Текст книги "Аджимушкай"

Автор книги: Николай Колибуков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

– Живой? – интересуется Чупрахин.

– Живой, вон лежит, связанный веревкой.

– Надо было бы разминировать, чего на него смотреть.

– Как "разминировать"? – удивляется Гена, глядя на Ивана. Он слышит это слово от Чупрахина впервые, даже с опаской косится на лежащего немца.

– К Фридриху Второму в гости отправить, – поясняет Иван, – как же еще, малыш, этих скорпионов можно разминировать,

– Допросить надо, – предупреждаю Ивана.

– Верно, – соглашается лейтенант. – Жаль, я не знаю немецкого языка, допытался бы до самой сути.

– Какой сути? – возражает Чупрахин. И решительно заключает: – Он же ни черта не скажет. Не верите? Попробуй, Бурса.

Я, Донцов и Мухин подходим к немцу. Пленный лежит на спине, смотрит так, будто в гости к нам пришел: в глазах никакого страха, одна доверчивость.

– Как фамилия, имя? – спрашиваю, чуть наклонившись к нему.

– Густав Крайцер, – по-русски отвечает он. – Я – коммунист... Ночью наши заложили под колодец взрывчатку, а утром меня послали поджечь бикфордов шнур, мне не хотелось лишать вас воды. Я преднамеренно замешкался у колодца... и был схвачен вашими солдатами.

Подбегает Чупрахин. Он берет немца за шиворот и, резко встряхнув его, ставит на ноги:

– Фашист?! – кричит Иван.

– Нет, коммунист, – тем же спокойным голосом отвечает Густав.

– Смотрите, что он говорит, – глаза у Чупрахина зеленеют. – Коммунист. Может, ты племянник Маркса? Слово-то какое поганишь, щенок ты фашистской суки! За горло схватили, и он – я коммунист. А кто меня загнал под землю? Ты, фашистский скорпион. Алеша, отведи его вон за тот камень...

Неожиданно из темноты появляются Кувалдин и Гнатенко. Егор с удовлетворением оценивает нашу работу, потом, заметив пленного, спрашивает:

– Где вы его взяли?

– У входа, товарищ командир, – докладывает Донцов, – колодец пытался подорвать.

– Допрашивали, товарищ Чупрахин?

– Вот ведем с ним разговор, – отвечает Иван ж тут же срывается: – Чего скорпиона допрашивать! Не могу я на них смотреть: ведь он же живой стоит передо мной.

– А я приказываю смотреть, товарищ Чупрахин! – вдруг повышает голос Кувалдин. – Вы командир взвода разведки, и надо уметь сдерживать себя. Поняли?

Такой строгости Иван не ожидал от Егора. Он молча пятится, затем, остановившись, опускает руки по швам, смотрит на Кувалдина так, словно впервые видит его. А когда Кувалдин поворачивается к Донцову, он шепчет мне:

– Понял, Бурса?

Немец охотно отвечает на вопросы Кувалдина. По словам пленного, гитлеровцы основную часть войск бросили под Севастополь. Здесь, на Керченском полуострове, оставили одну дивизию. В недельный срок они должны вытеснить нас из-под земли. Если им это не удастся сделать, тогда придут саперы-подрывники и поднимут нас на воздух вместе с камнями и землей.

– Ваши начальники знают, сколько советских войск в катакомбах? спрашивает Егор. Густав, не задумываясь, отвечает:

– Командир роты говорил нам, что под землей красных около трех полков.

– Маловато, не знают ваши начальники. Нас здесь побольше. Воды хочешь? На пей, – вдруг отстегивает флягу Кувалдин. – У нас воды много, – настаивает он.

У Чупрахина округляются глаза, и он весь пружинится, еле сдерживает себя, чтобы не закричать, и все же шепчет Донцову:

– Это же фашист, он завтра будет швырять гранаты в нас.

– Самбуров, вот тебе бумага и карандаш, садись и пиши, – напоив немца, говорит мне Егор. – Пиши.

"Старшему начальнику фашистских войск на Керченском полуострове генерал-полковнику Манштейну.

Господин генерал! Вероятно, вы и ваши подчиненные полагают, что ходите вы по завоеванной земле. Жестоко ошибаетесь! Нас здесь, под землей, многие тысячи. Мы располагаем достаточным количеством оружия, боеприпасов, продовольствия. У каждого нашего бойца и командира в душе горит лютая ненависть к вам, палачам и убийцам. Мы верим в свою полную победу над вами, выродками капиталистического мира. Реальность такова, господин генерал, продолжает диктовать Егор, – что вы находитесь не на земле, а на огне – на раскаленной добела сковородке..."

