Текст книги "Что было, то было (повести, рассказы)"

Автор книги: Николай Логинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Теперь он, Ольга, – встревала Ульяна Павлиновна, – на весь вечер завелся.

Ольга заступалась за Евдокима Никитича:

– Что вы, Ульяна Павлиновна, он же о деле.

– Ты послушай, а я уж наслушалась за жизнь-то. Пойду полежу на печке.

– Иди, хоть не мешаешь, – напутствовал Евдоким Никитич. – Аришка тоже завалилась?

– Ей что-то нездоровится, – ответила Ольга.

– Так вот… Нас, отряд балтийцев, направили тогда на подмогу к Павлину Виноградову. Слыхала про него? Нет? Был такой питерец. Командовал на Северной Двине флотилией. Я у него служил. Колошматили мы белую сволочь и всякую чужестранную погань во как!.. Павлина любили моряки. Храбрый был мужик. И умница. Рано погиб… Много преданных большевиков пало до поры! – вздыхал он и вдруг с разговора о гражданской войне перескакивал на свой колхоз: – А знаешь, почему наш колхоз «Авророй» назван?

– Наверно, потому, – старалась угадать Ольга, – что ты или кто из ваших служил на «Авроре».

– Чего не было, того не было. Врать не стану. Никто не служил. И я не служил. Крейсер «Аврора» знаменит на весь мир. Он…

– Ну это-то я знаю, Евдоким Никитич, – перебивала Ольга. – По Зимнему дворцу…

– Вот, вот. И когда я предложил на организационном собрании нашим мужикам назвать колхоз этим славным именем, все согласились. Не слыхивал, чтоб еще где был такой колхоз.

– Значит, ты хотел, чтобы и ваш колхоз прогремел на весь мир? – улыбаясь, спрашивала Ольга.

– Смеешься? А зря. Пускай хоть в своем районе – и то хорошо.

– Не смеюсь я. Правильно, – тут же сдавалась Ольга.

– Нам, сама понимаешь, стыдно позади других тащиться – звание авроровцев не позволяет. Каждому ясно.

– И Венчику?

– А, ну его! Из Венчика авроровца не получилось. Не моряцкая кровь в нем булькает. Лентяк неисправимый до могилы… А мы вот, Паутовы, хоть и не морскую фамилию носим, а исконные моряки. Отец мой, Никита Иванович, тоже был моряком. Теперь племянник воюет в морской пехоте… Обожди, сейчас я найду тебе одну бумажку. Почитаешь, как раньше приходилось унижаться нашему брату.

Евдоким Никитич вытащил из шкафа маленький старинный ларец, выложил из него на стол кипу бумаг, пахнущих от многолетнего хранения чем-то незнакомым – сладковатым, лежалым.

– Вот погляди сначала на деньги всех времен – николаевские, керенки, наши тысячи и миллионы. Напоказ сберег. В двадцать третьем годе мы все миллионерами были. Да, вот эта бумажка. Читай.

На пожелтевшем толстом листе бурыми чернилами почерком школьника было написано:

В ГУБЕРНСКОЕ ВОИНСКОЕ ПРИСУТСТВИЕ

отставного нижнего чина машиниста 1 класса команды крейсера «Паллада» Никиты Ивановича Паутоеа

ПОКОРНЕЙШЕЕ ПРОШЕНИЕ

1-го января 1898 г. поступил я на действительную военную службу и находился на пароходе «Компас», а с 1901 по 1904 г. на крейсере «Паллада» во внутреннем и заграничном плавании. С 27 января по 20 декабря 1904 г. находился на театре военных действий с Японией при защите крепости Порт-Артур. Имею медаль в память русско-японской кампании и знак отличия военного ордена 4 степени. Во время моего нахождения на военной службе и театре военных действий я потерял все свое здоровье. А у меня двое детей и жена. Изба совсем обветшала, нужно приводить в порядок.

Объяснив вышеизложенное, имею честь покорнейше просить сделать распоряжение о назначении мне единовременного пособия.

К сему прошению подписуюсь отставной нижний чин

Никита Паутов.

– А резолюция-то, смотри, какая! «Ходатайство подателя не заслуживает уважения». Сукины сыны! – вспылил Евдоким Никитич и уже спокойно продолжал: – Отец был неграмотный. Прошение писал ему один чудаковатый парень на селе. Первый раз, когда отец продиктовал ему какую-то просьбу и велел прочитать, он совершенно серьезно ответил: «А я ведь, Никита Иванович, читать не умею. Написать напишу что хошь, а читать – уволь». Пришлось для проверки искать другого грамотного человека. Тот прочитал – оказалось все верно.

