Текст книги "История русской церкви"

Автор книги: Николай Никольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 35 страниц)

Сектантство пореформенной эпохи

Секты эпохи эмансипации

После 1861 г. сектантство получило чрезвычайно широкое распространение и обнаружило целый ряд новых форм и видоизменений, обусловленных пореформенной экономикой и бытом города и деревни. Многочисленные секты пореформенного периода резко распадаются на две группы – на секты чисто крестьянского характера, возникшие в связи с проведением реформы 1861 г., и на секты мелкобуржуазные, смешанного состава, вбиравшие в себя мелкобуржуазные и полукапиталистические элементы деревни и города и возникавшие в связи с быстрым ростом капитализма после 1861 г., который разлагал деревню на противоположные полюсы и питал на первых порах мелкую буржуазию города – кустарей, лавочников, мелких хозяйчиков ремесленных мастерских и небольших фабрик и заводов. В то время как секты первой категории отличались известными индивидуальными чертами, связанными со злобой дня, секты второй категории обнаруживают некоторые общие черты, в особенности ослабление коммунистических и мистических тенденций, заменяющихся нередко самой откровенной защитой частной собственности и рационализмом в догматике и в обрядности. Если секты первой категории были еще организациями борьбы трудящихся, то секты второй категории были уже неприкрытыми организациями эксплуатации и если боролись, то только со своим злейшим конкурентом в этой области – синодальной церковью. Поэтому эти две группы сект должны быть рассмотрены отдельно.

Мы видели, что до эмансипации главным мотивом социально-религиозной теории в крестьянской среде было /366/ иго рабства. Рабство превращало крестьянскую жизнь в сплошную кабалу, из которой крестьянство не находило иного исхода, кроме стихийного бунта или опьянения «духом». Эмансипация выдвинула другой мотив крестьянского протеста. Она, правда, не дала полноправия и свободы, но все же сняла ярмо рабства; зато она была в значительной степени экспроприацией крестьянских наделов. Раньше крестьянин стонал под игом барщины и произвола барина, но он по крайней мере был уверен в том, что барин не даст ему умереть с голоду, ценя его хоть в качестве рабочего скота. Теперь крестьянское хозяйство должно было стать на свои собственные ноги, но при изменившихся к худшему условиях – стало меньше наделов – приходилось арендовать лес и луг. Уже в 60-х годах малоземелье дало себя знать сильной голодовкой, первой наградой крестьянину за его «свободный» труд.

С другой стороны, новую работу крестьянской мысли задало развитие города и его влияние на деревню. Прежде всего с городом теперь сталкивала рядового крестьянина нужда достать ненужные ему сами по себе деньги на уплату податей и аренды. Такой нужды он не знал раньше, если был на барщине. После эмансипации деньги пришлось доставать всякому крестьянину, и эта нужда толкала крестьянина в город или заставляла искать передаточных агентов между деревней и городом. Приходилось либо продавать хлеб, либо уходить на зимнее время на заработки. Но не только самому крестьянину пришлось идти навстречу городу; город сам еще быстрее врывался в деревню. С каждой новой верстой железнодорожного пути, с каждым новым пароходом, с каждой новой загородной фабрикой крестьянин чувствовал нарождение новой великой силы, чуждой и странной для него. Он останавливался в недоумении и страхе перед этим новым чудовищем, и этот изумленный страх навсегда запечатлен в известной картине Перова, изображающей мужиков, увидавших в первый раз в своей жизни паровоз. Мужицкая мысль работала туго и медленно, но и она наконец поняла, что вместо конца света и мессианического царства пришел совсем другой мир, враждебный всему косному, патриархальному крестьянскому быту, но вместе с тем притягательный как магнит, вытягивающий из деревни ее лучшие соки. Встреча с городом и с промышленным капитализмом довершала действие частичной экспроприации крестьянства. Дифференциация /367/ в его среде пошла чрезвычайно быстрым темпом. Достаточно вспомнить, что за 30-летие, с 60-х, годов до переписи 1897 г., население 808 наиболее значительных русских городов возросло на 92 %. Оживление сношений между городом и деревней заражало крестьянскую среду новыми идеями, приносимыми отчасти молодежью, отчасти крестьянами, уходившими в города на отхожие промыслы. С другой стороны, школьная земская учеба, дававшая, правда, скудную и не всегда доброкачественную пищу, играла все-таки роль фермента здоровой разумной мысли, толкая ее к освобождению от пут анимистической и церковной традиции. Однако при всей силе новых факторов процесс освобождения крестьянской мысли шел крайне медленно, захватывая с особою силой лишь некоторые группы крестьянства, стоявшие в более близких отношениях к городу. Наиболее оригинальные сектантские движения возникают именно в этих группах. Чем дальше от города, тем менее оригинальных черт в религиозном творчестве, и сектантское движение в 60-х годах на глухом Урале, вызванное к жизни земельными урезками эпохи эмансипации, бродит еще в старых идеологических построениях.

