Текст книги "Дальний приход (сборник)"

Автор книги: Николай Коняев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Лесенки

Еще до войны взорвали у нас в поселке храм Вознесения Господня…

Обломками, с которых и при взрыве не осыпались фрески, замостили топкие места на дорогах, но память, память о храме так и не сумели уничтожить…

Я родился уже после войны, но запомнил, как пекли на сороковой день после Пасхи, на Вознесение Господне, «лесенки».

Это были сухие, как печенье, выпечки, изображающие лесенку с семью ступенями.

Были они необыкновенно хрупки и иногда разваливались, когда их снимали с противня.

«Лесенки» не просто ели. «Лесенками» можно было гадать.

Надо было взобраться на печь и сбросить «лесенку» на пол. Если «лесенка» останется цела, значит, все хорошо. Значит – безгрешный ты человек и живешь ты, как бабушка говорила, родителей радуешь…

Если поломается «лесенка», надо посмотреть, на какой ступеньке это произошло… Ну а коли вдребезги разлетится «лесенка» – беда. Всерьез надо задуматься о грехах, слишком много их накопилось.

Только хрупкими были «лесенки». Не припомню я, чтобы хоть одна уцелела после падения.

– Дак это с печи так падают… – говорила бабушка. – В Остречинах-то, бывало, с колокольни бросали. С этакой вышини.

– И что, бабушка? – спрашивали мы. – Наверное, совсем на мелкие кусочки разлетались? И не собрать было?

– По-всякому бывало… – отвечала бабушка. – У некоторых робят и целыми иногда оставались.

– Так, наверно, и пекли тогда иначе… – заступалась за нас мать. – Мука-то была не теперешняя…

– Все тогда не теперешнее было… – отвечала бабушка. – Хоть и в огород выйдешь, а обязательно на храм посмотришь да и перекрестишься…

Неясны, туманны были ее слова о «нетеперешней» жизни…

А сейчас и сами «лесенки» вспоминаются туманно.

Помню только, как собирали мы с крашеного пола кусочки наших разбившихся «лесенок» – бабушка говорила, что надобно обязательно съесть их! – и как-то не по-детски печально было на душе.

Деревянные сабли

Снова увидел во сне этих парней с перекрестка, и, проснувшись, долго лежал, слушая, как бухает в груди сердце, и все не мог понять, что меня напугало так, пока не догадался, что это не парни из детства были, а обыкновенные бесы…

И уже не смог заснуть.

Так и лежал с открытыми глазами, пока не начали светлеть окна…

1

Эти страхи начинаются с того летнего дня, когда родители ушли из дома и оставили меня на попечении старшего брата. Мне должно было исполниться тогда четыре года, а брат уже закончил девятый класс.

Мы не долго оставались вдвоем – пришел приятель брата Юра Клепиков. Он сразу зашептался с братом, поглядывая на меня.

Я видел это, и мне совершенно не нравились эти переговоры.

Конечно, я мог гулять и без брата, но на ребячьем пригорке собрались сегодня незнакомые ребята, которые уже давно ходили в школу и жили не на нашем краю улицы, а далеко отсюда, там, где улица Труда пересекается с переулком Водников.

С этими ребятами мой приятель Саша Горбунов, который хотя и жил рядом с нами в Самылкинском доме, но часто бывал у старшей сестры в переулке Водников.

Саша был своим среди этих незнакомых мне ребят, но это совершенно ничего не значило. Я уже подходил к нему, и он сказал, что собирается со своими приятелями идти в сабельный поход на заросли крапивы, что растут возле котлована, и меня они не смогут взять, потому что у меня нет сабли, чтобы рубиться там бесстрашно и насмерть.

Тогда в детстве я еще не знал ни обид, ни зависти, как не знают их деревья и трава, и так же не ощущал стремления хоть как-то выделиться, обозначиться.

Конечно, мне тоже хотелось идти в сабельный поход, чтобы рубиться там бесстрашно и насмерть, но никакой обиды на Сашу Горбунова не возникло. Он все объяснил мне, и перед приходом Юры Клепикова я как раз и уговаривал брата вырезать мне саблю, чтобы меня тоже взяли в Великий крапивный поход.

