Текст книги "Неслабое звено"

Автор книги: Николай Леонов

Соавторы: Алексей Макеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

ГЛАВА 5

В главном управлении Станислава Крячко уважали и ценили, поэтому, появившись на следующее утро в стенах родного учреждения, он, пока дошел до их с Гуровым кабинета, сполна получил дружеских незлобливых подначек, шуточек, похлопываний по здоровому плечу, а также прочих проявлений симпатии и сочувствия. Приятно, ничего не скажешь! Раз он даже уловил за спиной своим тренированным слухом приглушенное: «Ну да! Тот самый… С Львом Ивановичем… Они такое… Рука? Его ранили!… А он…» – и, резко обернувшись, увидел двух крепких молодых парней, пялящихся на него, как восьмиклассница на поп-звезду. Старлеи? Капитаны? В гражданке, не разберешь. Крячко усмехнулся: для него не было новостью, что они со Львом являются чуть ли не предметом поклонения у молодежи главка, считаются личностями легендарными, сыскарями «супер», от которых ни один преступник не уходил и не уйдет. Эх, хорошо бы, коли так!

Гуров оказался уже на месте, у себя. Когда Крячко отворил дверь кабинета, Лев, сидя за своим столом, задумчиво перебирал какие-то бумаги из непрезентабельно выглядевшей серой папочки. Он ждал Станислава: обрадованно вскочил из-за стола и, крепко пожав другу здоровую правую руку, с ходу приступил к делу:

– Вот, снова перечитываю материал по Сукалеву. Ну да, тот, что Константин в пятницу подготовил. Интересным типом, знаешь ли, был покойный. Совсем непростым. Окружение у него тоже… непростое. Все же не полностью отпетые бомжи с алкоголиками, так что вживаться тебе надо будет предельно аккуратно. Это не криминал, конечно, так что, если тебя раскусят, ничего тебе не грозит. Не те люди. Но…

– Но если раскусят, – понимающе кивнул Крячко, – то ни черта я не узнаю.

– Именно. А узнать нужно позарез, причем именно тебе. Нет у нас пока что иных ниток от этого клубочка. Поэтому материал этот изучи самым внимательным образом, а потом лично с Ивановым потолкуем. До вечера надо всю подготовку завершить. Буничу я отзвонился с полчаса назад, он уже в офисе своем, предупредил о визите. Билет на Котунь заказал, самолет в три тридцать ночи – поганый рейс, но завтра утром буду там. Знаешь, как Мария мне, как-то вернувшись с гастролей, сказала: самолет – самый быстрый вид транспорта. Всего-то за несколько часов можно потратить все, что заработал за месяц… В Москву планирую вернуться завтра же, тоже самолетом, там рейс поприятнее, в двадцать пятьдесят. Нечего мне в Котуни светиться, тут ты прав. Была у меня, правда, мыслишка – Колесникова навестить, Сильвера тоже проведать… Боюсь, не успею; кроме того, хватит и прошлого раза. У них своя жизнь, у нас – своя.

Крячко кивнул, соглашаясь. В тот прошлый раз, расследуя убийство депутата Госдумы, Гуров и он серьезно помогли двум упомянутым Львом людям, вытащили их из очень крупных неприятностей. Но Гурова хорошо знают в этом городке. Слишком хорошо. Могут полковника Гурова и «срисовать»; вероятность невелика, конечно, однако береженого бог бережет. Не в парике же по городу разгуливать, несолидно как-то. Они основательно оттоптали мозоли местной мафии, причем уже во второй раз, первая их «Котуньская гастроль» случилась еще тремя годами раньше. Оба раза живыми из города они выбрались считай что чудом; правда, оба раза – с победой. Так что навещать хороших знакомых, людей, благодарных Гурову по гроб жизни, пожалуй, впрямь не стоит. Можно их подвести. Местный преступный мир за подобные контакты со своим злейшим врагом вполне в состоянии отомстить, не круглосуточное же дежурство омоновцев устанавливать. Иное дело – Лев Бунич. Охрана у него надежная, профессионалы высшей пробы. Главное – встретив Гурова завтра утром в аэропорту, он сразу увезет его в свой загородный особняк.

