Текст книги "Стихотворения"

Автор книги: Николай Браун

«Опять до тебя перегоны…»

 
Опять до тебя перегоны,
И ветер, над крышей гудя,
Роняет на стекла вагона
Холодные слезы дождя.
 
 
Опять я шепчу твое имя,
Как в первый тот, памятный год.
Нет, нет, мы не стали чужими,
И сердце, как прежде, поет.
 
 
А если тебя я обидел
И словом своим не согрел,
Прости мне: я просто не видел.
Каким я богатством владел.
 
 
И пусть эта ночь и ненастье,
И пусть я в разлуке с тобой —
Ты стала мне светом и счастьем,
Ты стала мне жизнью самой.
 

1953

Рождение весны

 
Люблю следить весны рожденье
Не в хвойных сумрачных лесах,
Где только слабым отраженьем
Запечатлен ее размах,
 
 
Где и студеною зимою
Все тот же на ветвях наряд,
Все так же ветры в звонкой хвое
Неумолкаемо шумят.
 
 
Нет, я люблю апрельский, редкий,
Еще не прибранный лесок,
Еще безлиственные ветки,
Где животворный бродит сок.
 
 
Люблю следить, как на пригорке,
Пробив сырую целину,
Травинок первые иголки
Встают, приветствуя весну.
 
 
А притаившийся подснежник,
Едва почуяв солнцепек,
Приоткрывает зябкий, нежный,
Еще несмелый лепесток.
 
 
Люблю следить, когда, прорезав
Тугую почку, первый лист
В глубокой ясной пройме леса
Качнется, зелен и лучист.
 
 
А там пойдет за почкой почка,
За веткой ветка зеленеть,
Чтоб кружевною оторочкой
Лесную просеку одеть.
 
 
Уже, забыв зимы угрозы,
В кругу ликующих подруг,
В сережки убрались березы,
На ивняке медовый пух.
 
 
А в речке небо яркой синью
Переполняет берега.
Вот-вот черемуха раскинет
Свои пахучие снега,
 
 
Засвищут птицы, не смолкая,
Гром отзовется с вышины,
И встанет радуга, сверкая
В честь новорожденной весны.
 

1954

Баранчики

 
Нет зимы уже и в помине.
Вот баранчики расцвели.
Я не знаю, как по-латыни
Их ученые нарекли.
 
 
Так в народе их называли,
А ребята, мои друзья,
Те и книг еще не читали —
Впрочем, их не читал и я.
 
 
Снег сойдет, пообсохнет поле,
Раскудрявится ближний лес.
Мы весь день босиком на воле, —
Столько разных вокруг чудес!
 
 
Впрочем, может быть, это сами
Мы выдумывали чудеса —
И казались нам чудесами
Гром, и радуга, и роса.
 
 
И какой-нибудь первый цветик,
Что и красками небогат,
Расцветет – и лужок осветит,
И лужок – не лужок, а сад.
 
 
Мы ромашки звали – пупавки,
А щавель в лугах – столбецы.
Кто в названья их внес поправки —
Может, деды, может, отцы, —
 
 
Мы не знали. А под кустами,
По оврагам и у ручья —
Там баранчики вырастали,
Так ли я говорю, друзья?
 
 
Длинноноги и неказисты,
В желтых венчиках-бубенцах,
Вырастали в сухих и чистых
Наших лиственных лесах.
 
 
Был обычай у нас известный —
Все на вкус проверять в лесу:
Сыроежку и сок древесный,
Мед шмелиный или росу.
 
 
А баранчики расцветали —
Все мы с первых весенних дней
Стебли сочные поедали,
Будто не было их вкусней.
 
 
Так казалось, а вот, поди-ка,
В чем тут дело – не объяснить:
Ни малина, ни земляника
Не могли их потом затмить.
 
 
Видно, в мире таком безбрежном
Глубже в сердце хранишь своем
Самый первый, робкий подснежник,
Первый дождик и первый гром.
 