Однако брат увлеченно читал книгу и возиться с изготовлением сабли не собирался. И только когда появился Юра Клепиков, брату пришлось решать, что делать со мной.

– Ну что? – спросил он. – С ребятами поиграешь!

Я замотал головой.

– Почему?

– У меня сабли нет…

– Я вернусь и сделаю ее тебе…

– Не… Ты сейчас сделай…

Брат начал было осматриваться, из чего смастерить мне саблю, но тут Юра Клепиков отвлек его. Он что-то сказал брату, показывая на ребят, собирающихся на ребячьем пригорке в крапивный поход.

– Слушай! – сказал брат. – Ты пригласи-ка ребят сюда!

– Не… – сказал я. – Они не пойдут… Они в поход собираются, крапиву рубить…

– А ты скажи, что тебе глиссер заводной купили… Скажи, что покажешь его!

Я уже давно упрашивал родителей приобрести заводной глиссер, и сейчас, услышав, что можно пригласить ребят посмотреть на него, совершенно позабыл и о сабле, необходимой для участия в Великом крапивном походе, и о самом походе.

– Глиссер? – облизнув языком пересохшие губы, спросил я.

– Глиссер, глиссер! – подтвердил брат. – Иди.

2

Конечно же, посмотреть на заводной глиссер было интересно всем, и ребята гурьбой двинулись к нашему дому. Впереди шагали мы с Сашкой Горбуновым. Ему тоже хотелось посмотреть на заводной глиссер.

Еще больше хотелось посмотреть на этот глиссер мне.

Я не сразу и понял, что произошло во дворе.

Мой брат с Юрой Клепиковым, закрыв за ребятами калитку, начали разоружать их.

Не все отдавали сабли добровольно, и брату приходилось силой вырывать их. Некоторые ребята пытались перелезть через забор, но Юра Клепиков успевал поймать их.

Скоро сабли были отобраны и, вооружившись вилами, брат с Юрой Клепиковым погнали ребят за ребячий пригорок, а я остался один с целой кучей разномастных деревянных сабель на крыльце.

– Ну что? – спросил брат, вернувшись. – Доволен?

– А глиссер где? – спросил я.

– Какой еще глиссер?! – рассердился брат. – Ты просил саблю. Вот, целый арсенал теперь у тебя. Все. Мы пошли. Ты сиди дома и никуда не ходи. Играй со своими саблями.

Об этом брат мог бы и не предупреждать меня.

Глядя на сваленные на крыльце деревянные сабли, я все еще думал о том, куда исчез глиссер, который обещали показать мне, и так и не мог до конца уразуметь, что же произошло.

Только когда брат ушел с Юрой Клепиковым, я понял, что произошло что-то ужасное.

Стараясь не дотрагиваться до сабель, лежащих на крыльце, я ушел в дом и забрался под стол в комнате, потому что более надежного убежища у меня уже не оставалось.

Наверное, здесь и уснул, потому что ясно увидел сон: мчащийся по Свири глиссер останавливается и начинает разворачиваться, вот он застыл на мгновение в круглом нимбе стремительно вращающегося воздушного винта на корме, но, стремительно набирая скорость, он устремляется на наш дом, и я в страхе отшатываюсь, – вместо лопастей к винту глиссера приделаны деревянные сабли…

3

– Миколя! – разбудил меня голос тетушки. – Убери с крыльца свои палки!

Пришлось вылезать из-под стола и затаскивать сабли в дом.

Наверное, самое правильное было вытащить все это добро за калитку, но я не то чтобы не догадался об этом, а побоялся.

Мне казалось, что можно еще как-то исправить ситуацию и для этого следует только сохранить сабли в неприкосновенности. Еще держались в памяти остатки сна, где крутился пропеллер глиссера с лопастями из деревянных сабель, и я чувствовал, что сабли обязательно надо спрятать.

Только сейчас в комнате и разглядел я приобретение.

На улице, когда ими рубили крапиву или просто размахивали над головой, эти неловко обструганные палки не выглядели так уродливо, как в дому.

– О, Господи! – испугалась мать, заглянув в комнату. – А на улице эти палки нельзя оставить?

