Текст книги "Тишина"
Автор книги: Николай Ларионов
Жанр:
Научная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
... Долго, долго еще быть одному, как ягненку в западне волчьей...
–
Уже перед ночью пришли мужики и сказали, что Игната Маркелова нет, что скрипит замок на дверях его хаты, а ставни сбиты гвоздями, что на дворе склонилась на бок телега и на ней два колеса. И нет ни Маркелова, ни лошади его.
–
Когда Гантман вернулся домой, хозяева спали.
В кухне было тепло, пахло гвоздикой. В углу перед образом белел язычок лампадки.
Хозяин, заспанный, жаркий, зябко потирая руки, вышел из спальной.
– Вот.
В руке его что-то заблестело ярко. Гантман вздрогнул.
– Что это?
– Пистолет-с... Забыли утречком.
Гантман нахмурился, опустил револьвер в карман. Хозяин стоял рядом и все время потирал руки. Гантман шагнул к двери.
– Э-э... Тут в заполдник староста приходил, э... э... В подводы опять требуется. А у меня, знаете, подбилась окончательно, с мельницы на обратной дороге, да. Так вот, нельзя-ли ослобонить, в роде как?
Стариковские глаза заискивали.
– Ведь, у вас три лошади?
– Верно, три. А те там заночевали, на мельнице, да. Так можно, значит?
Гантман молчал.
На кухонном столе разлегся большой белой муфтой кот, а рядом – опрокинутая дном тарелка, и к белому кругу дна будто прирос золотой.
Гантман взял тарелку, поднес к глазам и усмехнулся: в кругу была золотая корона и надпись под ней: Pascevith.
–
VII.
Новая весна.
Девятнадцатого года весна пришла очередями у лавок, вспухшая тифом. И никогда еще земля не была так похожа на человечьи лица.
... четверть...
... полфунта...
... золотники...
И пусть этот город был Энск, пусть мудрая математика упродкома в лице товарища Крутоярова ухитрялась разделять золотники на тысячи ртов, раскрытых одинаково жадно; пусть в каждом доме, где любят еще белую булку и цимус, этими золотниками сколачивали гроб совету депутатов, – была весна. А по весне, когда ручьи играют в пятнашки, человек-прохожий всегда остановится на углу и беспричинно улыбнется.
–
Во дворе казарм Русско-Орловского отряда солдаты красной гвардии проходили строй.
Перед ротой в тридцать человек, заложив руки в карманы пунцовых галифе, прохаживался помощник командира Егорюк. Он был пьян, глаза его расширялись неестественно.
Опустив губы злой усмешкой, Егорюк вдруг круто остановился перед ротой.
– Кузменко, скажи-ка мне номер своей винтовки.
Красногвардеец потоптался нерешительно и вздохнул, выкатив глаза.
– Стать, как по дисциплине! – выкрикнул фальцетом Егорюк. – Ну? Не знаешь? А кто должен знать, ты, или моя тетка? Чем будешь поляка бить, в три святителя твою...
Хотел сказать еще что-то, но покачнулся, махнул рукой.
– Мне все едино... плевать. Рр-азойтись!
Шеренги разомкнулись, двинулись. Егорюк, повернувшись спиной к роте, закурил. Красногвардейцы подтягивали ремни. Почти у всех шинелишки были рваные, до колен, на ногах "мериканки", обросшие грязью, или лапти с обмотками.
Некоторые, оправившись, пошли в казармы. Кузменко, скосив глаза на командирские галифе, фыркнул тихо:
– Буду я тебе поляка бить... на! – И опустил руку к колену.
Засмеялись.
– С поляка штаны сбондим, сел на паровоз – и домой повез.
– Ха-ха!
– На хрена и воевать-то?
Егорюк побагровел.
– Кто это?.. Молчать!
Подавшись вперед, попал ногой в глинистую жижу и упал боком.
– Хм!.. Мне все едино... плевать. Рр-азойтись!
Красногвардейцы кинулись поднимать своего командира.
–
Вечерами пахла прелью земля. С черного неба падали крупные звезды, словно ракеты. Едва зажигали фонари, как на главные улицы выходили шибера в клетчатых кепи, пыхтя дурно-пахнувшими сигарами. На углах собирались кучки – безмолвные, безликие, разговаривали жестами, пожимали плечами и расходились в ночь, ночью рожденные, чтобы через промежуток сойтись снова и снова говорить пальцем.
