Текст книги "Зуп на краю дороги"

Автор книги: Николай Романецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

– Но почему же я тебя не заметил? По дороге сплошные открытые места.

– Ты ушел сюда неделю назад. Я побывала у Барабаша. Он дал мне карту и рассказал, как дойти.

На этот раз он глаза открыл:

– Значит, неделю? У меня тут и минуты еще не прошло. Впрочем, чему я удивляюсь? Это же Зона!.. Хотя погоди-ка! – У него дрогнули губы. – Ты пришла одна?!

– Да.

– Но как же ты миновала мясоруб...

Он не договорил, глаза его расширились, челюсть отвалилась.

– О дьявол! – воскликнул он, глядя ей за спину.

Она оглянулась. Сзади, в трех шагах, стояла Мартышка. На ней была ночная рубашка, белая с бледно-голубыми цветочками, до пят, с длинными, скрывающими ладони рукавами – та самая, в которую Рута нарядила ее вчера, перед тем как передать дочь под опеку бабы Кати и спуститься в гараж. Солнце заливало Мартышку ослепительным светом, а белая рубашка-балахон делала похожей на спустившегося с неба ангелочка. Вот только поросшая бурой шерстью мордашка подкачала да огромные, переполненные печалью глаза. Не могло быть у ангелочка подобной мордашки и подобных глаз.

– Боже! – воскликнул Рэдрик. – Мария...

– Я не хочу больше так играть, – сказала Мария скрипучим голосом. – И не хочу, чтобы ты уходил на свои рыбалки.

Слова сползали с коричневых губ тягуче-медленно, чередуясь с длинными-предлинными перерывами, искаженные странным акцентом. Как будто она говорила на чужом, да к тому же еще и отвратительно выученном языке.

– Я... не... хочу... чтобы... мама... плакала... по... ночам... – Она сделала разделявшие их шаги и уткнулась мордашкой в материн бок. – Я... не... хочу...

И тогда Рута выронила носовой платок, осторожно положила ладонь на шершавую головку, посмотрела на Рэдрика. Тот, в свою очередь, глядел на дочь. Слезы уже проделали на его грязных щеках две узкие дорожки.

– Простите меня... – Он уткнулся Руте в плечо.

И тут же невидимый великан вновь стиснул ей грудь, сердце провалилось в самый низ живота, и она в страхе закрыла глаза.

Открыла она их, когда Рэдрик вновь воскликнул:

– О дьявол!

Вокруг уже не было никакого карьера. Они стояли на обочине пустынной дороги. Как будто приехали на пикник. Справа тянулись густые деревья, заросшие еще более густыми кустами, и где-то там прятались оба автомобиля Шухардиных. Если их еще не нашли те жабы... Нет, не нашли, иначе бы они тоже были тут, стояли бы возле патрульной машины, мусоля свои сигаретки, скалясь и поглядывая в сторону кладбища.

Это же Зона, вспомнила Рута. А потом почувствовала под своей ладонью вместо привычного грубо-шершавого что-то мягко-льняное, опустила глаза и вскрикнула: на нее смотрело залитое слезами незнакомое личико. Впрочем, нет – знакомое. Да еще как знакомое!.. Она уже видела это личико и не раз – на своих детских фотографиях видела, в своих взрослых снах, в своих несбыточных мечтах.

Это было слишком даже для пикника, и Рута с глухим стоном опустилась на обочину.

6. Мария Шухардина, 15 лет, выпускница средней школы

Если бы Мария была Милкой Железняк или, скажем, Ленкой Комаровой, она бы бежала сейчас домой вся в слезах и, ничего не видя вокруг, судорожно прижимала бы ко рту мокрый носовой платок. Но, во-первых, Мария родилась от Рэдрика Шухардина, Рэда Бешеного. И, во-вторых, Мария была в прошлом Мартышкой. А потому она шла по тротуару, высоко подняв голову. И только прикушенная верхняя губа могла бы сказать окружающим, как дочке Шухардина сейчас плохо. Однако, чтобы понять это, окружающие должны были знать Марию, как знала ее мать.

