Текст книги "Перевал"

Автор книги: Николай Коротеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Коротеев Николай
Перевал

Николай Коротеев

Перевал

Очень не понравилось механику Лютову предложение Павла Сергеевича Сидорова, начальника одной из мехколонн на строительстве Байкало-Амурской магистрали.

"Конечно, дело почетное, – рассуждал Лютов, – быть командиром колонны бульдозеров, которые протащат по бездорожью на перевал экскаватор "Ковровец". Даже славное дело. И денежное – само собой..."

Но слишком живыми оставались в душе механика воспоминания о первом, осеннем походе по этому пути. Наломались – ладно, привычная вещь. Но ведь едва не попали под лавины. Правда, сейчас весна, но коли запуржит, тоже ой как солоно придется.

И непонятно было, почему Пал Сергеевич не приказывает, а просит...

– Какой я начальник? – морщась, протянул Лютов. Хитрые глазки его исчезали меж пухлых, ярко-красных щек, с которых недавно слезла шелуха обмороженной кожи, и нависших кустистых бровей. И тогда на всем лице Лютова главенствовал тоже ярко-красный нос сапожком, чрезвычайно подвижный, даже выразительный, можно сказать.

– Я-то думал обрадовать тебя повышением, а ты носом крутишь.

– Кручу, Пал Сергеевич, кручу. С детства за мной эта особенность водится. Все ребята смеются, а вы меня в начальники.

– Договорились вроде, а ты снова за старое,– улыбнулся Павел Сергеевич, откинувшись к стенке вагончика. Закуток за небольшим канцелярским столом был мал для дородного, одетого в телогрейку начальника мехколонны. Павел Сергеевич вроде бы маялся: то налегал на столешницу, то откидывался к стене.– Только время теряем, Лютов.

– Да я пришел к вам пять минут назад! – лицо Лютова вытянулось, и на Сидорова глядели округлившиеся небесного цвета глаза.

– А сколько я сам с собой спорил, прежде чем пригласить тебя? Не знаешь?

Лютов рассмеялся и спрятал глаза:

– Кто бы с вами спорил да носом крутил, если б асы пошли! Я и рядовым бы согласился.

– Ишь ты, нерпа байкальская! Абориген нашелся. Я-то тебя, когда ты в сосунках да салагах ходил, взял с собой бить зимник к перевалу! – Сидоров оторвался от стены и налег всем телом на столик, который вроде хрустнул от напора.– Взял!

– Так это вы! – Лютов снова вытаращил на начальство круглые глаза.

– А меня год назад на Байкальскую трассу Перемогин согласился взять. Так-то! Не боги горшки обжигают.

– Это у него получается,..– кивнул Л ютов и перевел взгляд с начальства за оконце вагончика-конторки. Там, за расчищенной поляной, нестерпимо искрящейся снегом, раскинулся урман, таежная глухомань, над которой в отдалении вздымались горные оснеженные увалы на фоне ясного неба. Склоны их выглядели гладкими. Наст прикрыл морщины распадков и каменистых круч, ровненькими выглядели конусы. Навела зима на них камуфляж.

– Чего ж замолчал? – нетерпеливо спросил Сидоров.

Шмыгнув носом-сапожком, Лютов продолжал смотреть в оконце, словно прикидывал что-то.

Павел Сергеевич знал: Лютов любил и погримасничать, и прибедниться. Да ведь это мелочь по сравнению с его целеустремленным упрямством, выдержкой и сметкой рабочего человека, которую он проявил при прокладке на перевал злополучного зимника. Злополучного, собственно, лишь потому, что Сидорову– вот как он сам теперь Лютову – поручили пробить зимник по крокам старой тропы, оставшейся от изыскателей БАМа, работавших здесь еще в начале тридцатых годов.

А на исходе ноября они по стуже, прохватившей землю и реки, мари и топи высоких болот на склоне, доставили к перевалу, к началу будущего тоннеля, горное оборудование. Предполагалось, что раньше следующей зимы экскаватор на перевале не потребуется. Однако комсомольский десант, доставленный вертолетами, взялся за дело с таким усердием, что в планы вошла немаловажная поправка. Экскаватор потребовался намного раньше – предположительно в начале лета. Доставить же его на перевал по раскисшим хлябям и думать было нечего. Переправить многотонную машину – "Ковровец" через болота, реки и речушки невозможно.

