Текст книги "Что было, то было (повести, рассказы)"

Автор книги: Николай Логинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Николай Логинов
Что было, то было…
Повести. Рассказы

Наедине с сердцем
повесть

Часть первая

Горькая это история.

Думается, лучше поведать обо всем, не прибавив и не убавив даже самой малости.

И начать придется с описания, не раз встречавшегося в книгах, того страшного утра, в которое тяжелее других досталось нашим пограничникам. Кому как не им, первым пришлось услышать вой вражеских самолетов над нашей землей, разрывы чужих снарядов и свист пуль по эту сторону границы, первым увидеть врага, перешагнувшего наши рубежи, и бесстрашно принять удар.

Ведь так было-то.

Нетрудно догадаться, что речь идет о памятном утре двадцать второго июня сорок первого года.

Тогда, в ранний час, лейтенант Федяев и его жена Ольга спали в своей уютной комнатке на заставе у самой границы Советской Литвы с Восточной Пруссией. Вернее, спал лейтенант, отвернувшись к стене, а жена лежала с открытыми глазами, хотя, скорее, ему бы, а не ей надо было бодрствовать. И он наверняка не лежал бы сейчас в постели, если бы предыдущие сутки не провел на ногах.

Ольга же, казалось, и не засыпала с самого вечера: ясен и лучист взгляд, светлая улыбка блуждает на губах. Видать, приятными думами полнилась ее голова. И причиной было не занимавшееся погожее утро за окном, прикрытым простенькой занавеской. Нет, причина была куда основательнее.

Когда муж повернулся лицом к жене, не просыпаясь, подушечкой ладони провел по своей щеке, по губам – вытер струйку сладкой слюны, – Ольга полушепотом спросила:

– Вася, не спишь? – Она выпростала из-под одеяла руку и коснулась мужниного плеча: – Просни-ись, засо-ня! – Голос был нежный и игривый.

Василий бормотнул что-то невнятное и, похоже, не проснулся. А Ольге не терпелось разделить с ним свою радость – продолжала тормошить его:

– Ты послушай, послушай, что выделывает он!

Василий глаз не открыл, но все же спросонок откликнулся:

– Кто?

Ольга взяла его руку и положила на свой живот поверх одеяла.

– Ну?

По лицу мужа расплылась счастливая улыбка:

– От безобразник! Маме спать не дает. А!

– Непоседа будет.

– Весь в папу.

– Уж так и в папу! Еще поглядим…

– Сашко-то? Точно! И глядеть нечего. – Василий порывисто приподнялся на локте и поцеловал Ольгу. – А любить буду!..

– Его? Меня? – Лукавинки заиграли в Ольгиных глазах.

– Не словишь. Обоих!

– То-то… Спи, Вась, рано еще.

Он хотел сказать что-то озорное, но в этот миг в окно нетерпеливо постучали. Василий, перелезая через Ольгу, больше для нее – проворчал:

– Даже в воскресенье не дают с женой понежиться… Сам же он, пока еще неясно, догадался: знать, случилось то, чего ожидали.

В трусах и майке, босиком подошел к окну, просунул голову под занавеску.

С улицы послышался негромкий голос:

– Товарищ лейтенант! Вызывает начальник заставы. Срочно!

Василий ответил:

– Иду, Кученков.

Да, это был голос красноармейца Кученкова, и, хотя в голосе его слышалась тревога, Ольга не стала донимать себя беспокойными думами. Первый раз, что ли, вызывают Василия на заставу в ранний час? Пора привыкнуть. А Кученков смешной. Она представила нескладную фигуру бойца, его лицо словно в размазанных веснушках, застенчивые, с синеватинкой глаза, улыбнулась.

Василий заметил ее улыбку, шутливо спросил:

– Рада, что ухожу? Да?

Он, уже одетый – в шинели, в фуражке, – подошел к кровати, наклонился.

– Да, радешенька! – передразнила Ольга и обхватила его шею руками, притянула голову, поцеловала в лоб, в губы. – Возвращайся-ка поскорее, товарищ лейтенант.

– Постараюсь, мой генерал… Как он там? – кивнул на живот. – Утихомирился?

Ольга приложила к своим губам палец, шепнула:

– Спит. Ш-ш.

– Спи и ты. Рано еще.

– В шинели-то не жарко?

– Жар костей не ломит, – отшутился Василий. – Ушел! Спи.

– Счастливо. Скорее приходи – без тебя не буду завтракать.