На улице было не слишком многолюдно. Город с годами пустел чем дальше, тем больше. Скоро здесь и вовсе останутся одни местные. Говорят, в Институте теперь насчитывается едва ли десятая часть от работавших в былые времена. Да и военных в городе явно поубавилось. Впрочем, ничего удивительного в подобных тенденциях нет: с изучением влияния теперешней Зоны на жителей Хармонта может справиться и очень небольшое количество ученых. Так, во всяком случае, утверждают школьные учителя... Вот только с отъездом прикомандированных к Институту работы для местных остается все меньше и меньше. Конечно, если бы отменили закон об эмиграции, людям стало бы попроще. Но кто же его отменит!.. Уж от ООН-то такого подарка не дождешься: мир боится хармонтцев, как зачумленных. И никогда их к себе не пустит.

Двери "Борща" были распахнуты настежь, и Мария не устояла, купилась на это гостеприимство. "Борщ" в последнее время тоже не мог похвастать наплывом посетителей. Украшенные витражами оконные стекла создавали в зале полумрак, однако света не зажигали наверное, из экономии. За столами кое-где сидели, но для не привыкших к полумраку глаз сидящие выглядели таинственными темными фигурами без лиц – словно живые куклы в снах, – и Мария не стала тут задерживаться, прошла прямо к длиннющей (память о благодатных прошлых временах) стойке, перед которой ровной шеренгой выстроились пустые табуреты.

Тетка Дина, одетая в ослепительно белую блузку, находилась на своем месте. Стояла за стойкой, лениво протирала стаканы, бросая в зал невеселые взгляды.

– Здравствуй, Мария!

– Здравствуйте, тетя Дина!

– Тебе, как всегда?

Не дожидаясь ответа, тетка Дина налила в высокий бокал, украшенный старинным гербом Хармонта, апельсинового сока, ловко наполнила коричневыми шариками вазочку для мороженого. Мария споро взгромоздилась на табуретку, взяла маленькую изящную ложечку.

– Как мама и отец? – Тетка Дина вернулась к своим привычным занятиям – протиранию бокалов и бросанию взглядов.

Как будто вы сами не знаете, подумала Мария. Он же сегодня дома не ночевал, у вас был. Мать опять всю ночь проплакала, лишь под утро заснула...

– Спасибо, хорошо.

– Работать отцу надо. Сколько он уже не работает?

Как будто вы сами не знаете, подумала Мария. Впрочем, может, он вам и не рассказывает ничего. Во всяком случае, я бы совсем не удивилась, узнав, что не рассказывает. Даже если вы у него спрашиваете. Папка есть папка...

– Его выгнали из Института полгода назад.

Тетка Дина перестала протирать бокалы, наклонилась к Марии, и глазам той явился пейзаж, скрывающийся в недрах тетки Дининой блузки.

А в общем-то, папку вполне можно понять, подумала Мария, быстро отводя глаза.

– Ты уже взрослая, – сказала тетка Дина вполголоса. – Многое понимаешь... Поговорила бы с матерью. Я ведь его бы запросто к себе на работу взяла. Они ведь с моим отцом когда-то большие дела проворачивали. Жалко мне его, пропадает человек... Мужик он крепкий, и ящики может таскать, и на кухне помочь. Стал бы работать у меня, я бы его на три мили к бутылке не подпустила. И деньги опять же не помешают. Хоть и мало клиентов стало, но все ж пока не в убыток работаем.

Мария отложила ложечку:

– Вы же знаете, что отец не станет протирать бокалы и таскать ящики.

Тетка Дина вздохнула:

– Все в жизни меняется, девочка. И люди тоже меняются... В том числе и мужчины. Надо просто не оставлять их в покое, теребить их, напоминать им о долге перед своей семьей. – Тетка Дина сама почувствовала, как фальшиво прозвучала ее последняя фраза. Замолкла, вновь взялась за стаканы.

Да, подумала Мария. Кому-кому, а вам бы очень хотелось, чтобы он работал здесь. "Мужик он крепкий"!.. Насколько бы для вас все стало проще! Продемонстрировали бы ему свой подблузочный пейзажик, заскочили на пару в кабинет, раз-два – и порядок. Все чинноблагородно. И дома бы он ночевал каждую ночь. И мама бы не плакала...

– Хорошо, – сказала она. – Я передам маме ваше предложение.

И тут за спиной раздался знакомый голос:

– Мария! Мартышка!

Она обернулась. Глаза уже привыкли к полумраку, и теперь она рассмотрела, что за одним из столиков сидит дядя Дима Нулин.

