Текст книги "Пират Её Величества"

Автор книги: Николай Курочкин-Креве

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

И замолчал надолго…

На постоялом дворе в городке Челмсфорде заночевали, сменили лошадей – и ввечеру въехали в стольный город Лондон.

9

Лорд Сесил оказался уже не тайных дел одних вершителем, а всей вообще политики Аглицкого королевства. Дородный, видный мужчина с умными добрыми глазами и озабоченным выражением большого плоского лица, украшенного окладистой светлой бородой, он принял русских почти сразу: пришли в приемную, доложили свое дело секретарю лорда-казначея (так именовался ныне мистер Сесил, как сказали нашим беглецам), мужчине на вид лет тридцати пяти – сорока, одетому в темное, с волчьим каким-то лицом и жалобными глазами, тот сразу зашел к лорду-казначею, обсказал, в чем и чье дело, и тут же воротился с сообщением, что лорд-казначей примет их сегодня же, сразу после обеда, в три часа дня. Не опаздывать! Если, мол, опоздаете – прием просто отменяется, а просить повторно можно не ранее как через месяц в то же число…

Погуляли, к каждому прилично одетому прохожему приставая с просьбой время сказать по часам. И пришли назад за час до назначенного времени.

Итак, лорд Сесил прочитал бумаги из ларца, которые россияне так и не развернули во все дни, что лежали эти бумаги у Федора-зуйка, очень бегло, снова сложил, позвонил в колокольчик, и когда секретарь вошел, сказал непонятно:

– Последние новости от нашего резидента на Островах Пряностей. Передайте их сэру Фрэнсису Уолсингему и заодно сообщите, что мистер Джиован Брачан, наш курьер, погиб в России при доставке сих бумаг. Доставил же их в Англию вот этот сердитый молодой человек. – как вас звать-то, юноша? Ага, стало быть, Тэдди Зуйокк?

Секретарь вставил, что у московитов фамилии, как правило, заканчиваются на «офф». Мистер Сесил добродушно поправил запись в своей памятной книжке. Потом приказал выдать русским награду за нежданную уже, но важную весть и спросил, для государыни его нет ли какой тайной бумаги от царя Ивана Васильевича. Кормчий удивился: нешто станет великий государь передавать государственные письма с простым лодейным кормчим, не с посланником, и тем достоинство ронять – и русское, и царское? Но виду почти не подал, что удивлен, а ответил кратко, что нет, мол, таковых писем не имеем. Мистер Сесил, похоже, тем заметно огорчился.

Он спросил, какие у московитов планы. Услышав, что, ежели только будет на то его воля и позволение, они остались бы все навек в Англии, сказал, что храбрые и опытные моряки здесь в цене всегда. Так что, если кто хочет – может поступить в королевский военный флот, а кто того не желает – волен служить по найму. Ни в том, ни в другом никому из них препон чиниться не будет никаких. И даже напротив…

Воротясь в Колчестер, кормчий собрал людей и объявил, о чем и как шла речь в Лондоне. Трое сразу решились идти в военный флот, а остальные надумали такое: держаться кучно и искать, к кому бы на службу так поступить, чтобы всем скопом остаться. Но оказалось, что сплошь русскую команду не хотел иметь ни один хозяин. Пришлось им разлучаться…

Глава 2
ЛИВОНСКИЕ ДЕЛА

1

Не Петр Великий первым додумался, что России для нормального государственного существования необходимы флот, порты и западные учители. Ему посчастливилось успешно завершить то, что начинали за два века до него. Очень много на Руси зарождалось без Петра и до Петра: первый театр завел любовник царевны Софьи (как мы по не вполне точным учебникам учили – противник преобразований, ярый реакционер, а на самом деле западник до мозга костей и реформатор) князь Василий Васильевич Голицын, и «аптекарские огороды» на Яузе-реке до него завели, и полки «иноземного строя» – драгунские и рейтарские – до него появились. Но мы помним удачливого завершителя преобразований, а зачинатель кто ж? О том забыли. Такова уж неблагодарная память людская…

Так кто был зачинателем прорубания «окна в Европу»? Возможно, началось с воцарения новой династии Романовых?

Да нет, если бы так и было – едва ли стал возможен Лжедимитрий Первый, открыто проводивший насквозь прозападную политику. Так кто? Иван Грозный, который даже в опричники принимал охотно немцев и врачей-англичан выписывал? Он-то да, в этом ряду, но не первый. Вспомним, что кремлевский собор доныне высится, творение ученика Леонардо да Винчи – флорентинца, мессира Аристотеля Фиораванти, а Иван Васильевич его уже выстроенным застал!

Да, зачинателем прорубания «окна в Европу» с полным основанием можно назвать Ивана Третьего, мужа Софьи Палеолог, зятя императора Византии. Но позвольте, скажете вы, при нем-то Русь и начиналась: он принял у отца Великое княжество Московское – крупнейшее и сильнейшее, но все ж таки одно из нескольких русских княжеств – а сыну оставил государство Российское! При нем и гордый Господин Великий Новгород навсегда утратил независимость, и с татарским игом было окончательно покончено…

Ну да, так и есть. И он же начал войны за Прибалтику, за вернейший и прямой путь на запад.

В 1480 году пало татарское иго, а в 1492 – «смиритель бурь, разумный самодержец», как справедливо назвал его великий наш поэт Александр Пушкин, основал крепость Ивангород на границе с владениями крестоносцев и близ побережья Финского залива. Но войны с западными соседями привели к возвращению от Литвы под русскую руку обширных территорий на юго-западе; на северо-западе же особенных успехов не было.

А без выхода к морю Русь оставалась закупоренным, предоставленным самому себе, обществом, лишенным возможности сравнивать себя с другими и не усугублять собственные ошибки. Малолюдное пространство меж льдами Студеного моря и степями Дикого поля населено тюркоязычными кочевниками, подчиненными своим монархам – «ханам» лишь в то время и в той мере, какая потребна для защиты от сильных соседей и набегов на соседей послабее.

На востоке – бескрайние таежные пустыни, неведомо где и чем заканчивающиеся. А на Западе – католический мир, в себе разобщенный, непрестанно воюющий сам с собой не на жизнь, а на смерть. Но на окраинах своих, там, где соседствуют с ним иные, некатолические страны и народы, этот мир сжимался, как живое существо, до которого дотронулись, и вспоминал, что он в некотором смысле един. Просыпался древний дух крестовых походов, солидарность. И эта, нехарактерная уже для сердца католического мира, сплоченность хранила границы его от прободения…

2

Русь оставалась вне круга европейских стран – как расплющивающий нос о жгучее, ледяное стекло бедный мальчуган, любующийся новогодним праздником, куда его не позвали. Там, за стеклом, яркий свет, там тепло и уютно. Там нарядная елка и разряженные сверстники, в костюмах и масках. Им страшно весело! Им раздают подарки! Ни за что, ни про что – таинственные пакетики с вкусными вещами: там дорогие конфеты, там – зимой лютой! – разноцветные заморские фрукты, шоколад, печенье, орехи… А тут стужа, ветер прожигает одежонку, темно, страшно и кто-то воет (скорее всего, ветер, но может статься, что и волки! Стра-а-ашно!). Ты один, тебе грустно-грустно, слезы на щеках застывают бугорками… И невозможно, даже если узнаешь о том точно, поверить, что вовсе там не столь прекрасно и весело, как кажется при взгляде в продышанный глазок, со стороны. Там интриги, мучительная, съедающая человека зависть и мучительная ревность. А грошовые подарки в пестром кульке из скверной оберточной бумаги только кажутся сокровищами. Ценно в них не содержимое, а его нежданность. Но увы! Человек так уж устроен, и ничего с этим не поделать, что те, кто «вне праздника», склонны преувеличивать его достоинства и привлекательность, ну а те, кто «внутри праздника», напротив, преуменьшают его истинную цену. Какой-то умный австриец сказал уже в нашем, двадцатом веке: «Заключенные ищут выхода, исключенные ищут входа».

Так устроены люди. И эта общечеловеческая особенность и толкала русичей прорубать окна на Запад: и впрямую – войной с западными соседями, и в обход – неоднократными попытками установить сколько-нибудь регулярное сообщение с Европой по Студеному морю, вокруг Скандинавского полуострова. Но это устремление встречало ожесточенное сопротивление. Почему?

Да потому, во-первых, что, заполучи Россия достаточно просторное и, главное, постоянно распахнутое окно в Европу, исчез бы постоянный источник баснословных прибылей для сотен купцов, составивших немалые состояния на торговле с Россией.

Да потому, во-вторых, что никто толком в Европе не знал ни расстояний евразийских, ни соседей Руси на востоке. Поэтому существовала опасность (или на Западе необоснованно предполагали, что существует такая опасность. Неважно, была ли она на деле. Важно, что боялись, и это определяло политику), что Русь установит прямую связь с восточными и юго-восточными соседями и заберет в свои руки торговлю с Востоком: с Китаем, с Индией, с островами Пряностей.

– Ну, заберет, – скажете вы, – ну и что?

А вот что. Переместятся главные пути мировой торговли. А они только-только установились после большого смещения их на рубеже пятнадцатого-шестнадцатого веков, после открытия Америки, морского пути в Индию, после падения Константинополя – и связанных с этим смещением торговых путей упадком итальянских торговых городов и северогерманской Ганзейской лиги, возвышением Испании и Англии… Мир пойдет иным путем, вот что. Русь станет сверхдержавой, на манер сегодняшней Испании. И станет за счет иных стран, их могущества и богатства!

Так что костью в горле стояла перспектива выхода России к европейским морям и святейшему престолу, который только начал осваиваться с мыслью, что первую партию в мировой торговле стала играть не схизматическая Византия, а наикатолическая Испания, и могущественнейшей в мире недружной семье Габсбургов, и «татарским» ханствам, которым в мире российского великодержавия попросту не оставалось места на карте, и нарождающемуся польско-литовскому единству…

Ведь не подлежало сомнению, что, выйдя к морям, Россия не сможет оставаться прежней, ей придется перестроиться, чтобы вписаться в семью европейских народов. А тогда – о, тогда прощайте, привилегии английской Московской компании на российском рынке!

Да еще Реформация, потрясающая святейший престол с 1517 года. Только в канцеляриях папской курии утихло многолетнее (несколько нечестивое, поскольку речь шла о крушении христианской державы под ударами мусульман) ликование в связи с окончательной гибелью Второй Византийской империи – строго говоря, уже не той тысячелетней без малого твердыни православия, что веками коснела в схизме и идейная борьба с которой оказалась католицизму с его мощными схоластическими школами не по зубам. Ту, Первую империю, сокрушили крестоносцы Четвертого крестового похода в 1204 году. Эта кровавая репетиция пригодилась буквально через несколько лет в крестовых походах против «катаров» – еретиков процветающей тогда Южной Франции. Помните из школьной истории: папский легат твердил крестоносцам, немалое число которых уже испробовало вкус христианской кровушки при сокрушении Первой Византийской империи: «Убивайте-убивайте, Господь на том свете отличит своих от чужих!» А эта, догрызенная, наконец, турками в 1453 году, реставрированная династией Палеологов, составленная из разнокалиберных кусочков, не граничащих один с другим, еще два века агонизировала. Схизматики живучи более, нежели пресловутые кошки. И высокомерны запредельно. Эта самая Россия еще только нарождалась, когда тамошний монах, псковский инок Филофей, заявил с наглостью сверхъестественной: «Москва – третий Рим, и четвертому не быти!»

Тут имелось в виду, что первый Рим – императорский – рухнул за язычество, второй Рим – Константинополь, пал за «нечестие свое». Так каковы же будут надменные речи московитов, если они оседлают мировые торговые пути? Их высокомерие тогда во много раз превзойдет испанское!

В свете вышеизложенного понятно, почему принудить Европу принять Московию в свой круг можно было разве что подавляющим военным превосходством. А для создания подавляющей военной силы на западных границах нужен был полный мир на восточных границах России.

3

Так что возникающие вновь и вновь едва ли не каждое царствование войны Московии с западными странами, и прежде всего с ближайшими соседями – Ливонским орденом, Польшей и Литвой, не были случайными. И отнюдь не случайно то, что и Иван Грозный – властитель болезненно подозрительный, жестокий и коварный, видимо даже душевнобольной, но при этом одновременно умный, образованный, дальновидный и расчетливый, – начал свою войну за «окно в Европу». Единственную из множества допетровских войн за достижение этой цели, получившую собственное имя, – Ливонскую.

Формальным поводом был отказ Ордена уплатить ежегодный взнос за владение Дерптом (по-русски Юрьев, по-эстонски Тарту) по договору еще с дедом Грозного.

И, едва начавши эту войну, Россия из государства на краю света стала важным элементом европейской политики!

Ибо выход к Балтике для Московии закрывали католические Польша, Литва и Ливонский орден. Поэтому тот, кто начинал с ними войну, сковывал часть ресурсов католического мира – ресурсов, которые крайне нужны были для борьбы с Реформацией. А значит, он выступал на стороне стран, Реформацию поддерживающих: Англии, Нидерландов, северогерманских княжеств, Дании.

Впрочем, действительность всегда сложнее схем, и протестантская Швеция оказалась среди членов католического лагеря. Ибо по географическому положению своему могла рассчитывать исключительно на расширения за счет протестантских соседей да России. При этом гугенотам, с которыми у шведов не было никаких территориальных споров, они рьяно помогали.

Так геополитика сделала Дрейка союзником России. И навряд ли что тут изменилось бы, окажись он почему-либо врагом Ивана Грозного – скажем, из-за безумной жестокости русского царя, ведь Дрейк не терпел излишней жестокости, мучительство ради мучений истязуемого было, по его мнению, доказательством преступности палача, неправедности суда и богопротивности властей, такое допускающих. И даже будь Дрейк «русофобом», даже и тогда…

Был только один способ для английского моряка тех лет, чтобы не содействовать России: это уйти от дел. Но с темпераментом Фрэнсиса Дрейка такое и вообразить нельзя!

Но знал ли он сам об этой незримой связи своей с кровавым самодержцем отдаленнейшей страны?

4

Да, знал. Нет, не сам он, глядя на политическую карту мира, до этого додумался. Ибо в его время карта мира могла еще дать пищу уму скорее писателя, чем политика. На иных картах Россия еще, по застарелой привычке, именовалась «Дальней Татарией» или даже «Скифией».

У Фрэнсиса был вовсе не теоретизирующий склад ума. Не будем приписывать ему то, чего не было. Ему объяснил это могущественный тезка – первый государственный секретарь, основатель и бессменный руководитель первой в мире кадровой спецслужбы почти современного образца – прославленной «Сикрет интеллидженс сервис», сэр Фрэнсис Уолсингем.

Сэр Фрэнсис – неулыбчивый густоволосый мужчина с продолговатым лицом и горящими глазами фанатика – подробно объяснил молодому капитану место России на мировой «шахматной доске». А поводом к этому разговору явилось зачисление в экипаж, комплектуемый Дрейком для некоего сверхтайного рейса, русского юнги – уже известного нам Федьки-зуйка.

Рейс был не просто тайный, а сверхтайный. Поэтому сэр Фрэнсис Уолсингем как в силу своей высокой должности, так и в силу личных наклонностей, знал о нем пока что поболее самого Дрейка. Сэр Фрэнсис, случалось, упускал иногда из виду вещи общеизвестные. Такие, скажем, как: какой длины дублеты нынче в моде, или какой ширины воротники, или от кого забеременела мисс Фрогмортон, фрейлина Ее Величества. Но чтобы было, или появилось, или ожидалось в Английском королевстве нечто тайное, политическое, о чем бы он не пронюхал, да при том еще заблаговременно – это уж фантастика! Уж тайные дела в его стране (и часть тайных дел – большая или меньшая, смотря о какой стране речь пойдет, – в иных странах) до него касательство имели! Да при этом многие из таких дел – еще задолго до своего зарождения!

Соответственно, и сверхтайный маршрут Дрейка был в его нешумных канцеляриях продуман, расчислен и нанесен на карту, свернутую и вложенную в особую красно-зеленую полосатую папку. И по поводу содержимого этой папки, а вернее сказать – по поводу предстоящего превращения чернил, коими написано и начерчено в этой папке немало уже, – состоялось уже четыре беседы первого государственного секретаря с молодым капитаном, ничего особо выдающегося не совершившим, но, по мнению Уолсингема, из молодых, да ранних, самым многообещающим в своем поколении. И в последней сэр Фрэнсис обронил как бы мимоходом:

– Да, кстати, Фрэнк: я слышал, что вы заинтересовались Московией и московитами?

– Уже слышали? Гм! Не означает ли это, часом, того, что уже и неприятель знает все мои новости до пустяков?

– Успокойтесь, друг мой. Не означает. Это я проверяю дважды в неделю сам. И вообще неприятелю совершенно точно известно, и заплатил он за эту информацию целую кучу дукатов, что вы намереваетесь скопировать последний маршрут нашего общего друга Джона Хоукинза, но по возможности избежать его ошибок…

Тут тезки благодушно рассмеялись. Они понимали друг друга самое большее с полуслова, а чаще без слов: ибо принадлежали оба к одной партии. К той, что позднейшие исследователи назвали, всесторонне изучив ситуацию, точно так же, как они называли сами себя: «партия войны». Правда, занимали в партии тезки далеко не равное положение: Уолсингем был одним из ее вождей и вдохновителей – вождем, занимавшим среди сторонников ее наиболее высокое служебное положение, а Дрейк был пока не более, чем перспективным молодым офицером. Пока еще всего лишь одним из сотен…

Дрейк сказал хитровато:

– По совести говоря, было бы только справедливо, если б какая-то часть испанского золота, уплаченного за «достовернейшую» информацию о моих планах, – скажем, четвертая часть – отошла бы мне. Я бы тогда смог увереннее готовиться к экспедиции, а то приходится экономить на каждой мельчайшей мелочи. А для этого приходится влезать в эти дурацкие мелочи по уши, отвлекаясь от той подготовки, которую я никому передоверить не могу, – вы знаете, о чем я говорю.

– Хо-хо, Фрэнк, вы хотите получать деньги за достоверную информацию о своих намерениях? Бога ради! Я ничего не имею против этого. Только учтите: главная особенность оплачиваемой кассой моего ведомства информации о ваших действиях и намерениях – вовсе не степень ее расхождения с истиной, а…

– А что?

– Ага, интересно? Так вот, ценность ее определяется двумя пунктами: а) степенью доверия к ней противника и б) широтой ее распространения в неприятельском лагере.

– М-мда, с этим посложнее…

– Да нет, если разобраться, вовсе не в сложности дело. Для ума вашего калибра это не сложность. Любой разумный купчина справился бы (и справляются, скажу я вам!). Но это отнимает такую массу времени и денег… Вам пришлось бы отставить все ваши нынешние занятия…

– Ну, уж это – нет! Это меня бы не устроило!

– Еще бы! Полагаю, что и Англию бы тоже. Главный секрет моего ведомства, Фрэнк, в том, что любой среднеобразованный и (весьма желательно, но не обязательно) хоть на волос выше среднего уровня ума человек с нашей работой запросто бы справился. Надо только посвятить этому всего себя.

– Ну, тогда я в вашу фирму не перехожу.

– И не зову. С вас куда больше проку там, где вы сейчас находитесь. Но вернемся к вашему русскому юнге Тэду. Это вы его так назвали для удобства, а крещен он как?

– Представьте себе, это его подлинное имя! По-моему, я изменил в нем одну букву, для удобства.

– Одну всего? Удивительно! Обычно у этих русских имена такие, что ни выговорить, ни записать на слух, ни прочитать вслух европейцу невозможно! Хуже, чем у турок!

– Что ж, выходит, мне редкостно повезло.

– Судя по тому, что говорят оборванцы в тавернах, вам во многом редкостно везет. Это главное, чем вы известны после возвращения из Вест-Индии.

– Ну, слухи – это только на одну ступенечку повыше бабьей болтовни, – отмахнулся польщенный Дрейк.

– Будем надеяться, что этот Тэд станет удачным приобретением и в остальных отношениях.

– Ну, «приобретением» – сказано не вполне точно, сэр. Он не невольник, и я его не покупал. Такой же наемник по контракту, как и остальные в моей команде. Но насчет того, что он принесет нам удачу, – что ж, тому есть знамения.

– Дай Бог!

И два Фрэнсиса перешли к делу.

5

Уже более десяти лет Московия вела войну на западе – и пока, увы, ни одна из целей войны не была достигнута полностью и прочно.

А начиналась эта война при благоприятнейших предзнаменованиях, удачно и даже весело! Малой кровью и быстро брались крепости. Без боя сдавались торговые порты. Неприятель бежал на всех направлениях, точно заманивал русское войско в глубь своей территории. Потом… Потом как кто сглазил и российское войско, и его воевод, и тамошнюю местность, и даже самого царя Ивана Васильевича…

Вражьи крепости – точно кто в них гарнизоны иным, железным, племенем заменил, перестали сдаваться и стойко сидели в осаде месяц за месяцем, сковав половину, а затем и большую часть царского войска.

Новые и новые наборы «даточных людей» уходили в глубь Ливонии и застревали в ее сырых, пасмурных низинах, как нож в тесте. Земли там малородящие, хлеб для войска приходилось слать из России. И из того доходила до полков третья часть, редко когда половина. Потому что ливонцы побросали свои подзолистые пашни с хлебом по колено, где пожегши на корню серые хлеба, а где скотом потравивши, и ушли в дубравы. Сидя в дубравах, они на русские рати не нападали, а подкарауливали обозы с хлебом из России. Разграбивши их и выпрягши лошадей на мясо, снова хоронились в своих дубравах.

Помещики-немцы со своей челядью сидели в замках. Холопы их, ливонцы, сидели в своих лесных берлогах – и готовы были сидеть там еще хоть и десяток лет. На барщину ходить не надо и корму вдосталь. Кто кониной брезгует – тот волен дичь стрелять в господских лесах любую, какой в мирное время мало кому и попробовать довелось. Ведь лесники, самые ненавидимые из челядинцев, первыми посбегали в замки, за каменные стены. И простонародью ведь оружие роздали – для войны. Так что свободно можно было в баронских, графских и даже архиепископских лесах браконьерничать сколь душе угодно. Кабан – бей кабана, глухарь – бей глухаря, ни тебе штрафов, ни плетей. От перепелки в поле до форели в ручье – все твое! В торфяных хижинах молились о том, чтобы подольше длилась эта нестрашная война. Эстляндским и лифляндским крестьянам эта война была не в тягость, а в радость.

6

В самом низу социальной лестницы крестьяне Ливонии извлекали свою пользу из войны, а в самом верху этой лестницы гроссмейстер Ливонского ордена герр Кеттлер тоже постарался извлечь кой-какую выгоду из разорившей его владения (а как-никак, ровно одна треть всех земель в Ливонии была – орденские земли!) войны. И, взвесив все «за» и «против», он в один прекрасный день объявил Ливонию герцогством, а себя – протестантом и владетельным герцогом!

Легат – представитель Святейшего престола – вздумал опротестовать его действия. В ответ герцог Готфрид Первый посадил его высокопреподобие в подземелье, на хлеб и воду. Ну, там еще всякие овощи на вонючем холопском травяном масле – как его, конопляном, что ли? Человек привык к разнообразной мясной пище, деликатесной рыбе, а тут эти травы, будто он – впавший в безумие библейский царь Навуходоносор! Фу!

В беседе с глазу на глаз герцог объяснил легату, что он заблуждается: ущерб Святейшему престолу, нанесенный отпадением от католичества Ордена, созданного усилиями и жертвами всего католического мира для борьбы со схизматиками, а также для обращения в христианство язычников, вызвано отнюдь не его, гроссмейстера, злой волей, а божиим попущением. И как вы думаете, за что? А вот за его, недостойного папского посланца, личные тяжкие грехи.

Ну, тут уж его высокопреподобие возразить не мог. Ибо не по навету говорил о сем предмете герр Кеттлер, а по наиточнейшему знанию: вместе обжирались жирными угрями, ароматной форелью, сочными окороками, нежными фазанами и много-много чем еще. И пили вровень, хотя грубых водок его высокопреподобие мог без облегчения блевотиной побольше осилить – зато герр гроссмейстер был сильнее по части тонких вин, ликеров и сладких наливок. Легат же, если по-мужски, откровенно, всему предпочитал грубую, терпкую можжевеловку да утеху лесорубов – двойную перцовочку.

А теперь он давнего собутыльника заточил и церковью не предусмотренный постоянный пост ему учинил. По великим праздникам разрешил вдоволь давать (но бдительно при этом следить, чтоб на завтра не припрятывал, ест пусть, покуда не осовеет, а уж потом ни-ни) ливерной колбасы и скучной тощей салаки. А пить в такие дни одну бадью пива на весь день. Ну не мучитель ли, подобный цезарю Домициану или Нерону, а?

Следующий из смертных грехов, в коих невозвратно погряз его высокопреподобие, – сластолюбие. Каждую ночь господину легату согревала постель лифляндская крестьянка не старше восемнадцати лет. А тут дни тянутся пустые без застолья, а уж ночи вообще хоть удавись! В такие ночи с ужасом вспоминаешь, что тебе уже пятьдесят лет и что за крах орденского государства, кое вверено было твоему надзору, погонят со службы навсегда, и хорошо еще, ежели деревенский приход дадут в каком-нибудь жалком захолустье. А что приход? Одно – что он уж давно перезабыл всю литургию, занятый важными делами, высокой политикой да к тому же пьяный непробудно все последние года. А другое – он привык, понимаете, при-вык! – к другому уровню доходов, к другому уровню почета… Ну, вот женщины. На что он может рассчитывать в захолустном приходе, если трезво рассудить? А? (И ведь еще большой вопрос, дадут ли ему хотя бы самый поганый приход! А то и в каталажку, в штрафной картузианский монастырь лет на пять молчанки заточат!) Так вот, все, на что он в лучшем случае может рассчитывать, – это горластая, сварливая, костистая баба, вдовица лет сорока. Он в сумраке своего подземелья увидел эту старую каргу как наяву: черная, точно не мылась от роду, всклокоченные редкие волосы, каркающий голос, тощая безотрадно, во всех местах, где у женщин Бог повелел быть мягкому и упругому, у нее под шершавою кожей сочленения, твердые, как железные доспехи…

Чур меня, чур!

Наутро пришел герольд от господина герцога – известить арестанта о том, что если доклад Риму будет составлен в угодном господину герцогу духе, режим будет смягчен следующим образом: перевод из подземной в надземную камеру башни, сокращение поста до четырех дней в неделю, одна крестьянка в неделю. Но легат угрюмо сказал:

– Пускай его светлость погодит со льготами. Мне нужно все хорошенечко обдумать. Три… Нет, шесть дней на раздумье прошу! – и, не слушая возражений, улегся на свой жалкий, к тому же отсыревший, соломой набитый тюфяк недавно еще упитанной и поросячье-розовой, а ныне морщинистой и седо-щетинистой мордой к стенке.

Он лежал все шесть дней, вставая только за нуждой, и ел лежа, только от стены отвернувшись. Потом встал, кряхтя, размялся, помахав руками и поприседав, и заколотил в дверь. Когда тюремщик явился на шум, легат прежним своим тоном – тоном человека, не знающего возражений и не ожидающего их услышать от кого бы то ни было, – скомандовал:

– Немедленно сообщите его герцогскому высочеству, что я готов совместно с ним приступить к написанию отчета об имевших место в последние годы событиях. Пусть его высочество выберет время, когда ему… Когда Им будет благоугодно этим заняться.

Тюремщик не сразу и понял, кому «им» будет благоугодно. А господин легат не отпускал грубияна до тех пор, пока тот наизусть не выучил текст послания.

Отчет они написали за два дня, потом два дня легат пил беспробудно, так что доставленная по приказу герцога очередная лифляндочка вышла такою же нетронутой, как и вошла. А потом в замковой церкви его высокопреподобие отрекся от католичества, сложил с себя сан и… И присягнул на верность своему господину, став первым бароном, чей титул не от рождения владельцу достался, а пожалован герцогом за заслуги. Барон фон Лихенвальд унд цу Вассерштайн – звучит? То-то! Главное в жизни – правильно, на трезвую голову рассчитать все плюсы и минусы своего положения. В сущности, он, сын умбрийского кабатчика, никогда не ощущал себя именно итальянцем. Он был вне национальности, над национальностями. Был сыном Вселенской церкви. А стал второразрядным немцем. Зато из опального дипломата, обреченного на убогое доживание где-то в европейском захолустье, он стал владельцем трех деревушек и семи хуторов (правда, одна деревушка и пять хуторов заняты московитами, но и в оставшихся достаточно крестьяночек на его век).

Одно беспокоило новоявленного феодала: как бы русские не победили – отберут же все владения, по миру пойдешь! – или Польша не победила бы. А то, не дай Бог, в обозах победителей придет инквизиция, тогда ему, отступнику, да еще расстриге, костра не избежать. Длилась бы эта война вечно!

А в отчете они написали, что переход в лютерову ересь со стороны герра гроссмейстера был вынужденным шагом. И вынужден шаг сей был единственно тем, что русское наступление могло привести к переходу всей территории Ордена к московитам, что чревато не только усилением схизматического Московского государства сверх допустимого, но и ослаблением верной Святейшему престолу Польши. А так – ставшая протестантским герцогством Ливония продолжает войну на стороне католических стран, да еще и сможет теперь влиять в выгодном для Святейшего престола духе на лютеранские Данию, Швецию и Мекленбург с Померанией.

Когда repp герцог до конца разобрал, что же написал в отчете своем барон Лишайникового леса и Мокрой башни, он сей же момент назначил герра барона своим вице-канцлером. В каковом качестве сей барон и встречался, уже в восьмидесятых годах шестнадцатого века, с Федькой-зуйком. Но это будет рассказано в надлежащее время, еще не скоро. А покуда мы простимся надолго с герром бароном…