Василий уже не слушал, торопливо шагнул из комнаты. Вот он сбежал по ступенькам крыльца, замерли на тропке его шаги… Он понимал, что нельзя тратить на прощание с женой ни минуты, но и уйти, не сказав шутливого слова, оставив ее в тревоге, не мог. Он чувствовал – на трудное дело идет…

Ольга и верно осталась спокойной. Поправила подушку под головой, натянула до подбородка одеяло, задремала.

Сладок молодой сон на утренней зорьке. И сновидения бывают удивительные и тоже приятные. А Ольге снился луг в пору буйного цветения. Будто шла она росными травами с сынишкой, с Сашенькой, на руках. Теплый ветер шевелил на ее лбу прядку волос, щекотал. Она порывалась откинуть прядку и никак не могла высвободить руку – Саша съезжал, приходилось его приподымать. Шла одна с малышом, и никого не было ни рядом, ни вдали. Луг был похож на тот, что когда-то видела она в детстве у бабушки в деревне. Она и во сне знала, что бабушки у нее давно уж нет, что вообще никого из родных нет, кроме Васи, мужа. Это и на самом деле было так. Отец погиб в гражданскую войну, не повидав свою единственную дочурку, а мать умерла от туберкулеза, когда Ольге только-только исполнилось двенадцать лет, и маленькая Оля Веткина стала воспитанницей детского дома… Во сне шла она к Васе. Глядела в даль, затянутую солнечным маревом: оттуда должен он вот-вот показаться.

Вдруг среди ясного дня прогрохотал гром. Все кругом вмиг потемнело. Налетел ветер, обвил платьем Ольге ноги. Она увертывалась от ветра, сопротивлялась ему и все сильнее прижимала к себе сына…

Проснулась. Ни луга, ни Саши. Увидела: стекло в раме – вдребезги, ветер бешено рвет занавеску.

Ольга вскочила с постели.

За окном ухнули взрывы – вдалеке и рядом. Дом задрожал. Кажется, на заставе пулемет выпустил торопливую очередь.

В комнату к Ольге вбежала растрепанная, заспанная соседка Даша Егорова, жена замполита. Беспомощно стараясь застегнуть халат, спросила:

– Что это, Оль?! – Обвела взглядом комнату. – И твоего вызвали?

Ольга раскрыла рот и замерла, словно не хватило ей воздуха. Казалось, вот-вот закричит от страшной догадки. Взрывы участились.

Ольга, не дыша, бледная, тяжело опустилась на стул. Даша вскрикнула:

– Что с тобой, Ольга?!

* * *

К одноэтажному дому шумно подъехала грузовая автомашина. Взвизгнули тормоза. И лишь замедлила ход – из кабины выскочил лейтенант Василий Федяев. Увидел – крыльцо разворочено снарядом. Подбежал к окну, крикнул:

– Оля! – Распахнул окно. – Быстро, Оля!.. О-ля!..

– Здесь она, – отозвались в комнате.

– Тут я, Вася, – откликнулась и Ольга. Подошла к окну растерянная, тихая, в ночной рубашке. Выдохнула: – Что это, Вася?

– Сюда! Живо! – крикнул нетерпеливо, резко. Подхватил под мышки, вытащил в окно. Подол рубашки, за что-то зацепившись, разорвался, на подоконнике остался белый клок.

Выглянула Даша.

– А я?..

– Тоже, тоже, Даша! – недовольный медлительностью женщин, кинул Василий.

Даша исчезла. Василий злился:

– Садись же, Оля! Да что ты копаешься!

Ольга, точно опомнившись, оглядела себя полураздетую, босую:

– Такая?!

Василий втолкнул ее в кабину. Переложил из брюк во внутренний карман шинели бумажник со вчерашней получкой, сбросил шинель с себя, накинул на плечи Ольге.

В окно вылезла Даша – в халате, как была, в руках скомканное платье и хозяйственная сумка.

Артиллерия немцев, не переставая, била по заставе. Там что-то горело. Нарастала трескотня пулеметов и автоматов.

Василий помог Даше влезть в кузов машины, сказал просяще:

– Ольгу побереги!

– Куда мы? – спросила Даша.

Не ответил. Вскочил на подножку, крикнул шоферу:

– Поехали, Брагин!

Машина сорвалась с места.

Стекла на дверке не было. Василий наклонился к Ольге:

– В Смоленск… к матери!.. Помнишь адрес? Дом двадцать два… Переждешь… Напишу…

Снял с руки часы, кинул ей на колени. Она просунула руку из кабины, притронулась к лицу Василия. Он односложно утешал:

– Ничего… ничего!.. Береги сына… Сашку… – И шоферу: – Брагин!