1954

Памятник Ленину

 
Ничто – ни музыка, ни слово,
Ни кисть, ни бронза, ни гранит —
Его, для всех времен живого,
Так никогда не сохранит,
Как с неподкупной, честной кровью
Простые смертные сердца,
Что переполнены любовью
Такой, которой нет конца.
 

1954

Тучка

 
Обильными хлынув слезами,
Как будто всей горечью, всласть,
Проплакала тучка над нами
И в синюю даль унеслась.
 
 
И снова взлетели стрекозы,
И ярче цветы зацвели.
Кто знает – о чем эти слезы?
Чье горе коснулось земли?
 
 
Но так мимолетно ненастье,
Свод неба такой голубой!..
Ведь так же когда-то от счастья
Мы плакали вместе с тобой.
 

1955

Цикады

 
Кусты бегут, как водопады,
Свергаясь с гор, со всех сторон.
О чем всю ночь поют цикады?
О чем их шелест, шепот, звон?
 
 
В ущелье мрак. А над горами,
Всю высоту заполонив,
Синеет небо в темной раме,
На горы звезды уронив.
 
 
Звучанье, робкое вначале,
Уже со всех плывет холмов,
А в нем немолчный зов печали,
Моей любви бессонный зов.
 
 
Лишь где-то за горами, где-то
За этой цепью черных круч,
Уже горящий луч рассвета,
Как счастья трепетного луч.
 

1956

«С бурей, с громом, где-то над горами…»

 
С бурей, с громом, где-то над горами,
Стороной, клубясь, гроза прошла
И скатилась в горы.
   А над нами
Ночь сплошными звездами цвела.
 
 
Сад притих. В ущелье тьма все гуще.
Тишина легла на склоны гор.
Лишь поток, на самом дне бегущий,
Продолжает с кем-то жаркий спор,
 
 
Да совсем не требуя награды
Никакой за свой бессонный труд,
Все поют без умолку цикады,
До самозабвения поют.
 
 
Настежь окна —
   прямо в полночь, в звезды,
В яростную музыку цикад,
В этот садом напоенный воздух,
В эту сказку ста Шехерезад.
 
 
Пусть она звучит, не умолкая,
Пусть она журчит: ведь ей невмочь
Замолчать…
   Так вот она какая,
Тысяча вторая эта ночь!
 

1956

Пес

 
Костяшки ног едва передвигая,
Пришел он к морю, чтобы умереть,
Пришел к воде и лег, изнемогая.
Хвост повисал, как сломанная плеть.
 
 
Залив был тих. За горною излукой
Сверкала уходящая гроза.
Он поднял взгляд. Невыразимой мукой
Наполнились печальные глаза.
 
 
Был жаркий полдень. Но по тощим ребрам
Бежала дрожь. А плеск волны у ног
Таким казался ласковым и добрым,
Как будто муки все унять не мог.
 
 
Играя галькой, пена шелестела
И таяла. Шатаясь, он привстал
И вновь упал, вытягивая тело.
Вдали синел за дымкой перевал.
 
 
Пришла к концу последняя дорога.
Жужжали мухи. Ясные глаза
Взглянули вдаль внимательно и строго.
Сползла в песок последняя слеза.
 
 
И он застыл. А горы зеленели.
А полдень цвел, не изменив лица.
И всей могучей грудью волны пели
О жизни той, которой нет конца.
 

1956

Чайки

 
Мы из порта вышли на закате.
Встречный ветер, как пастух сердитый,
Гнал стада барашков непокорных,
И они, резвясь и убегая,
Рассыпались пеной серебристой.
И все дальше уходила гавань,
И все дальше отступали горы.
А за нами, за кормой высокой,
Шесть отважных белых-белых чаек
Вслед летели, словно провожали.
Сильной грудью рассекая воздух,
Широко раскидывая крылья,
То они как будто повисали,
Недвижимы, упираясь в ветер,
То к волне зеленой припадали,
В брызги пены крылья окуная.
 