Мысли обо всем этом прилива радостных эмоций отнюдь не вызывали, Крячко даже покривился. Конечно, кошки на душе скребут, что не шпиону или там особо опасному рецидивисту, а полковнику, оперу-важняку в своей родной стране такие меры предосторожности предпринимать приходится, но против жизненных реалий переть – последнее дело. Слишком много развелось отморозков, а пересажать их всех до единого – цель, конечно, благая, но в обозримом будущем вряд ли достижимая. Тем более едет Гуров не в служебную командировку, приказа о прямом закреплении дела об иконе Богоматери генерал Орлов пока так и не отдал, по гуровской же, кстати, просьбе. Нет, Лев появится в Котуни как частное лицо, контачить с местной милицией, где тоже полно у него недоброжелателей – есть за что, он не собирается. Это автоматически означает, что прикрыть его, в случае необходимости, будет некому.

– И что твой тезка? – поинтересовался с иронией Крячко. – Предвкушая завтрашнюю встречу с тобой, повизгивает от восторга? Ой, сомневаюсь!

– Правильно делаешь, – кивнул Гуров. – Шибкой радости от встреч с такими, как мы, народ обычно не испытывает. Но за ним с давешних времен та-акой должок остался, про который я напомнить не постесняюсь. Пара интересных фразочек в нашем разговоре промелькнула. Первое, что он сказал, когда понял, кто ему звонит: «Очень рад, Лев Иванович, что ты еще жив, хотя, зная твою профессию и образ действий, не скрою, удивлен этим фактом». А потом прямым текстом заявил, что встретиться-то можно, неудобно ему мне во встрече отказывать, но вот устраивать мне, как в прошлый раз, крышу над головой, как в прямом, так и в переносном смысле, он не собирается. Нет у него возможностей таких. Надо понимать, что при всей своей крутизне, «золотой сотне» и прочем, местных мафиози он все-таки побаивается. Правильно делает. Тут я его успокоил. Сказал, что мне нужна консультация, откровенный разговор, не более. На том и порешили.

Внутренний телефон, стоящий на небольшом приставном столике, издал мелодичную трель.

– Слушаю. – Гуров широко улыбнулся и показал Станиславу пальцем вниз, в направлении второго этажа, где располагался кабинет генерала Орлова. – Здесь он, здесь, где ж ему еще быть-то! А тебе уже, значит, доложить успели. – Лев беззлобно, по-доброму ухмыльнулся, на этот раз символически погрозив кому-то пальцем. – Ох, доберусь я до этих стукачей! Да шучу, конечно. Трубку ему передать? Ах, вот даже как… Прямо сейчас, говоришь? Приказ начальника – закон для подчиненного, так что спускаемся. Неплохо бы Верунчика озадачить относительно кофе или чайку там… Уже?! С печеньем даже?! Н-ну, – засмеялся в трубку Гуров, – я вас, господин генерал, начну серьезно ревновать к Станиславу Васильевичу. Стоило ему появиться – сразу такое начальственное внимание, ласка да забота! А мы, серые, сидим тут, понимаешь, день за днем, никто черствым бутербродом не угостит… Понял, понял, кончаю трепаться и волоку Станислава пред твои светлые очи.

Лев положил трубку, весело подмигнул «другу и соратнику»:

– Пошли уж, больной – несчастный – раненый. Хватанем в компании начальства кофейку с домашним Веруниным печеньем. Конечно, соскучился по тебе Петр, вы же с ним с того дня, когда мы тебя в госпитале навещали, не виделись. Вот увидишь: этот старый хитрый лис начнет нас с тобой колоть на предмет не удумали ли мы какую совместную каверзу по этому дельцу. Он, конечно же, догадывается, что я тебя ввел в курс. А вот насколько – не знает. Самое главное – не стоит говорить ему пока о том, что тебе известен источник информации о планах заказчика. Да-да, я орловскую «внедренку» в виду имею. Что-то мне во всей этой истории не нравится!

– Пусть догадывается, – отозвался не на шутку польщенный генеральским вниманием Крячко. – Но впрямую о наших планах промолчим. Как оно еще все получится… Незачем его волновать раньше времени, здесь я с тобой согласен. Я так… Теоретически-аналитическую поддержку тебе оказываю.

