Текст книги "Беринг"

Автор книги: Николай Чуковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

9. ЧЕЛОВЕК С ДУРНЫМ ХАРАКТЕРОМ

Георг Штеллер родился в 1709 году в Германии, в той части Баварии, которая называется Франконией. Это был рыжий немец с оттопыренными ушами, небольшой, коренастый, крепкий, несокрушимого здоровья. Подвижной, любознательный, самоуверенный, он обладал несносным, сварливым характером и особым талантом затевать ссоры со всеми, кого встречал на пути.

Он был сыном мастера сапожного цеха. Ещё в детстве проявил он замечательные способности к наукам. В школе он был лучший ученик. Когда профессора университета и советники городского магистрата приезжали в школу, он единственный мог обратиться к ним с приветственной речью по-латыни. Математику он знал лучше своих преподавателей. Он был великий мастер в черчении географических карт. Но наибольшие успехи он оказывал в естественных науках. Двенадцатилетним мальчиком он уже помогал своему учителю составлять атлас бабочек юго-западной Германии. Этот атлас впоследствии был напечатан в университетской типографии. Потом он пристрастился к собиранию птичьих чучел, и граф, владелец соседнего замка, однажды приказал его высечь за незаконную охоту в графском лесу.

Но настоящей страстью Штеллера была ботаника. Из года в год каждое лето он собирал цветы и травы, засушивал их, наклеивал на большие листы белой бумаги и подписывал латинские названия. Эту коллекцию растений он пожертвовал в университет.

Окончив школу и сделавшись студентом, Штеллер продолжал усиленно заниматься. Профессора пророчили ему большую будущность. Но характер его становился всё необузданнее. Он умудрялся ссориться даже с самыми расположенными к нему людьми. Каждый вечер в трактире он устраивал побоища. Приземистый, курносый, плечистый с длинными узловатыми руками, наделённый необыкновенной силой, он стал грозой университета. Он был до невозможности обидчив и подозрителен. Ему постоянно казалось, что все строят против него козни, что все подсмеиваются над его некрасивым лицом, над его оттопыренными ушами. Порой самое невинное слово выводило его из себя. На воображаемые насмешки он отвечал побоями, на воображаемые козни – кознями. Кончилось тем, что его исключили из университета.

Это был непоправимый удар для всей семьи. Отец Штеллера мечтал, что его Георг станет учёным и выйдет в люди. И вот мечты эти рухнули. Георг остался недоучившимся студентом. Обучать его сапожному ремеслу было уже поздно.

Жизнь Штеллера сделалась мрачной и тягостной. Друзей у него не было, все его сторонились. Человек подвижной и энергичный, он не мог оставаться без дела.

И он решил поехать в Россию.

В восемнадцатом веке энергичным, предприимчивым людям Западной Европы, не находившим применения у себя дома, Россия представлялась страной, где можно добиться необыкновенной удачи. До них постоянно доходили слухи о немецких, голландских, датских солдатах, ремесленниках, учителях, которые в России становились полководцами или академиками. Всякого рода знания и умения ценились в петровской и послепетровской России гораздо выше, чем на Западе. На это и рассчитывал Штеллер.

Кроме тогo, Россия влекла его к себе просто как искренне любознательного человека. Всё в России было нe исследовано, неизвестно – и природа и люди. Неизвестно было даже, насколько далеко она простирается на восток… И, взяв у отца на дорогу восемьдесят талеров, двадцатипятилетний Георг Штеллер двинулся в путь.

Он пешком пришёл в Голландию, в большой торговый город Амстердам. Отсюда уходили корабли во все концы света. Штеллер скоро разыскал корабль, отправлявшийся в молодую столицу Московского государства – в Санкт-Петербург. Капитан корабля вёз в Россию сукно для солдатских мундиров и собирался привезти оттуда груз мехов и льна. Штеллер, здоровый и сильный, приглянулся капитану. Он согласился взять его с собой в Россию с условием, что бесплатный пассажир будет работать на корабле наравне с простыми матросами.

Плыли они долго. У берегов Дании их потрепала сильная буря. По пути заходили в Любек, Данциг и Ригу. И в середине августа 1734 года прибыли в устье Невы – через год с небольшим после отъезда Беринга в его вторую экспедицию.