Огромное большинство уральских крестьян принадлежало к разряду государственных крестьян, отчасти приписанных к казенным заводам. Когда была объявлена эмансипация, то размежевание земель, отводимых крестьянам, производилось по уставным грамотам, составлявшимся в канцеляриях без всякого участия крестьян. По этим уставным грамотам от тех наделов, которыми ранее пользовались крестьяне, были отрезаны огромные участки в пользу казны или заводов. Крестьяне неожиданно для себя убедились, что их обделили не помещики, частные лица, но государство, та самая сила, которая всегда заявляла себя стражем частной собственности и всегда жестоко карала нарушение этого принципа по отношению к помещикам. В разных местах на почве такого размежевания произошли столкновения крестьян с властями. Власти призвали для увещевания священников, которые, конечно, всецело стали на сторону правительства. Таким образом, к столкновению с властями присоединился конфликт и с церковью. Социально-политическая почва для появления новых сектантских движений была готова.

В то же время на Урале была подготовлена также и богатая идеологическая почва для развития сектантства./368/

Тогда на Урале скрещивались самые разнообразные религиозные течения. Мы уже видели, что Екатеринбургский горный округ был одним из оплотов поповщины, утвердившейся там еще в XVIII в. Глухие лесные долины Урала с 30-х годов XIX в. становятся прибежищем для беглых адептов также других религиозных течений. Здесь скрываются бегуны, сюда бегут с Иргиза после разгрома тамошних монастырей старообрядцы; наконец, в приуральские города накануне эмансипации были сосланы пропагандисты молоканства, в том числе такой крупный деятель, как Яков Уклеин, родной брат молоканского мессии Семена Уклеина. Как только происходил формальный разрыв того или другого сельского общества с официальной церковью, ему сейчас преподносилось несколько готовых идеологий; оставалось только выбирать между ними и приспособлять их элементы к данному конкретному случаю. Но вместе с тем сектантские новообразования на Урале не могли быть такими широкими и сильными, как движения во внутренней России до или после эмансипации. Продукты жизни маленьких, узких мирков, не имевшие ни оригинальной идеологии, ни организации, они не получали широкого распространения и сравнительно быстро исчезали.

Первая, более значительная секта возникла в 1865 г. в Сарапульском уезде Вятской губернии среди бывших удельных крестьян Галановской, Арзамасской и Мостовинской волостей. Это была так называемая секта немоляков, возникшая после размежевания земель в указанных волостях по уставной грамоте от 23 июня 1865 г. Возникновение этой секты чрезвычайно типично. Крестьяне отказались принять урезанные наделы и платить выкуп и подняли открытый бунт. Возмущение крестьян против размежевания было подавлено военной экзекуцией, а священники, к которым крестьяне обратились за содействием, дали крестьянам в ответ «положительное и твердое слово пастырей о необходимости подчиниться распоряжениям, исходящим от высшей власти». Тогда начался массовый уход крестьян из православия, и возникла секта, названная в официальных донесениях сектой немоляков. Была назначена духовная комиссия для увещевания отпавших. Она донесла, что 150 человек «приведены были в повиновение и оставили свои заблуждения». Остальные были преданы суду и по приговору вятской судебной палаты были присуждены или к наказанию розгами, или к тюрьме и ссылке. Однако эти /369/ репрессии не приостановили развития секты. Из Сарапульского уезда она в 70-х годах распространилась в соседний Осинский уезд Пермской губернии, а затем в конце 70-х и в начале 80-х годов – в Шадринский и Курганский уезды Тобольской губернии, где, по-видимому, были сходные условия аграрного наделения.