В межсезонье перетащить экскаватор целиком тоже нельзя. Еще перед доставкой "Ковровца" в мехколонну – тоже по зимнику – от конечной железнодорожной станции стрелу с ковшом сняли и везли на отдельном трайлере, как и сам экскаватор. В таком положении его и оставили для перевозки по таежному бездорожью. Делать это нужно было как можно скорее – торопила, подгоняла весна, на хвосте сидела. Дни становились все длиннее, солнце припекало все старательнее. Вагончики, кромки крыш мастерских вечером обвисали гирляндами сосулек, которые со звоном осыпались к полудню, и начинала бить спорая капель. По опушке вокруг комлей вытаяли в сугробах глубокие, до земли, лунки...

– Почему все-таки я, Павел Сергеевич? – прервал наконец затянувшееся молчание Лютов.

– "Почему" да "почему"... А почему – нет?

– Не зря же вы, как говорите, два часа думали. Сидоров вздохнул, перешел к главному, думать о котором было неприятно:

– Не зря, не зря... Помнишь наш последний рывок к перевалу?

– Это когда ветер сорвался с цепи и нас едва не сбросило со склона? Помню. Еще Петькин бульдозер на камень сел. Ветер выдул из-под траков снег, а под брюхом у машины обломок скалы. Хорошо – успели щебня подсыпать под гусеницы, а то бы пурга машину что на кол посадила.

– И мы двинули напролом вверх.

– Что было делать? Погибать?

– Погибнуть-то мы не погибли бы... Вряд ли...

– Как знать, Пал Сергеич, как знать.

– Ты меня, Лютов, не передразнивай, не передразнивай. Лютов спрятал в щелочках век голубизну глаз:

– Я и предложил идти напролом. Не по руслу речки-слаломистки. Помните, мы ее, речку, так и прозвали слаломисткой? Ишь ведь, как круто разворачивает она русло на склоне! Да и не только пурга надоумила так идти. Озверели мы от усталости.

– Хорошо, что ты понимаешь это "озверели". Очень важно! Я к тому, чтоб теперь не рвались вперед понапрасну, не спешили, правильно распределили силы на участках... Хотя противником у вас будет весна. Погонялка сильная, штука серьезная. И все ж постарайтесь пройти склон под перевалом, не по нашему старому пути. Сдерете вы всю почву, весь травяной покров и кустарник в пойме... И, чего доброго, пустите речку-слаломистку по новому крутому руслу. Тогда – беда...

"Вот в чем соль! – воскликнул про себя Лютов. – Он думает: не натворили ли мы непоправимого еще поздней осенью, а точнее – уже зимой..," – и сказал вслух:

– Если в первый раз не содрали...

– Там, на склоне, теперь обильное таяние снегов началось. С метеостанции сообщили. Если мы ненароком перерезали путь реки... Каньон через год, через два будет... Если река напрямик пошла...

– "Если", "если"... Чего ж вы, Пал Сергеич, на меня такую ношу взваливаете? – Лютов потупился, потер о промасленные колени ватных штанов вспотевшие ладони.– Если новой дорогой идти-пробивать ее надо... А где? Если старой... Теперь нечего о ней говорить... Беду на весь участок, на всю речную долину можем обрушить, А мне даете несмышленый народ. Что же мне там на месте лекции по охране природы им читать?

– Я ведь на всякий случай говорю. Понимаешь, на всякий случай. Зимой почва, как камень, и снег вроде амортизатора. Много его намело, мы словно траншею пробивали. Тут ведь важно, чтоб ты сам все понимал. Сердцем. Приказать тебе никто не прикажет... Стройка. Сам, брат, понимай. Да и трудно приказывать. Иного-то пути может просто не быть.

– Хоть бы уж не говорили всего... – Лютов опустил глаза, соображая, что тут не в приказе дело, а в совести.

– А что б ты обо мне там подумал?.. Когда своими глазами увидишь? А я смолчал бы о своих мыслях? А? Вот то-то и оно...

Лютов достал из кармана сигареты, но, покосившись на Павла Сергеевича, сунул пачку обратно.