– Мария! – Нулин приглашающе помахал рукой с зажатой в ней вилкой. – Присядь-ка!

– Я пойду! – Мария положила перед теткой Диной монетку, взяла в руки вазочку со стаканом и перебралась за столик к Нулину.

Тот был в своем наилучшем виде – маленький, кругленький, розовенький. И, наверное, голодный, потому что поедал отбивную с нескрываемым аппетитом.

– Здравствуйте, дядя Дима!

– Здравствуй, здравствуй, красавица моя!

Мария покраснела от удовольствия, опустила глаза. Все-таки приятно, когда тебя называют "красавица моя". А не оборотнем, как некоторые...

– Вроде ты вошла сюда сама не своя...– Дядя Дима всегда был наблюдательным мужчиной. – Случилось что?

Пришлось притвориться:

– А-а, чепуха на постном масле!.. Босоножка ногу натерла. Мама новые сегодня дала, старые все малы стали.

Дядя Дима перестал жевать, понимающе покачал головой. Глаза его вдруг сделались внимательными и печальными. Какими бывали много лет назад. Нет, дядю Диму никогда нельзя было провести.

– Брось, зеленоглазая! Сказки про новые босоножки можешь рассказывать Дине Барабаш. Опять, небось, в школе проблемы?

Марии ничего не оставалось, как вновь опустить голову.

– Дядя Дима, ну за что они меня так ненавидят? Разве я виновата?

Дядя Дима как-то совсем не по-нулински закряхтел.

– Знаешь, девочка, по большому счету они тоже не виноваты. Люди всегда ненавидят тех, кто не похож на них. В лучшем случае едва терпят. До тех пор, пока ты не покажешь им свою непохожесть... Такова уж природа людей.

Мария подняла на него сухие глаза:

– Но ведь у вас-то не такая природа!

– А я, может, и не человек вовсе. – Дядя Дима хитро улыбнулся. – Я, может, тоже порождение Зоны... Знаешь, есть такая штука, "зуда" называется? Так вот, я – живая "зуда". Как нажмут на меня, я тут же начинаю зудеть. – Он подмигнул Марии и, довольный своей шуткой, вновь обратил внимание на отбивную.

Мария улыбнулась. Все-таки с дядей Димой было легко. Не то что с некоторыми... Особенно легко с дядей Димой было в детстве, когда он приходил к ним в гости, приносил ей в подарок то шоколадку, то какую-нибудь хитроумную игрушку, каких не было у соседских детей, подбрасывал Марию к потолку, аккуратно ловил, слушал ее восторженный визг, потом разговаривал с папой обо всяких умных вещах, странно поглядывая на маму. Сейчас так легко, как в детстве, с ним уже не было, но настроение у Марии все-таки поднялось. Что ни говори, а дядя Дима всегда знал, чего он хочет от этой жизни. И раньше знал, и сейчас знает. Вон с каким удовольствием он поглощает свою отбивную, почище, чем Мария шоколадное мороженое. А кроме того, даже если он и жалел Марию, то, по-видимому, это была такая жалость, от которой совершенно не болела голова.

– Отец чем занимается?

Дяде Диме можно было не врать.

– Пьет.

– М-м-да-а! – Дядя Дима вновь покачал головой. – Мне вот всегда казалось, что в твоего отца заложили крепкий стержень. Пусть он и загнут не в ту сторону, как у всех остальных, но по крайней мере чтобы сломать, постараться придется. – Он опять покачал головой и сокрушенно вздохнул.

– Мама говорит, его стержнем всегда была Зона, – сказала Мария. – И теперь этого стержня он лишился.

Через три столика от них сидели двое военных, ели сосиски с кетчупом и зеленым горошком, пили пиво, тихо о чем-то разговаривали. То есть тихо – для всех других. Но не для Марии. Она-то прекрасно слышала их беседу. Один "оттрубил" сегодня последний день, завтра все, собирай шмотки, парень, – и назад, в Швецию, в родной Евле, хватит казенные штаны без дела просиживать... Второй откровенно недоумевал, почему друг так расстраивается из-за предстоящего отъезда. Я бы, например, шмотки собрал еще десять лет назад, когда направили сюда. Впрочем, скоро и меня ждет твоя дорога, нечего тут больше охранять, зря ооновские зеленые тратить...

– Может, твоя мама и права, – сказал дядя Дима. – Она его куда лучше знает. А в общем-то, думаю, ему бы очень не помешало устроиться на работу.