Странный город увидел Штеллер. Петербург существовал уже тридцать лет, но ещё полностью сохранял облик новостройки. На низких болотистых островах росла ольха. На пустырях, в грязи, стояло несколько больших прекрасных зданий, отделённых друг от друга речками, лужами, топью. Рвы, канавы, насыпь пересекали город во всех направлениях. Всюду валились брёвна и серые глыбы гранита. Сосновые сваи торчали из земли, сдерживая рыхлую, готовую расползтись почву. И ни одного моста во всём городе, ни одной замощённой улицы. Только в тех местах, где дорога пересекала трясину и лошади рисковали провалиться в грязь по брюхо, были набросаны булыжники. Да возле дворцов для пешеходов проложили узкие деревянные мостки. Впрочем, жители Петербурга предпочитали ездить друг к другу на лодках: это было удобнее и безопаснее.

Над городом высились два позолоченных шпиля: с правой стороны Невы – шпиль Петропавловской крепости, с левой – шпиль Адмиралтейства. Адмиралтейский шпиль был ещё не окончен – мастера обивали его листовым железом.

Просторный квадратный двор Адмиралтейства был завален дубовыми брёвнами: там строились громады кораблей. Неподалёку возвышался пышный дворец императрицы – так называемый Летний дворец. За ним был разбит прекрасный парк с гротами, беседками, фонтанами. Его называли Летний сад. А дальше шли жалкие хижины бедняков с крышами из древесной коры.

У речки Фонтанки стоял большой сарай, в котором жил слон, подаренный русской царице персидским шахом. Слона каждый день водил гулять высокий араб – «слоновый мастер». За ним бежала толпа любопытных, главным образом солдат. Мальчишки швыряли в слона камнями из-за забора. А за Фонтанкой начинались леса, в которых прятались разбойники и воры.

Штеллеру часто встречались люди с отрезанными ушами, вырезанным языком, с отрубленным носом, с язвами, выжженными на лбу и на щёках калёным железом. Это были следы пыток.

Необузданное богатство и великолепие уживались тут рядом с потрясающей нищетой и грязью. Вельможи обитали в пышных дворцах, окружённые челядью, разъезжали в золочёных каретах. А из дальних губерний каждый год пригоняли толпы крестьян, чтобы рыть канавы и строить дворцы. Не хватало ни лопат, ни заступов, и они землю носили в подолах, камни ворочали голыми руками, а жили в землянках на болоте. Жалованья им не давали, полагалась только пища, да и ту разворовывали чиновники. Наступали холода, и они мёрзли, мёрли; за городом росли обширные кладбища. Но весной пригоняли новые тысячи, а кладбища, переполненные до краёв, сдавали купцам под огороды: так они и назывались – «огороды на, могилках».

Сойдя с корабля, Штеллер ceл в повозку и затрясся по ухабам в Академию наук. Все академики в то время были немцы. Штеллера принял академик Зигфрид Байер. Штеллер рассказал ему, кто он такой, и попросил устроить его на какую-нибудь работу.

– Хорошо, – сказал Байер, – я попробую определить вас домашним врачом к архиерею Феофану.

– Увы, господин академик, – возразил Штеллер, – я не врач, а ботаник. Правда, я изучал немного и медицинские науки, но благодаря проискам всяких подлецов и изменников мне не удалось кончить университет.

– Ничего, обойдётся, – , сказал Байер.

Байер написал архиерею почтительное письмо, в котором рекомендовал ему только что приехавшего из-за границы врача. Штеллер взял письмо и вышел.

