Текст книги "Искатель. 1967. Выпуск №1"

Автор книги: Николай Леонов

Соавторы: Ольга Ларионова,Глеб Голубев,Георгий Садовников,Альберт Валентинов,Говард Гаррис,Лев Аркадьев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Не появилось даже желания куда-то побежать, закричать, позвать. Бесполезно. Площадь студии не одна сотня квадратных километров. И куда бежать – направо? Налево? И откуда у него была эта уверенность, что он выйдет точно к тому месту, где будет ждать его Стор? Откуда он знал, что пройти сквозь стену надо именно здесь?

Странно, но такая уверенность раньше была. А теперь не было ничего, ровно ничего, даже желания вернуться. Астор тяжело качнулся и, ломая кусты, пошел куда-то вбок, напролом, скользя на сухих проплешинах, усыпанных прошлогодними иголками. И, только выйдя на лысый пригорок, залитый солнцем, остановился, потому что прямо перед ним, полузакрыв глаза, словно греясь на солнце, сидел старик.

«Вот и влип», – тоскливо подумал Астор, влез на занятую площадку, съемка тут, остро психологический момент и все невидимые камеры работают на крупный план. Каких-нибудь пятнадцать минут – и отснятый кусок обработают, и кибер-корректор автоматически поднимет тревогу, потому что в кадре обнаружится посторонняя фигура. И все.

Астор посмотрел на старика. Удивится ли он, встретив незнакомца? А вдруг старик из другого времени? Может быть, действие повести, которая разыгрывается здесь, происходит лет пятьдесят тому назад? Глухой черный костюм незнакомца ни о чем не говорил.

Но старик просто, без тени удивления, даже с каким-то удовлетворением смотрел на подходившего. Смотрел уже давно, наверное, с самого начала только Астор не обратил на это внимания, из-за полуприкрытых век – так смотрят очень усталые старики.

Астор подошел еще ближе.

– Присаживайтесь, – сказал старик и чуть подвинулся на стволе поваленной сосны, хотя места было и так достаточно. Астор медленно перенес ногу через ствол и сел верхом, и рыжие, нагретые солнцем пластинки коры посыпались вниз, словно чешуя большой золотой рыбы. «Вот они какие, – думал Астор, беззастенчиво разглядывая старика, – вот они – те, которых мы создаем сомнительной силой нашего воображения. Мы видим их потом объемными, чертовски достоверными фигурами на стереоэкране. Но вот такими, из плоти и крови, мы не встречаем их никогда. Это промежуточный процесс, изъятый из акта творчества. И наверное, так и надо, потому что, повстречавшись один раз со своим героем вот так, как я сейчас сошелся с этим стариком, автор уже не в силах будет заставлять его жить, и думать, и чувствовать, и все прочее. Для технического персонала студии – для биоконструкторов, нейропликаторов, операторов пси-связи – они всегда остаются лишь сценическими биороботами, дистанционно управляемыми антропоидами без обратной связи. И только мы – может быть, даже не все, а немногие из нас – знаем, несколько же это люди. Живые люди. И все-таки как мало мы понимаем, даже нет, нельзя понимать мало или много – как ни странно, ни больно для нас то, что это действительно живые люди…»

Старик продолжал смотреть прямо перед собой, не поворачиваясь к Астору, и его маленькие, очень старческие руки как-то по-особенному бессильно лежали на коленях. «Он еще старше, чем это кажется, – подумал Астор. – И вообще мне кажутся странными вещи: например, что этого старика я где-то уже видел. Хотя почему же странные? Старика я видеть не мог – это же сценический биоробот, материализованный образ, черт побери! Но ведь у него может быть прототип. Определенно видел. И не в институте – там я его помнил бы более отчетливо. Значит, в Союзе писателей. Собственно говоря, а что случится, если я возьму и спрошу его, кто он такой?»

Астор собирался было открыть рот, но старик медленно повернулся к нему и проговорил:

– Ну, хорошо, тогда мне первому придется представиться. – Он пожевал губами, снова как-то грустно посмотрел вдаль, словно ожидая, что Астор прервет его и заговорит первым. Но Астор решил подождать. – Видите ли, я писатель. Это всегда как-то неловко говорить о себе. – Старик виновато улыбнулся, маленькие ручки его беспокойно зашевелились. – Но я Настоящий Писатель. Хотя точнее было бы сказать, что я был Настоящим Писателем.