– Не, мама… – сказал я. – Я под кроватью их положу.

Через пару дней я встретил Сашку Горбунова.

Он не хотел разговаривать со мною из-за глиссера, но потом смилостивился и сказал, что мне будет плохо. Так велели ему передать мне ребята с перекрестка.

Как-то неуютно и холодно стало мне в теплом летнем вечере.

Я предложил Сашке выбрать себе любую саблю из моего арсенала, за его ходатайство в переговорах. Сашка повертел предложенные ему сабли, потом объявил, что у него свои лучше, и ушел.

А я остался с ненужными мне саблями, которые годились только для замены лопастей в винте приснившегося мне глиссера. Я снова засунул их под кроватью.

Я уже не помню, как – она мыла тогда в комнате пол! – выведала у меня мама страшную тайну сабель.

Что-то она говорила отцу про сабли, что-то, упоминая сабли, отец выговаривал брату. Я не слышал этих разговоров, и не потому, что они велись тайно, а потому что эти разговоры совершенно не касались меня. Отец объяснил брату, что нельзя отбирать ничего у младших ребят, а о том, что эти ребята винят теперь в происшествии меня, ничего не сказал.

4

Бывают мгновения на границе сумерек и тьмы, в усталом, отходящем ко сну сознании дневные хозяйственные хлопоты и какие-то копеечные резоны и выгоды вдруг равномерно сливаются с мыслями о неизбежной смерти, о тщете всего, и тогда так больно, так тоскливо сжимается сердце: на что? куда? – ушли отмеренные нам годы…

Наверное, поэтому так безумно-томительны рассветы.

Конечно же, не хватает света.

Его едва-едва достает, чтобы разглядеть цвет неба и реки, очертания кустов на ребячьем пригорке – только самое главное, да и то словно бы подернутое дождливым туманом…

Так и в памяти о детстве…

Свет медленно отделяется от тьмы, и из неразличимой глухоты небытия возвращается дневная жизнь и заполняет тебя…

Прошло еще немного времени, история с саблями была окончательно забыта и отцом, и братом, и только во мне она продолжала разрастаться густым страхом… Я боялся заглядывать под кровать, там лежало самое страшное, что было в моей жизни. Мама уже не раз пыталась выкинуть сабли, но я каждый раз останавливал ее своим плачем.

А однажды тетушка пришла из магазина и объявила, что слышала в очереди, будто по домам ходит милиция и ищет какие-то сабли…

Мама подтвердила ее слова.

Я не заметил, как заговорщически переглянулись они.

Не до того было…

Милицию я ждал уже давно, с того самого дня, когда брат облагодетельствовал меня отобранными у ребят саблями.

Меня охватила паника.

Я видел, как уводили милиционеры дядю Толю, стрелявшего из ружья по проходившим пароходам, как били его, запихивая в фургон с решеткою на окне.

Мне не хотелось, чтобы меня увезли в этом фургоне в тюрьму, и я потащил сабли к тетушке, чтобы спрятать их у нее в боковушке.

– Можно их за сундук спрятать… – говорю я. – Если крышку не закрывать, и не увидят…

– Не, Миколя… – говорит тетушка. – Если уж обыск придут делать, и за сундуком найдут…

И она, чтобы скрыть улыбку, прижимает уголок косынки к губам, но я, конечно, не замечаю этого, мне кажется, что тетушка утирает слезы, оплакивая мою горестную судьбу, как бабушка Самылкина, когда рассказывает о том, как сидит в тюрьме ее сын Толя.

И я сам плакал, так не хотелось мне в тюрьму.

– А, может, сжечь их сынок, а? – спросила мама, и я с ужасом посмотрел на нее, не понимая, как такое могло прийти ей в голову.

Но мама кивает, подтверждая свои слова.

И все равно я не сжег тогда сабли.

Это произошло на следующий день, когда милиционеры, как сообщила мне тетушка, пошли с обысками уже по нашей улице.

5

Это одно из самых ярких воспоминаний детства.

Я сижу в комнате на горшке, перед раскрытой дверкой печи-лежанки и засовываю в разожженную топку сабли…

Мне жалко их, нестерпимо-грустно наблюдать, как охваченное огнем сгорает оружие больших крапивных походов и рассыпается в печи жаркими ярко-малиновыми углями.