Архиерей Новгородский и Ладожский Феофан Прокопович был одним из ближайших сподвижников Петра. Родом украинец, он по праву, считался одним из самых умных и образованных людей своего времени. Крупнейшей церковный вельможа, он интересовался церковью только как одной из форм государственной власти и был, в сущности, равнодушен к религии. Религию свою он в молодости переменил дважды. Молодым человеком он перешёл из православия в католичество и уехал в Рим, где жил и учился при папском дворе. Он в совершенстве изучил древние и новые языки и, главное, овладел основной наукой католицизма – наукой управлять. Через восемь лет он вернулся на Украину, опять перешёл в православие и стал монахом. После полтавской победы Петра над шведами Феофан Прокопович в соборе, в присутствии Петра произнёс проповедь, в которой прославил подвиг русской армии и её вождя. В своей проповеди он страстно, с глубоким пониманием восхвалял петровские реформы, и, естественно, Пётр был восхищён таким проповедником. Он взял его с собой в Петербург и вознёс на высокие церковные степени. Отменив патриаршество, Пётр стремился полностью подчинить церковь себе, государственной власти; для этого ему нужны были способные деятели, на которых можно было бы положиться. Таким деятелем стал Феофан Прокопович. Он жестоко подавлял церковный раскол, который был формой оппозиции петровским преобразованиям, он подчинял духовенство воле правительства и заставил его разъяснить в церквах правительственное взгляды, он писал стихи, в которых прославлял деяния Петра, произносил блестящие проповеди, в которых восхвалял петровские нововведения, объяснял их пользу и призывал на них божье благословение. После смерти Петра он помог Меншикову возвести на престол Екатерину. Во время короткого царствования Петрa Второго он не был свергнут, подобно Меншикову, – ему удалось уцелеть, отсидеться. При императрице Анне Иоанновне он снова оказался на прежней высоте.

Феофан жил в самом конце Петербургской стороны, на берегу речки Карповки. Штеллер сел на извозчика и поехал по прямой, как стрела, непролазной от грязи дороге, которая вела на Каменный остров. Вскоре деревянные домишки, окружавшие Петропавловскую крепость, кончились, и по обеим сторонам дороги потянулся хилый болотный лесок. В то время большая часть Петербургской стороны была покрыта лесом.

Извозчик остановился перед скопищем деревянных строений – приземистых церквушек с зелёными куполами, сараев, кладовок, конюшен и кухонь. Посередине стоял одноэтажный, длинный деревянный дом с деревянными колоннами у подъезда – покои его преосвященства. По закоулкам дворов и переходов, между ослепительно белых гусей и курносых поросят беззвучно бродили и беззвучно шептались монахи – длинные, тощие, остробородые, долгополые, в чёрных клобуках.

Георг Штеллер поселился в доме Феофана Прокоповича. Архиерей обошёлся с ним ласково. По-видимому, его прельстила широкая образованность Штеллера: образованные люди в те времена были редки. Феофан xopошo говорил по-немецки, но со Штеллером предпочитал изъясняться по-латыни, так как считал латынь, самым благородным и самым учёным из всех языков.

У Феофана была великолепная библиотека в тридцать тысяч томов на самых различных языках. Штеллер набросился на чтение. Жадный до знаний, он всё схватывал на лету.

Феофан интересовался естественными науками, физикой, географией. Он охотно беседовал со Штеллером о новых открытиях и изобретениях. Был у него в доме большой глобус, и они часто разглядывали его вдвоём. Вопрос о том, соединяется ли Азия с Америкой занимал, и Феофана, и он нередко обсуждал его с молодым немцем. Он отлично был знаком с замыслами Петра, с задачами, поставленными перед экспедициями Беринга, и часто рассказывал о них Штеллеру.

Не забывал Штеллер и своей любимой науки – ботаники. Каждым летом Феофан вместе со своим двором переезжал на дачу в Ораниенбаум. Штеллер уходил в поле, в лес, собирал травы, цветы, мхи. Beчером, он садился за стол и подробно описывал по-латыни все найденные растения. Таким образом составилась замечательная книга – первый научный труд о растительности северо-западной России. Впоследствии эта книга была издана, и Штеллер стал основателем русской ботаники.

Вначале он совсем не знал русского языка и поэтому ни с кем не общался, кроме Феофана. Но через год он уже свободно объяснялся по-русски и начал вступать в споры и ссоры с окружающими.

Летом 1736 года Феофан опасно заболел. Штеллер испугался. Если Феофан умрёт, он лишится своего единственного покровителя. Он стал просить Феофана, чтобы тот устроил его на какое-нибудь место.

Феофан дал ему рекомендательное письмо, и Штеллера приняли на службу в Академию наук со званием адъюнкта натуральной истории и отправили на Камчатку под начальство капитан-командора Витуса Беринга.

Осенью умер Феофан, а весной 1737 года Георг Штеллер выехал в Сибирь.

10. ШТЕЛЛЕР ЕДЕТ К БЕРИНГУ

В те времена от Петербурга до Охотского моря нельзя было проехать скорее чем за год. Штеллер этот путь преодолел за гораздо более долгий срок – за три с половиной года.