«М-да, – подумал Астор, – а ведь я тоже был. А теперь меня из Союза – в шею, и самое жуткое, что все это напрасно. Дерьмо я. Ничего не смог».

– Я создал много книг, – продолжал старик. – Последние три мне разрешено было материализовать. Сейчас я пытаюсь понять: что же было самым главным, самым радостным в процессе создания настоящей книги? Когда задумываешь писать новую книгу – еще не знаешь толком, какую именно, но знаешь, что это будет твоя новая книга… Или рождение сюжета? Появление героя… Что дороже – первое появление его в твоем воображении или первая встреча с ним на стереоэкране?

«Забавно, – подумал Астор, – забавно. Ведь он сейчас говорит со мною, посторонним лицом, не предусмотренным автором. Значит, весь этот монолог не авторский. Это мысли, независимые от воли того, кто создал этого старика. Даже страшно. Не забавно, а страшно».

– Точно так же я не знал, кто из всех рожденных мною героев ближе и дороже других. До недавнего времени не знал. Пока мне не пришло время расставаться с последним. И тогда я понял, что этот последний настолько близок и необходим мне, что расставание с ним, исчезновение его не только равносильно для меня собственной смерти – оно страшнее, потому что за ним идет пустота, в которой будет продолжаться мое бытие.

«Хлюпик ты, – в неожиданном ожесточении вдруг подумал Астор. – Ты гробишь человека, которого родил и провел по жизни. Ты шевелишь маленькими, ни на что не способными ручками, а тем временем его там дематериализуют. Не там – здесь. Это происходит здесь, на студии. Еще немного, и так будет с моим Стором. Оба мы хлюпики. Я ведь тоже ничего не сделал. Силенок не хватило. Ума не хватило. Ах, какое я дерьмо! Сижу и слушаю…»

– В него я вложил самого себя, – монотонно продолжал старик. – Не такого, нет – немножечко лучше… и помоложе. Я не смог сделать его юным – наверное, об этом я уже разучился мечтать. Он был такой, каким я хотел бы сейчас стать, если бы возможно было такое чудо, – средних лет, не гений, не мировая знаменитость, а просто человек, честно делающий свое дело. Но главное – я хотел передать ему всю свою боль, с которой создаешь героя и с которой уходишь от него…

«Я перестаю его понимать, – машинально отметил Астор. – Он сам писатель, и герой его писатель, выходит… Но ведь, черт побери, он же не настоящий человек, его же самого кто-то создал, ерунда какая-то, матрешка в матрешке…»

– Простите, вы не назвали себя, – сказал Астор.

– Я – Настоящий Писатель, – грустно сказал старик.

– Вы это говорили.

– Я – настоящий Настоящий Писатель.

Бред какой-то… Астор потер лоб, сморщился, как от боли… И тут до него дошло. Это же просто человек! Такой же человек, как и он сам! Он так же, как и Астор, перешел запретную границу, чтобы кого-то спасти. Теперь их двое. Вдвоем они еще что-нибудь придумают. Вдвоем они еще что-нибудь смогут.

– Ваше имя? – почти крикнул он.

– Кастор Эламит, – сказал старик.

Астор поднялся. Медленно перекинул ногу через ствол дерева, глянул на свои руки и спрятал их в карманы. Дымное марево стены, казалось, выступило из-за деревьев и поползло на них.

– Да… – сказал Астор. – Да… Это очень забавное… совпадение.

Старик не отвечал.

– Вы Кастор Эламит… Да. Но кто же тогда я?

И снова старик не ответил.

– И откуда я?

Старик молча смотрел на серую, теряющуюся в облаках стену. За этой стеной росли деревья, существующие лишь наполовину. Не росли. Они просто стояли, эти макеты. Расти может только живое. Не надо было никаких доказательств, никаких объяснений. Просто нужно было вспомнить эти половинки деревьев, чтобы понять: студия была там, за стеной. А это – это был мир людей.