– Кури,– махнул рукой Сидоров.– Ну побьет малость кашель... Отдышусь... Кабы не эта напасть, черт бы меня заставил в начальники пойти. Говорили здесь воздух другой, мол, отстанет совсем хвороба, а она вроде пуще... Да ты кури, кури.

– Я по привычке... Потерплю, – вздохнул Лютов, снова посмотрел в окошко вагончика. – Почему все-таки я?

– Потому что ты понимаешь то, о чем мы говорили. Это у тебя в сердце, не просто в мозгу, как бывает после лекции. А чертовски поработав, человек становится чертом и творит черт те что.

– Так я же предложил идти напролом! – рассердился Лютов.

– Но ты рассказал мне и о старухе. О твоей бабке-знахарке, о Марфе.

– Не бабка она была мне!

– Ты не кипятись. Ты, Лютов, не ерепенься. Бабка не бабка – это пустяки. Я знаю одно – ты понимаешь, что произошло или может произойти там, на склоне.

– Лучше бы не понимать! – проворчал Лютов.

– Машины я уже осмотрел,– сказал Сидоров.– Нужное сделано. Не беспокойся, Антон. На тебя я надеюсь, как на каменную стену.

"Бывает же так,– думал после ухода Лютова начальник мехколонны,– вспомнит человек что-то свое, глубоко личное, давнее для себя, а, оказывается, оно и для других важно, за душу берет, не идет из головы. Не знай я истории, рассказанной Лютовым еще зимой там, на перевале, не отправил бы его теперь старшим, потому что не был бы уверен-человек этот сделает все как надо, по совести..."

Тогда на перевале три дня мела пурга, и каких только разговоров и рассказов не пришлось Сидорову услышать и самому припомнить в продуваемой насквозь палатке. Теперь уже многие из памяти вылетели, а Лютовская жила. И не просто хранилась, а при каждом возвращении к ней словно украшалась им самим, Сидоровым; обнаруживались в ней новые грани, ранее неприметные. Теперь в памяти Павла Сергеевича история, рассказанная Лютовым, складывалась так:

– Станция наша лесная,– тихим говорком сыпал обычно немногословный Антон.Сойдешь с поезда – ни души вокруг. Будочка-вокзал. В нем начальник, что выходит только проводить состав, да кассир. Я осмотрелся, стараясь приметить новое в родных местах, узнать старое. Сердце мое билось так, словно не спрыгнул я всего-навсего с подножки вагона, а пробежал десяток 10 километров.

Березку, росшую около здания, я помнил тоненькой, чахлой; за годы моей службы на флоте она выросла, стала высокой. Старый лес по сторонам железнодорожного полотна вроде бы не изменился вовсе. Может быть, высокие хмурые ели сделались мрачнее, а может, они выглядели такими рядом с развеселыми, по-осеннему пестрыми, как курортницы, осинами.

Служба моя проходила на Черном море, а только отдыхающие, глядя на него с пляжа, считают его ласковым. Мы, пограничники, -да еще рыбаки знаем, какое оно, когда в зимние шторма вся команда обрубает с лееров, палубы и такелажа лед толщиной с весельный валек, борясь за плавучесть судна. А рулевой в тулупе до пят вмерзает в мостик. Я-то и был таким рулевым.

Служил я неплохо, но, когда заходила речь об отпуске, побывке, со мной непременно случалось что-то неприятное, и командир нашего катера, капитан-лейтенант Березин, со вздохом убирал рапорт по команде в нижний ящик стола. Так передавал мне наш помполит. Я ему верю.

В письме к своим родным и близким я сообщил, когда примерно демобилизуюсь и приеду домой, но телеграммы не посылал, и мой приезд был неожиданным.

Теперь я стоял у обочины железнодорожного полотна с чемоданчиком в руке, глядел на игрушечное здание красно-белого вокзала, повзрослевшую березку, цветастые осины и серьезные ели, которые будто сторонились столь бесшабашных .соседей.

Из леса тянуло грибным духом, листопад еще не начинался по-настоящему.

Все кругом выглядело мягко и ясно.

На полустанке никто из поезда не вышел. Это меня не удивило. Тонька, моя младшая сестра, давно писала, что с той поры, как наш небогатый колхоз стал отделением соседнего совхоза, никто в будни не ездил в город на базар.