 
Вот уж солнце в тучу закатилось,
Потемнели голубые горы,
Стали волны синими, как тучи,
Что, клубясь, окутывали небо.
Становился злей пастух сердитый —
Исполинский кнут его со свистом,
От волны до самых туч гуляя,
То хлестал по волнам, то по тучам,
То по белой мачте корабельной.
Но упрямо пробивались чайки,
Всё махали крыльями, прощаясь.
Улетайте, чайки, возвращайтесь!
Улетайте в гавань: крепнет ветер,
Торопитесь, чайки: будет буря,
Оглянитесь – еле виден берег,
Потонули горы в темной дали,
Торопитесь, чайки, – ночь подходит…
 
 
Если б так же, не сдаваясь буре,
Если б так же, не пугаясь мрака,
Люди нас душою провожали,
Те, что в тихой гавани остались,
Был бы ночи мрак уже не страшен.
Легче бы дышалось тем, кто в море.
 

1956

24 октября 1917 года

 
Он в этот вечер здесь, за этим
Столом, у этого окна,
Знал, перед будущим в ответе, —
Задача будет решена!
Теперь все ясно: то, что было
Несвоевременно вчера,
Не может ждать и до утра…
Он окунул перо в чернила.
Рука торопится: пора!
Сегодня. Завтра будет поздно.
Сегодня – или никогда!
Россия ждет.
В молчанье грозном
Притихли села, города.
 
 
Россия ждет.
Иссякли сроки,
И все висит на волоске.
Бегут уверенные строки,
Мысль горяча. Перо в руке
Не дрогнет.
Слабых убеждая,
Оно с друзьями говорит.
Но мысль, перо опережая,
Уже в грядущее глядит.
Уже расчетом полководца
Она готовит близкий бой,
Нелегкий бой, но сердце бьется:
Оно всей кровью, всей судьбой,
Всей силой высшего прозренья
Победу видит впереди —
В ней революции спасенье.
Иной дороги нет.
Веди!..
 
 
Не утихал октябрьский ветер,
Качался тополь за окном —
В тот миг единственный свидетель
Строк, переполненных огнем.
Скорей же в бурю, в ночь, в дорогу!
Он сам, как буря, окрылен.
Перо скрипит…
Еще немного —
И настежь дверь откроет он.
 

1956

Арка Главного штаба

 
Строенья раздвинув плечами,
Взлетает она в высоту,
Сто лет и ночами и днями
Бессменно стоит на посту.
 
 
И все же она знаменита
Не тем, что столетье над ней
Упрямо вздымают копыта
Шесть бронзовых ярых коней,
 
 
Но тем, что с великою верой,
Для штурма равняя штыки,
Из прошлой в грядущую эру
Отсюда шагнули полки.
 

1956

Кони на Аничковом мосту

 
Веленью мастера покорны,
Пройдя чистилище огня,
Взвились на воздух вихрем черным
Четыре бронзовых коня.
 
 
И в тот же миг четыре юных
Могучих всадника, с земли
Вскочив, поводья, словно струны,
В единоборстве напрягли.
 
 
Напрасно кони бьют копытом,
Сорваться с места норовят,
И ржут, и прядают сердито,
И рвут поводья, и храпят.
 
 
Но мышцы юношей могучих,
Сноровка, разум и напор,
Остепеняя нрав кипучий,
Уже решают старый спор,
 
 
Поводья натянув тугие,
Смиряют дикий нрав коня…
Так город мой смирял стихии
Воды, и стали, и огня.
 

1956

«Заката лучи догорели…»

 
Заката лучи догорели,
Весь город укрыт синевой.
Как сумерки долги в апреле!
Как свеж ветерок над Невой!
 
 
Как чуткие ночи бессонны!
Теперь и ночам не до сна.
Опять под мостами со звоном
Свой лед разбивает весна.
 
 
Он ладожский, северный, синий,
Серебряный весь по краям.
Он зимнюю стужу России
Уносит, уносит к морям.
 
 
Когда бы и мне мою стужу
Угнать бы в моря, за моря!
Когда бы и мне в мою душу
Запала веснянки заря!
 