После таких воспоминаний Евдоким Никитич просил Ольгу:

– Заведи-ко, Оля, патефон.

Выбор пластинок был невелик, но и из тех, что имелись, Ольга знала, чем можно угодить бывшему балтийцу. Больше всего любил он «Варяга». Вначале слушал молча, потом, тихонько подпевая, ударял в такт по столу суставом пальца. А когда песня подходила к концу, подтягивал за певцом в полный голос:

 
Прощайте, товарищи, с богом, ура!
Кипящее море под нами!
Не думали мы еще с вами вчера,
Что нынче умрем под волнами…
 

Заканчивался «Варяг», Евдоким Никитич с посветлевшим лицом торжественно говорил:

– Какая песня!.. Она от жизни, Оленька. «Врагу не сдается наш гордый «Варяг», пощады никто не желает!»

Ольга спрашивала:

– Теперь «Раскинулось море широко…»?

Евдоким Никитич глазами показывал на печь: мол, не падо, старая расплачется опять. А Ульяна Павлиновна, услышав Ольгин вопрос, сама подавала голос из-за трубы:

– Давай, давай, Оля, заводи и мою.

И та ставила пластинку с «Кочегаром». Пел Леонид Утесов. Голос с хрипотцой, но проникновенный, душевный – Павлиновна еще ни разу не могла сдержать слез, как только Утесов начинал петь-выговаривать:

Напрасно старушка ждет сына домой, Ей скажут, она зарыдает…

– Да, – вздыхал Евдоким Никитич, – для души песня! Тоскливая. Поставь-ко повеселей – «Ты, моряк, красивый сам собою». Про нас со старухой, – щурился он от сдерживаемого смеха, – хоть она – Ульяна, а не Маруся, и мне чуток за двадцать перевалило.

После морских песен заводи хоть того лучше – Евдоким Никитич сразу становился равнодушным к патефону.

* * *

Ирина проснулась от неприятного сновидения. Будто бы шли они с Ольгой через Двину по вешнему, источенному талой водой льду. До берега было еще далеконько. Ольга что-то замешкалась, отстала. Вдруг Ирина услышала позади крик: «Ира-а!» Оглянулась, увидела – барахтается Ольга в воде. Кинулась к ней, а она все зовет ее, а сама тонет. Ирина не успела добежать – Ольга скрылась с головой. Льдинки вынырнули вместо нее в полынье и закрыли мутную воду. Ноги у Ирины подкосились…

Проснулась, свесилась с полатей, чтобы взглянуть на спящую Ольгу. Кровать оказалась пустой. «Уж спроста ли этот сон?» – ударила в голову шальная мысль. Ирина торопливо спрыгнула на пол, потрогала Ольгину постель – еле теплая. Босиком, в одной рубашке выскочила в сени.

Дверь на улицу была открыта. Ольга сидела на ступеньках крыльца – пальто внакидку, в шали и валенках. Подперла руками голову, не обернулась на шаги Ирины. А та обняла ее сзади и со слезами в голосе проговорила:

– Как ты напугала меня!

– Я ж совсем тихо позвала. Ты вроде и не проснулась, – сказала Ольга таким тоном, словно оправдывалась.

– Разве ты звала меня?

– Да… Лежала битый час. Не спится – и все. Такая чушь в голову лезла!..

– А мне дурной сон приснился… Сколько хоть времени-то?

– Часа два.

– Зябко. Ты не идешь в избушку? Тогда я накину что-нибудь на себя.

Стоял апрель. Днями вовсю таяло. С крыш, шурша, сползал снег, оседал перед окнами наст. На лугу засветилось озерцо талой воды. С юга потянулись извечные треугольники гусей, где-то высоко в поднебесье тревожно-радостно курлыкали журавли, грачи шумно хлопотали над гнездами в ветках осокорей… Шла весна. Ее не могла остановить наползающая ночами стынь, когда прозрачными сосульками украшались карнизы крыш и ледяной коркой заволакивало кругом снежный покров.

В сердце Ольги весна ударяла хмелем – и не было сил справиться с собой. Отрезвляла себя одним – ведь и многие другие женщины не в лучшем положении.