Самая длинная дорога в мире – через Сибирь – далась ему нелегко. Ехал он один, чин на нём был маленький, и лошадей он доставал с трудом. Шли дни, недели, месяцы, наступили июльские жары, потом дожди, посыпался осенний жёлтый лист, а Штеллер всё скакал и скакал.

Тянулись дремучие леса. Не раз Штеллера будил ночью близкий волчий вой. Лошади шарахались, потом неслись вперёд, дёргая ушами. Он перебирался через высокие горные хребты, переплывал на плотах реки, широкие, как море. Наступила зима, выпал снег. Штеллера пересадили из повозки в сани и повезли дальше. Стужа леденила кровь, вьюги наметали сугробы, реки превратились в огромные ледяные поля, а Штеллер по-прежнему видел качающуюся на козлах спину ямщика.

Люди встречались дo странности редко. Штеллер порой по неделям не видел ни одной деревушки. Эта необъятная страна была пустыней. Лишь порой он нагонял толпу, пешком бредущую по нескончаемой дороге.

– Гей, берегись!

Люди сторонились и оборачивались. Штеллер видел лица, изуродованные калёным железом, голое тощее тело, торчащее из рваных лохмотьев, руки и ноги, переломанные на дыбе. Это были сосланные после пыток в Сибирь на каторжные работы.

Сосланных сопровождали конные казаки с длинными пиками.

– Милостыню, господин! Милостыню, Христа ради! – кричали каторжники, завидя повозку Штеллера.

Подъезжая к Томску ночью, в сорокаградусный мороз, Штеллер схватил воспаление лёгких. Он не болел никогда в жизни, это была его первая болезнь. Он был в беспамятстве, когда его вытащили из саней, и не приходил в себя в течение многих недель.

Уехать из Томска ему удалось только поздней весной. Опять потянулась бесконечная дорога, ещё более пустынная, чем прежде. Шли месяцы. Новое лето сменилось новой осенью, настала зима, а Штеллер всё скакал и скакал. В январе 1739 года он прибыл в Енисейск. В Енисейске Штеллер встретился с естествоиспытателем Миллером, тоже участником Беринговой экспедиции. Миллер приехал в Енисейск по поручению Беринга для закупки разных материалов, необходимых экспедиции. Он обрадовался Штеллеру, потому что мог поручить ему сопровождать обоз, отправляемый на Камчатку. Сам Миллер должен был ещё остаться в Енисейске.

С обозом Штеллер поехал ещё медленнее. Немало прошло времени, прежде чем он прибыл в Иркутск. Тут его ждала новая задержка. Иркутское начальство должно было ему выдать денег на дальнейшее путешествие. В казначействе ему заявили, что деньги ещё не присланы из Петербурга и что придётся подождать.

Пять месяцев просидел Штеллер вместе с обозом в Иркутске, не имея ни копейки на обед, питаясь хлебом и квасом. Наконец приехал сильно запоздавший Миллер и сразу понял, в чём дело. Он невзначай, здороваясь с главным казначеем, сунул ему за рукав двадцать рублей, и деньги Штеллеру были немедленно выданы. Миллер сам взялся сопровождать обоз дальше, и Штеллер ускакал вперёд один.

Наступила уже зима, когда он добрался до реки Лены. Лена замёрзла и превратилась в широчайшую снежную дорогу, тянущуюся на несколько тысяч вёрст. Всю зиму Штеллер мчался в санях по Лене и в мае 1740 года прибыл в Якутск. Здесь он не мог задержаться. Ему нужно было попасть в Охотск до осени.

В те времена между Якутском и Охотском существовали только лесные тропинки. Штеллер сел верхом на оленя и в сопровождении проводника-якута тронулся в путь.

Всё лето ехали они по дремучей тайге. Ночами спали по очереди – три часа якут, три часа Штеллер, – потому что боялись нападения медведей. За три месяца только один раз встретили людей, когда набрели на кочевье тунгусов. Утром 20 августа 1740 года с гор увидели море. А вечером въехали в Охотск.

В бухте стояли два только что построенных корабля. Их поспешно грузили. Они готовились к выходу в море.