1956

«Врываясь в жизнь, горя, любя…»

 
Врываясь в жизнь, горя, любя,
Вдыхая жизни аромат, —
И запах роз, и чад, и смрад, —
Я ветром чувствую себя,
Что вносит воздух для живых,
Огнем я чувствую себя,
Что закаляет молодых,
Водой я чувствую себя,
Что может жажду утолить,
Свинцом я чувствую себя,
Что может грудь врага пробить,
Лучом я чувствую себя,
Что может вытянуть росток,
Ключом я чувствую себя,
Что может вырасти в поток,
Скалой я чувствую себя,
Что может реку преградить,
Я словом чувствую себя,
Что может выше скал парить,
Что свет любя,
Что, мрак губя,
Способно мир преобразить.
 

1956

«Когда уйду с пути земного…»

 
Когда уйду с пути земного
От всех тревог, забот и снов,
Когда я стану только словом,
Негромким томиком стихов,
 
 
Возьми меня с собой в дорогу,
Открой, проснувшись поутру;
Пусть я уйму твою тревогу,
Пусть я слезу твою утру.
 
 
Открой меня, когда ненастье
Затмит все дали впереди.
Открой меня, когда от счастья
Займет дыхание в груди.
 
 
И все, чем я горел когда-то,
Воспламени, переживи,
Все, чем душа была богата,
В своей душе восстанови.
 
 
И я воскресну, и незримо
С твоей сольется жизнь моя,
Я стану другом и любимым,
Твоей опорой стану я.
 

1956

Вечер Александра Блока
(Из поэмы «Молодость»)

 
Туманной памяти внимая,
Я воскрешаю этот год.
И вот он —
Белый вечер мая,
К театру хлынувший народ.
Дверей распахнутые створки,
Волненье, говор, теснота
И от партера до галерки
Заполоненные места.
Задернут занавес.
И где-то
За ним, вот здесь, – так недалек!
Он сам —
«Дитя добра и света».
Он сам,
Волшебник слова – Блок!
 
 
И вот уж словно легкий ветер
Прошелся.
Занавес открыт.
И вот уж слово о поэте
Корней Чуковский говорит.
И голос звонкий и высокий
Поет магические строки,
Как «ворон канул на сосну»,
Как «тронул сонную струну».
России образ,
Тень Равенны.
В снегах двенадцать без креста —
Он все напомнил вдохновенно.
Ушел.
Все стихли.
Ждут.
А сцена
Светла, огромна и пуста.
Все ждут.
 
 
И вдруг неслышной тенью
На сцену слева он шагнул
И встал.
Еще шагнул.
В волненье
Ему навстречу колыхнул
Весь зал, вставая, гул приветствий,
Аплодисментов бурный шум.
А он стоял, застыв на месте,
Весь в черном, строен и угрюм.
Стоял, пережидал…
А в зале
Со скольких мест – не сосчитать —
Стихов названья выкликали,
Его просили прочитать.
Когда ж возможность отозваться
Пришла к поэту, он сказал
Усталым голосом:
«„Двенадцать“
Читать я не умею», —
   Зал
Притих.
И голос глуховатый
«Седое утро» стал читать.
 
 
И он, влюблявшийся когда-то,
Опять влюбляется, опять.
Опять лепечут колокольцы,
Опять разлуки боль в сердцах,
Опять серебряные кольцы
Блеснули на ее руках.
Опять все молодо.
И снова
Россия, Русь, Ермак, тюрьма,
И вновь над полем Куликовым
Зарей пронизанная тьма.
И пусть копье дрожит и гнется,
Стальные ломятся щиты,
И пусть над степью ворон вьется —
Не пропадешь,
Не сгинешь ты!
И как раскаяться, расстаться,
Оставить боевой редут —
Там, впереди, уже двенадцать
В снегах с винтовками идут…
 
 
Тревоги полный голос Блока
Дышал грядущего судьбой,
Как бы в раздумье, одиноко
Он сам беседовал с собой.
Он был как ясное виденье,
Светловолос и сероглаз.
И не угрюмство,
Не паденье —
Крылатый стих летел на нас.
И пусть мы строки эти знали,
И пусть они знакомы, пусть, —
За ним неслышно повторяли
Мы эти строки наизусть.
И молодых сердец биенье —
Все было —
Так и назови —
Не только знаком уваженья,
Но и раскрытием любви.
 