Раздумывая о разном, я приближался к родному селу.

Лес был не густой, хорошо ухоженный, прореженный, с крепким здоровым подлеском. В нем было светло и как-то задушевно. Не мерцали блики на листьях, и хвоя не сверкала.

Деревня наша стоит на взгорье. Сразу у последнего дома, в котором жила Марфа-ведьма, начинается склон. И вот по этому склону, наискось, и пролег проселок, выбитый во время войны танками, чтоб сократить путь до соседнего села. У дорог тоже свои судьбы. И раз она была проложена, то пользовались ею все. Собирались закрыть с году на год, но дальше разговоров дело не шло. Привычка.

Весенние воды и осенние потоки выдолбили по правой обочине дороги, обращенной к подножию холма, глубокие рытвины-канавы – начало оврага, который мог превратить в непригодные для обработки гектаров пятьдесят отличной пахотной земли. Немало есть таких дорог, польза и вред которых признаются всеми, однако порой людям кажется, что пользы больше, и бытует еще поговорка: "На наш век хватит". Ну что такое пятьдесят гектаров, если чуть поодаль лежат пока втуне сотни га?

Впрочем, не свои слова говорю, не свои мысли высказываю, а Марфины, которую ведьмой звали. Но эти слова стали и моими, и моими делами должны были стать. Да и где старухе силы взять, чтобы прекратить движение по оживленной дороге между нашим и соседним селом.

Вот и елочки. Они совсем не подросли. Может, самую малость.

Присел я, заглянул под ветви – точно: есть белый. Будто с выставки. Крупный, на полной, в виде колонны, ножке, с аккуратно посаженной шляпкой.

Вдруг что-то отвлекло мое внимание. Я огляделся. И увидел лес преображенным. Не сразу понял, в чем дело. Листья сверкали солнечными бликами, искрилась хвоя. Весь лес наполнился светотенью. Ровный рассеянный свет исчез. Я поднял глаза и увидел солнце, освобожденное от пелены облаков. Оно было не жарким, но по-осеннему слепящим, потому что плыло невысоко.

Поодаль, в слиянии и трепете бликов и теней, мне почудилось, будто увидел я ползущую меж кустами на четвереньках Марфу-ведьму. Так за глаза звали старуху. Жила она бобылкой, выглядела страшнее бабы-яги, и была она сластеной.

Она не знала, сколько ей лет. Помнила только, как вскоре после отмены крепостного права ходила по миру босая летом и зимой; но отлично знала полоску земли, которую ее семье выделили после революции.

Марфа едва-едва видела, но настолько хорошо знала лес, что, дойдя до определенного дерева, опускалась на четвереньки и ползла, обшаривая траву. И не поднималась без срезанного гриба.

Ходила она, согнувшись едва не под прямым углом, опираясь на кривую клюку, а задранная голова словно росла из плеч. Из-под черного платка выглядывал нос, кривой и сморщенный, а где-то за ним угадывались белёсые веки, точно птичья пелена. Она не глядела на того, с кем говорила. Рассказывали, будто лишь однажды она открыла глаза и взглядом своим остановила разъяренного быка, мчавшегося по селу во весь опор. Бык несся посреди улицы прямо на игравших в пыли ребятишек. Марфа вышла ему навстречу, сорвала с седой косматой головы платок, махнула им – и разъяренный бык упал перед ней на колени.

Нас ею стращали, хотя все взрослое население – кому больше тридцати,появляясь на свет, прошло через ее руки. Она была повитухой. Принимала и тех, кто родился в первые годы после войны, как я, пока не отстроили заново больницу в соседнем селе, взорванную фашистами при отступлении.

Потом, когда жизнь наладилась, Марфа зарабатывала от случая к случаю повивальным делом. Надо не надо, звали не звали, Марфа верхним чутьем угадывала время и приходила в дом к роженице. Ей только радовались.

Меня Марфа отличала. Про грибы такое рассказывала, что ребята на корабле за фантастику считали. Даже ученым-биологам коллективные письма писали. Спрашивали: так, мол, или не так в действительности, но ответа точного не получили. Одни твердо уверяли: быть такого не может, другие отвечали: не знаем.