– Вы хотите, чтобы я сказал это сам? Хорошо. Биоробот. Антропоид без обратной связи, созданный по образу и подобию автора. Точно так же, как я сам творил моего Стора. Немного моложе и немного… лучше. Так? И ваше имя, которое вы укоротили на одну букву…

Все равно это было невероятно. Особенно тогда, когда произносилось вслух. Мысль о том, что ты всего лишь робот, страшна. Но, произнесенная вслух, она становится просто нелепостью, и нужно только говорить, говорить, говорить, чтобы в звучании слов нелепость их смысла выкристаллизовалась бы с максимальной яркостью.

– Значит, тот мир, в котором я жил до сих пор, – это мир декораций, имитированных звуков, материализованных образов? Мир макетов и заранее отснятых кадров? Мир несуществующих расстояний и высот? Мир не бывшего никогда детства, придуманной за меня любви?..

Он остановился. Рика. Его Рика и невозможность прожить хотя бы один день без того, чтобы не увидеть ее…

– Значит, и Рика была ненастоящая? – спросил он шепотом.

– Да, – сказал старик. – Я дал тебе то, о чем мечтал сам, – все равно какую, но только юную, совсем юную, до неправдоподобия юную, и ничего, только видеть, видеть один раз в день…

– Так, – голос Астора был спокоен, удивительно спокоен. – Видеть один раз в день. Значит, и это было ваше. Моего не было ничего. Да, конечно. Теперь я припоминаю. Чужие слова. Я говорил ей чужие, нелепые слова. А что же было мое? Хоть что-нибудь было?

– Астор, – сказал старик так, как обычно говорят «Астор, детка», – с той минуты, как ты вышел оттуда, ты перестал быть моим.

– Благодарю, – сказал Астор. – Благодарю за пятнадцать минут ничейного состояния, которых мне не хватит даже для того, чтобы стать самим собой. Только зачем вы это сделали? Уж вы-то, как никто иной, знали, что пропажа биоробота не может остаться незамеченной, даже если ему и удалось каким-то чудом проникнуть в мир людей. Меня будут искать и, я думаю, найдут без особого труда: и что тогда? Дематериализация на месте, без суда и следствия? Или как тут у вас, у людей, поступают с роботами, обретшими свободу воли?

– Не надо, – попросил старик, – не надо так, Астор.

– Простите меня, – сказал он. – Минутное любопытство. Все равно мне нужно возвращаться, а завтра – эксперимент, мой последний эксперимент, который придумали вы, но участвовать в котором буду я. Ведь так?

– Да, – кивнул старик, – это будет завтра. Перед тем как прийти сюда, я закончил книгу.

– Спасибо. Постараюсь сыграть как можно правдоподобнее.

– Не надо бравировать, мой мальчик. Не старайся казаться немножко лучше меня. Довольно и того, что ты моложе.

– Лучше… – Астор услышал собственный смех. – Какого черта вам понадобилось вытаскивать меня на эту сторону? Пусть случилось бы то, что вашей волей должно случиться завтра, но зачем мне знать, что я – как это называется у нас, у Настоящих Писателей, – что я всего лишь сценический биоробот, антропоид с дистанционным управлением?

– Да, – тихо, почти про себя проговорил старик, – видимо, это неизбежно. Я вложил в тебя не только собственную душу, но и все то, чего, казалось бы, не хватало мне до абсолютного совершенства: и все-таки ты оказался как-то меньше, слабее меня самого.

– Простите, – просто сказал Астор. – Мне пора в мое завтра. И, если это можно, разрешите мне еще немного побыть… самим собой.

– Мой мальчик, – старик тяжело поднялся и встал рядом с Астором, – ты забываешь, что время… – он запнулся, – тех, кто находится за этой стеной, течет намного быстрее, чем время людей. Завтра Астора Эламита должно наступить через двадцать минут.

– Вот как, – сказал Астор. – Надо торопиться. Мне полагается быть в институте?

– Да, конечно, – старик грустно улыбнулся, – это был простейший выход.

– Не выдержит защита?

– Да, мой мальчик…

– Значит, аннигиляция… До чего банально, черт побери! Вы же физик, если я не ошибаюсь?

