Текст книги "Тишина"

Автор книги: Николай Ларионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

– ... Белевич... дивизия... идет...

– А это кто?

Лапицкий запахнул на груди кожух.

– Не знаю. Вы согнали нас, как табун.

– Хм! Одного поля... Скрываешь? Все равно – к утру амба. Каюк, товарищи, а? Ха-ха-ха!.. – И, обернувшись к двери, крикнул:

– Заходи!

Вошли трое, задышав спиртным перегаром. Один низковатый, саженноплечий, с облупленным носом, подойдя к лежавшим на полу, пихнул ногой, сказал мрачно:

– Сапоги! Одежду!

Второй солдат, стаскивая с себя рванье, икнул.

– В роде, как амундирование на армию... Комиссар, гони штаны, что хмуришься!

Широко расставляя руки, как бы заслоняя Быстрова, Лапицкий медленно стал раздеваться.

–

Оконце вверху залепило синим пластырем ночи. Духота распирала камеру. Кислый, муторный запах от спящих, от слизи на стенах стоял в недвижном воздухе.

Лапицкий спал сидя, прислонясь к стене, когда был разбужен толчком. Человек в матроске светил фонарем прямо в глаза.

– Собирайсь! – отрывисто бросил он и, обернувшись к спящим, оглушительно заорал: – Вставай!

Лапицкий поднялся, расправляя члены. Он улыбался.

– Товарищи, не бойтесь! Вместе ведь?.. А этого, – он указал на Быстрова, – не троньте.. Сам кончается.

Голос его дрогнул.

– Вы хлюсты живучи, – усмехнулся человек в матроске, – небойсь, дойдет. Эй, барин советский, – заорал он снова, схватив Быстрова за шиворот, – ха-ха-ха!.

Быстров не двигался. Лапицкий отдернул руку и, приблизив лицо к лицу, сказал в упор:

– Не трогать его. Понял, мерзавец?

Человек в матроске слегка отшатнулся, раскрыв широко рот и, поставив фонарь на пол, крякнул.

– Кхм!. Хм!. Ха-ха-ха!. Ты тово.. Видал?

Не спуская глаз с Лапицкого, вытянул из кабуры браунинг.

– Ты, ежели хотишь вместе, – молчок. Айда!

Арестованные под конвоем прошли станцию. Дул холодный западный ветер. Невдалеке у пакгаузов грузили эшелон, тихо посвистывал одинокий паровоз. Мелкий, шелестящий дождь падал с неба.

Солдаты ушли, загнав арестованных в теплушку. Остался один, обмотанный башлыком, в рыжей папахе.

Приставив к вагону винтовку, часовой свернул цыгарку и подтолкнул Лапицкого в спину:

– Ну?

– Я не пойду в вагон. Расстреливайте здесь, около. Мы не стадо.

– Н-да!. – вздохнул часовой и замолчал, покручивая ус.

А тот помер?

Лапицкий громко глотнул воздух.

– Помер.. – и, став на шпалы, втянул голову в плечи.

Часовой забарабанил по сапогу шашкой.

– Э-эх, товарищи, товарищи!. Что за кутья у вас деется – не разбери поймешь, ей-пра! Дело такое, что истинную вещь не угадаешь: вы на нас, а мы на вас, а оба все – мужики. Так, что-ль?

Лапицкий быстро заглянул ему в глаза.

– Ты почему говоришь со мной? Ты не хитри, товарищ, не к чему.

– Не бойсь, – махнул тот рукой, – по нутру ежели сказать, то и нам тоже не пирог выходит. В роде и енструкция есть нащет вообще нового устройства, а только дерьма много у нас, так сказать, пьянствие и тоже... в карман...

Лапицкий вдруг резко схватил часового за руку и, оглянувшись, заговорил тихо и горячо:

– Слушай, товарищ! Вы обмануты. Вот в этой клетке, – он указал на вагон, – горсточка борцов за народ. Они знают, что с рассветом – конец, а может, и раньше. (Лапицкий захлебнулся словом, перевел дух.) – Мы везде, мы из недр. Мы зубами вырвем Россию из омута, весь мир!