– О, господи, – расхохотался Гуров, – ты только у него в кабинете такую фразочку не отмочи, а то я прямо там на месте и помру. Со смеху.

…Радостно улыбающаяся, раскрасневшаяся, донельзя довольная Верочка внесла в генеральский кабинет знаменитое блюдо дулевского фарфора, когда-то подаренное Петру Николаевичу Орлову в честь очередного юбилея. Что это был за юбилей, как-то позабылось со временем: то ли самого генерала, то ли главного управления, то ли вовсе всей славной советской милиции. Но громадное, как щит древнегреческого воина, блюдо прижилось в кабинете Орлова. Сейчас на нем нехилой горкой лежали знаменитые, редкостно вкусные домашние печенья. Сколько ни пытался генерал отучить свою секретаршу от манеры подкармливать его своими кулинарными шедеврами – неудобно вроде, что народ подумает! – ничего не выходило. Все кончалось горючими Верочкиными слезами и угрозами уволиться, раз она не нужна и ее не любят. Пришлось махнуть рукой, тем более все прекрасно понимали, что делается это Верочкой не от мелкого подхалимажа, а от чистого сердца.

Три чашки, над которыми сейчас курился ароматный парок свежесваренного «Сантоса» – растворимых суррогатов генерал не признавал! – тоже были дулевскими, подаренными в комплекте с блюдом. Из двенадцати их осталось только четыре: настоящий фарфор – тонкая штука, перекололи, что поделаешь. Как всегда, этот факт настраивал Гурова на иронично-философский лад, заставляя вспомнить о бренности всего земного.

Помимо кофе, курилась еще, исходя струйкой тоже весьма ароматного дыма, крячковская сигарета в массивной хрустальной пепельнице. Орлов чуть ли не силком заставил Станислава закурить, не слишком убедительно маскируя желание хоть вдохнуть несколько глотков столь желанной, но запретной табачной отравы, заботой о комфорте раненого сотрудника.

Хорошо было Гурову в этом кабинете, в привычной уютной обстановке, с двумя этими людьми. Надежно. Интересно, что один из них был его начальником, а другой – подчиненным, но сейчас это совершенно не ощущалось. Просто три близких человека, трое коллег, радующихся обществу друг друга.

– Ей-богу, обижусь, Петр, – весело поблескивая глазами, продолжал «травить» Крячко, – это ты не по мне, грешному, стосковался, а по моим сигаретам. Ишь, как ноздри раздуваются! Ясное дело, скупердяй Гуров свои не покупает, с ним дымка на халяву не дохнешь.

– Помолчи, балабол, – рассмеялся Орлов, – пей хороший кофе и не заговаривай мне зубы. «Аналитик-теоретик» ты наш ненаглядный. Или наоборот. Надо же, аж термин придумали, я его вот запомню, введу такую штатную единицу, даже две, и тебя с Гуровым официальным приказом по управлению на них назначу. Один будет, как там – да! – «аналитик-теоретик», а второй, соответственно, этот… наоборот который. Вся московская милиция ухохочется к песьей матери.

Генерал еще раз с видимым удовольствием втянул порцию продымленного воздуха, сделал основательный глоток кофе, а затем продолжил, обращаясь уже к Гурову и в значительно более серьезной манере:

– Значит, Стаса ты в курс этого проклятого дела ввел. Даже то, судя по всему, рассказал, что мне еще не успел. Что ж, я привлечение Крячко к расследованию одобряю. Правильно сделал! Вы, когда вдвоем, почему-то не в два, а в двадцать два раза эффективней работаете.

– Синергия называется, – с невинной улыбкой пояснил Крячко, хитро подмигнув Гурову, дескать, и мы не лыком шиты, вон слова какие знаем ученые!

– Где ты только ума набрался, – подмигнул в ответ «другу и соратнику» Лев. Он и в мыслях не держал скрывать от Орлова то, что подключит Станислава к работе по делу об иконе. Генерал не мог не понимать, что в одиночку Льву это дело не раскрутить. Вот как подключит… Это другой разговор.