– У меня не было времени ни на что другое, Астор. Ты, знаешь, что Настоящий Писатель не имеет права оставить свою книгу недописанной. А я… я очень стар и болен, и вот наступило время, когда кибер-анализатор не нашел ни одного способа задержать развитие болезни. Я пришел к тебе, пока у меня еще есть для этого силы. Я должен был распорядиться твоей судьбой, и я это сделал. Прощай, мой мальчик.

Он поднял свои маленькие, легкие руки и несколько церемонно опустил их на плечи Астора. Недолгое время они так и стояли, потом Астор бережно взял эти руки, тихо, словно боясь причинить боль, пожал их и опустил.

– Ну, я пойду, – сказал он.

– Ты так и не понял меня, мой мальчик. Туда пойду я.

– Куда? – растерянно спросил Астор.

Старик улыбнулся, словно хотел сказать – туда, детка, – и пошел к стене, дымным маревом виднеющейся за последними деревьями.

– Нет, – сказал Астор и загородил ему дорогу. – Нет, нет.

Старик подошел к нему вплотную, и Астор схватил его за плечи.

– Осталось меньше двадцати минут, – спокойно проговорил старик. – Я не просто физик, я один из тех, кто создавал студию Союза писателей, кто возводил ее стену и программировал ее роботов. Это позволило мне на недолгий срок расстроить фокусировку съемочной и наблюдательной аппаратуры. Благодаря этому ты смог выйти сюда, и, когда вместо тебя туда вернусь я, это не будет замечено. Но общий ход действия моей книги уже продиктован, изменить его невозможно. Кто-то должен вернуться и доиграть до конца.

– Это буду я, – сказал Астор. – И не заставляйте меня применять силу.

– Да, я сделал тебя моложе и сильнее себя. – Старик вскинул голову и посмотрел прямо в глаза Астору. – Но я человек, и ты не можешь вставать на моей дороге.

Он стряхнул с себя руки Астора и пошел к стене, стараясь держаться как можно прямее. Астор смотрел ему в спину не смея двинуться с места, и мысли его путались, стремительно сплетаясь и превращаясь в аморфную массу, и из всей этой массы никак не могла выкристаллизоваться одна, та самая необходимая и единственная, которая дала бы ему право остановить старика. Но Астор всем нутром чувствовал что такое право у него есть, ускользает только основание и тут старик, дошедший уже до последнего ряда деревьев оглянулся и громко сказал:

– Прощай, Астор Эламит!

И Астор вспомнил.

– Стойте! – закричал он и бросился к старику. – Я не могу отпустить вас вместо себя – у меня еще есть мой Стор. Старик удивленно посмотрел на него.

– Теперь я понимаю, почему я не встретил его здесь, – продолжал Астор. – Ведь это мир людей, а он всего лишь биоробот. Значит, он там, на территории студии, и туда вернусь я, чтобы найти его. Ведь это единственное, что есть у меня.

– Нет, – сказал старик, – у тебя нет твоего Стора. Он тоже мой, как и детство, которое ты помнишь, как законы физики, которыми ты пользуешься, как необходимость видеть Рику… Он не твой.

– Правда. Выдумали все это вы. Даже Стора. Повинуясь вам, я разыгрывал Настоящего Писателя и творил живых людей. Но моей была боль за него. Боль принадлежит не тому, кто создает, а тому, кто теряет.

– Ты знаешь только отголоски той боли, которую выстрадал я, думая о тебе.

– Ну и черт с ней, если она не моя! Забирайте себе все! Все! Некогда торговаться. Отдаю вам все, что было. Но то, что будет, те несколько минут, которые остались до взрыва, – они мои, потому что если туда пойдете вы – что вы сделаете для Стора?

– Ничего, – спокойно сказал старик.

– А я сделаю! Все, что успею. Я найду его…

– Ты не найдешь его, потому что он попросту не существует. Между ним и тобой та разница, что ты материализованный герой, а он нет. Он живет только на бумаге и в твоем воображении.

– Так, – медленно проговорил Астор. – Последняя матрешка оказалась пустой. Внутри – ничего. Но как жить в этом мире, как жить в любом мире, если внутри – ничего?