Из ста мы теряем девяносто, но идут новые сотни... Слушай! Он остановился, с минуту смотрел на гигантскую тень от фонаря.

– Ты знаешь о коммуне?

... И в пахнувшей прелью тишине странной музыкой звучали его слова о свободе, о далеких смертях, подвигах, о жизни, что смело, широко вошла в сталь, гранит...

– ... Не сегодня, так завтра вы поймете, станете, как мы. Через кровь, через железо идет новая жизнь. Ну, прощай, товарищ!

Обнял голову солдата, нагнулся, поцеловал в мокрые усы, вскочил в вагон.

– А ты будешь стрелять в нас?

И с грохотом задвинул дверь.

–

Серый дождевой рассвет. Мутный оскал теплушки, – двери настежь, свисает, болтаясь под ветром, обшарканный рукав забытой шинели. У пакгаузов, где ночью грузили эшелон – десять трупов. К фонарному столбу подвешен голый человек.

Только по жилистым, вздувшимся рукам и папахе, надвинутой по-шею, можно было признать часового, охранявшего теплушку.

–

XVI.

Последняя, о корме.

– В Люблинке собрали, – докладывает начальник продотряда, – в Тырхове собрали с гулькин нос, а в Жеребьеве мужики прямо говорят: дадим, мол, народной армии генерала Копытовского, а вам – когда на вербе груши вырастут. И вообще, товарищ Гантман, я ничего не беру в толк. От тишины от этой жуть прохватывает, как угодно. Ну, стань на дыбы, бей, сукин сын, нет! Он-те-сволочной ухмылкой оскалится и спину повернет.

Гантман слушает, хмурясь. Безусое лицо начотряда возбуждено, весь он забрызган грязью, взлохмачен, словно битюг.

Третьи сутки в Корму не приезжал курьер с почтой и третьи сутки прервана с городом всякая связь, а по ночам дымные пожары обволакивают поля.

– Мы не можем действовать силой, – металлически произносит Гантман, это вопреки тактики. К тому-же бесцельно: наш авторитет утверждается в муках. Наша обязанность убеждать, открыть глаза, но не лупить кулаком по темени. Мы не народная армия Копытовского. К дьяволу! – неожиданно вскакивает он. Можете итти убеждать, да не разводить мне кисель!

Начотряда, поджимая обидчиво губы, забирает со стола бурку и уходит. Гантман остается наедине с самим собой, и будто мыслей нет, а один лишь вопрос вбит в голову, как крюк в потолок: что такое?

Вот закрыть сейчас глаза – снова чувствуешь тишину. Она живая, хитрая тишина в паутине и в мутном, как микстура, небе. Это она шевелит на стене плакатом, приказывает ему подмигивать по-озорному: "крепись"...

Гантман смотрит на свои руки: врыться-бы ими в землю, чтобы из нее пошел чернозем, и ничего тогда не будет, земля остановит тогда нестерпимый галоп мысли.. Или закричать так, чтобы все стало ясно, чтобы пришли люди и сказали: "мы знаем, мы чувствуем, мы верим".

–

Под вечер явились мужики и наполнилась изба шумом.

– Так не гоже.

– Как ты у нас хозяин – оберегать должон.

– Скажи, кто скот наш уводит?

– А кто на хуторе вчерась три двора спалил, а?

Румяный старик выступил вперед, застучал посошком об пол.

– Где такое видано, чтоб сучья жисть? Тягают жилы, еле душа треплется. Бьемся, ровно в горячке, до портков отдаем, – а где возмещение нам?

– Да, да, Климыч!

– Прямо в горячке!

– Вполне сурьезно.

Гантман смотрел молча сквозь мужичьи глаза и извнутри откуда-то поднималась волна горячей злобы и тяжелой медвежьей тоски. Что, если сказать им, что не сегодня-завтра народная армия полковника Копытовского зальет черной кровью анархии сытые амбары, а вот этого румяного старика, если воспротивится, будут на площади сечь шомполами... Ф-фу, чорт! Нет, он не коммунист, – ха-ха, он обыватель, хуже: он тряпка, брошенная в омут... А книги? А молодость? А кровь, что стучит в мозг, жажда небывалой земли?.. Движение! Тишина? К дьяволу тишину! Чугунногорлым ревом фабрик, ослепительным потоком электрических солнц, стопятидесятимиллионным сердцем, – мы убьем проклятую тишину!..