Марфа говорила, к примеру, что стоит человеку на гриб посмотреть, как тот, гриб-то, расти перестает. Каким был – с наперсток, с чашку ли,– таким и останется. Рассказы рассказами, но мы вместе с ней грибы крохотные и чуть побольше отыскивали, место замечали, а к грибу близко не подходили. Через день, через два возвращались туда, а гриб действительно переставал расти или сгнивал.

Только пришел нашей дружбе конец. Посмеялись как-то ребята надо мной, мол, с ведьмой старой якшаюсь. Тогда я сдуру, хоть и не маленький уже был, вот-вот в солдаты, возьми и покажи им, как Марфа в лесу сослепу на четвереньках грибы собирает. Ползаю на карачках, носом в землю. Хохот. И тихо вдруг. . Поднимаюсь – Марфа. Глянуть ей в лицо мне стыдно. Лицо, чувствую, будто час у горна проторчал. Отряхиваю брюки на коленях. Уйдет, думаю. Нет, стоит...

Посмотрел на старуху, и будто кнутом меня полоснуло. Встретился с ней взглядом. В глазах у нее слезы. Крупнющие. Говорили мне потом, будто она мне и не сказала ничего. Повернулась и пошла. А я – за ней.

Дошли до хибарки ее. Села она на крыльцо, взгляд в землю. Я столбом около.

– Бабкой я тебе, почитай, буду... Отец твой лейтенантом вернулся. Девки перед ним – послушнее солдат. Твоя мать не выдержала. На красоту свою понадеялась. У мужика-то в деле характер один, а в жизни – другой. А у баб к вашему брату один ключик – слезы. Только мужику заплаканное лицо что замызганную исподницу показывать. Об имени твоем никто не думал. И света бы тебе белого не видеть... Рассказывали про меня, мол, я и такое могу... Мать твоя мне твердила, что с брюхом ей хоть в пруд. Ночь здесь на крыльце просидели. Отговорила я ее, травку дала. И стала твоя мать лицом белее прежнего, а слезы свои другим девкам раздала. Родился ты, и назвали тебя Антоном, и отец твой с тобой. Иди...

Не поднимая взгляда, Марфа подождала немного и снова приказала мне:

– Иди...

Пошел. И увидел я небо, тучи на нем, долины, лесочки на пригорках, меж ними – желтые поля ржи на далеких склонах и пепельные клинья овса на дальних холмах, и яркий зеленый лес на горизонте: там было солнце. Тогда я подумал и думал потом много раз, как же это могло случиться так, чтоб я не увидел всего, что вижу теперь,– ни долин, ни лесов, ни моря, ни неба с облаками и птицами, не ощутил, как душно пахнет земля под травами и жарко под пшеницей, и влажно под деревьями!

Заплакал я тогда...

Как же это так? Разве можно, чтоб меня не было... А на свете все осталось бы по-прежнему? Нет, не могло все остаться по-прежнему!

Вот что припомнил я, идучи по лесной тропе. И вдруг заметил, что иду хоть и по знакомым местам, но тропы-то нет. Эта часть ее заброшена, позаросла. Видимо, от кривуна пошла тропа другим путем.

Что за чертовщина!

Тверже твердого знал: тропа не могла пропасть, как не мог пропасть проселок, к которому она вела, проселок, пробитый более чем четверть века назад танками наискось по склону холма, где на вершине стояла деревня.

Тут мне вспомнился смешной случай. Перед самым моим уходом на действительную, в начале осени, Марфа положила поперек дороги, пробитой еще танками, бревно. Как это она умудрилась подтащить? И откуда взяла? Шутили, что не иначе как венец со своей избенки сняла. Откинуть бревно, однако, поостереглись. Кто знает, чего старуха с такой дурной славой выкинуть может? А может, надобности большой ехать в соседнее село не приспичило. Только в полдень, я помню, когда шофер из райцентра вез хлеб в сельмаг, попробовал откинуть бревно – не смог.

И еще оказалось оно положенным с таким расчетом, что во время дождя машина, идущая сверху, непременно сползет юзом на него и застрянет, а идущая снизу, преодолев подъем, не сможет затормозить и скатится обратно.

Затем настал мой "последний нонешний денечек", как говорят. Не до бревна и Марфиных хлопот стало...