В домах, где были расквартированы красногвардейцы, из растворенных окон ползли горластые песни, о покатившемся яблочке, отравившейся Марусе, и теплый ветер, подхватывая обрывки слов, нес их за город, на простор, где тишина сковала черные, пахучие поля.
Изредка, на взмыленных конях проносились серошинельные всадники, низко пригинаясь к луке, подсвистывая, щелкали плетками. И чуяли взмыленные кони и знали отупелые от загонов всадники, что неслышная отсюда поступь польско-петлюровских войск стирает последние границы, что семьдесят верст можно пройти без всякого боя в три ночи, когда пахнет прелью земля.
–
В столовой тепло, яркий свет. У Маврикия Назарыча Лебядкина – заведывающего экспедицией местной почты и хозяина квартиры – блестят на носу очки, а на мизинце, подобно хрустальной горошине, искрится бриллиант. Рядом с мадам Лебядкиной – всклокоченный, заспанный Егорюк. Пьют чай.
– Ах! – вздыхает мадам Лебядкина.
– Да! – подтверждают очки Маврикия Назарыча.
Егорюк звякает в стакане ложечкой, лениво покусывая сдобный сухарь, и говорит, растягивая слова:
– Тяжеленько, знаете... Воюешь нынче невидимо с кем. Раньше знал: германец – бей его в лоб! Подъем духа был.
Маврикий Назарыч, сняв очки, протирает их носовым платком.
– Поверите, господин Егорюк...
Тот морщится, поднимая ладонь над столом:
– Гражданин.
– Извините! Поверьте, что я никак не могу постичь происходящего, смысл, так сказать, событий. Заварить форменную кашу, вызвать на бой кого-о?.. Польшу... Польшу, не забудьте – страну очень культурную. А зачем, спрашивается?
Егорюк, борясь со сном, усиленно таращит глаза. Маврикий Назарыч, разглаживая бородку, продолжает, понизив голос:
– Большевики выставили лозунг "долой войну": так зачем же воевать, спрашивается, а? Вот вы гос... гражданин Егорюк, вы сами даже не знаете точно – зачем? А кто пострадает? Мирные жители городов и деревень – особенно.
– Ужасно! – подает реплику мадам Лебядкина. – Четверть фунта хлеба... Как же можно кушать, слушайте? За завтраком кусочек, за обедом кусочек и... и... все?
Брови мадам вспорхнули птичками.
– Мудрено что-то вы говорите, – качает головой Егорюк. – Что в хлебе нехватка – это факт, но, как я понимаю, за его большевики и идут. А неправда какая есть – так при Николае ее бочками выкатывали.
В раскрытые окна плывет ветер, играя кружевом занавесей. Мадам Лебядкина наливает себе чай.
– И потом эти... евреи, – закусывает губы Маврикий Назарыч. – Торгаши, в сущности, по природе. Иуда продал Христа, ныне – продают Россию за навязчивую идею и лезут, лезут. Извините, господа, дайте вздохнуть, пожалуйста, избавьте!
Мадам Лебядкина сочувственно наклоняет голову. Глаза Егорюка тускнеют.
–
VIII.
Директива.
Однажды утром, после ротного учения, Егорюка вызвали в штаб отряда. В комнате командира сидел политком над распластанной на столе картой. Хмуря брови, командир пытливо заглянул в глаза Егорюку.
– Пили?
Егорюк усмехнулся, держась рукой за спинку стула:
– Отчего же? Пить нужно. Зато – драться будем – кишки вон!
Политком поднял голову от карты.
– Мне донесли, что солдаты вашей роты занимаются грабежом у евреев: это... правда?
На лице Егорюка дрогнул мускул.
– Кто донес?
– Это правда, мать вашу?.. – взревел политком. – Так же будете Республику защищать, как солдаты ваши мародерствуют?
– Насчет защиты, так у меня в грудях две пули шатаются, – глухо проговорил Егорюк, – вам очков надаю... А таких жидов бить нужно, потому мутят они революцию.
Повернулся и вышел.
В ротной канцелярии у себя на столе нашел пакет с надпиской в углу конверта: "Срочно. Оперативное".