– Заметь, Лев, я сказал «эффективней», а не «эффектней», – генерал внимательно посмотрел на обоих друзей и не слишком одобрительно хмыкнул, – потому как второе, к несчастью, тоже… имеет место быть. То, понимаешь, у вас трупы подозреваемых чуть не штабелями, то лихие автородео с перестрелками… Крячко вот дыру в организме очередную поимел. А если бы малость пониже, а? Поэтому душевно прошу и бездушно приказываю: поменьше… фокусов. У нас не Голливуд! Нам боевиков с пожарами до горизонта не нужно! Стаса на оперативке использовать пока рано. Пусть головой работает, думает, связь держит. Этот парень, Константин Иванов, из районщиков который, он как тебе, Лев?

– Петр, обидеть подчиненного – дело нехитрое, – и впрямь чуть обиженно отозвался Гуров. – Победа-то в конечном счете почти всегда за нами со Стасом. А дырки, что ж? Специфика службы, не музыкальными критиками трудимся. Разве тебя наша клиентура не дырявила? То-то!

– Ну не любят нас с Гуровым бандиты, и как только им не стыдно, – жалобным голосом поддержал друга Станислав.

– …а парень, – продолжил Лев, сохраняя полную серьезность, – по крайней мере, старательный. Честолюбивый, я ценю в людях это качество, если в меру, конечно. Очень хочет работать здесь, с нами. Под твоим чутким, – Гуров чуть заметно улыбнулся, – руководством. Готов ради этого горы свернуть.

– Ладно, – решительно прервал его генерал, – там видно будет. Хорошо проявит себя, так почему нет? Ты мне вот что объясни: за какой песьей матерью тебя несет в Котунь? Давно под пулями не бывал, успел по острым ощущениям соскучиться? Знаешь ведь, как там к тебе, гм!… относятся. Что ты потерял у Бунича, с какой он тут стороны? Ты что, хочешь поделиться с ним оперативной информацией о возможной судьбе украденной иконы? Нет, я, в принципе, не возражаю, валяй, раз считаешь нужным, но, естественно, не раскрывая источник. Он мужик умный и осторожный, как стреляный лис, в редакцию бульварной газетенки с такой сенсацией не кинется. Но… Зачем все это?

«Эх, если б я знал, – подумал Гуров. – Если б мог точно сформулировать. Чутье пресловутое, сыщицкое счастье и проклятье! Что-то мне не нравится в упомянутой «оперативной информации». Что-то не так, неправильно. Вот свербит в черепушке, и хоть ты тресни. Как это Петру объяснить, ведь детский лепет получится. Станислав тоже не так чтобы очень мою поездку приветствует, вон кивает одобрительно орловским словам. Ладно, попробую».

– Понимаете, друзья мои, – начал Лев, – я неважно ориентируюсь в жизненных ценностях, образе жизни, бытовых реалиях, психологии, наконец, по-настоящему «крутых» бизнесменов. А Бунич в этом кругу насквозь свой. Я не собираюсь говорить ему всего, да этого и не нужно. Намекну, придумаю, м-мн… аналогию. Пусть прикинет психологический портрет очень богатого, психически двиганутого русофоба. С извращенным интересом к искусству. С практически неограниченными возможностями. Хоть на себя прикинет, перевоплотится, так сказать. Не захочет? Это уж мои проблемы, я умею, знаете ли, убеждать. Захочет. Он, Бунич, впрямь та еще лисица. И если все это, по его мнению, действительно может произойти, то пусть набросает мне некий круг людей, «ограниченный контингент», не к ночи будь это выражение помянуто. Это сильно облегчит мне постановку задачи для Дмитрия с его «многомерной матрицей». Пусть не на двух – трех, но если даже на десяток человек выйдем, то насколько легче работать станет!

– А пожалуй, что да, – помолчав и подумав, сказал Орлов. – Благославляю. Но ты все же поаккуратнее там.