– Слушаю, – откликнулся шофер.

– У капитана на квартире захватишь мать с девчушкой – и на станцию. Ни минуты, слышь? Гони!.. Посадишь в поезд – вернешься на заставу. Всё. Счастливого пути!..

На ходу спрыгнул. Постоял секунду – не больше. Занес руку над головой, чтобы помахать, и тяжело опустил.

Клубок пыли катился по дороге.

В небе ревели чужие бомбардировщики. Их маршрут был тот же, что и мчавшейся на восток машины с родным для лейтенанта человеком в кабине. Нет, с двумя – с женой и ребенком.

Расстался… Надолго ли? Приведет ли судьба когда-нибудь свидеться? Он не знал этого. Он и не думал об этом.

Рвались вражеские снаряды, горела застава. Там шел бой. Настоящий, смертный бой. За нашу советскую землю, за Родину.

Так началась война.

Первый час войны.

Лейтенант Федяев уже знал это. Не знала пока страна.

* * *

Пассажирский поезд мчался навстречу солнцу. Луга и поля нескончаемой каймой тянулись за окном.

В вагоне было тесно. Ехали женщины с детьми и без детей – других пассажиров почти не было. Всё перемешалось – плач, уговоры, оханье, шумная толчея…

В одном из купе сидела Ольга – в шинели с зелеными петлицами пограничника, босая. Глядела в окно – и ничего не видела. К ее плечу прислонилась Даша.

Напротив подремывала щупленькая старушка – мать капитана, начальника погранзаставы. Она гостила у сына. И вот… Около нее баюкала куклу девчушка лет четырех – дочурка капитана. Она подергала старушку за платье, прошептала:

– Баушка, не спи.

Та вздрогнула:

– Маленькая, чего тебе?

– Я войны боюсь. Не спи.

– Ладно, не буду… Укладывай свою Катьку…

В купе еще ехали нарядная дама с девочкой-подростком, обросший бородой мужчина, женщина лет тридцати пяти, одетая скромно – она поминутно подносила к заплаканным глазам носовой платок.

Даша развернула на коленях платье – белое с красными цветами. Повернулась к Ольге:

– Всё тут. Да, гляди, с комода еще похватала в сумку безделушек. Как во сне… Ты меня слушаешь, Оля? Ну что ты такая?! Опомнись! Нельзя же… Не вечно это…

Ольга прерывисто вздохнула:

– Лучше молчать – разревусь…

Даша сняла халат, осталась в короткой шелковой рубашке. Прикрикнула на уставившегося бородача:

– Что впялился? Не видал, что ли?!

Тот хмыкнул, отвел взгляд в сторону.

– Возьми, Оля. – Даша подала халат. – Надень. А я – платье. Тебе в него не влезть.

Ольга положила халат на колени.

Сменился за окном пейзаж: с обеих сторон обступил линию лес – ельник с березняком и осинником. Ольга тихо сказала:

– Уснуть бы, покуда не кончится это… Как-то сейчас там?.. Страшно подумать…

Дашу, видать, мучили те же думы. Проговорила в ответ, погрустнев:

– С Лешкой не простилась…

Девочка подошла к Ольге, доверчиво заглянула в глаза. И та, не утерпев, заговорила:

– Куда же ты едешь, Тата?

– К мамочке. – Локотком оперлась о колено Ольги.

– А где она?..

Страшный вой за окном вагона заглушил ответ Наташи. Над самым поездом с ревом пронесся самолет. Раздался взрыв… второй… Поезд резко затормозил. От сильного толчка Ольга ударилась затылком о переборку.

– Бомбит, зверь! – среди испуганных вскриков услышала Ольга сердитый голос бородатого пассажира. Она на миг увидела и его лицо, вдруг ставшее злым, некрасивым.

Все повскакали. Кто-то, не понять – мужчина или женщина, – визгливо кричал:

– В лес надо! Он вернется, гад!

Люди, толкая друг друга, кинулись к выходам. Ольга неловко спрыгнула с подножки, упала, покатилась по насыпи под откос. Тяжело поднялась, вместе со всеми кинулась в лес. Раздувались полы шинели, оголилась грудь. В правой руке трепыхался Дашин халат. Спотыкалась, падала, снова бежала, запыхавшаяся, обезумевшая.