Раздвинув сплетенные ветви орешника, я вышел на опушку.

Не шла наискось по холму дорога, пробитая танками. В спелой ржи чуть приметным полумесяцем угадывалась она. А там, где дорога выходила из села, у околицы, у Марфиной избы, поднималось с десяток молодых тополей. Уже довольно рослых. У нас они чуть не на два метра в год вымахивают. А под топольками кустарник какой-то. По закраине, а потом по меже я поднялся к деревне, вышел на улицу. Стекла в Марфином доме повыбиты, рамы поломаны, простенки едва держались. Видимо, ребятишки здесь крепкие баталии устраивали. На углу сруба увидел я кусок покоробившейся фанерки. А идя мимо, разобрал и надпись: "Марфин тупик".

Я примчался домой, очень обрадовался встрече с родными и забыл о межеумочном времени, когда не знал, верить или не верить в искренность родительской любви...

Целую неделю я находился словно в тумане. Иногда вскакивал по ночам. Мне снилась корабельная тревога.

Потом жизнь вошла в обычную колею. Не сразу, но вскорости спросил я у нашего агронома, как же это Марфа обскакала его.

– Да,– согласился он.– Полсотни гектаров, не меньше, выручила старуха.

Я спросил настырно:

– Вы-то что же смотрели?

Наш агроном Степка Оврагов, о котором у меня сохранилось воспоминание как об отличном плясуне, стал Степаном Трофимовичем. Я почти не признал его в степенном, медлительном и мешковатом мужчине с конопатым лицом. Он спросил в свою очередь меня, хитровато прищурившись:

– Можно ль сразу было такую бойкую дорогу перегородить?

– За "ведьмин" авторитет хоронились? – съязвил я.

– Заодно были. Это вещи разные. Меня-то тогда больше за плясуна считали. Вот после твоей ссоры с ней остался я около Марфы один. Надоумила она меня бревно положить. Положить-то я положил. А она охраняла...

– Ну вот,– сказал Лютов, прикрыл за собой дверь вагончика, в котором разместилось четверо бульдозеристов.– Механик я. Вас к перевалу поведу. Чаевничаем? – и шевельнул из стороны в сторону веселым носом-сапожком.

Низенький, почти квадратный, в плотной, сшитой из кусочков цигейки жилетке, с поднятыми, но не завязанными шнурками ушанки, Лютов не произвел на бульдозеристов впечатления строгого начальника, каких обычно ценят и любят водители.

– Утробин,– первым представился, поднявшись из-за стола, ладно скроенный пожилой мужчина в клетчатой ковбойке, ватных штанах и кирзовых сапогах.– Как величать прикажете, начальник?

– Антоном...

– Вот, Тоша,– обратился Утробин к сидевшему рядом пареньку в толстом свитере крупной вязки и с пышной шевелюрой.– Вот, Тоша, тебе и тезка нашелся. Радуйся.

– Радуюсь...– равнодушно ответил Тоша. Он прислушивался к тихой музыке. Под свитером обозначались контуры транзистора.– Я – Тараторил, Антон Григорьевич,– заметив, что на него смотрят, не вставая с лавки, протянул он тезке руку.

– Лютов. Антон Семенович.

– Прямо Макаренко! – весело и открыто рассмеялся парень в гимнастерке и галифе.– Только вот фамилия страшная. Я тоже тезка – Бажану. Максим Бажан. А вот, если бы соединить фамилию нашего начальника с именем Гурамишвили, то вышло бы нечто бесподобное – Отелло Лютов!

Скромный и тихий усач с большими грустными глазами вышел из-за стола, поправил кургузый пиджачок и, отерев руку о рубашку, подал ее начальству.

Антон Семенович вошел в вагончик в приподнятом настроении: осмотрев прибранные, аккуратно поставленные "сотки", он заочно еще остался доволен своими "подопечными", а не "подчиненными", как он назвал их про себя. Остался он доволен и встречей, не обратив внимания на то, что тезка его поленился подняться и никто вроде не заметил этого.

Утробин усадил Л готова за стол, налил чаю и повел разговор о деле.

– Мы слышали, вы, Антон Семенович, ходили с водителями прокладывать зимник.

– Тогда я не механиком, еще водителем был.