Разорвал сургучные печати и долго, внимательно, отгоняя хмель, читал:
"На основе директивы штаба войск красной гвардии юго-западного района, вверенному мне отряду предписано выступить. Во исполнение приказываю: командирам 1, 2, 3 рот, командиру гаубичной батареи в сорокавосьмичасовой срок закончить пристрелку винтовок, орудий и пулеметов, срочно затребовать провиант и дополнительное снаряжение, немедленно затребовать подвижной состав, приступив к погрузке 15 марта. Ответственность за своевременную погрузку и полный порядок возлагаю на помощника командира 2-й роты т. Егорюка. О получении и принятых мерах донести".
–
IX.
Записи Николая Быстрова.
Николай Быстров – председатель укома, он же исполком и чека – с первых грозовых дней ведет запись великой революции.
В толстой книжке с шершавой бумагой ("Общая тетрадь уч.... класса"), словно врач, пользующий больного, отмечает Быстров, может-быть, для истории, часы, дни и месяцы неведомой еще, кружащейся в бешеной свистопляске жизни родного края.
... Кабинет пуст. Только: широкий стол, два, мертвых сейчас, телефона и пара одинаковых кожаных кресел, мягких, как пух.
На столе тетрадь раскрыта и на левой странице после кляксы помечено:
"7 марта.
Командир Русско-Орловского отряда говорил, что черносотенцы в своих квартирах натравливают красногвардейцев на Советскую власть и евреев. Что же делать: казарменные помещения разбиты в дым по вине немецких оккупантов, а денег нет.
Спросил, как кормят ребят – плохо, очень, говорит, плохо. Кроме того, много босых. Все это – плюс мерзавцам и контр-революции. Относительно черносотенной агитации приказал выяснить.
9 марта.
Вызвал Крутоярова. Обиделся. Мы, говорит, снабжаем из последних крох, а что они, говорит, загоняют все на толкучке, то на это никаких наркомпродов не хватит.
Все же Крутояров – крутой упродкомиссар: посадил в подвал зав. третьим распределителем. Уворовал четыре фунта хлеба. Это диктатура.
12 марта.
Сегодня проводил доклад о международном в 68 полку. Коряво. Это повстанческая масса и на всякую политику им начхать. Борьба с Петлюрой для них – грабеж, а потом домой. Много и таких (выяснил по расспросам), что желают Советскую власть, но без жидов. Оказывается, в отряде почти никакой политпросветработы не ведется: большинство политкомов – офицерье, остальные беспартийные.
15 марта.
По Базарной шла женщина, уронила кулек с огурцами. Мимо шел парень в обмотках и башлыке, поднял три штуки, упрятал в карман. Я говорю, чтобы отдал огурцы женщине, а он покрыл матом и добавил: "Молчи, жид. Скоро вам амба". И это есть революция?
Поеду на фр... (зачеркнуто). А тот тип так и ушел с огурцами. Мелочь, но интересно.
17 марта.
Звонили из Люблинской волости. За последние восемь суток, неизвестно кто, уводит на полях крестьянский скот. В Тырхове два случая поджога бедняцких хат. Несомненно: – события в городе и деревне тесно связаны.
Сегодня на пленуме ставлю вопрос о связи с Б-ской дивизией.
20 марта.
Провожали торжественно отряд. Он эшелоном отправляется на Калинковичский участок. Красногвардейцы ругаются, командиры глупо смеются.
Мое предложение прошло: Белевич сегодня выезжает в Брянск. Крутояров сказал, что из центра прибыл вагон муки. Пломбы сорваны: двести пятнадцать пудов ухнули. А сегодня распределители выдавали по восьмушке. Фронт в сорока верстах слишком. Петлюровцы пассивны.
23 марта.
Вернулся Лапицкий, сопровождавший эшелон. Взволнован, оброс щетиной. По прибытии на фронт красногвардейцев стали провоцировать, будто поляки собрали огромные силы и нашим частям грозит гибель.
Полки снялись с позиций. На собрании, где присутствовал Лапицкий, обвязав себе лицо, будто раненый, из боязни самосуда, постановили немедленно отправиться домой.
Дальше Лапицкий рассказывал, что коменданты поездов, выделенные отрядом, с наганами в руках требовали от железнодорожников подвижной состав. Терроризована вся линия. При отказе администрации расстреливали, красногвардейцы самочинно забирали паровозы, а машинистов под угрозой смерти заставляли ехать без пропусков и семафоров. По пр... (зачеркнуто). Надо действовать, всех собрать и... ждать гостей к утру.
22 часа.