А. С. Пругавин считает эту секту продолжением секты немоляков, основанной в 30-х годах на Дону беспоповцем Зиминым и являвшейся, в сущности, одной из разновидностей беспоповщины. Однако на самом деле, кроме сходного названия, между этими двумя сектами нет ничего общего. Исходный пункт доктрины уральских немоляков лежит именно в столкновении их с церковной властью во время размежевания. Когда обнаружилось, что священники вместо защиты справедливых крестьянских интересов защищают казенное размежевание, духовенство сразу потеряло всякий кредит в глазах крестьян. Крестьяне решили не иметь с ним никаких сношений и лишить его зависящих от них средств содержания; а для этого было простое средство – не ходить в церковь, не принимать священников у себя в доме и не обращаться к духовенству за совершением треб, одним словом, не молиться. Когда состоялось такое решение и стало проводиться в жизнь, на помощь сейчас же пришли молоканская и бегунская идеологии. «Мы никого не признаем, кроме отца небесного, никому из вас не верим, кроме него, только он за нас заступится», – говорили немоляки и вместе с клиром отвергли и всю церковную внешность. Храмы – все равно что конюшни, иконы – рукотворные идолы, таинства и посты не нужны. Молиться богу надо в «духе», для этого не нужно ни храмов, ни особых сроков вроде праздников. «Правительства не признают», – лаконически замечает официальный отчет, ибо правительство лишило их земель; они не платили ему податей, а чтобы избежать продажи имущества с публичного торга, угоняли перед приходом властей скот в лес и уносили туда же все ценное имущество. Никакие меры, вроде телесного наказания или тюремного заключения, не помогали делу и не могли сломить этой тактики; еще в 1882 г. наиболее непримиримые из «упорщиков» отказывались принять отведенные им правительством наделы.

Одновременно с сектой немоляков в соседнем Красноуфимском уезде Пермской губернии бесшумно образовалась другая аналогичная секта, о существовании которой /370/ правительство узнало только в конце 70-х годов, когда возникли судебные дела об адептах секты. Первое дело возникло в 1879 г. вследствие демонстрации, устроенной сектантами во время молебна на Михайловском горном заводе по случаю избавления Александра II от выстрелов Соловьева. Десять человек из толпы, не снимая шапок, стали кричать: «Кому вы молитесь, это антихристы», а на допросе заявили, что приходили на молебен для изобличения антихриста, уподобляющегося богу. Все они оказались упорными неплательщиками податей. В следующем, 1880 г. возникло другое дело – о заводском крестьянине Контаурове, обвинявшемся в упорном нежелании платить подати. Контауров объяснил на следствии свой отказ таким образом: бог дал всем землю без всяких пошлин и налогов, это божественное установление соблюдалось до 1861 г., до которого заводские крестьяне пользовались всеми заводскими землями, лесами, покосами и другими угодиями, не неся за это никаких повинностей. Положение 19 февраля 1861 г. нарушило этот божий закон, введя уставные грамоты, выкупные платежи, размежевание и урезку земель; но нарушитель этого закона есть антихрист, ибо идет против установления Христа. Следовательно, с 1861 г. власть стала антихристовой, император является антихристом, все чиновники и военные, «одевшие светлые пуговицы», – слуги антихриста; поэтому «сыны божий» не должны повиноваться антихристовой власти, не должны платить ей никаких податей и повинностей, не должны брать паспорта и отбывать воинскую повинность. Выяснилось также, что на организацию особой секты красноуфимских протестантов толкнуло отношение к ним православных священников. Красноуфимцы обратились прежде всего за разъяснением своих сомнений к последним, но встретили в ответ защиту всех правительственных мер и получили совет не бунтовать, смириться и подчиниться. Тогда Красноуфимцы пришли к заключению, что божией правды нет и в церкви, и стали отвергать весь православный храмовый культ с его таинствами, иконами и другими атрибутами, сохранив только почитание евангелия и Библии. Оказалось также, что в том округе, где жил Контауров, почти все такие же неплательщики и держатся таких же взглядов на государство и церковь, как и он. Сектантов так и прозвали неплательщиками; к. их идеологии ближе всего подходила бегунская доктрина, влияние которой выразилось в том названии, какое /371/ присвоили себе «сыны божий», в названии «странников по всей земле», в заимствовании у бегунов любопытной песни, жалующейся на то, что «духовный закон с корения ссечен, ум священническ сребром весь пленен, закон градской в конец истреблен, вместо законов воцарилось беззаконие; лихоимцы все грады содержат, немилосердные в градах первые, на местах злые приставники дух антихристов возвея на нас».