Ирина появилась снова – в полушубке и тоже в валенках. Села рядом, прижалась к Ольге. Спросила:

– Не застыла?

Ольга вздохнула:

– Но и не оттаяла.

– О чем задумалась-то?

– Если б можно было высказать!..

– Тошно, да? Весна виновата?

– Война виновата.

– Кончится. Теперь уж что тужить.

– Разве видать конец? Завидую твоей веселой душе, Ира.

– Хошь, я тебя развеселю? Ну, скажи, хошь?!

– Весели.

Ирина сбежала по ступенькам с крыльца, встала перед Ольгой, размахивая руками, будто большая птица крыльями, ударила рукавами в полы полушубка и громко, с надрывом, совсем как драчливый, заправский петух, прокричала:

– Кук-каре-еку-у-у!

Ольга усмехнулась:

– Ну и веселье… Придумала тоже…

– Ты погоди. – Ирина кукарекнула еще раз и, игриво прислушиваясь к чему-то, с минуту помолчала. – Ах, черти глухие! – ругнула кого-то и опять звонко, с придыхом крикнула: – Кук-каре-еку-у-у!

В соседнем дворе, должно быть, в сарае, тотчас отозвался не очень умело, но задорно, видать, молодой петушок. Потом через несколько домов, вдали, спросонок кукарекнул еще один.

– Это Нинки Пашенькиной, – хохотнув, пояснила Ира. – Ванька сейчас соскочил бы с постели: «Проспал!» Поднимала я его так не раз.

Горластая петушиная перекличка быстро ширилась. Кукареканье неслось уже с того и другого конца деревни. В урочное время это зрелище не казалось бы необычным, а тут, в третьем часу ночи… Да, затея Ирине удалась: Ольга нахохоталась до слез.

В сенях появилась Павлиновна.

– Что это, девки, петухи-то ошалели, что ли? Как разгорланились! Неужто утро? А на наших ходиках только третий час. Стояли, может, Ариша? Вы-то что поднялись такую рань? Или еще не ложились?

Ольга не вытерпела, прыснула в рукав. И тут Павлиновна смекнула:

– А-а, это ты, Аришка, напроказила с петухами-то? Что, кровь молодая играет? Ума-то сколечко! Постыдись…

– Я, мам, Ольгу веселила, – рассмеялась Ирина.

– Повеселила – и хватит, – уже ворчливо сказала Павлиновна. – Вон когда подняли…

– Пошли, Ольга, сны досматривать! – Ирина помогла ей подняться и потянула в зимовку.

* * *

Письма от Даши шли редко. Были они простенькие – с советами не хныкать, растить Сашу, с описанием своей незавидной жизни. А тут на третьем году войны вдруг – «вернулся Алексей». Будто снова оглушил Ольгу тот первый взрыв за окном на погранзаставе.

Читала Дашины строчки Ольга торопливо, с каким-то предчувствием недоброй вести. И то, что Алексей эти два с лишним года партизанил и что вернулся без левой руки, она прочла бездумно, не задержав внимания. Она металась взглядом по листку – искала слов для себя. Несколькими строчками ниже увидела: «Василий». Перескочила дальше, и тотчас другое слово – «погиб» остановило стук ее сердца. Бледнея, теряя силы, она рукой, в которой держала письмо, неловко взмахнула, чтоб сохранить равновесие, пошатнулась в сторону кровати, хотела ничком упасть на нее, но ноги сдали, скользнули, и Ольга осела на пол. Так, стоя на коленях, уткнувшись лицом в постель, она нарыдалась до изнеможения, а когда поднялась и присела на кровать, неведомой болью кольнуло сердце, и сама она показалась себе больной и старой. Снова стала читать мокрый от слез листок, но не с начала, а со средины, где увидела роковое слово о муже. В письме о нем была всего лишь строчка: «Алеша видел, как Василий в первый же день погиб». Дальше Даша утешала ее, звала к себе на Урал погостить.

Обида взяла Ольгу. Написала мимоходом, словно о каком-то общем знакомом, о чужом… Неужели Даша не могла подробнее рассказать, где погиб Василий, как? Ведь видел же Алексей. Значит, говорил еще что-то. Или уж свое счастье – муж вернулся живехонький, до других ли теперь! – ослепило, сделало сердце глухим, нечутким? Вместе жили – не такой была. Эх, Даша, Даша!.. Верно: чужое горе – не свое…

Сгоряча Ольга написала Даше об этих горьких думах о ней и очень просила как можно подробнее, все-все описать про Василия.