И что с того, что сабли были не очень-то и красивыми, что с того, что они лежали у меня под кроватью!

Ужасно жалко было их, но еще жальче самого себя.

Я сжег весь свой арсенал, осталась только ручка сабли, да и то, потому что она, обгорев, сама вывалилась из печи.

А через несколько дней, рубясь с крапивой, Сашка Горбунов ударил своей саблей по затаившемуся в крапиве валуну и сломал свою саблю.

Вечером он пришел ко мне и сказал, что говорил о моем предложении на перекрестке.

– Я сжег их… – сказал я.

– Сжег?!

– Ага! – и я показал Сашке обгоревшую ручку сабли.

На этом и завершается история с саблями, но не для меня, потому что проходит какое-то неизвестное – может, год, а может, два! – пространство времени, и меня, я уже учусь в первом классе, посылают в магазин за хлебом.

Ни о чем не думая, я иду по нашей улице и вдруг вижу на перекрестке переулка Водников тех парней, у которых брат отобрал когда-то для меня деревянные сабли.

Парни эти смотрят на меня или мне кажется, что они смотрят, наверняка я ошибаюсь, наверняка ребята уже позабыли все, но страх парализует меня, и я не могу двинуться дальше.

Отец потом ругал меня, но я ничего не мог поделать с собою, и в магазин за хлебом пошла сестра.

6

Кажется, в тот день и кончилось лето…

Еще несколько дней погода была теплая, даже жаркая, как летом, но потом подул северный ветер, принося холодный арктический воздух и щемящее одиночество детства…

Одиноким я ощущал себя и потом, но детское одиночество запомнилось сильнее…

Наш дом стоял на берегу реки, и в теплые дни здесь всегда собиралось много ребят, а вот когда начинал дуть северный ветер, берег реки пустел, никого уже не встретить было на нашем краю.

В такие дни я пробирался на задворки и шел через пустырь к лесу.

Но в этом лесу не было ни грибов, ни ягод, и скоро мне надоедало бродить там, и я сворачивал на лесные дорожки – заросшие кустарником развалины довоенных зданий…

Сразу после войны в этих развалинах выбирали кирпичи, и получилось, что сами фундаменты оказались расчищенными, а по обе стороны от них образовались насыпи из битого, негодного ни к чему кирпича. Насыпи эти с годами заросли дерном и на них вызревала на солнце земляника.

Туда и шел я, и в одиночестве – лесные дорожки пользовались в поселке дурной славой и сюда, как я узнаю позднее, старались не ходить! – ползал по пригоркам в поисках созревшей земляники, а порою и просто сидел, охваченный одинокими мечтаниями о будущем…

Мне хотелось совершить что-то героическое, кого-то спасти, сделать что-то очень нужное и полезное и, если нужно, пожертвовать собою ради Родины и ради любви…

Мысли об этом как-то необыкновенно волновали и возвышали меня…

И так и осталось наполненное необузданными мечтаниями одиночество…

Вот что приносит холодный северный ветер…

Однажды, когда я сидел так на берегу реки за поселком, за моей спиной зашуршало платье, я оглянулся и увидел молодую цыганку, что жила в Богачево и ходила гадать на пристань к приходящим теплоходам.

– Кого ты здесь ждешь, мальчик? – спросила она.

– Я так сижу… – сказал я, не зная, что ответить. – Никого не жду.

– А чего испугался так?

– Нет… Я не испугался…

– Испугался… – внимательно глядя на меня, сказала цыганка. – Ты думаешь, что все изменится, когда ты вырастешь? Не изменится ничего… Твои страхи вырастут вместе с тобой…

И она ушла, сбивая подолом длинной юбки прозрачные шары одуванчиков.

Я не понял ее, но, глядя на пустую вечернюю воду реки, ощутил вдруг такой приступ страха, какого не ощущал еще никогда в жизни.

7

Прошли года, и ребята с перекрестка, которых я заманил когда-то к себе в дом, снова пришли в страшные сны…

Вот я вхожу в свой вознесенский дом, иду по комнатам. Почему-то ночь и вокруг темно.