– Ну и как дорожка?

– Дорожка... Нет ее. Одиннадцать ручьев, река да верховые болота...

– Верховые болота? – переспросил Тараторив.

– Да. Болота на возвышенностях. Они толком не промерзают. Вспучиваются зимой наледями. Рыжими такими... Верховые– они и на вершине сопки могут быть.

– Много их?-поинтересовался Утробин.

– Пройдем реку-так почти сплошняком пойдут. Здесь мы – в долине, .холод тут держится, а выйдем – снега в тайге почти нет.

– Значит, торопиться надо,– сказал Утробин.– Река вот-вот тронется. Так, а, начальник?

– Тут бабушка надвое сказала... Я полагаю: сорок километров надо пройти за неделю.

– Это меньше шести километров в день? – удивился Тараторин.– Курорт – не работа.

– Не пыли, Тоша,– остановил его Утробин.– А работать по сколько же часов?

– От зари до зари.

– Стращаешь, начальник. Либо дорога совсем непроходима и лезем мы к черту на рога, либо стращаешь,– помотал головой Утробин.

– Давайте не спорить,– миролюбиво заметил Лютов.– Обещаю– хватите горячего до слез. Скрывать не стану. Ну, а об оплате вам говорили.

– Говорили,– кивнул Утробин.– И по оплате, и по погоде с 16 дорогой лучше поспешить. А, мужики?

"Мужики" промолчали, решив, что, мол, старшим виднее.

Утробин держался вроде бы посредником между начальством и остальными бульдозеристами. Роль, взятая им на себя, видимо, добровольно, как нельзя лучше шла к нему, и, судя по возрасту, опыта ему было не занимать, да никто другой и не претендовал на столь деликатную и во многом ответственную роль.

– Значит, посмотрим, как пойдут дела в пути,– твердо выговорил Утробин.

И опять остальные бульдозеристы промолчали.

– Так нельзя,– сказал Лютов, почувствовав, что Утробин готов стать коноводом.– Нужно заранее обо всем договориться.

– Никто не собирается вам противоречить,– слишком охотно поступился Утробин.– Командуйте!

– Это хорошо,– согласился Л ютов .– Отдыхайте. Выходим в семь утра. Я разбужу вас.– Он поднялся.

– А чай? – встрепенулся сидевший рядом с Утробиным его тезка.

– Дома ждут,– коротко сказал Лютов.

Он вышел из вагончика в сгустившиеся сумерки.

Последние отсветы дня еще голубили дальние хребты, к которым предстояло идти, волоча на буксире экскаватор, поставленный на полозья из труб, и платформу с ковшом и такелажем. Горы на фоне темного неба выглядели грядой облаков, повисших над темной полосой тайги, поднявшейся сразу от поляны и подступавшей к самым белым гольцам. В вагончике за его спиной слышались бубнящие голоса, слов было не разобрать, потом кто-то засмеялся. Лютов пошел прочь.

"Не надо настраиваться на плохое,– подумал он.– Конечно, идти в такой рейс с малознакомыми людьми – с бору по сосенке – штука не легкая. Побыть бы с ними здесь несколько дней, приглядеться, оно, конечно, лучше, да времени нет. Утробин верно подметил – вот-вот тронется река, а тогда нечего и огород городить. Придется возвращаться. "Посмотрим",– Утробин сказал. Он-то мужик крепкий, можно положиться. Только не слишком ли горяч? Пока я о них очень мало знаю, чтоб судить строго. В деле каждый раскроется".

И Лютов пошел к своему вагончику.

Утром они тронулись точно в назначенное время.

Едва поднявшись над горами, солнце стояло сбоку, не слепя. Его свет пронизывал таежные дебри, тихие в этот час, тихие своей кажущейся безжизненностью, потому что рев двигателей наполнял пространство, казалось, до предела. Рев этот улетал вдаль, возвращался эхом, отраженным от склонов распадков,

даже вроде усиленным. А покой, несмотря ни на что, оставался нерушимым. Он чувствовался в кристальной чистоте далей, туман стлался по низинам, а не вспухал Шапкой над покровом урмана. Легкое, едва приметное дрожание воздуха в восходящих потоках не рябило в глазах, не нарушало доверчивой безответности окружающего мира, пронизанного гулом. И вдруг нежная прядь проступала в бездонной и бескрайней голубизне небес, она была в первые минуты едва уловима, призрачна, чтоб в тот же час засиять ослепительным облаком.