– И мы вас, сволочей, всех спалим в пепел! – видимо поняв замысел Кувалдина, вставляет Чупрахин, когда Егор делает паузу, чтобы обдумать следующую фразу.

– Запиши и это. И вот еще что, – говорит Кувалдин.

"Вы рассчитываете, что мы дней через пять сдадимся вам в плен. Чепуха, господин генерал! Этого никогда не произойдет. Наоборот, через пять дней мы начнем активные боевые действия. Мы точно знаем, какими силами вы располагаете. Мы уничтожим войска керченского гарнизона вместе с его начальником генералом Пико гораздо раньше, чем успеют подойти подкрепления с севастопольского участка.

Господин генерал, не думайте, что мы вас запугиваем или пытаемся ввести в заблуждение. Нет, мы хорошо знаем, с кем имеем дело, и твердо заявляем:

– Смерть фашистским оккупантам!

Командование подземных войск Красной Армии".

– Понимаете, в чем дело? – окончив диктовать, обращается Егор к нам. Фашисты перебрасывают войска к Севастополю, надо их задержать здесь, отвлечь на себя... И я думаю: генерал поймет это послание так, как нам хочется...

Пленного сопровождаем вдвоем с Чупрахиным. Он идет между нами с видом откровенной покорности. В нагрудном кармане его тужурки лежит конверт с нашим посланием. Уже у самого выхода Чупрахин вдруг останавливается, вопросительно смотрит на меня.

– Что случилось? – спрашиваю я.

– Давай заставим пленного, чтобы он разминировал колодец.

– Как?

– Вот видишь, – показывает Чупрахин длинную, сложенную "восьмеркой" веревку. Где он ее успел захватить– не заметил. – Я его сейчас привяжу за ногу и, если он не разминирует колодец, притащу обратно. Доверять им нельзя, Бурса, нельзя... Ты думаешь, Егор иначе рассуждает? Нет. Но он – командир... Хорошо сочинил письмо. Это мне нравится. Вообще-то он, Кувалдин, подходящий человек, как раз такой и нужен в катакомбах.

Распустив веревку, Иван привязывает немца за ногу.

– Я его морским узелком, не развяжет, вот так. Теперь повтори, Густав, что ты обязан сделать для нас.

– Хорошо, – выслушав немца, продолжает Чупрахин. – Имей в виду, если колодец не разминируешь, обратно притащу тебя, в общем, я сильно обижусь. Понял? – спрашивает Иван. Немец смотрит на меня таким искренним взглядом, что хочется, чтобы он быстрее ушел.

– Отец у меня дворник. Вы знаете Тельмана? – пытается заговорить Густав.

– Давай, давай, топай, ползи, – подталкивает его Чупрахин, – в Берлине встретимся, поговорим, если ты еще раз не попадешься мне на глаза с оружием в руках.

Немец удаляется медленно, Чупрахин передает мне конец веревки:

– Держи крепче, а я посажу его на мушку... Порядок должен быть во всем. – Иван ложится поудобнее, прицеливается. От выхода до колодца метров сорок. Мы видим, как немец приближается к срубу. Выстрелов не слышно: гитлеровцы всегда так делают – подпустят к колодцу, а иногда даже дадут возможность набрать воды, потом открывают огонь. У колодца виднеются трупы наших бойцов, опрокинутые ведра.

Немец падает, минуты три лежит неподвижно. Потом подползает к срубу колодца, опять замирает. И вдруг бросает в нашу сторону вынутые из мин запалы. Чупрахин велит отпустить веровку.

– Я Густав Крайцер! – вскочив на ноги, вдруг кричит он кому-то там, наверху, и тут же скрывается за холмом.

Иван, подобрав запалы, долго рассматривает их на своей ладони.

– Ишь ты!.. Сработал на нас. Неужели и среди фрицев есть люди?

– 9

Правдин вслушивается в глухую дробь выстрелов, доносящихся с восточного сектора. После того как фашисты прочитали наше послание, они спешат ликвидировать подземный гарнизон. Дни проходят в жестоких боях.

Все находятся на боевых постах – у амбразур и входов. И Правдину все чаще и чаще приходится коротать время в одиночестве. Он уже может сидеть на койке, положив культю на специальную подставку.