– Мой мальчик, еще не прошло и часа, как ты стал настоящим человеком. Но все, что ты пережил за это время, уже твое. И все, что будет, когда я уйду, тоже твое. Я оставляю тебе свое имя и свое право пользоваться студией Союза. У тебя еще нет своего Стора. Но ты можешь создать его.

Астор молчал, потрясенный.

– Но если ты захочешь спасти этого Стора – своего Стора, – помни: сценические биороботы не могут перейти границу, чтобы выйти в мир людей. Кибер-корректоры, проверяющие весь материал, поступающий на студию, просто не пропустят такого приказа. А если по какой-нибудь оплошности и пропустят, то ни один биоробот такого приказа не примет и ему не подчинится. Так уж они запрограммированы.

– А я? – растерянно проговорил Астор.

– Вспомни, куда ты шел: ты хотел попасть не в мир людей, а тоже в мир вымышленных героев. Ты должен был встретиться не со своим творцом, а с собственным творением. Если бы текст моей последней передачи проверяли люди, они наверняка поняли бы мою уловку. Но киберов мне удалось провести. Запомни этот единственный выход, я нашел его только потому, что когда-то сам проектировал и создавая зону заграждения студии. Человеку бесполезно переходить эту границу: кибер-наблюдатели не позволят ему встретиться ни с одним биороботом. Запомни этот единственный вариант. А растворить фокусировку ты сможешь, потому что в тебя вложен весь тот комплекс знаний, которым обладал я, – ведь ты тоже по утрам был просто физиком.

Астор кивнул.

– И не торопись. Не комкай. Не чувствуй себя обязанным. Лепи своего Стора только любовью и болью. Это единственные чистые составляющие, все остальное ненастоящее. Не дорожи им только потому, что он твой. Он должен стоить того, чтобы прийти за ним. И когда ты поймешь, что он действительно этого стоит, – ты знаешь, как его спасти.

Еще некоторое время они стояли молча, просто глядя друг на друга. Потом старик сделал шаг назад и исчез в дымной толще стены.

Астор ждал. Затаенные шорохи вечернего леса обступали его, и он напрягался изо всех сил, чтобы уловить то, что делается на той стороне. Оттуда не доносилось ничего. Астор все ждал. Странное воспоминание всплыло как-то подсознательно, а ведь на той стороне лес никогда не шумел… Он качнулся, словно это воспоминание мягко толкнуло его изнутри, и пошел прочь, пошел все быстрее и быстрее, не оглядываясь, потому что место это он запомнил на всю свою человеческую жизнь, чтобы отыскать его сразу и безошибочно, когда наступит время сюда вернуться.

Лев АРКАДЬЕВ
ЕЩЕ РАЗ ОБЫКНОВЕННАЯ АРКТИКА

Рисунки Андрея ГОЛИЦЫНА

Эти записки можно уже назвать историей. Правда, новейшей. Но все же историей. Времена СП-6 и СП-7 для полярников вскоре станут такими же далекими, как годы челюскинской эпопеи и папанинской экспедиции. Время движется, и Арктика обживается. Она становится и в самом деле обыкновенной. Может быть, это-то и удивительно…

Первые реликвии добываются в кладовой

Старый кладовщик торжественно вручил мне меховое полупальто, меховые унты, меховую шапку-ушанку и меховые рукавицы.

Представляете, что я при этом испытывал? Я был горд! Радостен! Взволнован! И я просто счастлив был… бы, если бы вдруг не присмотрелся к своей амуниции, выданной мне по особому распоряжению заместителя начальника полярной авиации и им же подписанной накладной, которая по сей день хранится у меня как бесценная реликвия.

Ничего, что амуниция б/у!

Мне так не терпелось увидеть себя в этой необыкновенной одежде, что я тут же, на аэродроме, несмотря на температуру плюс шестнадцать, нарядился во все свои изрядно поношенные меха и, распираемый от гордости, стал скромно прохаживаться среди немногочисленных пассажиров и провожающих.

Мамы указывали на меня своим детям как на бывалого полярника. А бывалые полярники поглядывали со стороны и снисходительно усмехались.

Ох, эти полярники! Дай им только повод посмеяться…

Хорошо еще, что никто из них не увидел моего осеннего пальто, оставленного на складе. К пальто был приколот лист белой бумаги, а на нем моя собственноручная надпись:

«Корреспондент Аркадьев отбыл в Арктику 17 октября в 9 часов 00 минут».