Лапицкому приказал дать в помощь Крутоярову людей для охраны продскладов и ссыппунктов.
А на улицах, словно рождество: шумно, много шляются. Приказал расставить патрули, никаких скопищ не допускать. Всех шептунов обывательской породы – в подвал. Довольно!"
–
X.
"Всем... всем... всем..."
Дальнейшие события разворачивались, как кино-лента. В ночь с 24 на 25 марта станция стала принимать первые эшелоны повстанцев. Перепуганные на смерть железнодорожники молча наблюдали, как обглоданные теплушки выплевывали серошинельную гвардию.
В воздухе висела топорная ругань, и в ругань клином врезались разухабистые частушки:
Ленин Троцкому сказал: брось трепаться,
Погуляли, значит, надо ушиваться.
Тщедушный паровоз был запален, словно заезженная лошадь. Всклокоченный машинист, в рваной блузе, сошел с паровоза и, пошатываясь, направился в депо.
С платформ, по сходням, на перрон сгружали пулеметы, зарядные ящики, телефонные аппараты, проволоку, брички с вывороченными, страшно торчащими оглоблями и передками.
– Скворцов, давай ящик, ччорт!..
– Эй, брргис-сь!
– Легче, легче, дьяволы!
Выводили грязных, обросших навозом коней. Они тревожно поводили ушами и ржали протяжно. Красногвардейцы нещадно лупили их ремнями:
– У... у... сука!
– Гип. Гип... Вылазь. Н-но!
Несколько человек, гремя котелками, в растерзанных полушубках бестолково носились по станции:
– Братишки, и где здесь бухвет?
– А воды нема туточки, а?
– Катись, бухвет!..
В конце платформы запаливали печь у станционного куба, рубили шашками бревна.
Под тусклым фонарем с разбитым стеклом, у дверей багажного отделения сидел на мешках с хлебом молодой еще парень и, сопя, отмечал в списке карандашом:
П р и в о р о в Кузьма – командир 1-й роты пошол к пытлюри.
С к а ч к о в Дмитрий – фуражир ..... у штаба духонена.
К р и в о р о т о в Кузьма ........ самосудом погип.
Е г о р ю к Никифор – помкомандира .......... са...
Парень остановился, зачеркнул "са", пожевал губами, посматривая на столпившихся вокруг солдат и, усмехаясь, вывел:
"... скинутый пад аткос как контра".
В аппаратной рыжеволосый, рябой человек в офицерской фуражке, поигрывая блестящим кольтом, диктовал дрожащей телеграфистке депешу:
"Всем... Всем... Всем...
Именем республики тчк Приказы зпт распоряжения зпт исходящие подписью большевистских комиссаров зпт путевки продмаршрутов зпт прочие ведомственные переброски всей линии категорически приказываем исполнению не принимать страхом революционной ответственности".
Лицо телеграфистки, как известь. В аппаратной холодно. На подоконниках снег. Замерзшие пальцы едва сжимают рычажок. Нервничая, телеграфистка всхлипывает.
В руках рыжеволосого человека холодно поблескивает кольт.
–
Уком был освещен всю ночь: шло совещание. И лишь под утро постановили выслать на станцию парламентеров.
Город еще ничего не знал. Утром, когда парламентеры шли к станции, на улицах, как всегда, толпились очереди у магазинов и распределителей. На перекрестках кое-где серели шинели милиционеров.
Коммунары вышли к станции; крепко упираясь в землю, стояли пулеметы. Перед ними размеренным шагом прохаживались часовые. Над станционным зданием было поднято черное знамя восстания.
Парламентеры остановились.
– Я был прав, – тихо сказал Быстров. – Это не стихийная вспышка, а организованное выступление. Мы пришли поздно.
Крутояров сжал кулаки.
– Нет, нужно выяснить, в чем дело? Чего они хотят?
– Вздернуть тебя на этом фонаре, – усмехнулся Лапицкий.
Часовые переговаривались между собой. Один из них выступил вперед, приподняв винтовку.
– Проходите отсюдова, граждане! Нельзя.
Лапицкий вздохнул и проговорил раздумчиво:
– Разве зрячие не бывают слепы... Идем, товарищи!
–
XI.
Человек на площади.
В кабинете председателя укома заседает военный штаб – три человека.
Три пары глаз впились, как пиявки, в глаза Николая Быстрова.
– Перед нами единственный вопрос, – говорит он, – вопрос о сопротивлении. Что у нас есть? По существу – ничего.