Я включаю свет и начинаю вспоминать, что в этом доме всегда меня охватывает какая-то жуть, стоит только остаться одному.

Но сейчас не страшно.

Чего бояться мне, взрослому, уже прожившему почти всю жизнь?

И зачем, спрашивается, здесь заколочены изнутри все окна?

Я начинаю отдирать доски и тут замечаю толпу подростков с перекрестка. Подростки лезут через забор и бегут прямо к окну, возле которого стою я.

При этом они явно не видят меня.

Это странно, потому что на улице тьма, а в доме свет, и это я не могу видеть их, а они должны, должны видеть…

Но все наоборот.

Подростки лезут в окно, хотя я и мешаю им.

У подростков возбужденные, очень злые лица. Они лезут, разбивая стекла, и мне страшно, а больше всего я боюсь тех ребят, которые пошли в обход дома и сейчас, я слышу это, уже входят в коридор…

И всегда первое движение – броситься к кровати, под которой были сложены у меня деревянные сабли, но тут же останавливаешь себя, понимая, что против тех, ктопришел в сон, никакие сабли уже не помогут… И только и осталось Крестное Знамение…

Новогодний подарок

– А помнишь… – сказала мне сестра. – Ты ведь уже в школу ходил, а все равно – самый маленький в семье был, вот и приходилось тебе старые вещи донашивать. Некому больше было… И однажды взбунтовался ты. Не буду, говоришь, старое носить, и все! Так тетка-то Маруся тогда к бабке, Анне Тимофеевне, унесла Шуркино пальто перешивать. А когда готово было, пришила на него ярлык с отцовского пальто и принесла домой.

– Колька, – говорит, – я тебе к Новому году в магазине пальто наглядела. Вроде как твоего размера… Я померить взяла, ты прикинь-ка…

– В каком магазине? – спросил ты.

– Да в раймаге ведь… Вон ярлык-то целый… Ты прикинь пальто на себя, если не подойдет, дак назад отнести надо.

Ну, ты ярлык проверил, потом надел пальто.

– Дак что? – тетка Маруся спрашивает. – Будешь носить или в магазин отнести?

– Оставь… – сказал ты.

Двоюродная сестра вспомнила историю, которую помнил и я.

Очень хорошо помнил…

Действительно, в детстве мне приходилось донашивать вещи, которые носили брат и сестра, и меня это возмущало. И брату, и сестре время от времени покупали в магазине новое, а мне нет. И ничто не могло поколебать ощущения несправедливости…

Так что случай, про который вспомнила двоюродная сестра, на самом деле был. Только сестра и сама не знала некоторых подробностей.

Я донимал мать, чтобы она купила мне пальто в магазине, а не перешивала пальто, из которого выросла сестра Саша. Но покупать не на что было… Вот мать и придумала этот фокус с ярлыками.

Сестра не знала только, что ярлыки не обманули меня…

Я сразу узнал пальто, которое носила Саша, никакой ярлык не мог помешать этому узнаванию. Просто, когда я понял, чьепальто «купили» мне, я увидел глаза матери – о, как она смотрела на меня тогда! – и слова возмущения застряли комком в горле.

– Оставь! – только и сумел я буркнуть тогда.

Мать облегченно вздохнула, а я потом целый год ходил в этом пальто и старательно не замечал улыбок, которыми обменивались взрослые, когда мать снова и снова рассказывала при мне, как она «покупала» пальто в раймаге.

Как новое и носил я это пальто.

Однажды даже подрался с приятелем Сашкой Горбуновым, усомнившимся, что мое пальто – покупное…

Впрочем, с Сашкой Горбуновым мы в тот же вечер и помирились.

Как-то все равно нам было тогда, в каких пальто дружить…

Живуля

По вечерам коровы бродили вдоль берега по колено в неглубокой воде и мягкими губами выбирали водоросли. Дальше, по течению реки, покачивались на волне бревна в оплотниках, а над ними, на берегу, стояла доверху заваленная пахучими опилками лесопилка.

С годами все менялось.

Углубляли фарватер на реке, перестраивали лесопилку, и, когда я сдавал в школе выпускные экзамены, на месте оплотников разместились доки, а в них – большие, тысячетонные суда. И коровы уже не ели водорослей, коров стало совсем мало, и им хватало теперь травы.