– Да, – сказала Мария. – Так его куда и взяли! Разве лишь мисс Барабаш...

Она посмотрела на тетку Дину. Та, выпятив груди, разговаривала теперь с кем-то по телефону, просила подвезти четыре ящика виски, ящик бурбона, двадцать ящиков пива, сосиски... Нулин тоже посмотрел на груди тетки Дины, но ему про виски и сосиски слышно не было.

– Мисс Барабаш, говоришь? – Он поцокал языком. – Я бы на месте твоей матери его к такой работе и на пушечный выстрел не подпускал.

Выражение лица у него сделалось совсем иным, вместо печали и внимания теперь там было что-то очень и очень неприятное, неприятное настолько, что Мария не удержалась и, глянув в сторону уныло пьющих пиво шведов, сказала:

– Говорят, в Институте опять сокращение.

– Сокращение? – Дядя Дима перевел на нее удивленные глаза. Ах да, ну конечно сокращение. Международное сообщество считает, что держать здесь столько бездельников ни к чему. И где-то я в этом с международным сообществом согласен.

– А вашу должность все не сокращают...

– Мою? Ну конечно нет. – До него вдруг дошло. – А-а, это ты меня так подкалываешь... Брось, зеленоглазая, специалисты по рекламациям без работы не останутся. – Он посмотрел на нее строговнимательно и вдруг сказал: – А ты знаешь, Мария... Оказывается ты стала совсем уже большая!

Да, подумала Мария. Я, оказывается, стала большая. Более того, я стала настолько большая, что вы даже представить себе не способны.

Она доклевала ложечкой мороженое, допила сок и, встав из-за стола, зачем-то отряхнула джинсы.

– Дядя Дима, я пошла?

– Да! – Дядя Дима учтиво поднялся, склонился, как перед взрослой дамой. – Большой привет отцу и маме! Скажи, что я зайду к вам. На днях зайду. Может, даже сегодня.

Не зайдете, подумала Мария. Не знаю почему, но мне кажется, что теперь мы вам совершенно не нужны. От нас теперь вам одни только расстройства. С рекламациями проще...

Взойдя на крыльцо родного дома, она порылась в сумочке, нашла ключ. Но потом бросила его обратно и позвонила.

Дверь, как всегда, открыла мать:

– Ты забыла свой ключ?

– Нет, – сказала Мария.

Рута поняла все с первого взгляда.

– Опять что-нибудь в школе?

Мария кивнула.

Мать завела ее в прихожую, прижала к груди.

– Доченька, надо потерпеть. Ведь выпускной класс. Нельзя тебе сейчас срываться.

Наедине с матерью верхнюю губу можно было не прикусывать, и ручейки побежали по щекам сами собой. И тут же на нее обрушилась головная боль. Мамина жалость была самой пронизывающей и едва переносимой.

– Рута! – донесся в прихожую рев отца. – Кто там притащился?

Головная боль сразу уменьшилась – мамина жалость теперь разделилась надвое.

В гостиной звякали стаканы и бурчали мужские голоса. Языки говорящих со словами справлялись еле-еле.

– Кто там у него? – спросила Мария, заранее зная ответ.

– Гуталин. Чуть ли не с утра заявился. И не выгнать никак. Сидят и сидят. Вторую бутылку приканчивают.

Гуталин – это было хорошо. В присутствии Гуталина отец обычно смягчался. С Гуталином они всегда вспоминали прошлое – как отец таскал хабар из Зоны, а Гуталин его обратно затаскивал. Или как вместе били морду очередной жабе... Отец именовал их совместные посиделки-воспоминания словесным онанизмом. А жабами называл тех, кого ненавидел. Из года в год жаб в городе становилось все больше. К счастью, мама жабой не была, мама была Рутой. Иногда – все реже и реже – ласточкой. А она, Мария, так и осталась Мартышкой. "Мартышка ты моя!.. Мартышечка ты этакая!.." Интересно, а как он называет тетку Дину?

Мария вздохнула.

– Ничего, дочка! – Мать ласково погладила ее по голове. – Все перемелется – мука будет...

– Рута! – опять взревел отец. – Кто там у тебя?

А Гуталин сказал заплетающимся языком:

– Стервятник Барабаш с того света явился... Хватит орать! Надо будет, зайдут. Давай-ка лучше еще по одной. За все хорошее...