Самолет опять зашел в голову поезда. Слились в адскую музыку вой мотора, взрывы бомб, треск пулемета.

Даша потеряла Ольгу из виду.

А та наткнулась на густой вереск, упала, поползла на четвереньках…

Тишина свалилась неведомо откуда. Все захлебнулось ею – ни звука. Только звенело в ушах – тонко и беспрестанно.

И вдруг нестерпимая боль резанула внизу живота, в пояснице. Ольга вскрикнула. Лицо стало липким от пота. Она правой рукой гладила живот, чтоб утихомирить боль, а запястьем левой закрыла рот – не вырвался бы стон…

К поезду, торопливо переползая валежник, возвращались пассажиры. Над паровозом росло облачко дыма и пара. Тревожный свисток, сзывающий пассажиров, донесся до Ольги. А она ровно не слышала – не встала, не пошла, как все. И не видела она подле насыпи развороченной земли – свежих воронок от разорвавшихся бомб.

Люди с трудом взбирались на высокую насыпь, откуда недавно – в страхе – и не заметили, как скатились, чтобы укрыться в лесных зарослях от пуль, от осколков. И подножки у вагонов теперь казались непомерно крутыми – еле влезали на них, подсаживали друг дружку, подтягивали за руки.

Даша на насыпи хватилась Ольги. Увидела соседку по купе – ту, тридцатипятилетнюю, заплаканную. Ее вели под руки две женщины. По лицу размазана кровь – ранило.

А Ольги не видать.

Даша громко позвала:

– Ольга!.. Оля-а!..

Только эхо отозвалось со стороны леса:

– Я-а…

Паровоз, отдуваясь, медленно двинулся. Даша бежала по гривке насыпи в голову состава, махала рукой, кричала:

– Куда же вы?! Отстала… беременная! Стойте!!

Колеса все ускоряли обороты – не послушались ее, метавшуюся по насыпи.

Проводник с желтым флажком строго крикнул с подножки:

– Отстанешь, дура!

Даша уцепилась за поручни. Ноги повисли. Проводник подхватил ее, втащил.

– В уме, ошалелая?!

Даша сквозь слезы, еле переводя дыхание, оправдывалась:

– Подруга… отстала… На сносях…

– Отстала… Может, уж не жива… Бомбил!..

Даша недобро поглядела на него и, шатаясь от устали, от горя, шагнула к стенке тамбура, уткнулась лицом в руки, заплакала…

* * *

Нет, Ольга была жива. Она сидела все на том же месте в густом вереске. Измученная, бледная. Оперлась рукой о мшистую землю, устало склонила к плечу голову. На коленях лежал неумело завернутый в Дашин халат живой комочек. Вот и появился ее долгожданный Сашко. Сын… Они с Василием верили, что будет сын. Но разве думано, что в такой страшный день увидит он свет? Несмышленыш, выбрал же времечко!

Работяга-шмель пробасил над головой. Домой торопится. А куда пойдет она со своей дорогой ношей? Да и как она пойдет? Хоть бы встать… Ноженьки, уж не подведите вы молодую мать! У нее еще такой трудный путь впереди!

Ольга, не выпуская из рук ставший родным теплый комочек, привстала на колени, затем с трудом поднялась на ноги и, держа ребенка на левой руке у самого сердца, сделала первый, тяжкий шаг. Она не верила, что сможет без чьей-либо помощи пройти ту сотню метров, которую до родов, в бомбежку («Сегодня ли это было?»), пробежала от вагона до леса в странном беспамятстве. А там еще насыпь – неприступная гора… Если бы рядом Даша… Как же они оказались врозь?.. А может, с нею случилось что?..

Еще шажок, еще. И странно: с каждым новым шагом Ольга становилась упрямее, сильнее вроде бы… Нет, она дойдет и до насыпи, и взберется на нее, и пойдет дальше, куда ушел поезд. Пойдет вот ради него, сына. Пойдет, пока не иссякнут силы. А если не сможет идти – поползет…

Трудный был этот короткий путь до насыпи! И особенно мучительно, долго карабкалась Ольга на нее. И когда, обессилевшая, не дойдя одного шага до шпал, свалилась на бровку, в кровь были искусаны губы, и кровь сочилась из ссадин на коленях. Но лицо светилось счастьем: она теперь видела перед собой рельсы, прямехонько убегающие вдаль. Туда ушел ее поезд. Туда сейчас пойдет и она. Там, впереди, ее спасение. Их спасение. Вот только минутку посидит на выступе широкой шпалы – и пойдет.