…Покинув управление, друзья отправились на встречу с Константином Ивановым, главным на сегодняшний день специалистом по Сукалеву и его честной компании. Станислав было обеспокоился, что до вечера, когда он собирался впервые влиться в славный коллектив запойной люмпен-интеллигенции, они с Гуровым не поспеют к Марии в театр, где ему согласно диспозиции вроде грим наложить должны. Или вообще консультация главного режиссера по системе Станиславского запланирована? Вот уж когда Гуров, что называется, «оттащился» по полной программе:

– Ты что, относительно грима всерьез принял? – Лев радостно расхохотался, сбрасывая психологическое напряжение. Они с Крячко любили ставить друг другу такие шуточные ловушки, и если кто из них на подначку попадался, то смеху было… – Ну нет, голуба, тогда над нами вся театральная Москва ухохочется. Сойдешь в натуральном виде: рожа бледная, рука в гипсе, грязной водички на брюки я тебе лично плескану, плюс легкая небритость. Изобразишь этакую отрешенную расслабленность взгляда, унылое выражение морды лица… Проканает!

– Ага, – ехидно откликнулся Станислав, понимая, что попался, – ты мне еще под глаз собственноручно «фонарь» поставь. Чтоб «отрешенная расслабленность» достовернее была! Хохмач, понимаешь! Ладно, один – ноль в твою пользу. Давай серьезно.

Ну, а серьезно… Вживаться в образ, так вживаться – нужно было предельно ясно представить себе этот самый образ полуалкоголика – полуинтеллигента. В сколько-нибудь крупном криминале такая публика обычно не замешана, по крайней мере, в сферу интересов гуровской конторы не входит. Не подпускают их к настоящему криминалу, причем не столько потому, что ненадежны, болтливы, много пьют – это, увы, свойства считай что всех групп и слоев российского общества – а больше потому, что как ты ни корми, ни дрессируй домашнего мурлыку, дикой лесной рыси из него не получится.

Зато пэпээсники, районщики, участковые – те таких знают очень даже неплохо. Стиль жизни располагает: то пьянка, то дебош, то жалобы соседей, то сопротивление милиции, выражающееся в покрытии последней такими «учеными» словами, что только выпускникам филфака впору. Бывало и похлеще. Один такой деятель, пэпээсниками в нетрезвом виде изобиженный, не пожалев времени, сил и отличного листа ватмана два на полтора метра, создал многоцветный, детально прорисованный плакат под нежным названием – крупными буквами – «Ментовское мурло», а затем темной ноченькой с помощью «Суперцемента» вмертвую заклеил своим творением стенд «Их разыскивает милиция». Аккурат у главного входа в любимое отделение. На плакате в сугубо соцреалистической манере, хоть сейчас на тематическую выставку «Люди долга и отваги», был изображен бравый сержант милиции. Только вот вместо носа у него, в той же манере… Ну, ясно, что там было «вместо»!

* * *

Так кто же он был, покойный Илья Вадимович Сукалев, как дошел он до жизни такой и такой смерти?

Умучивали когда-то несчастных школьников на уроках литературы жутковатым термином – типичный представитель». Онегин был, а Пьер Безухов… Для нормального человеческого слуха такая казенщина противна, словно мыло с сахаром жуешь, но – куда деваться – точнее не скажешь: именно таким «представителем» для своего круга, своего поколения был Илюша Сукалев.

Окончил он в свое время достаточно престижный, открывающий неплохие карьерные возможности филфак МГУ. Планы были наполеоновские, но… Как-то не заладилось. Пробовал писать стихи, прозу, даже драмой разок разродился авангардистского стиля. Пару раз опубликовался в университетской многотиражке. Однако хватило ума понять, что, чем писать так, лучше не писать вовсе: графоманов в России и без него достаточно. С журналистикой тоже не пошло, там не его хватка нужна. Ну и… куда? Правильно, в школу. Русский с литературой преподавать, так что в умучивании помянутыми «типичными» он тоже поневоле участие принимал.

Вроде поначалу нашел себя, работал увлеченно, тем более школа была элитная. Забавно, что предметы свои он знал, скажем, так себе, но вот общий язык с детишками находить умел превосходно, ученики Сукалева любили. Причем настолько, что уже много позже, когда Илью Вадимовича не то что к элитным, а к самым задрипанным московским школам на пушечный выстрел не подпускали, бывшие его питомцы, встретив на улице или в метро, искренне радовались. Иные так и на опохмел деньжат подбрасывали. Если попросить как следует.