Мария сделала усилие, чтобы перестать их слышать.

– Иди умойся! – Мать уже принялась командовать – И за стол!

Мария пошла умываться, потому что зайти в гостиную с зареванным лицом значило вызвать у отца еще один взрыв бешенства. Он уже не раз ходил разбираться с учителями. А потом мать переводила Марию в другую школу.

Выйдя из ванной, она в гостиную все-таки зашла.

– Ой, а вот и наша школьница! – обрадовался отец. Тут же посадил ее к себе на колени, прижал к груди. – Здравствуй, Мартышечка моя!

Сидеть на коленях у отца было хорошо. Как в детстве. Вот только запах алкоголя в последнее время стал донимать изрядно. Но ради отцова хорошего настроения вполне стоило и потерпеть. И терпя, она потерлась носом об его небритую щеку.

– У-у, колючки!..

– Здравствуй, Мария! – Гуталин справился с приветствием не без труда. – Ты все хорошеешь, девочка!.. Пожалуй, и я на днях в Зону схожу. Попрошу, чтобы она сделала из меня настоящего африканца. А то – ни то ни се. Мулат он и есть мулат!

– Сходи, сходи, – сказал отец со смешком. – Хорошим станешь африканцем. Настоящим... Черным и мертвым.

– Расист! – сказал Гуталин. – Дай, я тебя поцелую...

Отец поднял Марию со своих колен, нежно шлепнул по мягкому месту:

– Ну, иди попу... покушай. Рполо... проголодалась, наверное.

Мария хотела было сказать, что заходила к Дине Барабаш. Но не стала. Отец не любил, когда о тетке Дине упоминал кто-либо еще, кроме него. А сам он тетку Дину всегда ругал. Наверное, подозревал, что ее подблузочным пейзажем любуются и другие мужчины, но поделать с этим ничего не мог.

– Так вот что я, Гуталин, думаю...

Мария отключилась от их разговора и вышла. Рута уже хлопотала в столовой, усадила дочку в мужнино кресло, поставила на стол хлебницу и тарелки, принесла кастрюлю с первым. Потом села напротив, смотрела, как дочка ест. И Марии вдруг подумалось, что матери не хватает второго ребенка. Или третьего... Впрочем, тут она ничем помочь не могла – так далеко ее возможности не распространялись.

– Перестань смотреть мне в рот! Пожалуйста...

– Ой, прости! – Мать смутилась.

– Дед давно пришел?

Рута вздрогнула всем телом, отвела глаза. Мария поморщилась: сколько уж лет прошло, а мать никак не может привыкнуть к дочкиным способностям. И не привыкнет, скорее всего.

Теперь-то Мария понимала, что все ее нынешние проблемы начались со снов. Конечно, она не помнила, когда ей стали сниться сказки. Наверное, с тех пор, как она почувствовала детской душой, что соседи ее ненавидят. Во всяком случае, сказки снились ей еще до того, как уехал папа. Мама говорила, что папу забрали в армию. А соседи утверждали, что папу посадили в тюрьму. Мария верила маме, потому что в тюрьму папу было сажать не за что. Папа всегда был хороший. А дядя Дима ничего не говорил. Он просто приходил к ним в гости.

Когда соседские дети перестали с нею водиться, сны стали для Марии самой интересной игрой. Едва она засыпала, как вокруг появлялась сказочная страна. Она была совсем как настоящая. Тут вставало в зеленом мареве над черными горами яркое утреннее солнце. Порой шел дождь. И даже снег. Были здесь дома (правда, не много) и дороги (правда, по ним никогда не ездили машины). Машины в сказке, правда, тоже имелись, но они попросту стояли на одних и тех же местах. Вначале Мария не понимала, почему так происходит, но потом догадалась. Машины были мертвыми, потому что в сказочной стране не жили люди. Это было, конечно, плохо, зато, когда Мария попадала туда, на нее никто не ругался, не кричал, чтобы она убиралась в свою Зону и не заражала тут других детей. И никто ее не жалел.

А потом оказалось, что люди в сказочной стране все-таки бывают. Правда, не настоящие. Но почти как настоящие. Живые куклы. Мария не понимала, что они там делают, но следить за ними было все равно интересно. Они появлялись всегда неожиданно, проникали в пустые дома, лазили по холмам, пробирались куда-то вдоль дорог. Они явно что-то искали, но что именно, до Марии тогда не доходило. Впрочем, она о цели их поисков не задумывалась...