– Рассказывай, рассказывай, товарищ Мухин, – отвлекаясь от гула боя, говорит Правдин. Глаза у него ввалились, лицо вытянулось, скулы заострились.

– Утром мы заметили танки. Впереди они катили орудия, – сообщает Алексей. Он только что прибыл с восточного сектора и сразу же решил доложить политруку о бое. – Я сидел у амбразуры, метрах в тридцати от центрального входа. Открыл огонь из автомата. Танк движется, ничего ему не сделаешь... Стволом орудия всунулся в пролом. Что делать? Тогда я изловчился, вскочил на ствол и камнем забил дуло. При выстреле ствол разорвало. Пехотинцев потом гранатами забросали. Фашисты отошли на исходные позиции. А сейчас опять полезли. Но в подземелье им не войти, не пустим...

– Камнем забил ствол? – удивляется политрук. – Когда же ты таким стал?

Правдину делается зябко. Я набрасываю на его плечи шинель. Политрук, поправляя полы, продолжает:

– А я вот валяюсь на кровати... Когда поднимусь, многих не узнаю... Слышал я, товарищ Мухин, как ты адскую тележку уничтожил. Не страшно было на такую невидаль идти?

– Не знаю, – откровенно признается Алексей.

– Как не знаешь! – чуть наклонившись вперед, улыбается Правдин. Совсем ничего не помнишь?

Алеша морщит лоб:

– Помню...

– Что именно? Расскажи, как эта машина двигалась и можно ли ее на большем расстоянии подорвать?

– Этого я не знаю, товарищ политрук. Провод у нее сзади волочился, это я видел. Кувалдин говорит, что машины такие управляются электричеством.

– Верно, электричеством, – подтверждает политрук. Он берет костыли, рассматривает их: – Я скоро поднимусь. Приемник Гнатенко наладит, будем слушать Большую землю... "От Советского информбюро, – выпрямляясь, меняет голос Правдин. – В результате решительных контрударов Красная Армия остановила наступления фашистов. Разгромлены следующие немецкие дивизии..." О, такое время настанет, товарищи!

Правдин, опираясь на костыли, пробует идти. Но тут же, едва сделав два шага, опускается на кровать.

– Ничего, освоюсь, еще как буду ходить, – упрямо заявляет он.

Мы берем гранаты, собираемся уходить. Правдин подзывает к себе. По его лицу видно, что ему не хочется оставаться одному и он разговаривал бы с нами без конца.

– Скоро поднимусь, – говорит политрук и делает знак, чтобы мы отправлялись.

Сквозь пролом виден кусочек земли. На зеленой траве в разных позах лежат трупы гитлеровцев. Их не убирают: нельзя – это поле наше, тут каждый кустик у нас на прицеле. Донцов так распределил секторы обстрелов, что подойти вплотную к катакомбам невозможно. Но фашисты все же лезут.

Только что отразили атаку гитлеровцев. Рядом со мной лежит Панов. Вытянув голову, он смотрит в амбразуру. Григорий не обращает внимания на подошедшего Егора. Кувалдин спрашивает:

– Как у вас, тишина?

– Светает, – тянет Панов. – Дождик накрапывает. Хорошо там, в поле.

– Горизонт чист? – повторяет Егор.

– Море... Уйма воды, – о своем продолжает Панов.

– Встать! – вдруг кричит на Панова Кувалдин.

– Ну вот, опять появились, – вдруг вскакивает на ноги Григорий. Смотрите, они идут! – тычет он рукой в амбразуру.

– Приготовиться! – командует Егор и, оттолкнув в сторону Панова, до пояса скрывается в проеме.

– Идут тремя группами, – сообщает Кувалдин.

Мухин готовит гранаты. Чупрахин расчищает место, чтобы удобнее было вести огонь, Донцов поднимается к верхнему пролому: там, под самым потолком, он оборудовал себе бойницу и оттуда ведет огонь по немцам и управляет ротой. Беленький подает ему боеприпасы, круто задрав голову.

– Каждый, каждый день, – сокрушаясь, шепчет Панов. – Сами напросились... Письмо послали... Чем больше, тем лучше! – вдруг повышает он голос.

– Ты о чем? – спрашивает его Мухин.

– А-а! – отмахивается от него Панов. – Накликали беду на свою голову.

– Гришка, замолчи! – кричит Чупрахин. – Иди ко мне, места хватит...