Заклеила конверт, остановившимся взглядом посмотрела на адрес, закрыла глаза. Ясно-ясно представила Василия. «Не вернулся… – с тоскою, с укоризной сказала мысленно ему. – Что ж ты? Приняла бы всякого. Долгожданный. Верила… Так верила! С Сашкой ждали… А я перед тобой ни в чем не виновата. Разве что видела грешные бабьи сны… Ты ж простишь мне, знаю… И еще поглядывала украдкой на чужую мужскую красу. Глупая, да?.. Третий год врозь, Васенька!.. Ни поцелуя… Никто рукой не притронулся. Легко, думаешь?!»

Она спохватилась – ведет разговор с ним, как с живым. А вдруг он и на самом деле жив? Вот так же, как Егоров?.. Но он же видел… Нет, чудес не бывает. Мертвые не воскресают, не встают… Солдатка… Вдова… В двадцать пять лет вдова… Как же теперь? Жить?.. Были силы – жила… ждала. Годы в этой невеселой избушке, в зимовке. Весной и летом в зимовке… Потолок да стены. И еще полати… Ирина пока не знает… Страшно. Уж лучше бы… А Сашка?..

Подошла к кроватке, заглянула под полог. Лежит румяный. Разметался. Все-то родное, Васино. Бровки с изломом, курносенький… Вытянулся, большущий… Что ж это она подумала!.. Ой дура, ой дура!..

Накрыла простынкой. Наклонилась. Коснулась губами пухлых ручонок. Прошептала:

– Пригожий мой… Одни мы. Горько. Осиротели. Сынулька мой. Нет-нет! Уж тебя-то я выращу. И будешь ты умный, счастливый…

Вошла Ульяна Павлиновна. Заметила слезы на глазах Ольги.

– Ты что это, Оля? Плакала опять? Дуреха ты, дуреха…

Ольга еле сдержала рыдания.

– К подруге муж… с фронта вернулся… Без руки…

– Ну и слава богу, что вернулся. Успокойся-ко. Вернется и к тебе.

– Ольга всхлипнула:

– Нет…

– Перестань. Разбудишь Сашеньку-то. Получше ему? Ой, жарок еще есть. Не води его в садик, дома скорей поправится… Пойдем поедим.

– Спасибо. Потом я…

* * *

Ольгино письмо было еще в пути, а следом за ним она сама поехала к Егоровым. Не хватило терпения ждать ответа от Даши. Да и то, что она напишет, думала Ольга, вряд ли успокоит ее. Надо самой услышать Алексея, выспросить, увериться. Она понимала – мучительным будет это свидание с человеком, который скажет ей страшные слова. Но не ехать уже не могла – она никогда не простила бы себе, если б поступила иначе.

Была страда. Ирина уехала на дальнюю пожню. Ольга было пожалела, что не с кем погоревать, а потом подумала – так лучше. Решила: пока никому не скажет, что овдовела. Чужое сочувствие тоже бередит сердце. Да еще по-всякому сочувствуют. Вон той же Ирине – сколько слышала она оскорбительных, пошлых намеков, грубых слов!

Не сказала Ольга и Ульяне Павлиновне, оставляя на ее заботы Сашу. Просто едет к той подруге, у которой муж вернулся. Раньше вместе жили на погранзаставе. Может, знает что-нибудь о Васе. Ни слова о смерти, о горе. И ни слезы на людях. Вот съездит, узнает – тогда…

К Егоровым Ольга приехала вечером. Усталая от дум, от дороги. Увидела Алексея – седого, постаревшего, с пустым рукавом гимнастерки, – не сдержалась, разревелась, А он провел широкой пятерней по сивым волосам, светло улыбнулся, пробасил:

– Вот тебе раз! Я представлял – наша Ольга такая молодчина! А она…

Ольга кинулась к Даше.

– Оленька! – обняла ее Даша и тоже заплакала.

Алексей растерялся:

– Ну вот… обе… Что мне с вами делать?

Когда успокоились, словно виноватые, Алексей по лицу Ольги понял: ждет она от него суровой правды. Теперь же, сразу. Да и о чем другом мог он говорить сейчас? И он начал рассказывать о Василии, но сперва не о том, как погиб, и даже не о том, как дрался, как воевал он, а издалека:

– Мы ведь тогда догадывались, почти твердо знали и ждали со дня на день – вот-вот нападут на нас немцы. Не на одну нашу заставу, а на широком участке, большими силами. Но то, что потом произошло, уму непостижимо было. А знать – знали. И ждали.