А когда я учился в начальных классах, корова считалась признаком семейного благополучия – без коровы трудно было тогда прожить в нашем поселке.

Лето в те годы называлось сенокосом, а все семейные хроники отсчитывались по коровам.

Когда мы держали Зорьку, отцу не дали учительской ставки, и целый год мы жили очень бедно. Вместе с соседкой Авдюхикой мать ездила продавать молоко в леспромхозовский поселок Прорву, где жилы лесорубы – денежные и беззаботные люди.

Уезжала мать утром. Они долго копошились с Авдюхикой на берегу, устанавливая в лодке бидоны, а потом, оглянувшись на дом, отталкивались от пристани.

Улочки в леспромхозовском поселке были крутые, разбитые в грязь гусеницами лесовозов, и трудно даже представить, как мать таскала здесь тяжелые бидоны, но, повторяю, мы жили в тот год очень бедно.

Обратно мать возвращалась только вечером и долго сидела у кухонного стола, уронив на колени руки с набухшими на них жилами.

Потом раздавалось под окном муканье Зорьки, и мать тяжело вздыхала и непослушными пальцами начинала развязывать узел платка – нужно было идти доить корову.

Когда мы держали Буренку, дела отца пошли в гору.

При его школе – он уже стал тогда директором – открылся еще и заочный консультационный пункт. Заработок стал хорошим, и можно было сократить домашнее хозяйство, но мать не желала отставать от коровы. На все наши уговоры она мотала головой и упрямо твердила, что ей не жизнь без коровы.

И мы держали Буренку, а потом еще и Живулю.

И может быть, потому, что Живуля была нашей последней коровой, а я учился уже в старших классах, я запомнил ее лучше других коров.

Это была самая веселая корова, и держать ее было совсем легко. И я, и брат, и сестра стали уже взрослыми и сильными; отец же учил в своей школе двоих сыновей лесничего, и тот давал нам косить сено без половины – сенокос был игрушкой для нас, и я, еще не умея размышлять, лишь удивлялся: отчего же сенокос казался мне таким долгим раньше.

И еще одно.

Живуля уже не кормила нас. В сущности, то молоко, что покупали соседи, которые сами приходили теперь по утрам к нам, занимало ничтожное место в семейном бюджете, и мы любили Живулю бескорыстнее, нежели других коров. Эта любовь напоминала любовь горожан к своим собакам и кошкам, и мы удивлялись, что мать не может привыкнуть к этому. Надо было видеть, как горевала она, когда пропадало молоко.

И все-таки, когда Живуля заболела, все мы переживали.

Грустно было еще и потому, что и отец, и я, и мать – все мы понимали, что Живуля наша последняя корова. Закончили школу оболтусы лесничего, брат уже работал и не знал, дадут ли ему летний отпуск, сестра просилась на лето к морю, а мне нужно было сдавать вступительные экзамены в институт. Мы все понимали это, и еще мы чувствовали, что с Живулей уходит огромная прежняя жизнь, а какой будет новая, мы не знали и только хмурились, и почти ни о чем не разговаривали между собой.

Часов в пять пришел ветеринар.

Он посмотрел Живулю и сказал, что ее надо забить.

Вместе с ветеринаром ушел и отец. Он пошел договариваться с Федей, который копал всем в поселке могилы и забивал любую скотину. Мы остались с матерью вдвоем в доме.

На мать было больно смотреть.

Казалось, она только что вернулась из леспромхозовского поселка. Сутулясь, она сидела у стола, и лицо ее казалось совсем старым.

Начало смеркаться. Густо пошел на улице снег, засыпая кусты, припорашивая ветки деревьев в палисаднике.

Мать накинула фуфайку и вышла в коридор. Она долго ходила по сеням, что-то искала, потом вернулась назад и, прижавшись грудью к печи, заплакала.

Я сидел на кухне и читал книгу.

– Мама… – сказал я.

Мать послушно вытерла слезы и виновато вздохнула.

– Пойдем, – попросила она. – Фонарем посветишь, а я сена дам.