Разумеется, этот листок тоже стал для меня реликвией и теперь висит у меня дома на самом видном месте в великолепной рамке под стеклом.

Они видели живые деревья

В самолете я все же разделся, так как совершенно взмок.

Мокрым оказался еще один пассажир… годовалый Алешенька, который качался в сетчатом гамачке-люльке, прикрепленном к передней стене салона. Под люлькой красовался ночной горшочек, необходимость в котором на время отпала…

– Разве это не безобразие? – обратилась ко мне Алешенькина мама.

– Безобразие? – удивился я. – В его возрасте?

– Да я не о сыне. Я о руководстве полярной авиации.

Тут, признаться, я совсем уже ничего не понял.

– А при чем тут, простите, руководство полярной авиации?

– Как при чем?! Подумать только! Десятипроцентный билет на грудного ребенка брать полагается, а провоз груза на него не полагается. Да такому пассажиру в такую дорогу одних пеленок сколько килограммов возить надо!

Детей в самолете, как ни удивительно, было много.

Знакомлюсь с тремя загорелыми мальчуганами.

Первый, старший:

– Зырьянов!

Второй, средний:

– Зырьянов!

Третий, младший:

– Зырьянов!

– Сколько же вас, Зырьяновых?

– Тут трое. А еще мамка с папкой в поселке Диксон.

– Откуда же вы летите?

– С Подмосковья. Отдыхали в Вострякове, в пионерском лагере «Юный полярник».

– Представляете, мы видели живые деревья!

– Вы впервые на материке?

Старший:

– Ага…

– И родились в Диксоне?

Средний:

– Ага…

– Все трое?

Младший:

– Ага…

Рядом со мной ослепительная блондинка лет… восьми. С розовым бантиком на голове. На коленях у нее огромный плюшевый мишка из универмага «Детский мир».

– Девочка, – спрашиваю, – почему ты везешь с собой плюшевого мишку? Разве в Арктике нет живых белых медвежат?

– Есть, дяденька. Но на всех детей уже не хватает…

«Доброжелатели»

Хозяйка диксоновской гостиницы очень удивилась, когда мы попросили ключ от номера.

– У нас двери не запирают! Не от кого!

А обиделась она зря. Когда мы вернулись из радиомет-станции, то вместо авоськи с яблоками, оставленной на столе, обнаружили… записку. В ней было сказано, что яблоки изымаются у нас как оплата за добрый совет. А именно: если мы не хотим остаться в Диксоне, то нам не следует надолго отлучаться. В любую минуту могут разрешить вылет. И подпись: «Доброжелатели».

Мы тут же инстинктивно глянули на свои чемоданы: не ушли ли и они на уплату доброго совета.

Через минуту мы о яблоках забыли и спустились вниз позавтракать. Нас пригласили к столу, за которым сидели семь бородачей. Бородачи тоже собирались на полюс. Они были аспирантами-физиками. Пятеро из Московского университета и двое из Ленинградского.

– Самоубийца! – обратился один из них к другому. – Подай, пожалуйста, горчицы.

Я невольно глянул на «самоубийцу». Увы, он не походил на человека, задумавшего наложить на себя руки. Он был весьма жизнерадостен и уплетал за двоих. Даже горчицу.

– Самоубийца, самоубийца, – заверил меня сосед. – И не сомневайтесь. У нас их двое. Знакомьтесь: Пыркин и Пантелеев. Через недельку на дрейфующей станции впервые будет произведено погружение человека под лед в акваланге. Так погружаться будут они… А если учесть, что в тамошних широтах температура ниже, чем где-либо, и вода не замерзает даже при минусе, то не самоубийцы ли они?

Это высказывание было явно не экспромтом, и остальные бородачи, никак не реагируя, спокойно продолжали свой завтрак.

Но нас оно заинтересовало, и мы попросили детального разъяснения. Мой сосед вызывающе глянул на своих коллег и, подняв кверху вилку с кусочком ветчины, манипулируя ею, как лекторской палочкой, обращаясь уже только ко мне, стал подробно и наукообразно излагать «проблему».