Вместе с эмансипацией пришло усиленное выколачивание с крестьян денег. И опять-таки на Урале, где при редкости населения еще было возможно существование натурально-хозяйственного быта в почти нетронутом виде, это новое требование породило секту лучинковцев с совершенно старой идеологией.

В начале 70-х годов обнаружилось в некоторых деревнях Екатеринбургского уезда повальное бегство крестьян в леса со всем скарбом и детьми. Следствие выяснило, что крестьяне уходят в лес от антихриста, царящего якобы теперь в мире; всякий, кто не хочет принять его печать, должен уходить в пустыню. Печать антихриста – это деньги; она распространяется всюду в куплях* продажах, и всякий, кто что-либо покупает или продает, принимает печать антихриста. Все, что продается, заклеймено антихристом через клейменые весы, гири, меры, деньги, торговые патенты с двуглавым орлом, заклеймены и все продажные способы освещения, осталось только одно угодное богу «кадило» – сырая березовая лучина, отломанная в лесу от дерева. Уходя в леса, лучинковцы встретились там с бегунами и дополнили свою идеологию старым положением, что антихрист воцарился на Руси еще в 1666 г. Таким образом, идеология лучинковцев носит несомненные следы влияния бегунской доктрины, но преобразовала заимствованные из нее элементы применительно к новому положению дела. По существу, она является чисто реакционным протестом патриархальных элементов крестьянства против вдвинувшегося клином в его среду денежного хозяйства и капитализма. И надо сказать, что символ этого протеста – дымящая березовая лучина, противостоящая огненным жерлам плавильных уральских печей, – выбран как нельзя более удачно.

Одновременно с этими вполне ясными сектами появилась в северной части Вятской губернии еще одна секта, которую некоторые корреспонденты Пругавина считали даже не сектой, а скорее политической группой. Сведения о ней были очень скудны, а судьба ее осталась совершенно /372/ неизвестной. Однако на ней стоит остановиться, так как ее появление связано с теми же уставными грамотами, которые дали повод к возникновению сект неплательщиков и немоляков. Сектанты сидели на очень плохих землях, обрабатывавшихся к тому же первобытным способом; когда пришлось платить после «освобождения» за полученные наделы выкупные платежи, то оказалось, что урожай не покрывает платежей. Тогда сектанты отказались не только от платежа податей, но и от обработки земли. Это произошло под влиянием агитации ссыльных из крепостных крестьян, поселенных в Маракулинской волости, где появилась секта. По-видимому, те же ссыльные подвели под отказ маракулинцев от податей и земли и формальное основание: якобы сам царь знает, что их земля бесплодная и что тяжело платить за нее подати, а потому освободил их от земли и податей, в знак чего и выбили медали. Эти медали, выбитые в память реформы 1861 г., сектанты старались всячески достать, платили по 20 руб. за штуку и, надев на шею медаль, были уверены, что теперь к ним уже ни один чиновник не придерется. Отсюда сектанты и были прозваны медальщиками. Они распродали дома, бросили земли и пошли искать работу на заводах. Возможно, что среди медальщиков бродили также и какие-нибудь религиозные лозунги, но об этом нет никаких сведений. Неясно также, имеем ли мы здесь дело с самопроизвольным явлением, или все это движение было спровоцировано спекулянтами, хотевшими зашибить деньгу на медалях.

Описанные уральские секты вращаются, таким образом, еще в сфере старых представлений и формул в зависимости от хозяйственной отсталости Урала и Приуралья. Во внутренней России эмансипация отчасти ликвидировала совсем старые секты, отчасти преобразовала их на новых основаниях, сблизив и даже связав с новыми сектами.