– А нам и виду не показывали, – покачала головой Даша. – Что бы сказать: на днях война начнется, убирайтесь, жены, подальше от границы.

Ольга подумала: «Помолчи ты, Даша!»

– Так определенно – мол, на днях война, – может, никто из нас не сказал бы, но отправить вас следовало, хотя бы тех, кто рожать собрался, – он чуть улыбнулся. – И все же мы поступили верно. Отправить вас – значит показать, что мы ждем нападения. Можно было посеять панику среди местного населения. А делать этого мы тогда не могли. Сейчас просто рассуждать, а тогда… Кому не ясно! Так вот, мы готовились. Где-то позади нас саперы строили – и не достроили, не успели – укрепления. Мы вырыли окопы, траншеи, усилили ночные патрули.

Ольга слушала молча, а Даша опять вклинилась:

– Говорили – учимся, тренируемся.

– И бойцам так говорили. Им-то, наверно, лучше бы правду сказать. Хотя, когда до дела дошло, до боев, они не растерялись, не струхнули. Думаю, что они, как и мы, командиры, все понимали еще раньше. – Алексей взял в рот папиросу и одной рукой ловко чиркнул спичку о коробок, закурил. – У нас был удобный сектор обстрела. Здорово косили фашистов! Василий был по соседству. Мы перекликались в минуты затишья. Дрался он смело, отчаянно. – Алексей глубоко затянулся, стряхнул нагар в пепельницу.

Ольга была благодарна ему за то, что вел рассказ он исподволь. Теперь она уж знала – сумеет держать себя в руках до конца.

– Бились мы почти до вечера. Донимала артиллерия. Главные потери были от нее. И еще бомбил, черт!.. Каждый раненый дрался до последней кровинки. Гитлеровцы обошли нас. Где-то справа – слышно было по грохоту моторов – прорвались их танки. К тому времени нас оставалось уже мало – по пальцам перечтешь. Василий еще был жив…

У Ольги перехватило дыхание. Нет, она должна крепиться. Вот так, закусить губу – и ни звука!

– Первым из командиров погиб начальник заставы. Еще утром. Помнишь капитана Редькина? Сергея Павловича?

Ольга кивнула. Она видела – не легко даются Алексею эти воспоминания, должно быть, он снова переживает все, что было тогда, в июньский день.

– Солнечный, распогожий был тот денек. А мне солнце казалось черным. Я даже Василию об этом крикнул. Он ответил, что и у него в глазах темно. От напряжения, от жары… Да артиллерия донимала… После того как мы отбили атаку и перебросились словами о солнце, немцы снова открыли по нашему участку артогонь. Меня за час до того ранило. Занялся перематыванием бинта. Слышу – летит снаряд. Припал я к земле. Взрыв совсем близко… Когда приподнялся, увидел: там, где был Василий… там все заволокло дымом. Сердцем чую – неладно с ним… Дым поразвеялся… Не видать Василия… Взлохмаченная, обожженная земля…

Ольга глядела не мигая в лицо Алексею, и непонятно было – верит она его рассказу или не верит. Было похоже, что до нее не дошло, о каком Василии говорит он: о ее или совсем незнакомом ей, другом Василии, воевавшем и погибшем там.

Словно почтив память минутным молчанием, Алексей продолжал:

– Даже некогда было погоревать. Горевали позже, когда грохот боя откатился на восток, а на заставу свалилась тишина. Живых нас было трое. Все раненые.

– Кто еще? – тихо спросила Ольга.

– Иван Кученков – его ты, наверно, знала – и молодой боец Ардашов. Он вскоре погиб. А Кученков потом из партизан – мы в одном отряде с ним были – в армейскую часть перебрался.

– А тебя в руку?..

– Руку оставил в белорусских лесах.

Ольга спрашивала не о том, о чем хотелось ей. А хотелось узнать, не говорил ли о ней Василий, в свой последний день, не вспоминал ли.

– Страшный был тот день, – вернулся Алексей к своему рассказу, – первый день войны. В какие-то считанные часы потерять всех друзей и товарищей, понять – началась война, вдруг оказаться в тылу у фашистов, где выстрелить не в кого… и не знать, не ведать, что стало с вами в дороге… Такое было состояние – хоть пулю себе в лоб пускай! Но уж потом хватило ярости на все бои с гитлеровцами. Поколошматили мы их – счет потеряли. И в открытых схватках, и в ночных налетах на их тылы, и в пущенных под откос эшелонах. Они запомнили партизанские леса Белоруссии!..