Свет меж стволами лиственниц и елей стал мягким, рассеянным.

Словно повторением облачных сплетений лежали остатки снега в неприметных для глаза ложбинах меж высоченными деревьями. Крохотные лиственнички у корней могучих деревьев на солнцепеке уже проснулись. На сучках из бородавок-узелков высунулись нежные зеленые брызги молодых игл. А фиолетовый отлив стволов в общем сплетении лишь напоминал, что проснулась вся тайга, но осторожничает, опасаясь заморозков и внезапной снежной бури. Видные меж голых ветвей снеговые склоны гор, дыхание их, от которого свеча не погаснет, а душа выстынет, мало походили на белые флаги, выброшенные сдавшейся зимой. Машины двигались ходко. Две впереди торили дорогу, расчищали путь для следующих за ними тягачей. Они отваливали в стороны трухлявые стволы, валежины, облепленные мхом и лишайником камни, обломки.

Около полудня растащили завал на ручье, сдвинув в стороны примерзшие мертвые стволы, которые порой ломались, словно стеклянные. Русло было забито ими, а зимой, помнилось Лютову, они перешли по этому завалу, заметенному и перекрытому наледью.

Следов их прохода как бы не существовало вовсе, нетронутой выглядела припорошенная зеленью на взгорках и еще скрытая снегом в мелких низинах земля. Кое-где то ли почву, то ли просто мерзлоту устилал плотный, спрессованный временем валежник. По нему можно было уверенно перебраться, будто по мостовой. Потом форсировали второй ручей.

Пока перетаскивали сварные салазки с экскаватором да платформу с "челюстью" – зубастым ковшом (так прозвал его веселый Тошка), Лютов, находившийся в тот день в кабине переднего бульдозера Утробина, пешком обогнал колонну. Механик, искусство которого не потребовалось, выбрал местечко посуше, запалил костер и принялся готовить обед.

Щурясь от слепящего солнца, Лютов высыпал в кипящую воду тушенку с перловкой, и из кастрюли, подвешенной над огнем, потянуло запахом мяса, перца, лаврового листа и прочих пряностей, духом, от которого приятно защемило под ложечкой и пробудился волчий аппетит. И хлеб на свежем воздухе был необыкновенно душист, и слюнки текли от одних только ароматов.

Перебравшись через ручей, потянулись к костру водители, прихватив с собой сиденья из кабин. Тошка, подкравшись к Бажану сзади, в шутку стукнул его пружинящим боком, и они принялись со звонкими криками гоняться друг за другом меж деревьями, пока Утробин не приструнил их.

– Чего ж ты, начальник, за дисциплиной не следишь? – выговорил Утробин и Лютову, устраиваясь поближе к кастрюле.

– Намотаются еще – впереди река,– ответил Лютов.– Пусть пока поиграют.

– Я ж говорил-курорт, а не работа! – набив хлебом рот, выговорил Тошка.

– Река тоже дорога,– улыбнулся Бажан.– Чего ее бояться?

Лютов не ответил, глянул в сторону, на сугроб, на голубой спине которого шевелились густо-синие тени мотающихся под верховым ветром ветвей, подумал: "Ничего не страшно человеку незнающему. Боль-то приходит после удара. А пугать – какой смысл?.."

Отобедав, они, не спеша, двинулись дальше. Снова на их пути встретился захламленный ручей, следом – ярко-зеленое верховое болото, на котором траки бульдозеров оставляли глубокие колеи, а тридцатитонная махина экскаватора, поставленная на полозья, пропахала глубокую канаву. Ее быстро заполнила рыжая, ржавая и мутная вода. Когда колонна бульдозеров отъехала, Лютов обернулся и увидел только, что в успокоившейся поверхности отразилось голубое небо.

Солнце еще не коснулось горных вершин, когда Лютов увидел вдали, на спуске, уже прикрытом тенью, золотые огоньки в окнах бараков мостостроителей. Они прибыли сюда недавно по реке. Грузы, что им были необходимы, тоже забрасывали по льду.