Открыл блок-нот.
– В городе регулярных войск нет. Караульный баталион – смешная пародия на защиту. Штаб может располагать только коммунистами, милицейским отрядом и отрядом ЧК. В общей сложности – двести человек против двух повстанческих полков.
Умолк, обводя глазами сидящих.
– Драться!.. – кричит, вскочив с места, Крутояров. – Драться... повторяет он тише и губы его дрожат.
Быстров внимательно смотрит на него.
– Еще кто?
Тяжело встает Лапицкий. Он, вернувшись с фронта, не успел побриться и его лицо ощетинилось ежом.
– Стоит ли швыряться пулями, вот в чем дело? Нас передушат, как котят. Быстров не точен в подсчете вражеских сил: а черносотенцев забыли? С мятежниками мы встанем лицом к лицу, и смерть будет видна, но за нашими спинами нож.
– А Брянская дивизия? – снова кричит Крутояров.
Лапицкий усмехается:
– В Брянске.
Крутояров быстро идет к столу.
– Товарищ Быстров, в этой комнате все коммунары. К чорту митингацию! Военный штаб организован и ждет дела.
Быстров выпрямляется над столом и тяжело проводит ладонью по лицу, как бы сгоняя усталость.
– Истине надо смотреть в глаза. Когда я говорил, что нас мало, я не говорил против борьбы. Бороться мы будем до конца.
Поднялся, раскачивая могучие плечи, немец Краузе – начразведот ЧК.
– У насс пьять пулемет. Дер диабель, ним ден путч!.. Я старий пулеметшик, о... о!.. Будет целий команда. Вин брехен зи ви глясс!.. С верху внисс, по улисс, поливать, как кишка.
–
Военный штаб заработал.
С городского телеграфа Лапицкий давал депешу в Брянск Белевичу:
"Снявшиеся фронта полки шестьдесят семь зпт шестьдесят восемь прибыли эшелонах станцию зпт выгрузились зпт выставлены пулеметы тчк Ежечасно ожидаем выступления тчк Городе пока спокойно тчк Наши силы ничтожны зпт получите ответственные полномочия требовать помощи кавдив экстренном порядке тчк".
Крутояров помчался по районам организовывать, устанавливать связь, вооружать. К ночи лошадь его околела.
Уком превращался в вооруженный лагерь. У себя в кабинете, вдруг как-то сплющившемся, утонувшем в махорочном дыму, Быстров раздавал коммунарам оружие. Было тихо. Лишь, как ремни огромного динамо, шелестели шаги приходящих, трещали револьверные барабаны, щелкали затворы винтовок.
Один Краузе, возбужденный до предела, организуя пулеметную команду, оглушительно ругался на родном языке.
... И зацветали окна человечьими лицами – одно в одно. Хмурью стягивались брови, пелена ложилась на губы. Только горящие светляки глаз падали за окна на улицы, а улицы, одеваясь в предвечерье, уже чуяли.
Радио губ несло по городу слова, обрывавшие сердце:
... Где, где?..
... Что?.. Откуда?..
... Идут... идут...
... Т-с... с!..
Глубоким вечером, когда уличную тишину прорезал переклич свистков между заставами, когда тягучее радио губ вогнало обывателей в насиженные квартиры и в домах стало темно, на площадь выбежал человек в распахнутом пальто, без шапки, и, приложив руку рупором к губам, надрывно крикнул в мертвые окна укома:
– В партейном клубе арестовали коммунистов! Пошли на тюрьму-у-у!
Быстров приказал задержать кричавшего, но, когда посланные спустились вниз, человек исчез.
Невдалеке шумно лопнули первые выстрелы.
–
XII.
В тишину чугуном.
У тюремных ворот лежала связанная охрана.
Пригрозив начальнику тюрьмы смертью, мятежники потребовали ключи.
Коридор был узок и темен. Стали жечь бумагу и щепки, найденные во дворе. Гремели ключи.
– Вылетывай, братва!
– Жив-ва-а!
– Кто хош – оставайсь!
– Крысам на вечерю.
– Братишки, у кого хлеб есть, свистни!
– У комиссаров.
– Хо-хо-хо!
– Всех распатроним к... матери!
Из захарканных клеток выползало человеческое отрепье.
– За што в отсидке?
– За то, за се – сами понимаете.
– И совесть не берет?