Алексей увлекся – говорил о тех, с кем свела его тогда судьба, называл имена, рассказывал о храбрости партизан, а Ольге все виделся тот взрыв, который похоронил ее Василия. Дым и вздыбленная земля заволокли все перед глазами и никак не оседали, не развеивались…

Егоров заметил Ольгин отрешенный взгляд и понял, что ей сейчас не до его рассказов. Спохватился:

– Прости. Я все о себе. Ты-то как? Сынишка большой уж? Третий ему?

Ольга глубоко вздохнула, как будто до этого ей что-то мешало дышать, ответила:

– Третий… с двадцать второго июня.

– Когда я показала снимок Алеше, – сказала Даша, – он даже вздрогнул: «Вылитый отец!» Верно ведь, на Василия похож, Ольга!

– Похож. Очень, – с тихой грустью ответила она. И тотчас невольно подумала: «Без меня-то как он там?» Вместе с тревогой за Сашу в сердце вошла радость – у нее ж есть сын, похожий на отца! Радость эта, не вытеснив печали, навеянной рассказом Алексея о смерти мужа, поселилась где-то рядом и не таяла, пока Ольга гостила у Егоровых. Правда, гостила она недолго – двое суток. Но и за это время наплакалась над своим горем. Даша отвлекала расспросами о том, как тогда, в сорок первом, Ольга мучилась в пути после разлучившей их бомбежки, о ее жизни на Севере, хотя и знала все из Ольгиных писем. Ольга подробно рассказывала о днях, проведенных в будке путевого обходчика, об Ирине и ее родных, о деревенских подругах, о своих трудовых успехах на колхозной земле, – где с грустью, где с прибауткой.

– Какой хороший старик-то! – похвалила Даша путевого обходчика. – Вот бы теперь повидать тебе его! И Сашку ему показать.

– Жив ли уж? – высказала сомнение Ольга, и до того не однажды вспоминавшая добрым словом Ивана Михайловича.

Алексей не мешал их беседам – днем уходил на службу в райвоенкомат, а вечером сидел в сторонке.

Но как бы они ни отвлекались в разговорах, все же нет-нет да и возвращались к погранзаставе: то Ольга спрашивала о чем-нибудь Алексея, то он вспоминал или слова Василия, или его какую-то озорную выходку, или что-либо касавшееся всех защитников заставы.

И оба дня Ольга была недовольна собой. Странной казалась она самой себе: печаль не захватила ее сердце так, как должна захватить. Будто что-то мешало ей поверить в смерть Василия. Слова Егорова были убедительными, а словно где-то живой Василий все твердил ей: «Не верь ему, не верь!» С этим необъяснимым неверием в сердце она уезжала от Егоровых.

На вокзале, провожая Ольгу, в последние минуты перед отходом поезда Алексей мечтательно произнес:

– Кончится война, непременно съезжу на нашу заставу. Вот с нею, с Дашей…

Ольге в его словах послышалось приглашение в эту поездку. Она помешкала и сказала:

– А я уж потом, когда подрастет Сашка…

* * *

Еще две зимы и лето жила Ольга в «Авроре».

Однообразные дни, похожие один на другой обычными делами и неспадающей тоской, скрашивал Сашенька. От первого лепета, от несмелых самостоятельных шажков до веселого, остроглазого, умненького парнишки – каждый день его жизни был дорог и необходим Ольге. С ним, с Сашей, не так страшилась она житейских невзгод, словно вешней водой смывало порой дурное настроение – стоило увидеть ей, прижать к себе самого дорогого, самого близкого, родного человечка. Должно быть, муки, в каких дался он матери, да отцовские, Васины, черты в лице сказались на той бескрайней любви, какая вспыхнула в ней к сыну.