– Коллектив кафедры физики моря и вод суши, достойными представителями которого мы являемся, исследует скорость дрейфа льдов в Центральном арктическом бассейне. Точно определить это и в дальнейшем прогнозировать можно, лишь изучив нижнюю шероховатую поверхность льда. Пока об этом судят по кускам льда, или торосам. Но они ведь оттаивают или замерзают. Де-фор-ми-ру-ют-ся! Ясно?

– Ясно. Де-фор-ми-ру-ют-ся…

– Стало быть, получить точные данные можно только там, подо льдом…

Для наглядности он высоко запрокинул голову и, широко раскрыв рот, опустил в него вилку с ветчиной.

– Вот Пыркин и Пантелеев решили лезть. Пускай лезут…

– У тебя все, Лепешкин? – перебивает рассказчика «самоубийца» Пыркин и поворачивается к «самоубийце» Пантелееву. – Выдавай на десерт.

Пантелеев лезет в свой гигантский рюкзак, что-то достает оттуда и кладет на стол… нашу авоську с яблоками.

Увидев наши искаженные физиономии, он пододвигает к нам поближе авоську, делает великодушный жест и, улыбаясь, произносит:

– Угощайтесь! Отличные яблоки…

«Пророки» погоды

Погоду «делают» синоптики. А как они ее «делают», мы знаем… Мало кто из смертных не пустил хоть одну колючую остроту в их адрес. Но кто бы мог подумать, что сами синоптики не меньше злословят над нашим неверием в силу их пророчества.

– Наша наука еще молодая. Это правда, – говорит инженер-синоптик Надежда Афанасьевна Пыль. – Свои прогнозы мы строим на определениях. Это тоже правда. Но, скажите, как бы летали самолеты и плавали корабли без наших прогнозов? Однажды нас не захотел послушаться один товарищ, капитан парохода «Кама». Приближался сильный северный ветер, и мы дали предупреждение всем судам. А «Кама» в этот момент стояла в Амдерме. Там как раз проходил центр циклона, и потому была тишь. Ну капитан нам и не поверил. А через два часа налетевший ветер чуть не вышвырнул его корабль на берег. Пришлось «SOS» подавать и спасаться в открытом море. Но с тех пор, когда предполагается ухудшение погоды, капитан «Камы» на уговоры сменить курс заявляет: «У меня имеется предупреждение синоптиков…»

Я поинтересовался, в чем отличие работы синоптиков и метеорологов.

Моя собеседница улыбнулась.

– В Арктике – почти никакой. Метеорологи вам скажут, что сегодня не будет погоды, а мы – что и завтра ее не будет.

– Надежда Афанасьевна, – спрашиваю я, – а у вас с вашей фамилией Пыль не случалось казусов? Ведь пыль – это тоже метеорологическое явление.

– Случалось. И много раз. Я же под всеми сводками подписываюсь. Однажды я подписала такой авиационный прогноз: «Снег, метель. Пыль». Летчики пришли в ужас: что за пыль может быть в Арктике? Пришлось долго объяснять… Или вот другой случай. Явился сюда, в лабораторию, моряк за прогнозом. Взял. Прочитал, посмотрел на меня.

Потом снова на прогноз и растерянно уставился в окно. «Что вы там ищете?» – спрашиваю. «Пыль». – «Ну и что, нашли?» – «Ага… В море… Видите, что-то вроде дымки…»

Биография льдины

Ее обнаружил севернее острова Врангеля Виталий Иванович Масленников. Но покорил, раскинул на ней первую палатку и водрузил красный флаг нашей Родины Петр Павлович Москаленко.

Заместитель командующего полярной авиацией, он руководил на месте осенним «завозом» для обеих дрейфующих станций. И за это время я узнал о нем удивительные вещи.

Петр Павлович был пятнадцатым парашютистом в стране. Как инструктор, разъезжал по городам и показывал свое искусство.

– Как Борис Эдер, – вспоминал он. – После каждого прыжка зрители бросались ко мне проверять, не манекен ли я. Ощупывали. А после я зачитывал обращение к молодежи вступать в парашютисты.

Он одним из первых садился на ледяные купола. Спасал шведов и норвежцев, потерпевших аварию на Шпицбергене.