А позже Мария обнаружила, что, кроме живых кукол, в ее стране имеются и другие игрушки. Это были очень странные игрушки, совершенно не похожие на те, что покупал ей папа. Правда, потом она сообразила, что они и не должны быть похожими. Ведь это же были не обычные игрушки, а сказочные.

Суть игры состояла в том, что сказочные игрушки охотились на живых кукол. Они стреляли в них, перекидывали с одного места на другое, ловили их в капкан, приклеивали к себе, как липучка приклеивает мух. В результате куклы переставали работать, и Марии становилось их жалко.

Но в следующий раз в стране появлялись новые куклы. Опять начиналась игра, и Мария забывала о сломавшихся и переставала обращать внимание на валявшиеся тут и там их останки. И хотя вся игра состояла лишь в том, чтобы следить за охотой игрушек на кукол, она была чрезвычайно интересной. Мария переживала за очередную куклу, очень радовалась, если той удавалось ускользнуть от охотников, и плакала, если куколка все-таки ломалась.

А потом Мария обнаружила, что она тоже может играть со сказочными игрушками. Оказывается, они ей подчинялись. Собственно, игра заключалась в том, что Мария переносила игрушки с места на место и следила за тем, как очередная куколка, появившаяся в стране, попадала в ловушку. Те куколки, которым случалось удрать в предыдущие разы, двигались по прежнему маршруту, уверенные в своей безопасности. Тогда Мария брала и подсовывала им на пути какуюнибудь игрушку. Было жутко интересно смотреть, как куклы пугались, как они начинали крутить головами (если к этому моменту умудрялись уцелеть), как они искали новый путь к неведомой для Марии цели. У Многих это получалось. Но далеко не у всех... Вот жаль только, что уснуть в сказку удавалось не так часто, как ей хотелось.

А потом она стала слышать по ночам разговоры родителей. Впервые это произошло в тот самый день, когда сны перестали быть игрой, а сказочная страна оказалась вовсе не тем, что представлялось Марии. Папа тогда опять ушел на свою рыбалку, но на этот раз его не было много дней. И мама ушла его искать. То есть мама-то ей о своих намерениях, конечно, не говорила. Но Мария и без нее догадалась. В самом деле, куда еще мама могла исчезнуть на ночь, оставив ее с бабой Катей?..

Ночью Мария уснула в сказку. Это было странно – если папа уходил на рыбалку, уснуть в сказку ей никогда не удавалось. Но тогда случившееся удивило ее не очень. Подумаешь!.. Ну уснула и уснула.

Приснилось ей кладбище. Но не то кладбище, на каком были похоронены дедушка, который не приходил домой, и бабушки. На этом кладбище пряталась мама. А на дороге рядом с кладбищем стояла машина, в которой сидели солдаты. Те, кого папа называл жабами. Он их не любил. Мама их тоже не любила. А жабы, похоже, маму искали. Поэтому Мария напустила на них "страхолюдного ужастика". И проснулась.

Баба Катя храпела себе в комнате для гостей. За окном было темным-темно, и Мария снова уснула, но теперь по-обычному, не в сказку.

Утром мама ее не разбудила. Значит, мамы по-прежнему не было дома. Мария проснулась сама, но с кровати не встала. Дед тоже гдето гулял, и поговорить было совершенно не с кем. Не с бабой же Катей!.. Она бы принялась жалеть "ребенка", а от жалости у Марии болела голова, это она уже давно заметила. Собственно, она и с родителями-то старалась не разговаривать, потому что они тоже жалели дочку, и ей опять же становилось плохо. Вот только дед ее не жалел, и потому с ним было очень-преочень хорошо.

Но в то утро без мамы ей стало еще хуже, чем было с мамой. И потому захотелось туда, куда ушла мама. Но туда было нельзя, и Мария снова уснула в сказку.

Уснула она в то самое, пахучее место с разлившейся по траве водой. Наверное, здесь папа и ловил свою рыбу. Но ни папы ни рыбы не было. А вот мама тут была. Она пробиралась по воде к двум горкам, возле которых всегда было много игрушек.

– Мама! – закричала Мария. – Мама, пожалуйста, подожди меня!