Приехав, Штеллер явился к Берингу. Они не понравились друг другу сразу. Мало того, они сразу поссорились. Мы не знаем, в чём там было дело, нам известно только, что уже через несколько дней после приезда Штеллер отправил в сенат донесение, в котором писал: «Во всём принят не так, как по моему характеру принять надлежало, но яко простой солдат, и за подлого от него, Беринга, и от прочих признаван был, и ни к какому совету я им, Берингом, призыван был».

Трудно теперь судить, много ли правды в этом донесении. Скорее всего немного. Мы знаем, что Беринг был демократичен, благожелателен и мягок в своих отношениях с подчинёнными. Когда к нему прислали разжалованного в матросы Овцына, обвиняемого в государственных преступлениях, он не без риска для себя обошёлся с ним на редкость дружелюбно, и матрос Овцын жил с офицерами и исполнял в экспедиции офицерские обязанности. С какой же стати стал бы Беринг унижать адъюнкта Академии наук, которого он видел впервые в жизни? И если между ними при первом же свидании возникла ссора, то естественнее предположить, что виноват в ней был Штеллер. Слишком много у нас есть свидетельств его неуживчивости, нетерпимости и своевольства.

Взаимная неприязнь, возникшая между ними при первом свидании, сохранилась надолго. Впрочем, Беринг был в своей неприязни к Штеллеру очень сдержан, избегал открытой вражды и сносил его совершенно непозволительные выходки с поражающею терпеливостью. Зато Штеллер был нетерпелив и нетерпим. Он оставил нам записки о своём путешествии, в которых страстно, не стесняясь в выражениях, возмущается каждым шагом Беринга, каждым его решением. Надо отдать справедливость и Штеллеру: в его резких суждениях не было почти ничего личного, они продиктованы интересами науки. Всякое пренебрежение к интересам науки он истолковывает как измену, как преступление. В отдельных своих суждениях он часто прав. Не прав он в основном, главном: без Беринга, без его осторожности, мелочной предусмотрительности, практичности, уступчивости, терпеливости ничего из того, что достигла экспедиция, не было бы достигнуто.

Этим двум людям – Берингу и Штеллеру – суждено было стать спутниками в великом трагическом плаванье значительно расширившем наши знания о мире. Но до чего же не сходны были эти два человека!

Беринг был стар и тучен, всякое движение давалось ему с трудом, полная лишений жизнь на краю света была для него тяжела. Штеллер был молод и обладал исключительным здоровьем, в самых тяжких условиях чувствовал себя прекрасно, любые лишения переносил с лёгкостью, не замечая их.

Беринг был человек не слишком образованный, чуждый интересам чистой науки, проявлявший внимание только к тем знаниям и открытиям, которые относились к наиболее близкой ему области – мореплаванию. Штеллер был, безусловно, одним из образованнейших людей своего времени, жадно интересовался вопросами географии, физики, геологии, этнографии, медицины, языкознания, не говоря уже о его основном предмете – ботанике. Не существовало такой длинной дороги, таких тяжёлых испытаний, которые могли бы остановить его, если он надеялся собрать какие-нибудь новые научные сведения.

Беринг был человек государственный, всю жизнь проведший на службе России, понимавший значение своей деятельности для русского государства. Мало того, он был человеком определённой партии, сторонником сподвижников Петра, он крепко связав с ними свою судьбу, разделял их взгляды и проводил эти взгляды в жизнь. Штеллер, напротив, был представителем тех безродных авантюристов, готовых служить любой стране и любой власти, которыми так богат восемнадцатый век. Только искренняя и самоотверженная преданность науке скрашивала его абсолютную беспринципность.

Беринг был человек долга, на нём всегда тяжким грузом лежало сознание ответственности за порученное дело, за подчинённых ему людей, за государственные средства, которыми он распоряжался. Штеллер чувствовал себя совершенно свободным от каких-либо обязательств, отдался науке только из своей неукротимой любознательности и нисколько не считал зазорным писать доносы на своих товарищей по путешествию. Если с ним в чём-либо не соглашались, он угрожал жаловаться начальству и исполнял свои угрозы; в архивах сохранилось немало его доносов, несправедливых, вызванных минутной вспышкой гнева. Как резко отличаются от них донесения Беринга, который всегда писал о своих сотрудниках только хорошее и старательно подчёркивал их заслуги!

Они были во всём различны, но плаванье в Америку они совершили вместе, и за результаты этого плаванья мы должны быть благодарны им обоим.