Рос Саша, как и все деревенские ребята, на просторе. На четвертом году своей жизни он зимой, в серой шубке из старого овчинного спорка, в подшитых, немного великоватых, не по ноге, валенках, в шапке-ушанке, сшитой мамой, походил на медвежонка. Ольга любила наблюдать, как он перед окнами взбирался на сугроб, еле волоча за собой санки, как топорщился, чтоб сесть на них, и мчался по ледяной горушке вниз. Летом он бегал босиком, в коротких штанишках – вихрастый, белоголовый, как пушистый одуванчик. Ребята постарше, когда возили навоз со скотного двора в поле, усаживали его к себе на лошадь и разрешали править ею. А то забирали с собой пасти коров в лугу. Иногда же целыми днями пропадал Саша с ребятами на реке – плюхался на отмелях, валялся на горячем песке. Потому-то был он смелым крепышом.

Ольга втянулась в сельскую жизнь, познала все женские – и мужские тоже – работы, но осталась прежней, городской. Несмотря на вдовье положение, она выглядела всегда ухоженной, нарядной.

В «Авроре» застало Ольгу и окончание войны.

Эта радостная весть залетела сюда майским вечером, когда вся страна уже не один час ликовала, празднуя великую победу. При встрече с Ольгой бабы плакали – все от общей радости и многие от безвозвратных потерь близких – мужей, братьев, сыновей. Но печали эти тогда же потонули в песнях, в веселье. Большим праздником стал тот вечер в колхозе для всех – и для недавних фронтовиков, что в ратном труде хлебнули соленого до слез и вернулись с переднего края, лишь став калеками, и для тех, кто проводил на фронт кормильцев и не дождался их, но рад был, что советский народ не попал в фашистское ярмо, выстоял, выдюжил, победил.

Ольга все понимала, а побороть в себе полынную горечь не могла. Люди радовались. Для нее же свое горе было безутешным. Саша уже знал, почему плачет мама: она не раз говорила ему печальными и нежными словами о папе, убитом на войне.

К первому послевоенному сенокосу в «Аврору» начали возвращаться демобилизованные фронтовики. Среди них был и Иван, муж Нинки Пашенькиной. Ольга узнала о его возвращении от Ирины. Возбужденная, счастливая, вошла она как-то в их зимовку и с порога сообщила:

– Ванька вернулся, Оль!

– Какой Ванька? – не поняла Ольга.

– Да мой-то давнишний ухажер.

– А-а…

– Помнишь?

– Помню. Но ты так обрадовалась…

– Все-таки свой вроде. Любил ведь.

– Разговаривала с ним?

– Да. Старшиной стал. «Сравнялся, – говорит, – с твоим». – «А моего, – отвечаю, – нет уже». Рассказала про Минск… про все…

С этого дня Ольга стала замечать перемену в поведении Ирины: она больше прежнего следила за собой, даже губы подкрашивала, вынула из сундука наряды, сшитые Ольгой.

Вскоре из-за Ирины произошел забавный случай. Для Ольги он обернулся незаслуженной обидой.

Колхозницы табунком спешили домой на обед с ближней пожни. Была тут и Ольга. Перед тем как разойтись по домам, Нинка Пашенькина вскрикнула:

– Бабы, вор!

Думали, в шутку она. Посмотрели – не улыбается.

Ирина даже хихикнула:

– Перестань пужать!

– Ей-богу, вор! – с серьезным видом подтвердила. Нинка. – К вам, Ирка, на сеновал он…

– Не померещилось тебе?

– Видела же, как сиганул!

Началось тут!

Одна с ехидцей заметила:

– Вор-то, видать, не дурак, знает, где можно поживиться.

Другая намекнула:

– А может, миляш чей?

Третья, повоинственней, предложила:

– Пошли, бабы, окружать!

И всем шумным табуном кинулись к дому Евдокима Никитича.

Забрались на сеновал и давай шуровать вилами, приговаривая:

– А ну, вылезай, ворюга, а то худо будет!

– Приколем, вылазь!

– Ой, дайте мне пырнуть в него!

И вот в дальнем углу зашуршало сено. Перед бабами появляется не кто-нибудь, а муж той самой Нинки, что первая узрела вора. Ухмыляется:

– Вы что, сдурели, бабы? Кишки могли выпустить. У меня – дети, жена вон…

Шутливую речь его тотчас оборвала Нинка:

– Ты же в город уехал! – Двинулась к нему – руки в бока.

– Уехал и приехал, – ответил Иван, отряхивая с себя сухие былинки.

Семейный разговор продолжал накаляться.

– А зачем на чужой сеновал пожаловал?! Поманили, что ли?! – сверкнула Нинка злыми глазами в сторону Ольги. – Не она ли, не Оленька ли?

Иван одернул жену:

– Да ты что, рехнулась?!