 
В любви к нему,
К его России
Иная зрела в нас любовь —
К России той, что в дни иные
Расплатой за года глухие
Детей своих теряла кровь,
Что, землю кровью обагряя,
 
 
На небывалый встала путь…
И зал от края и до края
Гремел.
Душили слезы грудь.
И вместе радость накипала.
И памяти уже невмочь
Припомнить, как тогда из зала
Мы в белую шагнули ночь…
 

1956

Ленинградская гравюра

 
День – как на дереве гравюра,
Где ярок свет и тень резка,
Где льдом покрытая, как шкурой,
В граниты врезана река.
 
 
В садах деревья, словно смерчи,
Застыли в инее седом,
И в купол неба смело вчерчен
Рукой искусной каждый дом.
 
 
Пронзает воздух луч веселый —
И каждый штрих горит ясней,
И клочья снега, будто седла,
На спинах клодтовских коней.
 
 
И Невский, длинной панорамой
Развертываясь прямиком,
Летит к Неве и ввысь упрямо
Взлетает золотым штыком.
 
 
Сработал мастер нелукавый
Весь этот взлет, и тень, и свет,
Все, что не меркнет в лаврах славы,
Не увядает сотни лет.
 

1960

«Конопляники. Клевер. Полынь…»

 
Конопляники. Клевер. Полынь.
Край, что с детства вошел в мое слово,
Ты меня не забудь, не отринь,
Не суди меня слишком сурово.
 
 
Ты, как в детстве, повей надо мной
Той веселой березовой рощей,
Ты дохни мне опушкой лесной,
Где черемуху ветер полощет.
 
 
Материнскую ласку верни,
Прошуми на рассвете хлебами,
Родником под горой прозвени,
Затеряйся в хлебах за холмами.
 
 
Тихим словом, что шепчет не раз
Материнское сердце в разлуке,
Вспомяни меня в трудный мой час,
Протяни мне родимые руки.
 
 
Сколько лет от тебя я вдали,
От твоей первородной теплыни!..
Мне бы горсточку тульской земли,
Мне бы веточку тульской полыни!
 

1960

Кукушка

 
Зозуля… Зязюлька… Кукушка…
Так ласковы все имена!
О чем же грустишь ты, подружка?
Взгляни, как бушует весна,
 
 
Как весело плещет ручьями,
Зеленым разливом берез,
Как бьет золотыми лучами
Сквозь брызги серебряных рос!
 
 
По всей неоглядной России,
В каком-нибудь сонном леску,
В рассветной бестрепетной сини
Вдруг дальнее дрогнет «ку-ку!»
 
 
Зарей еще спится и снится:
В былой отшумевшей дали
Гадает, горюет зегзица
Над судьбами русской земли.
 
 
И горестный возглас кукушки
Звучит отголоском судьбы
Забытой в веках деревушки,
Соломою крытой избы,
 
 
И древним Путивлем, и блеском
Рассветных над Русью лучей,
И копий, ломаемых с треском,
И скрежетом синих мечей.
 
 
«Ку-ку!» – и охватит прохладой,
И, в прятки играя, зовет,
И так одаряет отрадой,
Что сердце вот-вот разорвет
 
 
От счастья, которому сбыться…
Кукуй же, судьбы не тая,
Зозуля, зязюлька, зегзица,
Бессмертная юность моя!
 

1960

Живопись

 
От низин до звездной выси,
Все, что видеть мне дано,
Я хочу, как живописец,
Положить на полотно.
 
 
Но не кистью и не краской,
Не палитрой в сто цветов,
А упрямой, трудной, властной,
Всемогущей силой слов.
 
 
Я ищу их дни и ночи,
Я ищу не те слова,
Что ложатся вдоль обочин,
Словно мертвая листва.
 
 
Пусть лежат!
Мне их не надо!
Отыскать бы мне тона,
Чтобы всей земли отрада
В них была отражена:
Ливни света,
Краски неба,
Плеск ручья,
В ромашках луг,
Добрый дух ржаного хлеба,
Сердца трепетного стук.
Чтобы краски под руками
Сами пели,
Сами шли,
Чтобы смелыми мазками
На полотнах зацвели,
 
 
Чтоб палящий и студеный,
Грозовой,
Цветной,
Земной,
Как бы заново рожденный,
Мир сиял передо мной.
 