– Протухла в прошлом годе!
– Хо-хо-хо!
От тлеющей бумаги черная гарь оседает на лица. Грохочут засовы. Покрывая гул, кто-то кричит:
– Эй, кто стрелять могет, крой во двор, получать амуницыю!
Мятежная толпа разлилась по городу. Задребезжали стекла, на улицах хлопали беспорядочные выстрелы. Окраинами, чмокая в глинистой топи, карабкались к центру пулеметы, шли отряды повстанцев.
–
К утру уком был в мятежном кольце.
Быстров, стоявший ночь у окна, пошатываясь, подошел к столу, грузно опустился в кресло, положив голову на вытянутые руки: казалось, он засыпал.
За окнами звенела тишина. Широкие щеки площадей замлели под утренними поцелуями солнца.
Вбежал Крутояров.
Воротник его кожаной куртки был прострелен и дымился.
– В парке установили орудия... Нам нужно выйти отсюда!
Быстров поднял голову.
– Я устал... Я очень устал и плохо соображаю. Мне кажется, если выйти отсюда, то... смерть.
Внизу дробно застучали пулеметы. Крутояров бросился к окну:
– Это пулеметчики Краузе. Смотри, Николай!
На площадь с двух сторон выходили повстанцы. Несколько человек упали один за другим, остальные раскинулись цепью. У многих сбоку болтались котелки, на них дрожали солнечные зайчата.
– Их целая армия, – задумчиво проговорил Быстров, сдвигая брови. Откуда они берутся! Если...
Взрыв сотряс стены. Посыпались стекла. С потолка клочьями свисла штукатурка.
– Первый... – прошептал Крутояров. – Из парка...
Лицо Быстрова покрывалось алыми пятнами. Обернувшись к товарищам, столпившимся у дверей, он крикнул:
– Немедленно, все наверх! Ни одного здесь!
На площади вдруг стало тихо. В зияющие дыры окон, подхлестываемая ветром, вползла пороховая гарь.
Быстров сжал кулаки.
– Почему замолчали пулеметы?
И в тишине произнес кто-то внятно:
– Краузе... убит.
Внесли носилки. Краузе с обнаженной грудью, залитой кровью, лежал кверху лицом. Голубые глаза были светлы.
Быстров подошел к носилкам и опустился на колени.
– Товарищ... Прощай, друг!..
... Комната пустела. В широком солнечном луче перекатывалась пыль.
– И меня убьют... – тихо сказал Крутояров, отворачиваясь к окну. – Я знаю... я знаю...
–
XIII.
Полковник-невидимка.
К двум часам дня осажденные сдались.
Первые десять человек, пропахшие порохом, вышли на площадь. Озверевшие повстанцы окружили их:
– Бей эту сволочь!
– Ага!
– Слаба кишка супротив армии!
– Прикладом их, прикладом!
– Ишь, гад брюхатый... Комиссарчик, гришь?
Кто-то ударил Крутоярова обрезом наотмашь: Крутояров крикнул, закрыл лицо и мешком свалился на камни. Быстров кинулся к нему. Коренастый красногвардеец угрожающе замахнулся кольтом:
– Отойди, жид!
Быстров выпрямился. Запекшиеся губы его дрожали от бешенства. С виска капала кровь.
– Ведь это... Что же это?..
И крикнул вдруг из последних сил, развернув руки:
– Бейте здесь! На месте!.. Эй, вы!..
В толпе загоготали:
– Ишь ты!
– Нервенный человек, што и говорить.
– Да ты дай ему, товарищ, по кумполу!
– Пра... Чего измываться-то?
Пленников повели, окружив стальной щетиной штыков. Смерть стояла перед глазами. На улицах, между тем, собрались любопытные, тыча в арестованных пальцами.
Толпа увеличивалась, послышались торжествующие возгласы:
– Так их, так солдатики!
– Спасибо!
– Ура!
Избивая прикладами, коммунаров доволокли до тюрьмы. Каменная коробка зловеще оскалилась черными впадинами решетчатых окон.
Впускали поодиночке.
Быстрова втолкнули в камеру. Вдруг почернев, он прохрипел, хватая руками воздух:
– Воды... немножко...
И упал на грудь Лапицкого.