Судьба старых сект

Сектантство пореформенной эпохи было предметом большого интереса и усердного изучения как для его противников, богословов и миссионеров государственной церкви, так и для благожелательных к нему наблюдателей и публицистов из оппозиционного буржуазного лагеря. Те и другие собирали материалы и делали попытки /373/ характеристики как отдельных сект, так и всего сектантства в целом. К сожалению, проделанная писателями из того и другого лагеря работа, несмотря на ее солидные по масштабу размеры, во многом скорее запутывала, чем разъясняла вопросы, связанные с историей и идеологией сектантства. Официальные его оппоненты интересовались прежде всего догматической стороной вопроса и посвящали много труда выяснению «ересей» сектантов по отношению к основным догматам православия. В истории сект их интересовали больше всего внешние эпизоды, а организацию сект они плохо понимали. Либеральные и народнические публицисты, напротив, восторгались прежде всего идеологией сектантства как проявлением независимой «народной» мысли, проявлением оппозиции церкви, а следовательно, и государству. Сектанты, с точки зрения этих публицистов, – это люди, которые «алчут и жаждут правды», а в своей практике являются «культурными пионерами». В последнем отношении либералов прельщала зажиточность сектантов, внешняя чистота и культурность их быта, а народников – общинные тенденции некоторых групп сектантства, в которых народники видели образец будущего социалистического строительства. В истории сектантства либералов и народников больше всего интересовал момент гонений на сектантов со стороны правительства и церкви; гонимый, преследуемый, заточаемый и ссылаемый сектант, невинный как агнец, – любимый манекен этих писателей. В этом направлении подбирался и материал. Собирались и издавались записи идеологического и песенного характера, шедшие из уст сектантских начетчиков и наставников, собирались и публиковались автобиографии, письма и дневники сектантских вождей. Такой же характер носит и собрание Бонч-Бруевича, наиболее крупное по объему, но чрезвычайно однобокое по содержанию, упустившее из виду самое главное – социальную базу сектантства[90]90
  По-видимому, Н. М. Никольский имел здесь в виду издававшиеся В. Д. Бонч-Бруевичем (1873–1955) в Петербурге с 1908 г. «Материалы по истории религиозно-общественных движений в России» (7 выпусков).


[Закрыть].

Эту социальную базу более или менее правильно учуял лишь один миссионер из синодского лагеря – Терлецкий. В процессе развития сектантских общин, говорит он, «вырабатывается столь обычный в сектантстве несимпатичный тип кулака коммерческого пошиба, который, начав /374/ проповедью о незаконности платы за требы и обвинением православных пастырей в корыстолюбии и мздоимстве, оканчивает тем, что с ловкостью стрижет своих овец». Мы уже видели, что такими организациями для «стрижки овец» стали и хлыстовство и духоборчество; по отношению к этим сектам это можно было установить документально. Но по отношению к пореформенному сектантству документальные данные, характеризующие социальную физиономию каждой секты, почти отсутствуют среди опубликованных материалов – стараниями в значительной степени либеральных и народнических поклонников сектантства. Этот материал, несомненно, есть, надо только порыться в синодском, епархиальных и судейских архивах; но, пока эта работа не проделана, современному историку приходится идти ощупью и в целом ряде случаев делать лишь предварительные выводы. Срывая ореол идеализации с сектантских организаций, марксистский анализ одновременно подчеркнет и классовое родство с ними их поклонников – либералов и народников, которые должны были неминуемо идеализировать деревенского кулака и подрастающего городского буржуа, маскировавших свои первые хищнические шаги дымовой завесой различных передовых по внешности и реакционных по сущности религиозных идеологий. Своей судьбы не избежала и древнейшая секта бегунов, по своей идеологии и практике как будто столь чуждая всяким тенденциям эксплуататорского характера. Однако зародыши будущей дифференциации в бегунстве гнездились с самого начала. Мы видели, что по составу своих адептов секта делилась на две категории, настоящих бегунов и так называемых жиловых, или странноприимцев, которые оставались в миру и предоставляли приют и поддержку подлинным бегунам. Категория жиловых бегунов и сделалась той буржуазной верхушкой секты, которая примерно с 50-х годов XIX в. уже господствует в секте и руководит вместе с наставниками всей идеологической и практической жизнью бегунства. Отрывочные сведения, идущие из 50-х, 60-х и последующих годов, называют в числе жиловых обычно городских купцов или зажиточных деревенских крестьян. Условие это выдвигалось и практикой укрытия бегунов: для скрывающихся нужны были обширные помещения, только усадебные постройки и большие дома городских и сельских богатеев не могли с этой стороны вызывать никаких подозрений. Поэтому всякому вновь принимаемому /375/ в секту жиловому, если он не был ни купцом, ни ремесленником, ставилось требование стать таковым; из общественных капиталов (такие были уже в 60-х годах) выдавалась сумма, достаточная для первого обзаведения. Отсюда совершенно ясно, что бегунская организация в 60-х годах стала также своеобразным орудием первоначального накопления: по Волге и Каме, от Ярославля до Перми и дальше до Тюмени она плодила в селах, городишках и городах новые отряды колупаевых и разуваевых, помогала им вылупливаться из крестьянской оболочки, становиться на ноги, кормиться и жиреть – «цыпленки тоже хочут есть». Капитал совершал тут своеобразный процесс воспроизводства: общественные капиталы составлялись обычно из сумм, завещаемых общинам умиравшими бездетными жиловыми богатеями, и обращались на воспроизведение новых богатеев.