Ольга услышала завывание чужих самолетов в небе и тотчас увидела их. Летят стаями. И в ту же сторону, куда идти ей. Она не представляла, не могла представить, если б даже захотела, что несут они, какую беду. Все ее внимание было сосредоточено на ребенке. Она приоткрыла личико. Синенькое, сморщенное, некрасивое, чмокающее губенками, оно умилило мать. Ей захотелось-поговорить с сынишкой.

– Глупенький, – нежно сказала она, точно он, ее Сашка, хоть капельку что-то смыслил. – Недоносочек мой. Кроха моя. Может, узнаешь когда-нибудь… потом-потом… как тяжело достался ты маме…

А он, малыш ее, все чмокал губенками. И Ольга догадалась: «Он же есть хочет!» Откинула полу шинели на груди, неумело направила тугой лиловатый сосок в маленький смешной ротишко сына. И он ухватил, захлебывался и все сучил ножонками, как сегодня утром, до войны, на кровати, под ее сердцем.

– Бедняжечка… – сказала она, вспомнив утренние страхи на заставе. – Увидишь ли ты папу, родной мой Сашко? Это он, папа, Сашком тебя назвал… Сашенькой… Папка это… А ну-ка, покажись. – Она развернула его так, чтобы видны были руки. – Все ли у тебя пальчики? Раз, два… пять. И на этой – пять…

Она услышала, как заныли рельсы. А вскоре с запада, с той, тревожной стороны, где остался Василий, налетел товарный поезд. «Вот оно, наше спасение!» – обрадовалась Ольга. И когда пышущий жаром, грохочущий колесами паровоз поравнялся с нею, стоявшей с Сашкой на руках на скосе бровки, она крикнула:

– Останови-ись!

Или машинист не услышал ее, или не понял, что кричала обессилевшая, больная женщина, роженица с ребенком, – так подумала в тот миг Ольга, – он не сбавил хода. Поезд прогрохотал перед самыми ее глазами, обдал ее паром и пылью. Ни живой души. И только к площадке последнего вагона словно прирос кондуктор. Он все уменьшался, а потом и совсем слился с вагоном.

Слезы текли по щекам Ольги от обиды на равнодушие к ее нескладной судьбе. Опять она одна с малышом. Лес да небо. И рельсы, убегающие вдаль… Отчаяние охватило ее.

И вдруг над головой, где-то совсем низко, задрожала, полилась нежная и голосистая трель жаворонка. Ольга тотчас нашла его на фоне бездонного синего неба. Благодарно прошептала:

– Веселишь, милый?.. Хоть ты с нами…

И ей стало смешно над своей обидой на машиниста – разве мог он на таком ходу ради них остановить поезд?

Песня жаворонка вернула ей решимость. «Что ж это я стою? Вечереет. Надо идти… – Поглядела на свои босые, в крови ноги. Она лишь сейчас увидела, какие они страшные. – Все равно надо идти…»

Она пошла по шпалам. Нет, по шпалам она сделала всего несколько шагов и поняла – до чего ж они редко положены! И она уже ступала наугад – когда на шпалы, когда между них. Было больно ступням, а она шла, шла…

Кружилась голова. Ольга останавливалась, переводила дыхание. Хотелось сесть, отдохнуть, но сделать это боялась – а вдруг не встать? – и снова шла, пошатываясь, еле держась на ногах.

Так она оказалась на деревянном мосту с низенькими перилами. Под мостом бежала, торопилась речка. Ольга остановилась.

Сзади послышались шаги.

Она еще не успела оглянуться – вздрогнула от сердитого окрика:

– Кто такой?! Что тут делаешь?!

Обернулась – увидела приземистого старикашку. Он догадался, что перед ним женщина с ребенком. Подобрел:

– Не одна… Отстала, что ль?

– Да. От поезда, – тихо ответила Ольга и неожиданно для самой себя расплакалась.

– А реветь-то пошто? Дите вон молчит… Умнее матки, видать. – В вислых усах старика застряла ухмылка. Оглядел Ольгин наряд, спросил: – Раздела мужа-то, – без шинели укатил?

– На границе он…

– Вон ты откудова… Нескладно… Ну, горемыка, пошли. Тут близенько будка моя. Обходчик я путевой… Давай ребеночка-то.

Ольга крепче прижала Сашу к груди.

– Нет, нет! Я сама.

– Сама так сама.