Вдруг чей-то истошный крик оборвал мысли:

– И... и... и... братцы!!

В окна лезло с неба огромное зарево. Мужики стадом кинулись в двери.

– Мать-твою раз... так!

– Горим!.. Горим!..

– Да не наше это, в роде в Жеребьеве полыхает!

Гантман распахнул окно: западная часть неба пылала. Мимо пробежал, приплясывая, юродивый Алеша, увидал Гантмана, остановился, отчаянно замотал руками и побежал дальше.

Тяжелый, будто подземный гул шел от полей.

–

У ворот дома Гантман столкнулся с Пелагеей.

– Я за тобой.

– Что такое? На вас лица нет.

Схватила за руки и жарко зашептала в губы:

– Схоронись, слышишь? Схоронись.

– Да говори толком, ну?

Вошли в кухню. Со стола испуганно шарахнулся кот и стал тереться о сапог. Сбросив платок, Пелагея зажгла лампаду, прошла по комнатам, потирая лоб.

– Ванька работник, – заговорила она отрывисто, подбирая слова, – из Жеребьевой примчался... Там громят... Ваших всех перебили, и мой тоже под руку попал, ну да бог с им! Да...

Она остановилась, сжав грудь, смотря в спальную.

– Ванька говорит, отряд большой и прямо сюда. Будто...

Снова замолчала.

– Ну?

– Сам Маркелов объявился. – Подошла к Гантману вплотную. – Смекаешь? Ты люб мне, хочу, чтоб жил со мной. Аль, не хороша? (Она усмехнулась, поводя плечом). Не хмурьсь, пошто боишься?

Опустилась на пол, обняла колени.

– Постой, постой, – заговорил Гантман, чувствуя нестерпимый жар ее рук, – это после. Маркелов?.. Так, так... Понимаю. Пусть! А как же ты...

Бабьи щеки пылали, льняные волосы раскидались по плечам. Гантман, стиснув ее плечи, впился в губы и задрожал: смех, звериный смех и цепкий бил из глаз Пелагеи.

Гантман вскочил, отшвырнул Пелагею на пол.

В дверях спальной стоял Игнат Маркелов с черной нашивкой на кожухе и, сдвигая брови, смотрел в упор.

– А!.. Вот оно что...

Быстро сунул руку в карман.

– Убью! – Взвел курок нагана и зажмурился. Пелагея, изогнувшись кошкой, прыгнула с пола, схватила руку, загораживая Игната. В окно ударил набат и гул его, словно хлыстом, рассек выстрел. Маркелов зарычал, кинулся вперед, споткнулся о тело Палагеи. Гантман вбежал к себе в комнату, огляделся, швырнул стол в двери и, разбив головой окно, прыгнул в сад.

За спиной услыхал хриплую, матерную ругань.

–

Гантман бежал, боясь оглянуться, чувствуя занесенный над головой тяжелый, кованный кулак Маркелова. Окна Совета были освещены. Вспомнил, что все дела остались там, и похолодел. Остановился, приподнялся на руках по обитому железом подоконнику: ящики стола лежали вверх дном, все было перерыто. Двое вооруженных с черными нашивками на груди копались шашками в ворохе бумаг.

Стиснув зубы, удерживаясь на одной руке, Гантман приставил наган к стеклу и неожиданно дернулся назад. Железная рука сдавила шею.

– Пусти.. и.. и!

Задергался отчаянно, вонзая ногти в подоконник, сорвался, и в ту же минуту тяжелое косматое тело навалилось на него.

– Теперь квит на квит!

Мелькнула в глазах черная нашивка и ледяным поцелуем коснулось виска револьверное дуло...

–

На рассвете к западу от Кормы в направлении уездного города Энска полным аллюром прошла красная кавдивизия.

Ее проход видело только стадо коров, глупо-равнодушных ко всему. Стадо шло на поля, таящие тишину. Чистый, сверкающий шар солнца вставал над спящей еще землей.

Август 24 – июнь 25 г.г.