1961

Март

 
Иду в страну лучистую
По имени Весна,
Туда, где Март бесчинствует,
Воспрянув ото сна,
Туда, где шубу снежную
Он сбрасывает с плеч,
Чтоб к солнцу грудью вешнею,
Земною грудью лечь,
Где так ликуют зяблики,
Где, разрубив снега,
Ручьи кривыми саблями
Врезаются в луга,
Где над любой проталинкой
Еще витает пар,
Где в каждой капле маленькой
Дрожит весны пожар.
 
 
Иду в страну сверкания
Ручьев, и зорь, и звезд,
Иду в страну Искания,
В поселок птичьих гнезд,
Иду, отбросив трудности,
Развеяв тени сна,
В страну бессмертной юности —
По имени Весна.
 

1961

Космонавт уснул…

 
Космонавт уснул среди вселенной
В бешено летящем корабле,
Все земли тревоги, все, что тленно,
Где-то там оставив, на земле.
 
 
И уже свободный, невесомый,
Озаренный славой на века,
Космонавт уснул совсем как дома…
Мимо мчалась звездная река.
 
 
А вдали, знакомая до боли,
Будто пылью звездною пыля,
В голубом качаясь ореоле,
Шла планета гордая Земля!
 
 
Шла, сверкая, в черном океане,
А на ней, земной отбросив сон,
Вслушивались трепетно земляне:
Вот уснул,
   вот спит,
     вот дышит он…
 
 
Вот оно —
   его сердцебиенье,
Кровь его земная, словно гром,
Оглашая звездные владенья,
Мерно бьет в пространстве мировом.
 
 
Бурею летящий по орбите,
Спит, как пахарь наших мирных нив,
Спит, как настоящий небожитель,
Звезды в изголовье положив.
 
 
Просто спит, как человек усталый,
Утвердивший праведную власть.
Лишь Земля не спит, как мать,
   бывало,
К изголовью сына наклонясь.
 

1961

«Нас не сможет ничто никогда разлучить…»

 
Нас не сможет ничто никогда разлучить,
Навсегда разобщить, к жизни врозь
   приучить.
 
 
Как же так? Врозь шагать, врозь дышать?
   Как же врозь,
Если все в нашей сути корнями сплелось?
 
 
Разлучить – разорвать, разломать,
   разрубить —
Все равно что убить, все равно что не быть!
 
 
Если это стена, разводящая врозь, —
Жажда видеть пройдет эту стену насквозь.
 
 
Если даль расстояний, дорог разворот —
Жажда слышать услышит твой голос,
   найдет.
 
 
Если ночь, если мрак, если скопище туч —
Все прорежет любви несгорающий луч.
 
 
Никакая страда, никакая беда
Не затмит, не убьет этот луч никогда!
 

1961

«Может быть, потому…»

 
Может быть, потому,
   что я в детстве ходил босиком
По траве,
   по весенней меже,
     по осеннему жнивью,
Прикасался щекою к дубам,
   и к березам,
     и к вязам,
И руками кору их шершавую гладил,
И смотрел, как на чудо,
   на вспыхнувший первый подснежник,
Словно музыку, слушал
   и шорох листвы,
     и ручья лепетанье,
Кукованье кукушки
   и перепелов перекличку, —
Может быть, потому и сейчас
   не как гость я вступаю в природу,
«Здравствуй!» – шепчут мне сосенки.
   «Здравствуйте!» – я отвечаю.
Со степенною елью
   веду разговор я степенный,
Понимаю язык тростника,
   ручейка
     и рябины,
Будто сам становлюсь
   тростником,
     ручейком
       и рябиной.
И стремительной ласточкой,
   режущей крыльями небо,
И скворцом,
   что дает позывные с высокой
     скворешни.
Может быть, потому и весной молодею,
   старею под осень,
На рассветной заре веселюсь
   и грущу на закате,
И молчанью учусь
   у безмолвия звездных ночей,
И учусь красоте у цветка,
   что незримым художником создан.
Я с природою слит,
   словно капля с волной в океане,
Но и капле дана
   первозданная жажда полета,
Чтоб, взлетев над волной,
   отразить глубину океана.
 