Обходчик пошел впереди. Ольга спотыкалась о шпалы, торопилась, боялась отстать. Старик обернулся:

– Умаялась, не поспеешь? Как звать-то?

– Ольгой, – с трудом выдохнула, остановилась.

– А меня Иваном Михайловичем. – Взглянул из-под кустистых седых бровей цепкими глазами и ахнул: – Да на тебе лица нет!

– Тошно… Посидеть бы…

– Давай, говорю, мальца-то. Спит, умненький.

Ольге не мил был свет. Она, безразличная ко всему, передала с рук на руки Сашу. Спросила:

– Далеко еще?

– Да уж доплетемся потихоньку. Вон видать, – кивком головы показал вперед Иван Михайлович. – Держись за меня. Вот так…

Она пошла рядом с ним, уцепившись за рукав его старенькой, выцветшей гимнастерки.

* * *

В будке обходчика сразу стало тесно.

Маленький гость быстро показал свой характер – покричал звонко и требовательно, пока мать не устроилась на табуретке и не сунула ему в рот грудь, приговаривая:

– И ты обрадовался, маленький мой?.. Думала, упаду, не дойду.

Иван Михайлович стоял в сторонке, рассказывал:

– Мои давненько вот так-то откричались. Выросли. Разлетелись по белу свету – кто куды. Старший в армии отслужил, поезда водит, машинист. На другой дороге, на юге. Дочь замуж выскочила. За командира. Под Ленинградом теперь. В гости звали… Да… Младший ко мне собирался. Любит лес, а живет на воде, в Заполярье. Рыбак. Все планы, похоже, рухнули. Как, видать, и у тебя… Первенький?

– Да.

– Сколько ему?

– Первый день.

– Что «первый день»?

– На свете первый день.

– Как это… первый?!

– Так вот. Сегодня родился. В лесу, в бомбежку.

– Что ж ты, растяпушка, безъязыкая, что ль? Сказать надо было! Разве тебе можно так?.. – Он захлопотал, устраивая постель для Ольги. – История-то какая… Покушам – и ложись-ка давай… Неужли одна в лесу была?

– Сразу-то много повыскакивало из вагонов. Потом… ушел поезд. Одна осталась.

– А пуповину-то как же?

– Перегрызла.

– Смотри-ко, догадливая. Перевязала хорошо?

– Кромкой от рубашки. А сейчас вон ниточку суровую у вас взяла.

– Не загрыжел бы. Поглядывай.

– Слабенький. Не доходила.

– С волненья, знать. Со страху. – Иван Михайлович подошел к Ольге, взглянул из-за плеча на маленького. – Курносенький, ух ты! В мамку. Ничего, выходим.

Она возразила:

– В папку он.

– Пускай в папку… – Задумался. – У меня тоже такие будут. Внучата. А покудова не дедушка. Бобыль! Зовут все к себе, а мне, вишь, эта хижина дорога. Не решусь кинуть. А нынче как, в заваруху?.. Ложись ты!

– Спасибо, Иван Михайлович. Мне бы чего-нибудь на постель… вроде клееночки.

– Сейчас найдем. – Перебирал в сундучишке тряпье, не умолкал: – Все оборудуем – пеленок накроим, подгузников, свивальник смастерим. Дай срок. И мне, старику, веселее… Вот парусинка – клеенки-то нету.

Ольга перебралась на кровать. Иван Михайлович укутал ее байковым одеялом.

– Спасли вы меня, Иван Михайлович… – Ольга, тронутая его заботой, не знала, какие слова сказать, чтобы он понял, как благодарна она.

– На таганке быстренько сварю что-нибудь, воды согрею – побулькаешь мальца. Они любят. И себя обрядишь. Лихорадит, поди?.. Я живехонько…

Взял ведро, вышел на улицу.

Длинным кошмарным сном показался Ольге день, начиная с суматошного часа, когда Кученков стуком в окно увел Василия на заставу. И вот сейчас где-то в лесу, на неведомом ей перегоне, хотя и чужом, но все же в домашнем покое, она могла перебрать в памяти все безрадостные события дня. И она перебрала их по порядку, чтобы увериться, что не сон все это, а дурная действительность, что ей уже не вернуться в свою, утром впопыхах кинутую квартиру, не вести тихий, спокойный разговор с Васей и вообще уж не быть тому, что совсем недавно было. Случилось что-то очень, очень страшное. И она предчувствовала, что это еще не все, что должно произойти с нею, с Василием, со всеми нашими людьми, – самое горькое еще будет. Она не боялась своего теперешнего положения – пускай босая, раздетая, – и не за себя она волновалась. У нее появился сын. Сашко. Он ей стал дороже собственной жизни. Подумав так, она удивилась неведомо когда родившемуся в ней новому чувству – материнству. Ведь он был еще такой махонький, слабенький, жалконький, этот посапывающий комочек. Лежал рядышком… Как только дала грудь – поняла: роднее, дороже нет никого. А то, что повстречался им Иван Михайлович, путевой обходчик, это просто их счастье. Ольга сказала об этом и Сашку:

– Счастливый ты, малыш мой. Нашелся добрый дедушка. Может, и оклемаемся мы с тобой. И поедем к нашей бабушке. Тогда будет все хорошо-хорошо.

Вернулся Иван Михайлович. Спросил:

– Не спится? А надо бы соснуть, сразу бы отлегло. Вот пообедаем – усни. Варится там… Потом ты сама хозяйничать будешь. Хозяйство у бобыля нехитрое.

– Мне к свекрови надо, – задумчиво сказала Ольга. – В Смоленск.

– Что ж, давай езжай, – шутливо отозвался Иван Михайлович. – А не подумала, как ты поедешь такая? Нет, видно, придется пожить тут, покудова не поправишься… Как звать мальца-то?

– Сашкой.

– И ему в дорогу не того. Поживите. Картошка есть, молока надою – козлуха у меня заведена. Была бы жива Прохоровна, старуха моя, она обошлась бы поприветливей. В ту зиму схоронил. Да… А я, вишь, какой…

– Спасибо вам за все. Обидно, от поезда отстала.

– Э-э, мы с тобой еще не знаем – плохо это или хорошо. Разговаривал сегодня по телефону. Что там повсюду творится! Горюшка-то!.. Ой-её… Видно, всерьез лезет, проклятущий!..

Ольга, слушая старого обходчика, опять унеслась на погранзаставу, к Василию, и сердце сжалось, заныло.

– Пойду я – скоро поезд на Москву, – сказал Иван Михайлович все тем же ровным голосом.

– Он остановится?!

– За всю мою службу тут ни один не опнулся, милая.

Ольга безвольно опустилась на постель, закусила губу.

* * *

Было раннее тихое, будто и не военное, утро.

На железнодорожном полотне напротив будки путевого обходчика стояла небольшая дрезина, какие обычно гоняют ремонтные рабочие по ближним перегонам.

Торной тропкой от будки шли Ольга и Иван Михайлович. На Ольге по-прежнему была мужнина шинель. Полы распахнуты. Под нею виднелось синенькое платье, на ногах – полусапожки с резинками. Подарки Ивана Михайловича. В правой руке она несла плетенный из ивовых виц саквояж, в левой – жестяной чайник. Обходчик, словно заправский дедушка, держал на руках по всем правилам запеленатого Сашу.

Ольга оглядывалась, волновалась и, похоже, ничуть не радовалась, что покидала гостеприимную будку. Напротив. Если внимательно приглядеться, можно было заметить – она грустная. Да и почему бы немножко не взгрустнуть? Незнакомый, чужой старик приютил ее, уберег от беды, помог набраться сил, все эти дни, что жила она у него, был доброй, заботливой нянькой ее Саши и вот снарядил их в дорогу… Наверное, только родной отец еще мог быть таким.

У дрезины их ожидали две женщины из ремонтной бригады.

– Сюда, на скамеечку, усаживайся, – указала Ольге одна из них, та что постарше.

И когда Ольга села, Иван Михайлович велел ей застегнуть шинель и только потом подал ребенка.

– С ветерком погонят. Не застудится?

– Уж так хлопочете, Иван Михайлович! Мне даже неловко.

– Об чем разговор! – Обернулся к женщинам. – Бабоньки, вы уж подсобите ей в поезд-то устроиться. С ношей ведь.

Та, что постарше, успокоила:

– Разве мы не понимаем бабью долю, Михалыч?

Вторая, востроглазая, усмехнулась:

– В другой раз будем здесь – полный отчет дадим тебе.

Женщины взялись за ручки дрезины. Иван Михайлович совсем растерялся:

– Так… Оленька… Счастливо тебе. Лихом-то старого…

– Ой, что вы, Иван Михайлович! – перебила она. – Век не забуду! – Дотянулась губами до бороды, поцеловала, всплакнула – слезы у нее в те дни близко были.