Но мама не обернулась, сделав вид, будто не замечает Марию. Иногда папа так же вот делал вид, что не замечает ее, когда она подбиралась к нему в спальне. И тогда Мария поняла, что мама играет в Следопыта, которого показывали по телевизору. Следопыт выслеживал людей и зверей. Кого выслеживала мама, Мария не поняла, но, в свою очередь, решила выслеживать маму. Играть так играть!..

Пробираться по воде было совсем не трудно. Это была странная вода – в ней даже ноги не намокали. Мама играла хорошо. Время от времени она посматривала на какую-то бумагу. Наверное, понарошку это была карта. Один раз мама даже легла на траву, пережидая атаку "теплого ветра". Несколько живых кукол на этом месте попросту сгорели. Но мама не была куклой, она была мамой, и потому "теплый ветер" ее тронуть не мог. Игра и дальше складывалась интересно. Мария замирала на месте, когда замирала мама. А когда та останавливалась, чтобы отдохнуть, понарошку отдыхала и Мария. Мама вовремя пригнулась, когда в нее с горки стрельнула "стрелялка". Правда, здесь не оказалось "невкусной слякоти", которая располагалась между двумя горками раньше и в которую приходилось нырять живым куклам. Так было бы интереснее.

А потом Мария поняла, что мама направляется в "белую яму", туда, где висел "надувной шарик". Все верно, вот она посидела у разбитой машины и проследовала точно между "прилипалкой" и "танцулем". Дальше ее ждал "клякситель", который жил в красном экскаваторе. Живых кукол эта игрушка превращала в черные кляксы. Или развешивала сосульками по краю "белой ямы". Выглядело это красиво. Но мама не была живой куклой, мама была мамой, и ее в кляксу не превратишь. Ведь деда Барабаша "клякситель" не трогал, потому что тот был человеком.

Однако маму "клякситель" схватил. Такая игра Марии не понравилась, и она топнула на игрушку ногой. "Клякситель", испугавшись, тут же отпустил маму. Но Марии отчего-то стало за нее страшно, и она побежала следом, в "белую яму". Марию-то "клякситель", конечно, тронуть не мог, но ей все равно почему-то было страшно. Как будто она попала в чью-то чужую, недобрую сказку... А потом оказалось, что в "белой яме" находится папа, и вообще сон вдруг сделался самой настоящей явью. А потом они втроем плакали, и папа почему-то просил у мамы и у нее прощения. А потом они оказались возле своих автомобилей, и Мария превратилась в простую девочку, и папа и мама радовались.

Позже, правда, выяснилось, что она превратилась вовсе не в простую девочку, и тогда они перестали радоваться. Но это было позже. А в тот день, вернувшись домой, они изрядно напугали бабу Катю. Она-то воображала, что Мария спит в своей комнате.

День прошел как в сказке, потому что Марию никто не жалел. А ночью она впервые услыхала, о чем разговаривают в спальне родители. То есть сначала-то они играли в какую-то шумную игру, и многие их слова Мария попросту не понимала.

А потом мама спросила:

– Рэд, ты можешь объяснить мне, что произошло?

Папа довольно рассмеялся:

– Да ничего особенного... Просто Золотой шар в самом деле исполняет сокровенные желания.

Мама помолчала, потом сказала:

– Наверное...

Они замолчали оба. Папа уже начал всхрапывать.

А потом мама прижалась к нему и сказала:

– Ты знаешь, Рэд, что-то мне страшно. С нашими-то желаниями все понятно... А вот чего пожелала Мартышка?

Папа усмехнулся:

– Хотела, чтобы я не ходил на рыбалки, а ты не плакала по ночам. Придется мне теперь заняться прогулками. Зато ты не будешь плакать... Да не волнуйся ты! Еще неизвестно, выполняет ли шар желания ребенка.

А утром папа, прибежав откуда-то, сказал, что Зона закрыла перед людьми свои двери. С этого дня и началась катастрофа города Хармонта.

А еще через неделю узнали, что умер дед Барабаш.

Ночью мама спросила папу:

– Рэд, это не твоих рук дело?

– Ты о чем?

– Ты хорошо понимаешь о чем!.. О смерти этого несчастного старика.

– Этот несчастный старик отправил тебя на верную гибель, сказал папа.

– Но ведь я осталась жива, – возразила мама.

– Да... Вопреки его замыслу!

