этих глазах!.. Ужас, один сплошной ужас, и главное – нет сил порвать… Крепко оплел ее своей густой паутиной Алоис Манега.

Он подошел к ней с хищным оскалом зубов… Она успела изучить его: такая улыбка не предвещает хорошего.

– Ну, вот, дитя мое, ваши желания вернуться домой осуществились… На днях вы спешно выезжаете в Петербург.

– Да? – спросила она скорее с испугом, чем радостно.

– Княжна, что с вами?.. Вместо сияния на вашем личике я вижу грусть… Вас так тянуло на родину… В чем же дело?..

– О, если бы я могла бы уехать… так просто… Но ведь у вас, наверное, какие-нибудь поручения, которые меня всю измучат, отравят поездку, вызывая дрожь и презрение к самой себе.

– Сколько страшных слов, и все без толку. Другая на вашем месте гордилась бы политической миссией, выпавшей на ее долю, а вы…

– Я ненавижу политику. Я хочу быть собою, женщиной… Хочу вас любить, и только… И больше мне ничего не надо… Я знаю, что я в ваших руках только орудие, но я-то, слышите, я люблю вас, вернее, люблю мою любовь к вам…

– Так вот, во имя этой любви, я прошу вас, требую беспрекословного повиновения! Имейте в виду, очутившись в Петербурге, вы не ускользнете от моего влияния. Не будет меня, будут другие люди, которым поручено следить за каждым вашим шагом. Они будут вас контролировать, всегда и во всем… В каждый любой момент вы дадите им отчет во всех ваших поступках и действиях… Вот… вы уже готовы расплакаться… Право, какая-то ходячая губка с водой… Лучше готовьтесь к отъезду, мобилизуйтесь, укладывайте чемоданы, чтобы выехать по первому же сигналу…

Княжна не слышала последних слов. Глубокие, синие глаза смотрели перед собой, видя что-то пугающее, неотвратимое, жуткое… Холодные, безотрадные слезы повисли крупными алмазинками на ее ресницах…