Дрезина тронулась, начала набирать скорость. Затрепыхался на ветру красный флажок. Ольга помахала свободной рукой Ивану Михайловичу, горячо прошептала:

– До свидания!..

Обходчик долго смотрел из-под руки вслед дрезине, щурился, пока она не скрылась из виду. И казалось ему: умчало безвозвратно что-то дорогое, ненадолго осветившее его одинокую жизнь. Опять будет глядеть он на проходящие мимо поезда, проверять путь на порученных ему километрах и целыми днями молчать, потому что никого не будет рядом.

* * *

Добрая, бескорыстная душа у русского человека. Потому ли, что в своей жизни многое вынес он, по-всякому жил – знавал лихолетье, когда защищал свободу родной земли от вражьего нашествия, когда боролся с разрухой, настраивал на лад жизнь, – русский человек всегда чуток к чужой беде, к чужому горю.

Вот так, с душевным участием, обошлись и с Ольгой незнакомые ей люди. Теснота в вагоне была страшная, пассажирами были забиты все углы, тамбуры, люди ехали на крышах вагонов, а ей все же нашлось местечко: быстро поняли ее положение случайные попутчики, такие же, как она, несчастьем спугнутые из родных гнезд.

И разве утерпишь, не поплачешься на свою долю тем, кто участливо спросит про наряд странный, про то, откуда и куда гонит несчастье, возьмется понянчиться с маленьким, напросится сбегать на остановке за кипятком, поделится куском хлеба?

Так Ольгу свела судьба с одной сердечной женщиной.

Укачивала на руках Ольга Сашу извечной нехитрой песенкой:

– О-о! О-о! Баю-бай!.. Спи-и, засыпай… О-о!

А его не брал угомон – все плакал.

Сидевшая рядом в вагоне женщина посоветовала:

– Он ведь сырой. Перепеленала бы.

Ольга в тон песенке, нараспев ответила:

– Ни одной пеленки сухой… Баю-баюшки-баю…

– Надо подсушить. Где они?

– Вот…

Женщина тотчас нашла на стенке какие-то крючки, развесила пеленки. И Саша, словно почуяв заботу о нем, задремал. Женщина пристально поглядела на него вдруг погрустневшим взглядом, спросила Ольгу:

– Куда ж ты, милая, с таким направилась?

Та устало ответила:

– В Смоленск. Там – свекровь…

– Гляжу – наряд-то…

– С границы… В минуту снялась…

– Я вот тоже… Как только с ума не сошла! Видишь, какая?

– Седая…

– А мне тридцать два…

Да, оказывается, не годы нужны для этого: женщина поседела за один страшный час.

Звали ее Ириной. Был на ней поношенный сарафан, который она надела в то воскресное утро, чтобы заняться домашними делами. Муж и десятилетняя девочка еще спали. Ирина решила угостить их летним салатом – направилась за овощами на рынок. И не дошла. Зловещий гул самолетов остановил ее на полпути. Было ли то предчувствие беды, но она как вкопанная стояла посреди улицы, глядела в небо, вдруг потускневшее, и ждала чего-то необычного. Нет, ей никогда не удастся забыть, выкинуть из памяти жуткую картину того утра. Она увидела, как от самолетов отделились черные капли и полетели вниз, к земле, на город, который еще не совсем проснулся, услышала дальний и близкий грохот взрывов…

Домой Ирина бежала обезумевшая: она поняла, что это – война, которую ждали когда-то, но только не вчера и не сегодня.

Она не увидела дома, в котором жила годы, из которого недавно выходила на улицу. Не было и той улицы, по которой она двадцать минут назад шла: улицу завалило рухнувшими домами, заволокло не осевшей еще пылью. Кругом горело, вихрило. А муж?! А дочь?! Ирина хватилась их почему-то не в первые секунды. Эта мысль ударила в голову вместе с догадкой – они ведь тут, под осевшими стенами!..

Минск пылал, рушился, стонал…

Горе ее было пострашнее Ольгиного. В усталых глазах Ирины, казалось, все еще виднелись отсветы взрывов бомб и пожаров, в сердце застыло, окаменело свое и чужое горе. Виденное, пережитое и потерянное в растерзанном Минске посеребрило ей волосы, но не лишило сил и воли к жизни. За скупым разговором с Ольгой она наплакалась по-бабьи, а узнав ее положение, начала утешать. Да, ей надо было встретить Ольгу, чтобы ее тревогами заслонить от самой себя свое неизбывное горе. Ей легко было проникнуться тревогами Ольги.