1962

«Мой мозг работает…»

 
Мой мозг работает.
Мой мозг
Вбирает все в себя, как воск:
Журчанье струй,
Круженье троп,
Деревья, вросшие в сугроб,
Полет пылинок,
Бег планет,
И ночи мрак,
И полдня свет.
Но он не слепок восковой,
Не слиток мертвый – он живой:
Он может мыслью луч разъять,
В турбину молнию вобрать,
Огонь души вдохнуть в слова,
Услышать, как растет трава.
Он, вечно юн и вечно нов,
С извечных тайн сорвать покров
Спешит…
Работает мой мозг,
Чтоб мир податлив стал, как воск.
 

1962

«Я все немею перед красотой…»

 
Я все немею перед красотой,
Я замираю перед высотой,
Я радуюсь лесному ручейку,
Где в брызгах смеха – искорки слезы,
Я руки простираю к ветерку,
Предвестнику живительной грозы.
Я открываю утро, словно дверь
В неведомое, полное чудес.
Бери его, любою мерой мерь,
Прикинь его на цвет,
   на вкус,
     на вес, —
Оно безмерно.
   Вечной новизной
Оно всю жизнь горит передо мной.
Я все никак привыкнуть не могу
Ни к снегирям на розовом снегу,
Ни к шороху капели по весне,
Ни к первым ядрам грома в вышине.
И все грущу от песенки простой,
И все немею перед красотой.
 

1963

Мадонна

 
И нет конца. И жизнь бездонна.
И бесконечна красота.
Во всех веках жила Мадонна,
Задолго до того холста,
 
 
Что тонкой кистью тронул гений,
Запечатлев земной родник,
Земных достойный песнопений,
А не бесплотный постный лик.
 
 
Не потому ли и небесным
Он был земными наречен,
Что здесь, в кругу земном и тесном,
С мечтой извечной обручен.
 
 
Мечта земное возвышала
Над приземленной нищетой,
И все, что высотой дышало,
Звала небесной красотой.
 
 
Но в этой жизни быстротечной,
Горя немеркнущей весной,
Она останется навечно
Нечеловечески земной.
 

1963

Стада идут с гор

 
Стада сгоняют с пастбищ горных,
С лугов, с подоблачных высот.
Ступая важно и покорно,
Поток их медленный течет.
 
 
Над цепью горных исполинов
Горят слепящие снега.
Быки идут, как властелины,
Подъяв чугунные рога,
Как драгоценные короны,
Как непреложной власти знак.
За ними вслед идут их жены
С извечной кротостью в глазах.
И, озирая для порядка
Походный строй своих полков,
Идут с пастушеской повадкой
Овчарки чуткие с боков.
И чабаны, как в древней сказке,
В папахах, в бурках, для острастки
Поводят змеями кнутов
И скачут, сдерживая пляски
Своих горячих скакунов.
Их кожа солнцем так прошита,
Так резок этих лиц овал,
Как будто мастер из самшита
Их терпеливо вырубал.
Им месяцами был неведом
Семейный быт,
Домашний дым.
Они меж звезд вели беседу,
Язык их был понятен им.
Они внимали водопадам
И грозным возгласам грозы,
И облака ходили рядом
Среди чистейшей бирюзы.
Их сны глухие озаряли
Костры ночные да луна,
И лишь тревожный вой шакалий
Касался воплями их сна.
 
 
И вот уже родные склоны.
Осенний день.
Осенний цвет.
Овец мохнатые рулоны
За ними катятся вослед.
Мычанье, блеянье и топот,
Овчарок – для порядка – лай.
Идут, плывут сплошным потоком…
Скорей, художник, не зевай,
Бери палитру – и мгновенно
Пиши. Минута дорога.
Стада идут.
Быки степенно
Несут державные рога.
 

1963