– Идите! – приказывает ему Кувалдин, поднявшись во весь рост. Панов бежит к Ивану. Чупрахин сует ему в руки гранату:

– По моей команде будешь бросать. Если сдрейфишь, самого спущу туда, показывает он на пролом.

Егор забирается к Донцову. Гул моторов нарастает.

– Первая амбразура, огонь! – командует Кувалдин.

Первая амбразура – это я и Мухин. Мы бьем из автоматов, видим, как прижались к земле гитлеровцы.

– Четвертая амбразура, огонь!

Там Гнатенко. Он пускает в ход пулемет.

– Третья амбразура, гранаты бросай! – С высоты, где находится Егор, просматривается почти вся местность, прилегающая к восточному сектору, и Кувалдин безошибочно управляет огнем,

– Вторая!

Так подряд два часа.

Когда утихает бой, у амбразур остается по одному человеку, остальные отходят в глубь катакомбы. Вскоре сюда приходит Кувалдин. Кто-то достал ему кубики, и теперь у него на гимнастерке поблескивают знаки лейтенанта. Он садится рядом с Генкой, заботливо поправляет сбившуюся на затылок пилотку.

– Ну что, дружок, подходяще воюем? – с улыбкой спрашивает он.

– Хорошо, – бойко отвечает Генка, держа в руках гранату. Он получил ее накануне боя, но Мухтаров предусмотрительно извлек из нее запал. Такое отношение не по душе мальчишке. – Товарищ командир, – обращается он к Егору. – Я уже изучил гранату. Распорядитесь, чтобы мне дали запал... Понимаете, обидно мне...

– Получишь, – успокаивает его Кувалдин и начинает подводить итоги боя.

– Идут! – сообщает Чупрахин, сидящий у амбразуры.

– По местам! – командует Егор.

Только под вечер гитлеровцы прекращают атаки, наступает затишье. Кувалдин, обойдя боевые посты, разрешает поспать. Но сам он не спит. Возле Егора горит плошка. Развернув шатровскую схему катакомб, Кувалдин долго рассматривает ее, что-то чертит. К нему присаживается Генка. Помолчав немного, он спрашивает:

– Сколько верст отсюда до Москвы?

– А зачем тебе?

– Поеду в Москву. Расскажу, как вы тут воюете. Помощь пришлют...

– Помощь?.. Да ты что, не веришь в наши силы?

– Я-то верю, а вот дядя Панов не верит, говорит – бесполезно здесь сражаться...

– Не верь ему. Вот вырастешь – сам поймешь, малыш, что мы сражались не зря... Есть такой документ, военной присягой называется. Слышал такие слова: я клянусь защищать Родину мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагом?.. Нет, Гена, ты не слышал таких слов. А у меня они в сердце. Каждый красноармеец их помнит.

– И дядя Панов?

– Обязан помнить, – отвечает Егор и, поднявшись, долго смотрит на спящих вповалку бойцов. Заметив меня, он спрашивает: – Ты что не спишь? Отдыхай..

И он идет к амбразурам, забросив автомат за спину.

– 10

Ветром доносит запах трав: вероятно, там, в поле, ничего не изменилось – цветут травы, солнце светит, как светило до этого миллионы лет. Ветер чистый и мягкий, как гагачий пух, он льнет к лицу, щекочет ноздри, а вокруг колышется зеленое море. Проплывают рваными лоскутками тени от перистых облаков.

Июнь – начало лета!

Пахнет травами... И кусок неба виден вдали. На его фоне черными силуэтами четко рисуются фигурки людей, сидящих у самого выхода в различных позах – впереди всех Правдин, рядом с ним Маша. Она вместе с Семеном Гнатенко и Геной принесла сюда на носилках политрука подышать чистым воздухом. Немцы теперь почти не стреляют, словно забыли, что под ними находимся мы, те самые люди, которые две недели подряд не отходили от амбразур, отражая все их попытки овладеть подземельем. Фашисты притихли, наверное, ждут подкрепления, от Севастополя будут отрывать. Что ж, севастопольцам легче будет, им же там очень трудно.

Срастив оборванный провод, я и Мухин приближаемся к выходу. Здесь крепче пахнет травами. Мне хочется сказать об этом Чупрахину, но он делает мне знак молчать. У политрука заметно ожило лицо, хотя чувствуется, что он еще слаб. Правдин сидит у самого выхода, за грядой камней, и смотрит на виднеющийся вдали клочок земли, местами обугленный, местами поросший зеленой травой. Низко над холмом пролетает стайка птиц.