Я взял висевший на стене фонарь, и мы пошли в хлев. Встревоженно закудахтали разбуженные куры.

В хлеву было тесно, темно и тепло, здесь было много стаек – когда-то мы держали и овец, и свинью. Теперь стайки пустовали и только в самой большой, где стояла Живуля, еще теплилась настоящая хлевная жизнь.

Свет фонаря падал на Живулю и тускло поблескивал в нитях слюны, свисающих с ее больших мягких губ.

– Живуленька! – тихо позвала из темноты мать. – Не умирай, Живуля…

Живуля печально закрыла свои огромные, в мохнатых ресницах глаза и опустила тяжелую голову.

Мать принялась бестолково засовывать сено в кормушку, и так полную, потом опомнилась, как-то судорожно сглотнула вставший в горле комок и побрела, хватаясь за косяки, на улицу.

Я еще раз оглянул Живулю, попытался вздохнуть так же, как вздыхала мать, и тоже вышел из хлева.

Снегопад утих. Из темноты неба, медленно покачиваясь, падали на землю последние снежинки.

Мать не спала всю ночь.

Сквозь нехороший сон я слышал шаги на кухне. То и дело мать выходила на улицу и в коридоре скрипела дверь. И всю ночь горел в нашем доме свет.

А утром пришел дядя Федя. Вместе с отцом он долго возился во дворе, прилаживая стояки и перекладину.

Снова приходил ветеринар, он долго бубнил что-то на кухне, я в своей комнате слышал только отдельные слова: «Прободение… Язва…», мать стояла у печки, и в зеркало, что висело в большой комнате, было видно, как кривится сдерживаемым плачем ее рот. Мать не снимала с себя грязной фуфайки, и от нее пахло хлевом и талым снегом.

Потом Федя вывел из хлевушки Живулю, и мать бросилась было к окну, но тут же отпрянула назад – Живуля жалобно мукнула в последний раз и сразу же затихла под страшным ножом Феди.

Густо хлынула на молодой снег кровь.

После Федя сдирал кожу, рубил на части тушу, а мы с отцом, согнувшись, таскали в дом мясо. Половицы в коридоре тяжело скрипели под нашей тяжестью.

Во двор сбежались поселковые собаки и вначале яростно дрались над требухой. Оставляя на снегу кровавые полосы, они тащили по огороду кишки, пока другие собаки не налетали на них, и тогда сцепившийся яростный клубок катался по сугробам.

К вечеру все было кончено.

Отец, Федя и ветеринар сидели на кухне и пили водку, закусывая ее свежим поджаренным мясом. И хотя свои фуфайки они оставили в коридоре, все равно в кухне пахло кровью.

Скоро лица у мужиков раскраснелись, голоса стали громкими.

Они разговаривали о том, как убивали Живулю, и Федя – здесь он был главным – все пытался объяснить какие-то физиологические особенности Живули, из-за которых он не сразу попал ножом в артерию, и Живуля успела мукнуть.

А отец, как всегда, когда выпивал, расчувствовался и начал вспоминать, как выходила Живуля во двор, как поняла, что сейчас будет, как она падала, свалившись вначале на колени.

Мать слушала эти разговоры, и лицо ее темнело.

Уже начало смеркаться, когда я увидел ее на огороде.

Проваливаясь в снегу, она бродила за домом и собирала брошенные собаками кишки.

Она вернулась домой совсем в потемках. Ветеринар и Федя уже ушли, и мы сидели на кухне вдвоем с отцом.

– Не было никакого прободения, – остановившись в дверях, сказала мать. – Не было. Наврал ветеринар. А она-то… – голос матери пресекся. – Она-то и на шестую траву еще не ходила…

– А! – сказал отец. – Брось, Маруся.

И, вздохнув, полез в шкаф за припрятанной бутылкой.

А ночью опять шел снег. Он засыпал все кровавые пятна, и только столбы с прибитой к ним перекладиной всю зиму торчали из сугробов, напоминая о случившемся. Да еще чурбак, на котором разрубали мясо, так и остался красным от впитавшейся в него крови.

А мать долго не могла простить ветеринару Живулю, и даже перед своей смертью вспоминала, что он наделал тогда…