Рядовая масса бегунства, находившая себе во время «бегов» приют и поддержку у жиловых, до 1861 г. постоянно пополнялась из обширного крепостного резерва. После 1861 г. этот резерв сразу сократился, но еще около 15 лет, до военной реформы 1874 г., в бегунской массе был значительный процент действительно беглых людей, главным образом беглых солдат, не выдержавших 20-летней казарменной каторги; из их среды выходили и наставники, как, например, Никанор, арестованный в Каргопольском уезде в 1878 г.

К сожалению, до сих пор неясен вопрос о способах эксплуатации этой бегунской массы. Ею пользовались, конечно, прежде всего для связи; но главное заключалось не в этом. Главное заключалось в том, что бегун, получивший приют, должен был «помогать» жиловому, давшему ему приют, т. е. становился его временным бесплатным батраком только за харчи и за угол. А так как в это время бегунские наставники усиленно проповедуют необходимость для «истинных христиан», т. е. для подлинных бегунов, строгого поста, то расходы на харчи вряд ли были обременительными для «неистинных» христиан, жиловых странноприимцев, которые не были обязаны соблюдать эту заповедь по отношению к самим себе. Наконец, еще один чрезвычайно характерный для бегунства способ эксплуатации был связан с бегунским отрицанием денег как антихристова изделия с печатью антихриста в виде государственного герба. Жиловые бегуны не были обязаны воздерживаться от приема денег и пользования ими, иначе всему делу спасения «истинных /376/ христиан» пришел бы конец; да и среди «истинных» эта деньгобоязнь с течением времени значительно выветрилась под влиянием требований жизни. Но такое отступничество вызвало со стороны ортодоксальных наставников протест, и они около 50-х годов создали даже особую фракцию безденежников. Эти последние жили милостыней, но собирали ее в сопровождении своих странноприимцев, которые принимали от подававших «антихристову печать» и покупали для своих клиентов на собранные деньги необходимые последним продукты и вещи. Так как при этом часть собранных денег «прилипала» к рукам грешников странноприимцев, то, по существу, фракция безденежников была организацией эксплуатации нищенства со стороны начинающих капиталистов, не брезговавших и этим путем для ускорения и увеличения своего накопления.

Уже в связи с описанными явлениями достаточно отчетливо обрисовывается роль бегунских наставников как идеологических помощников жиловой группы бегунов. По-видимому, наставники с половины XIX в. и рекрутироваться стали преимущественно из буржуазной группы. На месте прежних «скитников» перед нами мелькают фигуры наставников, выросших и воспитанных в «кельях» странноприимческих домов, а иногда и прямо купцов; по крайней мере, в числе обнаруженных полицейской облавой в одной прикамской деревне бегунских наставников оказался купец 2-й гильдии. Дело было в конце 60-х или начале 70-х годов, когда естественный резерв бегунства уже иссякал, приходилось улавливать «истинных» бегунов посредством миссионерских экспедиций.

Тут мы подходим к тому организационному преобразованию, какое было внесено в бегунскую секту в связи с результатами реформы 1861 г. С одной стороны, сразу сократился приток рядовой бегунской массы, с другой стороны, выросли новые возможности для капиталистического накопления. Эта коллизия могла привести к быстрому разложению и исчезновению бегунства; однако его буржуазные верхи попробовали при помощи наставников перестроиться. Наставники теряли от распада бегунства все, ибо они жили на полном содержании у общин; поэтому они напрягли все силы, чтобы сохранить бегунскую идеологию и создать новые кадры адептов секты. Для жиловых эта попытка была также небезразлична, поскольку она манила надеждой на сохранение резерва дешевых рабочих рук. /377/