– Люди на макушке, – рассказывал Петр Павлович, – окруженные снизу облаком, показались мне такими, как с картины про Иисуса.

А сейчас он опять вынашивал план полета на остров, где тоже ледяные купола и зимовщики ждали продовольствие.

– Покружу над островом, найду знакомый выступ, перекрещусь, – шутил Петр Павлович, – и пойду на посадку.

«Чего проще!» – не без страха думал я, глядя на улыбающегося уже немолодого летчика…

Но вернемся к биографии льдины, которая является и частицей биографии Петра Павловича.

На «льдину-холодину» мы опустились вместе. Здесь уже начиналась полярная ночь, и я не мог всю ее разглядеть. Но льдина эта показалась мне сказочно огромной. В действительности она и была такой. Вот как описал ее начальник первой смены К. Сычов:

«Ледяной остров СП-6 имеет овальную форму, он довольно велик – 13 на 9 километров. По краям возвышаются причудливой формы гряды торосов, местами достигающие 10 метров. Однако сам остров возвышается над уровнем воды в среднем всего лишь на 85 сантиметров. Толщина льда его колеблется между 8-12 метрами.

Любопытно, что льдина постепенно «худеет» – за счет таяния сверху в летний период и отсутствия нарастания снизу в зимний период. Но если бы она совершала свой дрейф только в пределах Арктического бассейна, то служила бы науке 20 лет.

Дрейф СП-6 пролегает по тем районам, где ранее были открыты земли, которые потом бесследно исчезли. Этим подтверждается справедливость точки зрения, что Земля Санникова, Земля Джиллиса и другие легендарные земли были не чем иным, как дрейфующими ледяными островами».

Так почему бы ледяной остров СП-6 не назвать Землей Москаленко?

На Полярном проспекте

Я на Полярном проспекте. Полярный проспект – это, так сказать, главная улица СП-6. На ней расположились все жилые «здания» и научно-исследовательские «учреждения» дрейфующей станции: одиннадцать крошечных складных домиков. Но этого вполне достаточно для восемнадцати обитателей льдины. Жилищного города там не наблюдалось. У каждого своя «квартира» с «личным телефоном».

На соседней, Моржовой улице в палатках и снежных сараях разместились всевозможные склады.

Как и во всяком крупном населенном пункте, все дома занумерованы. По правой стороне Полярного проспекта – четные номера, по левой – нечетные. Въезд на проспект увенчан торжественной аркой. Под аркой любили фотографироваться, особенно те, кто попадал на дрейфующую льдину на два-три денька. Не преминул сфотографироваться и я.

Щелкнул аппарат. Вспышка магния.

– Готово! – произнес Николай Николаевич Брязгин.

– Большое спасибо! Жаль только, что у меня не наросли льдышки на бровях и ресницах. Как у вас… Это было бы очень эффектно.

– Льдышки – дело наживное, – успокоил меня Николай Николаевич. – Побудьте еще немного на воздухе, и вас не так разукрасит. Если хотите, давайте вместе снимать показания приборов. Подошло время…

Я уже знал, что все метеорологи мира восемь раз в сутки в 0, 3, 6, 9, 12, 15, 18 и 21 час по Гринвичу идут на метеоплощадки к своим приборам снимать показания.

В любую погоду… На случай шторма от площадки до домика, где жили Николай Николаевич и его коллега Борис Александрович Пятненков, был протянут трос. Цепляясь за него руками, чтоб не унесло в океан, согнувшись, пробирались они к своим приборам. Восемь раз в сутки. Восемь съемов – восемь подвигов.

А однажды лента, показывающая температуру воздуха, вылетела из рук. Рискуя жизнью, Николай Николаевич бежал за ней больше километра, спотыкаясь, падая, проваливаясь в трещины. Так и не догнал. В наблюдениях был перерыв…

А каждый перерыв – это ЧП.

– Когда-то было проще, – рассказывал мне по дороге на площадку Николай Николаевич. – В одиннадцатом году в Малых Кармакулах на Новой Земле метеорологическая будка вся обледенела, покрылась гололедом. Метеоролог написал: «Всевышний запечатал» – и стал ждать, когда растает…