–
В 23 часа Советская власть в городе пала. В 23 часа 10 минут по всем проводам была разослана телеграмма:
"Всем железнодорожникам по всей сети Российских желдорог. Военная. Власть большевиков в Энске низложена. Движением руководит повстанческий комитет. Арестовывайте членов чрезвычайных комиссий, комиссаров и всех врагов народа. Не пропускайте большевистских эшелонов. Если нужно разрушайте пути".
Утром на стенах домов, на заборах, распластался белой чайкой
ПРИКАЗ N 1.
"Сего... марта я, по избрании повстанческим комитетом, принял на себя командование войсками энской группы, восставшими против правительства Троцкого и Ленина.
Полковник Копытовский".
Ранним вечером на улицы вылетела стая мальчишек. Они совали прохожим листовки и, надрываясь, орали:
– Слободная торговля!.. Слободная торговля!..
– Последнее распоряжение полковника Копытовского!
У заборов останавливались толпы и читали вслух, обсасывая каждое слово:
"С сего числа в городе и уезде объявляется свободная торговля всеми товарами.
Полковник Копытовский".
Рядом – другая листовка, и читали ее про себя:
"Лица, коим известно местопребывание комиссаров и коммунистов, а также домовладельцы, где они проживают, должны немедленно донести мне.
Иначе – повешу.
Полковник Копытовский."
Уличная жизнь потекла по прежним своим истокам. В тот же вечер открылись кафе. Кто-то уже спекулировал на советских бумажках, уверяя пальцем, что выпущены новые деньги с портретом полковника. Почти неощутимо прошла по городу волна обысков. Заходили в дома вооруженные до зубов победители и застенчиво шаркали по комнатам, выискивая коммунистов и оружие. В течение суток вокруг таинственного полковника сплелись легенды. О нем стали говорить утверждающе, не видя в глаза. Впрочем, на другой день, на сквере, собрав толпу слушателей, какая-то экзальтированная дама доказывала, что "он душка и блондин с усиками в искорках".
– А ты видала его? – мрачно спрашивал чернорабочий.
– Усики, говорю, видала!
Дама брезгливо поджала губы, потом стала вдруг необычайно высокой и выплюнула:
– Довольно, гражданин, тыкать. Это при той власти. А теперь – ах, оставьте!
В публике засмеялись, стали шутить. Коснулись обысков.
Некий молодой, прыщавый человек, заложив за ухо окурок, рассказывал:
– ... Приходють, понимаете, в комнаты. Шасть-шасть – ничего. Дамочка, вот в роде вас, хозяйка, спрашиваеть: что, собственно, вам нужно, гражданы? Я, грит, не какой античный элемент, а в роде как против. А сама трусь-трусь. Сами понимаете, положение крахтическое. Туды-сюды, вдруг бах! Лежит у в передней коробка такая с выбоиной, в роде как шляпная. "А это, спрашивають, что за снаряд?" Дамочка в перепуг: "Это, грит, не снаряд, а тут мужа моего цилиндер." Те на своем. Упористы. "Это, отвечають, вам не апчхи. Пожалте в штаб." А сами в нерешительности не берут коробку-то, ха-ха-ха!..
–
XIV.
Глава документальная.
Двое суток город занимался исключительно чтением. Читали толпами, вслух, про себя в одиночку, лезли коллективом на спины. Улицы повеселели, оклеенные и переклеенные вдоль и поперек.
Контр-революция осторожно щупала обывательские мозги.
"К НАСЕЛЕНИЮ.
Советская власть умирает. Петроград накануне падения. Москва ждет сигнала, чтобы сбросить иго каторжников и негодяев. В Туле волнения. Мобилизованные повсеместно отказываются воевать. Известия о революционном движении в странах Согласия раздуты и подтасованы. Граждане! Сбросьте гипноз! Оглянитесь, подумайте, поймите! Рассветает. Близок лучезарный день! Большевики кажутся вам сильными, потому что вы стоите на коленях. Встаньте с колен!"
Ниже – гигантским шрифтом:
"НАШИ ЛОЗУНГИ.
1. Вся власть Учредительному Собранию.
2. Сочетание частной и государственной инициативы в торговле и промышленности.
3. Железные законы об охране труда.
4. Земля – народу.
5. Вступление русской Республики в лигу народов.
Повстанческий комитет."