Любой человек, хоть недолго проработавший в школе, подтвердит: большего гадюшника, чем «педагогический коллектив», представить нельзя. Есть, наверное, исключения, но… Тем более, если коллегу любят ученики, если ученику и учителю на уроке интересно. Тогда точно сожрут.

А сожрать Сукалева было легко: уже тогда он крепко пил. На уроки, правда, пока приходил трезвый, однако зачастую с лютой похмелюги, да и вообще – шила в мешке не утаишь. Тут ведь еще надо утречком при встрече директрисе, мымре старой, да завучу – молодой, но еще большей мымре, улыбнуться ласково-игриво, а какие, на фиг, с лютой похмелюги улыбки? Сплошной оскал получается. И за него взялись всерьез.

Словом, после трехлетних мучений, отбыв распределение, он уволился. Пока еще – «по собственному». Началась десятилетняя одиссея по школам города, уровень которых становился все ниже, пока закономерно не упал до специнтерната для даунов. Увы, после очередного пьяного скандала с вялотекущим мордобоем – не сошлись с физруком во взглядах на перестройку! – выперли и оттуда. С какого-то момента выпирать, кстати, стали все больше по «тридцать третьей», что трудовую книжку, ясное дело, не украшало. Администрацию школ, избавлявшуюся от «паршивой овцы» через полгода, много – год работы, тоже можно понять. На уроки Сукалев стал часто приходить пьяным. Иногда сильно. Иногда – в хлам. Кому ж это понравится, когда учитель мало того что Гоголя с Гегелем, а Бабеля с Бебелем всю дорогу путает, но и на открытом уроке засыпает, уткнувшись физиономией в классный журнал. Какая тут, к лешему, педагогика!

С педагогикой было покончено, да к тому ж пришли новые времена построения капитализма, а выпивки требовалось все больше… Кем только не приходилось трудиться: дворником, лифтером, экскурсоводом «По местам революционной славы», продавцом арбузов и, позже, воздушных шариков, инструктором-спасателем на химкинском пляже, при полном неумении плавать. Хвала небесам – оттуда выгнали уже через две недели. Венцом карьеры стала должность администратора аттракциона «Туннель ужасов» в Филевском парке. Бывший ученик пристроил, директор всего городка развлечений.

Но все, за что бы он ни брался, любое дело Сукалев умудрялся в кратчайшие сроки провалить. Хорошо еще никто в Химках после его инструктажей не утоп, хоть сам разок водички изрядно нахлебался, еле откачали. Пьянка виновата? А то как же! Но не только. Ему еще фатально, с занудным постоянством не везло. Уж до чего хорошо в «туннеле» работалось! И надо же было взять привычку вылезать с похмельной рожей из-за какого-нибудь монстра с веселым криком: «Я-я тута главный уж-ж-жас! Дай, народ, на опохмел!» Обычно сходило. Даже давали пару раз! А потом нарвался на дочку главы районной администрации с малолетним сынулей. Внуком главы. Ну и… Одно приятно – мальчик небось до сей поры от икоты лечится. Или когда арбузами с машины торговал. Неплохой навар имел! Швырнул арбуз, да какой спелый ведь, вниз покупателю – мужику спортивного типа, а тот, раззява, не поймал! Арбуз вдребезги, а костюмчик у мужика… Н-да! Абстракционисты отдыхать могли! И так – во всем.