– Говори при всех, кобелина! – требовала Нинка.

– Пошутил же я. Разыграл вас.

На помощь Нинке вышла вперед ее тетка:

– Ты, бригадир, дурам каким скажи, а мы…

Иван не дал договорить:

– И верно – дуры! Другие спасибо сказали бы, что повеселил… Заместо кино… А вы – вилами… Брюхо распороть могли.

– Правда, что мы напустились на бедняжку? – деланно жалостным голосом обратилась к соседкам Лиза Крошкина, подруга Нинки, женщина крупная и дебелая – явная противоположность своей фамилии. – Бригадир, может, оповещал по наряду, а мы его… Много ли у нас мужиков-то, грех обижать.

Еще одна встрянула:

– Ты-то, Ольга, почему не заступишься? Хотя что я!.. Ты ж о Васеньке своем горюешь…

Ольга готова была провалиться сквозь землю – будто виноватая, раскраснелась, потеряла дар речи. Шутки сыпались со всех сторон:

– А у тебя, Вань, губа-то не дура…

– Посмотреть бы, бабы, в щелочку это самое кино. Поте-еха!..

– Заикаться еще начнет – оставьте его в покое…

Нинка поняла, что бабы радешеньки случаю потешиться над ее Иваном, и грубовато потянула его за рукав:

– Пошли отсюдова! Свой сор, сами и подметем…

Когда Ирина и Ольга вошли в свою зимовку, Ольга сказала:

– Я ведь все знаю, Ира. Любитесь вы с Иваном.

– Мое дело вдовье, – задумчиво проговорила Ирина.

– А они на меня накинулись. Что ж ты не остановила: «Зря вы… Не к ней он шел»? Струсила, да?

Ирина тихо ответила:

– Мне, Ольга, жить ведь тут. Бабы съедят. А к тебе не пристанет… Ты уж прости. Верно, струхнула. Черт попутал…

И все же к Ольге пристало. Сплетня пошла гулять по колхозу. Судачили старухи. Нинка, ревнуя, не упускала случая, чтоб при встрече с Ольгой не сказать какую-нибудь гадость, не задеть частушкой.

Однажды Ольга, звякнув ведрами, остановилась у колодца. В это время колхозной улицей шли четыре женщины. Была тут и Нинка. Заметив Ольгу, она запела:

 
Я иду, а Ваня пашет
Черную земелюшку.
Подошла да и сказала:
«Запаши изменушку».
 

Перед домом Евдокима Никитича, на виду у Ольги Нинка затянула новую частушку:

 
Я любила, ты отбила,
Так люби облюбочки.
Ты целуй после меня
Целованные губочки.
 

Сзади Нинки, поотстав чуть, шла Ирина. Перед тем как свернуть в свой двор, она остановила женщин:

– Постойте-ка, бабы!.. Видно, пора признаться мне. – Говорила она громко, чтобы слышала и Ольга у колодца. – Ведь тогда не к Ольге приходил Ванька-то, а ко мне.

Лиза Крошкина сделала гримасу на лице:

– Не смеши, Ирка!

– Ей-богу, не к ней!

Не поверила и бригадирова жена:

– Не ври! Не выгородишь. Знаем!

Ирина кинула ей:

– Глупая ты, Нинка!

Ольга из бадьи наполнила водой ведра, понесла. Ирина встала на пути ее. Предложила:

– Давай помогу.

Та ровно не слышала. Спросила:

– Ну что, не удалось выгородить?

А Нинка никак не могла угомониться. Уже удаляясь, пела во весь голос:

 
Свою горькую тоску
За рекой оставила.
Не хотела песен петь,
Изменушка заставила.
 

– Ну и горло у Нинки! – не удержалась, качнула головой Ирина.

Ольга вздохнула и тихо, как бы самой себе, сказала:

– Пора мне, кажется, уезжать в город. Ирина заглянула Ольге в глаза:

– Зря ты к сердцу все принимаешь.

– Не только в этом дело. Надо же когда-нибудь и совесть знать. Прилепилась…

– Еще что придумаешь? Да хоть словом мы тебе намекнули?

– Добрые вы все. Спасибо. Большущее спасибо. А расставаться придется.

– Заскучаю я.

– Мы ж будем видеться с тобой – тут близко…

Ольга и до этого случая подумывала перебраться из колхоза в город, а тут окончательно решила уехать. И уехала. Работа в городе нашлась по ее довоенной специальности.