На базаре, запруженном крестьянами, ринувшимися из деревень поживиться, читали с возов в разных концах, упираясь в каждое слово:
"Крестьяне! Ваши дети и братья, мобилизованные Троцким и другими преступниками, севшими на шею народа, восстали против Советской власти. Большевики разбиты. Никто не посмеет отныне отнимать у вас хлеб. Мы кончили войну и заключили мир. Крестьяне! Бейте в набат! Гоните советскую сволочь из ваших сел, выбирайте повстанческие комитеты!
Командующий 1-й армией Народной Республики
Копытовский."
На третий день, неизвестно кем, в рабочих кварталах по окраинам города было расклеено следующее:
"Товарищи рабочие, крестьяне и красноармейцы Энска!
Преступной, черносотенной рукой в Энске поднят дикий мятеж. Обманутые солдаты, бросив фронт, постыдно бежали. Свое оружие они направили против великой Октябрьской революции, оружейными и пулеметными залпами эти разбойники пытаются смести рабочую и крестьянскую Советскую власть. Давно-ли немецкие жандармы, как звери, терзали ваше истощенное тело? Неужели вы, несчастные бедняки, рабочие и крестьяне, для того страдали в цепях рабства, чтобы всякая белогвардейская банда вам садилась на шею? Полтора года Советы трудовой республики боролись с Корниловым, Калединым, Красновым, с помещиками и капиталистами. И вот теперь, когда главные трудности пройдены, вам говорят: свергайте Совет. Враги революции кричат: долой гражданскую войну. Рабочие и крестьяне! Не верьте этим лицемерным словам. Если Энские черносотенцы против войны, спросите их, по какой программе они стреляют из пушек по городу? Мы знаем, что тяжелая разруха и голод обездолили трудящихся России, но разве пьяные толпы вооруженных дезертиров накормят голодных? Разве гранатами и бессмысленным зверским убийством самоотверженных революционеров уменьшится народное горе? Мы призываем вас не поддаваться на провокацию. Погромщиков ждет суровая кара. Во имя пролетарской революции – вместе с нами поднимите меч против угнетателей. Смерть им!.."
Большевики не сдавались.
–
XV.
"А ты в нас стрелять будешь?"
Быстров бредил вторые сутки. Лежа на шинели, головою к дверям камеры, он бессознательно обшаривал липкие стены скрюченными пальцами.
Рядом сидел Лапицкий, заросший бородой, черный, с кружкой воды в руках.
– Погоди, Коля... Коля!.. Ф-фу ты, чорт! Ведь нельзя же так. Ты выпьешь всю сразу. Здесь есть еще товарищи... Глотни!.. Вот... Довольно.
– Жжет... жжет, – стонал Быстров, цепляясь за стену, – вот тут.
Он схватился за горло и разорвал на груди рубашку.
В камере было душно. На сыром захарканном полу спало вповалку несколько человек. Сверху, через квадрат оконца падал скупой вечерний свет.
– Нам ничего не дают двое суток, даже воды, – тихо говорил Лапицкий, будто самому себе. – Крутоярова и Краузе с нами нет... Это хорошо. О них будут вспоминать, обнажая головы, как о борцах. А мы...
Он выпрямился и хрустнул пальцами.
– А тебя опрокинут головой в нужник, будут сечь плетьми и ты не пикнешь, потому что... Не надо было сдаваться, или не надо было начинать.
За дверью камеры тяжелым гулом отдали шаги. Чей-то сиплый голос сказал "отворяй" и замок охнул протяжно.
Вошел человек в матроске. В одной руке он держал фонарь, в другой лист бумаги. Заслоняя ладонью свет, человек оглядел камеру и рассмеялся.
– Спите?.. Ну и спите... покуда.
Повернул фонарь на Лапицкого, вздрогнул.
– Ты кто?
Тот встал, заслоняя собой Быстрова.
– Так скоро?
Вошедший поставил фонарь на пол, подошел к Лапицкому вплотную.
– Сволочь, молчи! Ты кто, я спрашиваю?
Зажав фонарь подмышками, заскреб по бумаге пальцем и запыхтел.
– Быстров ты будешь?
Лапицкий с минуту медлил.
– Да... Я.
Человек в матроске снова залился икающим смехом.
– Плохо... Ха-ха!.. Братишка, а?
И топнув ногой, так, что свеча в фонаре потухла, неожиданно завизжал:
– Скидавай! Все скидавай, распро!.. Об... городок, каиново племя? Скажи, сука чортова, сколько уворовал? Эх ты... мразь партейная!
Лежавшие на полу, заворочались. Быстров громко вздохнул, заметался:
