Текст книги "Приключения профессора Зворыки"

Автор книги: Николай Чуковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

– Ха-ха-ха! уморил, Кирилюк! Гляссе… ха-ха-ха!

– Хе-хе-хе! – подхихикнул Шмербиус. – Гляссе…

– Пиши. Кирилюк: предать смертной казни через гляссе, ха-ха-ха!

– Какой из него статуй получится, ваше благородие, – сказал Кирилюк.

Раздался топот копыт, и к офицеру подскакал хунхуз на маленькой большеухой лошаденке.

– Ваше благородие! – закричал он. – Поезд идет!

– Откуда?

– Он сейчас у Кедровой Рощи, в двадцати пяти верстах.

– Успеем гляссировать, – сказал офицер, – ступай…

У опрокинутого поезда был разгром. Разбойники грабили суматошливо и торопливо. Несчастные пассажиры сидели в снегу, связанные по двое, по трое. Иные кричали и плакали, иные мрачно подчинялись разбойникам. Хунхузы и казаки вьючили тюки, чемоданы и корзины на спины своих лошаденок. Они шумно ссорились между собой из-за дележки.

Эскорт, сопровождавший штабс-капитана, поминутно останавливался, потому что „его благородие“ приказывал то ту, то другую вещь отнести в его личный обоз. Профессор мерз и переминался с ноги на ногу.

Уже у самого паровоза, перевернутого и остывшего, их нагнал второй хунхуз, прискакавший с наблюдательного поста на холме.

– Поезд идет! – кричал он.

– Успеем, ответил офицер.

– Он летит, как ветер.

– Успеем.

– Ой, атаман, это не простой поезд, это шайтан-поезд. Его труба – огонь, его котел – огонь, его, колеса – огонь, он дышит огнем.

– Молчать! – рявкнул штабс-капитан.

Но известие мигом распространилось по всему лагерю. „Шайтан, шайтан-поезд!“ – бормотали хунхузы. Суеверные, невежественные казаки угрюмо крестились. Те, кто успел навьючить своих лошаденок, торопливо уходили в лес.

Профессора проволокой прикрутили к телеграфному столбу возле паровоза. Шмербиус принимал в этом деятельное участие и даже сам лазил на столб за проволокой. „Туже, туже!“ – кричал он привязывавшим профессора казакам. „Приналяг! Си-ильно! Дру-ужно!“ А потом улучил минутку и сам подошел к профессору. „Что, взяли, уважаемый?“ – прошептал он. – „Не доросли вы еще тягаться с Аполлоном Шмербиусом“.

Раздался далекий гул. Он все рос и приближался. С грохотом лязгало железо, а лесное эхо нестройным ревом отвечало ему. Разбойники бросали добычу и один за другим уходили в чащу.

И вот из-за поворота выскочил огненный дракон. Морозный туман сделал его огромным и расплывчатым. Багровое чудовище приближалось с неистовой быстротой. Лошади тревожно заржали. С диким воплем, бросая все, хунхузы вскакивали в седла и неслись прочь.

– Кишку, паровозную кишку! – кричал штабс-капитан. – Гляссе…

Но его никто не слушал.

И оставив профессора, он тяжело захлюпал по снегу к своей лошади. Шмербиус побежал за ним.

Через пять минут огненный паровоз налетел на задний вагон, взорвался, и грандиозный столб пламени, как фейерверк, взлетел в черное небо.

Я жарко обнял моего милого профессора.

Глава девятая. Крест

Мы третьи сутки ехали верхом по занесенной снегом тайге меж высоких сосен и пихт. Длинные ноги профессора то и дело шаркали по снегу. За седлом, к крупу лошади был привязан его огромный чемодан, по счастливой случайности не тронутый разбойниками. Заморенная лошаденка профессора еле двигалась. Ей достался непосильный груз. Я до сих пор не совсем понимаю, почему профессор ехал на лошади, а не лошадь на профессоре – настолько он был силен и огромен, а она мала и тщедушна. Но он, бодрый, с красным, возбужденным лицом, беспрестанно понукал ее и ехал впереди всего отряда рядом с начальником карательной экспедиции, товарищем Сыроваровым. Милый профессор, как школьник, гордился огромной древней винтовкой, украшавшей его могучую спину, и ежеминутно задавал ехавшему рядом с ним военкому тысячи вопросов. Но товарищ Сыроваров, как все сибиряки, был неразговорчив, и профессору приходилось довольствоваться собственными наблюдениями.

Мы уже третьи сутки гонялись за разбойничьей бандой штабс-капитана Авсеенки. Враг уклонялся от боя и заводил нас все глубже в тайгу. Конские следы поднимались по почти неприступным скалам, опускались в непролазные лощины, кружились, путались, разъединялись и снова соединялись где-нибудь верст за сорок. Наш начальник внимательно вглядывался в каждый отпечаток и торопливо вел за собой растянувшийся на полверсты усталый отряд. Профессор тоже разглядывал следы копыт, но на это у него были совсем особые основания.

Несколько часов назад, когда мы с трудом поднимались по крутому косогору, с которого ветер смел весь снег и который был до того скользок, что лошади едва держались на ногах, профессор внезапно вскрикнул. Внизу у основания холма он увидел на снегу отпечаток лошадиного бока.

– Товарищ военком, – сказал он. – Когда они здесь проезжали, одна из лошадей поскользнулась и упала вниз. Не найдем ли мы там чего-нибудь?

Сыроваров немедленно распорядился. Усатый красноармеец слез с лошади и ползком спустился вниз.

Возвратясь, он рассказал, что, судя по следам, упавшей лошади удалось встать и, хромая, последовать за остальным отрядом бандитов. На месте падения он нашел клочек бумажки, очевидно, выпавшей из кармана всадника. Профессор вырвал ее у него из рук и, увидев мелкий прыгающий почерк, восторженно завопил:

– Славно же он хлопнулся!

– Кто? – спросил Сыроваров.

– Аполлон Шмербиус, – ликовал профессор. – Это его почерк!

– Кто он такой?

– Он? Опаснейший враг человечества.

– Что же он делает в банде Авсеенки?

– Он служит полковым цырюльником.

– А!.. – разочарованно протянул начальник карательной экспедиции.

Спустя несколько минут, профессор попридержал за поводья свою лошадь.

– Смотрите, Ипполит, – сказал он, когда я с ним поровнялся. – Вы видите эти следы?

– Вижу, – ответил я.

– Вы ничего не замечаете?

– Ничего.

Я пристально вглядывался в следы четырех самых обыкновенных копыт.

– Фу, какой вы не наблюдательный. Видите, как неотчетливо отпечатался вот этот след. Эта лошадь припадает на переднюю правую ногу. Следовательно…

– Ну?

– Следовательно, это та лошадь, на которой едет Шмербиус.

Теперь он интересовался только следами хромой лошади. Эти следы беспрестанно заводили его в сторону, заставляя отбиваться от отряда, путали и сбивали с толку. Хромая лошадь, очевидно, отставала от других, и поэтому Шмербиус всюду старался проехать напрямик, сократить путь. И профессор, как добросовестный следопыт, заезжал в такие чащи, путался в таких дебрях, что лицо его было все исхлестано колючими еловыми ветвями.

К вечеру мы наткнулись на остатки лагеря. Бандиты были здесь всего несколько часов назад, и зола их костров еще не успела остыть. Товарищ Сыроваров хотел продолжать погоню. Но наши лошади и люди были так измучены, что он решил остаться здесь на ночь.

– Только бы не было вьюги, – говорил он профессору, косо поглядывая на небо. – А то заметет следы и – пропало. И на этот раз их не поймаем.

Но ночь была ясная, звездная, ветер улегся совсем, и усталые красноармейцы так охотно собирали хворост для костров, что ему было жаль уводить их в тайгу, в темноту. Палатки были мигом расставлены, затрещали костры, в котелках весело запрыгал горох, и мы с профессором улеглись, тесно прижавшись друг к другу и укрывшись тремя одеялами. Наконец все стихло, только изредка охал во сне красноармеец, переворачиваясь на другой бок, да фыркала лошадь. Часовые, чтобы не замерзнуть, переступали с ноги на ногу и с размаху били себя по бокам рукавицами.

– Профессор, – шопотом спросил я, – что написано в той бумажке, которую Шмербиус потерял упав с косогора?

– Пустяки, – ответил профессор, – просто мазня какая-то. Посмотрите сами, если хотите.

Он засунул руку в жилетный карман, вынул бумаженку и протянул ее мне. Я привстал и пододвинулся к костру. Это был листок из записной книжки, с обеих сторон мелко исчерченный отрывочными бессвязными фразами. На одной стороне было написано:

„Проба пера. Дюжина – 6 коп. Гросс 72 к. Отверженному остается только одно: отвергнуть всех. Гениальность – это способность не останавливаться ни перед какими обстоятельствами. Я гений? Должно быть!“

Дальше была нарисована свинья во фраке, с задранным кверху пятачком и под ней подпись: „Свиньи страшно любят жизнь. Пример – профессор Зворыка. Но умные мясники режут их без зазрения совести и правильно поступают. Итого 7 р. 20 к.“.

На другой стороне Шмербиус довольно удачно нарисовал себя в виде чортика с рожками и длинным хвостом. Под этим подпись:

„Мир, ты меня не признал, так раскаивался, безумный!

Гибель тебе я несу, жаром дохну на тебя.

„Бритье – 15 к. Стрижка – 20 к. Ежиком – 25. Бриолин – 5 к. Одеколон – 5 к. Шампунь – 15 к. Еще раз, чтобы не забыть: знаки пути – крест, хвост, хобот, паук, решетка“.

– Профессор, – сказал я, прочитав всю эту белиберду, – что это за знаки пути? Какого пути? Нет ли здесь скрытого смысла? Уж не указание ли это, куда нам итти?

Но профессор ответил мне звонким храпом. Он крепко спал. И я, утомленный долгой дорогой, стал дружно ему подтягивать.

А на утро началось то же: кучка тощих, дышащих паром, лошадей, тайга, желтый махорочный дым, сугробы по грудь, и тучный гигант-профессор, упрямо выискивающий следы хромой лошади.

На этот раз эти следы еще чаще уклонялись в сторону. Как будто Шмербиус что-то разыскивал. Профессор совсем загнал свою лошаденку, рыская по сторонам. Наконец, эти следы завели его так далеко, что он решил оставить их и вернуться к отряду.

– Ипполит, – сказал он, с трудом догнав меня. По-моему, он разъехался с бандитами. Я это давно ожидал, потому что они для него – лишь случайные попутчики, не больше. А он поехал туда… где… тридцатого апреля… Одним словом, мы должны проститься с милым товарищем Сыроваровым и ехать за ним.

Профессор отговорился геологическими исследованиями. Сыроваров пожелал нам счастливого пути, снабдил нас на несколько дней провиантом, предоставил двух лошадей, и мы расстались.

След Шмербиуса вел нас вверх по длинному, довольно пологому склону поросшего лесом холма. Путь был тяжелый, лошади по грудь проваливались в снег, густые заросли рвали нам платье, и мы, пыхтя, с трудом продвигались вперед. Было уже далеко за полдень, когда мы взобрались на вершину холма. Внизу расстилалась глубокая лесная долина, а по другую ее сторону виднелась гряда высоких, занесенных снегом гор. Снизу подымались легкие дымки – должно быть, там было селение, скрытое лесами. Следы хромой лошади вели вниз, и нам ничего не оставалось, как последовать за ней. Спуск был так крут, что я норой рисковал перелететь через голову моей лошади. Профессор подбадривал меня.

– Шмербиус от нас не уйдет, – говорил он. – Его измученной и хромоногой лошади приходится итти по непротоптанному снегу. Уж на этот-то раз мы разделаемся с ним по-свойски. А тогда вернемся домой.

Он даже утверждал, будто видит Шмербиуса внизу, будто хромая лошадь так подкидывает своего седока, что тот не может прямо держаться в седле и наклонился вперед, обхватив ее шею руками, будто фалды Шмербиусова фрака вьются по ветру, как черные крылья. Но часы проходили за часами, а мы все также продолжали спускаться, следуя за неровными отпечатками копыт и никого не встречая.

Начало уже смеркаться – зимний день короток когда мы достигли дна долины. Здесь было теплее, и среди хвойного леса стали попадаться голые лиственные деревья – ольха и береза. На их прутьях чернели огромные вороньи гнезда. После целого дня пути мы чувствовали себя бесприютно. Поднялся ветер, небо покрылось тучами, и профессор стал опасаться метели. Не трудно представить себе нашу радость, когда еле видные следы хромой лошади привели нас к бьющему из-под земли ключу. Ключ был почти занесен снегом, но его черная струя сохраняла еще теплоту земных недр и не замерзала. Мы, весь день утолявшие нашу жажду только снегом, спешились и подошли к воде. Очевидно, Шмербиус несколько часов тому назад сделал здесь то же самое, потому что снег на берегу ручья был затоптан. Вот здесь он сошел с лошади, здесь стал на колени.

– Смотрите, профессор, – сказал я, – видите пень. Значит, тут побывали дровосеки. Должно быть, близко жилье.

Мы напились, дали корму лошадям и уселись в снег отдохнуть. Мы поедем искать приюта, потому что итти по следам Шмербиуса в темноте невозможно, да и лошади наши были изнурены окончательно.

Профессор кормил с ладони мышей, продолжавших обитать у него в кармане, а я пытался сосновым сучком сбить ледяную кору, облепившую мои башмаки.

– Ипполит, – вдруг сказал профессор, – вы слышите, кто-то вздохнул.

Я прислушался и услышал явственный, тяжелый вздох совсем близко, почти над ухом.

– Кто здесь? – спросил профессор.

Ему никто не ответил.

Профессор сиял ружье.

– Выходи! – крикнул он, – буду стрелять!

Но в ответ ему раздался такой же тихий, мучительный вздох. Он поднялся и стал дулом ружья раздвигать кусты вербы и калины, покрывавшие берег. И вдруг увидел большой желтый глаз, кротко глядящий на него.

– Ба! да здесь лошадь! – взволнованно вскрикнул профессор. – Это его лошадь! Он загнал ее до полусмерти и бросил.

Лошадь лежала на снегу, вытянув шею и ноги. Мокрая шерсть ее была сбита в клочья и дымилась. Снег подтаял под ее тушей, и она лежала в яме, тяжело вздымая ребрастую тощую грудь. Правая передняя нога ее была вывихнута и перевязана грязной тряпкой, должно быть, служившей Шмербиусу носовым платком.

– Ах, он скотина, – бормотал профессор, – ах, он мерзавец! Да, ведь, он замучил ее, загнал, убил. Бедная, бедная лошадка. Ипполит, дайте овса, я накормлю ее. Мы ей поможем, мы вылечим ее. Я отдам ее здешним крестьянам, а на обратном пути возьму с собой в Питер.

Но лошадь не притронулась к овсу. Ее нижняя губа оттопырилась, обнажив белые зубы. Белок глаза покрылся сеткой черных жилок. Нет, ей не дождаться возвращения профессора.

Было уже совсем темно, когда мы снова сели в седла. Небо казалось чрезвычайно низким и черным в сравнении с покрытою чистым белым снегом землёй. Сильный порыв ветра раскачивал прутья кустов и понес клубы жесткой снежной пыли. Он заносил в бок хвосты и гривы лошадей, наугад пробиравшихся между стволов. За полчаса, проведенных у ручья, я успел остыть, и мне было зябко. Струйка холодного воздуха проникла через рукав за спину. Сверху начал падать редкий сухой снег.

– Добраться бы скорее до жилья, – подымая плечи, сказал профессор.

Сносимый с лесных лужаек снег стал собираться в сугробы у корней деревьев, и лошади шли то по сыпучим горкам, то по хрупкому голому насту. Сосны, с высоко растущими ветвями, были плохой защитой. Ветер свистел то справа, то слева, колесами крутя снег.

Профессор ворчал, ворочался в седле, нетерпеливо прислушивался и присматривался, поминутно останавливая лошадь. Ему все предвещало близость жилья: и поредение леса, и пни, и поломанные ветви. Он даже несколько раз утверждал, что чует запах дыма, слышит лай собак, и беспрестанно менял направление.

Я устал от четырехдневного сидения в седле, отряхивал с ресниц снег и безучастно ехал за профессором, смотря на его огромную спину, покрытую белой пеленой в два пальца толщины.

Моя лошадь заразилась моим безразличием и медленно плелась вперед, кивая в такт головой и беспрестанно дергая левым ухом, в которое забивался снег.

– Эй, чорт возьми, – донесся, наконец, до меня голос профессора. – Да, ведь, мы приехали к тому же самому ручью.

Действительно, мы все это время напрасно кружили. Я вспомнил, что выехали мы против ветра, а теперь уже давно ветер дует нам в спину. Перед нами снова черная струйка воды, у которой мы сидели час тому назад.

– А хромую лошадь снегом занесло, – сказал профессор, въехав в большой сугроб. – Она издохла, вокруг живой снег пооттаял бы. Эх, бедняга!

Но мне теперь все равно. Лишь бы выбраться.

– Пустите поводья, профессор, – закричал я, почти не слыша своего голоса. – Лошади сами найдут дорогу.

Профессор кивнул головой, и лошади понуро потащили нас в белую зыбкую мглу.

Глаза мои слипались, и я, усталый и ко всему безучастный, не противился сну. Я закрывал глаза и видел тысячи черных точек на золотом ноле. Эти точечки копошились, бегали, сростались друг с другом и превращались в сотни маленьких Шмербиусят, кривляющихся, злых и хвастливых. Но и эти Шмербиусята продолжали рости и сростаться, копошась в глазу, как черви в гнилой груше. Наконец, они все превращаются в одного Шмербиуса, и он шепчет мне, чавкая слюнявыми губами:

– Я засыплю тебя снегом… ш-ш-ш… Ты умрешь… ш-ш-ш… Не поймать тебе, не поймать…

Но тут лошадь моя запнулась о корень, я вздрогнул и открыл глаза. Черное, низкое небо вдруг исчезло, видны были белые косые линии падающего снега. В то время, как я вздремнул, взошла луна, бросая свой свет сквозь неплотные тучи. Профессор вместе с лошадью превратился в одно гигантское снежное чудовище, мерно покачивавшееся из стороны в сторону. Он молчит и не оборачивается. Должно быть, спит.

Лес начал редеть, к соснам все чаще примешивалась ольха и осина, лошади беспрестанно натыкались на бревна и кучи хвороста. Вот стало еще светлее, вот последние стволы и – невероятный порыв ветра чуть не выбил меня из седла.

Лес кончился, мы едем по бугристому, неровному полю.

– Профессор, да, ведь, это кладбище! – закричал я, увидев деревянные кресты, мужественно противостоящие метели. Рот мой был тотчас же доверху забит жестким, колючим снегом.

Профессор кивнул головой и что-то ответил, но вихрь унес его слова.

– Что? – крикнул я.

– Сейчас выберемся! – донеслось мне в ответ. Но как бы в насмешку над этими словами, лошадь профессора споткнулась о гробовую доску и упала. Профессор грузным кулем покатился в соседний сугроб.

И больше его лошадь не встала. Напрасно профессор звал ее самыми ласковыми именами, напрасно умоляюще гладил ее по шее, дергал ее за поводья и даже, рассердившись, кричал за нее. Профессор всегда был ласков с животными и не мог бить несчастную клячу. Да это было бы совершенно бесполезно, потому что четырехсуточное плутание по лесам с таким многопудовым грузом на спине окончательно надорвало ее силы. Моя лошадь подошла к ней и, опустив голову, остановилась.

– Поезжайте, Ипполит, поищите людей, – наконец, сказал мне профессор, отчаявшийся поднять несчастное животное, – а я подожду вас здесь.

Но и мою лошадь было невозможно сдвинуть места. Я спрыгнул в снег и, едва передвигая отсиженные ноги, повел ее куда-то вперед, в свист и грохот, беспрестанно спотыкаясь о выступы могил. Я задыхался, я падал, кладбище казалось мне бесконечным. Да и как я снова найду профессора в этом движущемся, сыпучем, вертящемся мире? Проплутав полчаса, я совершенно выбился из сил и окончательно отчаялся.

Вдруг сквозь летящую мглу я увидел что-то черное. Я сделал еще несколько шагов и наткнулся на остатки железной ограды. За ней каменная будка с круглой крышей. Э, да это старая разбитая часовня. Вход заперт и заметен снегом, но в окнах выбиты стекла, и мы сможем пролезть через них. Там, внутри, мы будем укрыты от бури. Надо скорее найти профессора.

На профессора я наткнулся почти сразу. Он сидел в десяти шагах от часовни, но не видел её. Я столько времени плутал, прежде чем добрался до часовни, а она была всего в нескольких саженях. Увидев меня, профессор страшно обрадовался, потому что, чуть я ушел, он сообразил, что только случай может заставить нас снова встретиться в этом непроглядном, мутном хаосе.

Лошадь его отказывалась встать. Мы положили перед ее мордой овса, засыпали ее снегом, чтобы она не замерзла, и побрели к часовне.

Влезть в окошко и протолкнуть туда чемодан было нетрудно. Моя лошадь осталась во дворе, привязанная к решетке с подветренной стороны. Мы очутились в круглой каменной конуре, пол которой был наполовину занесен проникшим через выбитое окошко снегом. Пол был земляной, лишь в середине была вбита каменная плита с высеченным на ней крестом. Часовня, видно, давно была запущена. Иконы вынесены, а остатки иконостаса грудой щепок лежали на полу. Окошко, обращенное против ветра, профессор завесил своей пелериной, а подветренное окошко служило выходом для дыма весело затрещавшего костра. Закутавшись в одеяла, мы сразу заснули.

На следующий день я проснулся первый. Профессор еще спал, широко раскинувшись и громко храпя. Костер потух, и холод был зверский. Я сложил в кучу последние остатки иконостаса и поджег их. Затем вылез в окошко, чтобы размять застывшие ноги и посмотреть, что стало с нашими лошадьми.

Спрыгнув с окошка в снег, я зажмурился от ослепительного света. Был морозный, тихий, солнечный день. Глубокий снег, покрывавший кладбище, снял и искрился. Сзади чернел лес, а впереди, вдалеке, подымались зубчатые горы.

Моя лошадь пропала бесследно. Сорвалась ли она с привязи или ее завели – не знаю, но ни следа ее не мог я найти. От несчастной же лошади профессора остался один только окоченевший труп.

Но самым удивительным, самым ошеломляющим было то, что в двух шагах от меня начиналась людная городская улица с большими каменными домами. Проезжали извозчики, дворники сгребали снег, школьники шли в школу. О, чудесница-метель, как ты одурачила нас! Мы потеряли двух лошадей, выбились из сил, провели ночь на замерзшем, ледяном полу, в то время как под боком находился город с гостиницами, магазинами, конюшнями!..

Я кинулся в часовню к профессору. Он уже проснулся и, стоя на коленях, внимательно разглядывал стену.

– Профессор! – закричал я, спрыгнув с окошка в середину часовни, – здесь город, люди!

Но профессор даже не обернулся. Он продолжал разглядывать стену, беззвучно шевеля толстыми губами.

– Профессор, идемте, – продолжал я, – мы отлично позавтракаем, отдохнем.

– Какое вчера было число? – неожиданно спросил он меня.

– Второе апреля, – с удивлением ответил я: – но зачем вам это?

– Он был здесь за несколько часов до нас. А может быть даже за несколько минут!

– Кто он?

– Шмербиус!

– Где же он теперь?

– Он спустился.

– Куда спустился?

– Этого я не знаю. Посмотрите сами.

Я нагнулся и увидел надпись, нацарапанную карандашом на стене:

„Спустился 2-го апреля 192* года, за 28 суток до гибели Земного Шара.

Аполлон Шмербиус“.

А под этим две черточки, пересекающие друг друга в виде креста.

– Вот и судите сами, – сказал профессор, куда он мог спуститься. Эх, пакость какая, расписываться-то он любит, как все самовлюбленные люди; на каждой стенке Аполлон Шмербиус, с этаким хвостиком выведет, а толком ничего не напишет. Куда он мог спуститься?

Я ударил себя по лбу.

– Вы помните, профессор, – закричал я, – что написано у него в записной книжке: знаки пути – крест, хвост, хобот, паук, решетка.

– Ну, так что же?

– Вот он, крест, видите под надписью. Он спустился под какой-то крест…

Профессор как полоумный кинулся к каменной плите, вбитой в середину земляного пола. На ней был высечен широкий крест.

– Он должен быть там, – кричал профессор, стараясь руками зацепиться за край плиты, – в склепе! Под часовнями на кладбищах почти всегда бывают склепы, я совсем забыл об этом.

Он напряг все силы, охнул и вытянул из земли огромный камень. Под камнем оказалась глубокая черная яма, из которой пахнуло сыростью и теплом.