Выход из положения был найден очень простой: если самопроизвольное бегство от антихриста прекращается, то нужно создать искусственным путем кадры «отщепленных» от антихриста. И вот с 60-х годов в «кельях» странноприимных домов появляются детские колонии. Не вполне ясно, откуда брались питомцы этих колоний. В небольшом проценте это были дети жиловых, оставивших после смерти имущество общине и обязавших общину за это воспитать сирот. Такие воспитанники были и прежде, и, вероятно, из них и выходили впоследствии наставники. Это была «белая кость». Главный же интерес заключался в «черной кости». Определенно тут упоминается в материалах группа незаконнорожденных детей, просто подкидышей, а может быть, и прямо приносившихся матерями странноприимцам на воспитание, поскольку брак бегунами отрицался, среди них, как и среди федосеевцев, широкое распространение имели свободные кратковременные связи. Но возможно также, что жиловые стали брать на воспитание детей бедных родителей из жителей тех местностей, которые были ареной их эксплуататорской деятельности. Эти детские кадры воспитывались наставниками и наставницами в соответствующих правилах. Их с самого нежного возраста накачивали поучительными историями о святых, спасавших свою душу подвигами в пустыне, и о страшной судьбе грешников, живущих в миру; приучали к безусловному повиновению старшим, к посту, к молитве, к самоистязаниям и выносливости. Обучали грамоте, церковной истории в бегунском освещении (антихрист – Петр I), церковному пению, наконец, бегунским стихам и знакомили с «подвигами» знаменитых бегунов. Но особенно приучали к работе: девочек – к вышивкам, шитью и другим рукоделиям, мальчиков – к разным ремеслам, особенно к столярному. Подросших снабжали паспортами и отправляли «странствовать», теперь уже не пешком с котомкой, а по железной дороге и на пароходах, пересылая из «пристани» в «пристань», в которых эти временные гости соответствующим образом эксплуатировались. Но, конечно, на таких искусственных подпорках бегунская организация долго держаться не могла. С 90-х годов начинается ее быстрое разложение, идущее и сверху, и снизу. Эксплуатируемые невольные бегуны стали при всех удобных случаях менять затвор и вынужденные странствия на «антихристов» мир и становились добычей православных миссионеров. С другой стороны, и капитал, вступивший /378/ с 90-х годов в новый этап своего развития, стал искать других, более соответствующих обстановке способов эксплуатации. Так рост капитализма, выжав из бегунства все, что оно могло дать, стал в конце концов могильщиком этой старой секты.

Потерпела после 1861 г. окончательное крушение и последняя духоборческая коммунистическая община в Закавказье. Духоборческих поселений там образовалось 148 деревень в Ахалкалакском уезде за Мокрыми горами, кроме того, 3 деревни в Тифлисском уезде и 3 – в Елисаветпольском уезде. Прежних льгот духоборцы не получили и кроме налогов были привлечены также к отбыванию рекрутской повинности. Но, как мы уже видели, первые трудные годы скоро были преодолены, и духоборческое хозяйство вновь расцвело. Поворотный пункт наступил в половине 60-х годов в связи с общим оживлением русской экономики. Много помогло духоборческим верхам также и то обстоятельство, что во главе общины оказались в это время очень энергичные и ловкие руководители. Сын Капустина, Ларион Калмыков, вскоре после переселения умер. Его наследник Петр, управлявший общиной до своей смерти в 1864 г., был человеком текущих дел, без размаха и инициативы, и если действовал, то под давлением жены, Лукерьи. Последняя после смерти Петра стала неограниченной и энергичной властительницей «Духоборья». Ее наперсником и советником был Зубков, которого за ловкость и хитрость в кавказских правительственных сферах прозвали «духоборческим Бисмарком». Лукерья и Зубков прежде всего установили самый тесный контакт с военными и гражданскими властями, контакт не только деловой, но также и на почве гостеприимства. Угождать начальству было невредно, и для этого можно было поступиться и требованиями духоборческой морали. В «Сиротском доме» организовали нечто вроде станции для проезжавших военных и гражданских чинов, задавали им лукулловы пиры, держали погреб лучших вин, и Лукерья, на изумление гостям, «перепивала» шампанским даже самых сильных питухов из офицеров. В 1877–1878 гг. плоды контакта не замедлили сказаться: духоборческая община получила подряд на организацию транспорта для кавказской армии и на одной этой операции заработала полтора миллиона. В это время стала «развращаться» и рядовая масса – стали пить водку, стали играть богатые свадьбы; но водку пить стали все, а играть свадьбы по 300 руб. – лишь /379/ немногие. Стала поэтому нарастать внизу и оппозиция. Лукерья должна была завести себе вооруженный конный отряд, который повсюду ее конвоировал. С недовольными беспощадно расправлялся суд старшин, восстановивший карательные молочноводские традиции 30-х годов.