В тишине отчетливо слышатся голоса немцев. Над входом нависает козырек каменистого грунта. Там находятся гитлеровцы, и мы иногда бываем невольными слушателями их разговоров. Для политрука это в новинку.

– Товарищ Самбуров, о чем они? – заметив меня, интересуется он. Маша предлагает отойти подальше, вглубь. Политрук останавливает ее: – Не надо, дай послушать. Самбуров, ну что они говорят?..

Я прислушиваюсь, стараясь понять каждое слово, и перевожу:

– Инженерная часть прибыла... саперы, подрывники...

– Так, так, еще что? – полушепотом спрашивает Правдин.

– Обмениваются мнением, как будут выкуривать нас из-под земли газами...

– Интересно! – оживляется политрук и советует мне выдвинуться ближе к выходу и дослушать разговор гитлеровцев. Козырек довольно большой, немцы не могут заметить меня, но им ничего не стоит бросить гранату. Я прижимаюсь к стене, в этом месте у нас прорыта канавка, узенькая щель, она ведет наверх, в ней можно укрыться от осколков.

Здесь слышимость лучше, каждое слово можно понять... Оказывается, ночью фашисты не спят, им до чертиков надоели дежурства у пулеметов, ожидание наших вылазок, и генерал Пико наконец-то принял решение – вызвал сюда саперов и подрывников.

На минуту беседа прерывается. Я осторожно выпрямляю онемевшую ногу. Разговор возобновляется: "Кончим с подземными дьяволами, под Севастополь пошлют". – "Ну и пусть... Разделаемся с Севастополем, пойдем на Баку. Там шашлык, вино и персиянки или, как их там... азербайджанки, что ли... Густав? Да ты что нос-то повесил? На вот гранату, швырни им туда. Бери, чего смотришь? Ну, пошевеливайся, не то доложу капитану, что ты щадишь жидов, или, может быть, после того, как ты побывал в их руках, красным стал? Ха-ха-ха... Ну-ну, швырни одну..."

Слышится шорох. Сверху, вдоль ровика, падает тень человека, руки опущены, неподвижны. "Густав Крайцер, что же ты задумался?" Почему-то хочется, чтобы быстрее бросил гранату, может, оттого, что я верю, что он ее швырнет в сторону. Тень шевелится, от нее отделяется изогнутая ветвь, своим концом она падает мне на лицо.

"Давай, давай, мой мальчик, пошли им свой привет... с огоньком и металлом", – слышится сверху.

Граната падает в стороне от ровика. Осколки со свистом впиваются в камни. Я приподнимаю голову – тени уже нет, на ее месте, клубясь, колышется черное облачко дыма. "Неужели это тот Густав?" – вспоминаю я пленного немца.

Ползу обратно, сталкиваясь с Чупрахиным.

– Цел? – спрашивает он. – Политрук беспокоится, послал за тобой.

Я гляжу в лицо Чупрахину и догадываюсь: сам ты напросился. Иван, он такой, всегда готов прийти на помощь.

– Чего смотришь? Точно тебе говорю: политрук послал, – словно угадав мои мысли, утверждает Чупрахиы. Он замечает на моей стеганке свежий след осколка, молча снимает с плеча кусок ваты, разглядывает его, потом сдувает со своей ладони и вдруг совсем о другом говорит:

– Слышал, Али всех коней порезал, теперь у нас много мяса. Ясно? Ты ел конину? Нет? Ничего, пойдет. Только когда будешь есть, закрой глаза и думай, что перед тобой бараний бок, а главное – не дыши: в пище запах – основное. Об этом мне дед говорил. Умел старик шашлык на вертеле готовить. Пока он жарил, я слюной истекал: такой дух вкусный шел от шашлыка.

– Ваня, скажи правду: у тебя действительно есть дед? – я давно хотел об этом спросить Чупрахина.

– Конечно, есть, не от козы же произошел мой отец. Дед как дед: голова, уши, ноги, руки и даже борода лопатой. Он в трех войнах участвовал и вот четвертой дождался. В японскую ему правое ухо начисто срезало осколком, в империалистическую кусок лодыжки оторвало, наросла, только шрам остался. А в гражданскую ему два пальца на руке беляк саблей отрубил. Теперь моего деда хоть в музей выставляй: живой экспонат истории войн. Вот какой у меня дед, Бурса, понял?