…Вот приблизительно таким образом утешал себя Илюша, стараясь не терять по крайней мере чувство юмора и способность посмеяться над собственной персоной. Теряющий это – теряет все. Однако в редкие часы просветления и протрезвления, трясущимися руками хватаясь то за мучительно скрученный спазмом живот, то за дергающееся, как овечий хвостик, сердчишко, он понимал: жизнь, похоже, кончена. Давно Сукалев превратился сам для себя в тяжелую обузу, наподобие пудовой гири, которую зачем-то надо перетаскивать взад-вперед, из угла в угол. Совсем вкрай пришлось с полтора года тому назад. Погано бывало и раньше, да еще как! Но тогда оставалась надежда не на справедливость даже, а на милосердие мира. Верилось подсознательно: ну потерпим, все наладится. На этот раз жизнь завернула так, что надежд почти не осталось. Застрелиться не из чего, да и опять же напрягаться надо… А так – за что держаться? Семьи не завел, хоть это – и слава богу, насмотрелся он на семейное счастье во всех его видах. Даром не надо! Маманя, крыса церковная, – вообще разговор особый. Любимое дело, то, чем впрямь хотел и умел заниматься, просрал самым бездарным образом. Да и какое оно любимое?! Предложили бы ему сейчас к преподаванию вернуться, к каждодневному контакту с классом, с детьми… Отказался бы. Насмотрелся он на молодую поросль последних лет. Либо полные отморозки и кретины обоего пола и с первого класса начиная, место которым в тюрьме, а лучше – в психушке. Либо… Ясноглазые девочки и мальчики из шибко благополучных да успешных семей, мажорчики, для которых вся реальная жизнь – несказуемая загадка. По причине полного отсутствия мозгов, жизненного опыта и хотя бы зачатков совести… Неизвестно еще, кто лучше!

Друзья-приятели? Половина из них уже в лучшем мире его дожидаются. Пузырьки откупоривают, колбаску на закусь режут да гитару настраивают. Остальные… Да разве же это они? Такие, как десять – пятнадцать лет назад? Молодые, веселые, талантливые? Другие люди! Пить как Есенин и Высоцкий все умеют, ежели не похлеще, а вот писать бы еще хоть один и хоть бы в одну десятую! Не-ет, дорогие мои – яду вам всем в одну общую бутылку, а он, Сукалев, поддержит компанию.

И надо же! Как раз тогда, в момент самого черного отчаяния, свела судьба Илью Вадимовича Сукалева с широко известным в узких кругах живописцем Николаем Ивановичем Воробьевым. Свела, кстати, как-то странно: по объявлению в газете «Работа для вас». Требовались натурщики. Илье было уже давно абсолютно все равно, как зарабатывать, лишь бы платили хоть что-то. Натурщик? А почему бы не попробовать сходить по указанному адресу, тем более идти-то два с половиной квартала, родная Маросейка. Илья, конечно, понимал, что Аполлона с него при всем желании не напишет хоть сам Леонардо, но… Мало ли? Может, неизвестный художник, давший объявление в газету, задумал эпическое полотно «Узники вытрезвителя»? Тут его рожа в самый раз придется!

Вот так, горьковато посмеиваясь над собой, Сукалев в первый раз позвонил в дверь коммуналки. Что в его опухшей после недельного запоя, небритой физиономии заинтересовало Николая Ивановича, непонятно. Что-то. Однако несколько сеансов Сукалев исправно просидел под направленным на него ярким электрическим светом. Разговорились, не молчать же два с половиной часа подряд, тем более что поговорить любили оба. А затем разговоры пошли уже безо всяких сеансов. Когда – под чаек, чаще – под водочку. Сошлись, одним словом, хоть это было весьма странно, слишком разными были они людьми.

Но, если вдуматься, не так уж странно. Николай Иванович откровенно Илюшу презирал, что постоянно давал тому понять, находя в этом истинное удовольствие. Потом у Воробьева появились и другие интересы, связанные с бывшим натурщиком, а ныне то ли приятелем, то ли приживалом. Сукалев же, втайне презирая Николая Ивановича ничуть не меньше, все же испытывал чувства подзаборной дворняги, которой ото всех достаются одни пинки да матюки, а вот есть же место, откуда не гонят. Да и водочка на халяву… тоже, знаете ли, немаловажный фактор! А потом, некоторое время спустя, плюнуть на Воробьева и решительно с ним разбежаться стало уже попросту поздно.

Кроме того, в их отношении к миру была одна общая, очень важная черта: глубокая мизантропия. Оба придерживались крайне нелестного мнения о роде людском. Различие заключалось лишь в том, что Николай Иванович для своей персоны делал исключение, а Илья Вадимович не делал, считая себя такой же мерзкой скотиной, как все остальные. В особенности острое отвращение у этой парочки вызывали женщины, к которым и тот и другой относились как к похотливым безмозглым самкам. Давно известен простенький психологический закон: ничто так хорошо не сплачивает людей, как общая ненависть.

Вскоре на их дружеских посиделках стал появляться еще один человек. Та еще личность была. Колоритная…