Помолчав, мама сказала:

– Почему ты так думаешь?

– Я не думаю, я знаю.

Послышалось какое-то шуршание.

– Ты должна мне верить, – сказал папа.

– Я тебе верю, – сказала мама и заплакала.

– Ох, да не терзай же ты мне душу! – взмолился папа.

Мама продолжала плакать. Заскрипела кровать, до Марии донеслись тяжелые папины шаги.

– Ты убил его, – сказала мама, громко всхлипнув. – Я знаю. Тебя поймают, Рэд. У Дины много денег, и она приложит все усилия, чтобы убийцу поймали.

Папа произнес ругательное слово, и мама опять заплакала.

– Ты плохо знаешь Дину, – сказал папа. – У Дины теперь действительно много денег. – Папа усмехнулся. – Ей было ради чего рисковать.

– Зато ты Дину, похоже, хорошо... – Мама замолчала, не договорив. И вдруг воскликнула: – Боже всемогущий! – И шепотом: Бо-же все-мо-гущий!!!

– Ты куда? – спросил папа.

– Прости, – сказала мама. – Я сегодня посплю в гостиной.

Скрипнула дверь, и папа снова произнес ругательное слово...

Мария отложила ложку и вздохнула.

– Пиццу будешь? – спросила Рута, потому что дочь часто ограничивалась лишь супом да зеленью.

– Буду, – сказала Мария. – Здравствуй, дед!

– Здравствуй, внучка! – отозвался из своей комнаты дед. – Я подзарядился.

Дед всегда уходил, когда ему становилось трудно говорить: Зона не пускала в себя только живых людей и механизмы. Люди на границе Зоны умирали в огне, а их машины взрывались. Мумики же ходили туда-сюда безо всяких проблем.

Впрочем, с дедом было нелегко беседовать и после того, как он приходил с подзарядки – чаще всего он нес всякую околесицу. К примеру, про их с Марией жизнь (бабка тоже была Марией. Вернее это Мария тоже была Марией). Как будто давно ушедшая дедова с бабкой жизнь могла чем-то помочь внучке.

– Дед, мне необходим твой совет.

Дед любил, когда она так начинала разговор.

– Слушаю тебя, внучка.

– Дед, как мне жить дальше?

– Ешь пиццу! – Рута, разумеется, их разговор не слышала. Думать будешь после обеда.

Мария благодарно улыбнулась ей и сказала старому Шухардину:

– Дед, для чего я хожу в школу? Для чего мать учит меня всяким женским премудростям? Ведь меня никто никогда не возьмет замуж. Неужели я обречена стать второй Диной Барабаш?

Дед не знал, кто такая Дина Барабаш. Наверное, поэтому и понес околесицу:

– Живи, внучка, как живешь. В нужное время Бог подскажет тебе, как надо поступить.

– Бог? – воскликнула Мария. – Вместо Бога у нас теперь пришельцы!

– Не знаю, – сказал дед. – Я много раз был там. Нету там никаких пришельцев. Это Бог проверяет людей. Да и кто, кроме Бога, мог дать мне новую жизнь.

Дед считал себя живым. И часто говорил о Боге. В настоящей же своей жизни он не верил ни в Бога, ни в черта. Для того чтобы топить мастеров и инженеров в купоросном масле, ему Бог не требовался. Таким он воспитал и сына. По крайней мере именно это утверждал отец.

Дед продолжал нести околесицу про своего Бога, и Мария перестала его слушать. Какой, к черту, Бог! Она сама была Богом в этом городе, но что ей это принесло, кроме ненависти окружающих?..

Она вспомнила, как в первый раз попыталась помочь однокласснику на уроке. Одноклассника звали Сережка Попов. Он не мог решить пример, потому что не знал, сколько будет – шесть на восемь. Математичка уже собиралась посадить его на место, когда Мария взяла и представила, что перед Поповым на доске висит таблица умножения. Сережка не испугался, спокойненько сдул с таблицы ответ. И все бы сошло, но Мария сдуру после урока похвасталась Сережке, что это она спасла его. Он не поверил. Тогда Мария еще раз "повесила" перед ним таблицу умножения. Прямо на стене школьного коридора. А потом и перед всем классом свой фокус повторила. Благодарности ей захотелось, идиотке! А вместо благодарности получила страх и ненависть. В конце концов, пришлось менять школу.