– Понимаю, Ваня.

– Ну и отлично. Важно, чтобы человек понимал... Я так думаю, Бурса, что в сознании человека основная его сила. Сознание вроде бы второе его сердце, а может быть, еще и поважнее. Вот ты ушел по приказу политрука, а у меня муторно стало на душе: думаю, как же он там один? Есть такое слово озарение, слышал?

– Слышал.

– Так вот мы и есть озаренные солдаты, идеей озаренные.

– Это кто же тебе сказал?

– Политрук.

...Правдив слушает внимательно. Он, как прежде, сидит на носилках, и, как прежде, подле него Маша.

– Значит, они ждут инженерную часть. Из-под Севастополя снимают!.. Это уже хорошо. Значит, мы в одном ряду с севастопольцами. Понимаете, товарищи, мы на переднем крае, боремся, деремся. Как это здорово!.. Ну а еще что они говорили? – Политрук прикладывает к губам мокрую ватку: его мучает жажда. Воды у нас осталось не более двух ведер, теперь только губы смачиваем.

По одному и небольшими группами подходят бойцы. Многие из них видят Правдина впервые. Он снимает с себя стеганку и с помощью Маши кладет ее под забинтованную ногу. На нем чистая гимнастерка, поблескивают на петлице кубики, на рукавах большие красные звезды. Освещенный светом, идущим сверху, Правдин выглядит как-то непривычно для подземелья. Но заострившееся лицо, сухие, покусанные губы напоминают: и он из катакомб, боец подземного гарнизона.

– Ру-у-у-с, вода кушать хочешь? – противно, с надрывом слышится сверху. – Ха-ха-го-го, ха-ха.

И так тоже бывает. Сидишь у амбразуры – и вдруг этот крик. Фашисты знают, что мы без воды, вот и орут.

– А я этот колодец все же найду, – вдруг отзывается Генка. – Мне бы только достать фонарь. – Генка давно мечтает чем-то отличиться. Порой он говорит о таких вещах, которые, по его убеждению, должны привлечь внимание всего полка. Но... его фантазия никого не интересует. А он полагает, что дяди пока заняты своими делами и им пока не до него. Генка терпеливо ждет: когда-нибудь и он окажется в центре внимания. Недавно он заявил Егору, что где-то в глубине катакомб имеется колодец и он обязательно найдет его. Да, если бы это так было, Гена... А может, и вправду говорит, ведь катакомбы полностью нами не изучены.

С шумом падают на землю тяжелые брызги воды. Это гитлеровец плеснул из ведра. Я замечаю, как дрогнули у бойцов пересохшие губы, как широко открылись глаза, устремленные на мокрое пятно, появившееся на бугорке у выхода.

– Садитесь, товарищи, – будто не услышав всплеска, говорит политрук подошедшим бойцам и вдыхает в себя свежий воздух. – Парнишкой любил я ходить в ночное. Небо сплошь усеяно звездами. Тишина! Слышно, как кони жуют траву, как где-то далеко-далеко в старых развалинах голосит сыч. Ненавидел я эту птицу...

– Дальше-то что будем делать, товарищ комиссар? – вдруг раздается хрипловатый голос бойца, подошедшего сюда в числе других. – Воды дают по капле, только губы смачивать.

Чупрахин ищет взглядом того, кто произнес эти слова. Правдин, упершись руками в носилки, расправил согнутую спину.

– Вопрос вполне законный. – Политрук стучит флягой, висящей у него на ремне. – Действительно, пусто, воды нет. И колодец, по-видимому, нескоро отроют. Что же делать? А? Просить у немцев пощады, в плен сдаваться? Оружие складывать? Борьбу прекращать? Садиться за колючую проволоку и смотреть оттуда, как фашисты ходят по нашей земле, насилуют наших женщин, расстреливают отцов и матерей, уничтожают наши дома, заводы, фабрики, разоряют наши колхозы? Если мы так поступим, если мы, люди с оружием в руках, дрогнем перед трудностями, кто же нам простит потом?..

– Ру-у-ус, вода кушать хочешь? – опять кричит гитлеровец, едва политрук сделал паузу.

– Вот он орет, – не оборачиваясь на крик фашиста, замечает Правдин, но орет он не оттого, что ему там, наверху, под нашим солнцем весело и покойно, орет он, скорее всего, от страха. Чует, проклятый сыч, что рано или поздно его гнездо будет уничтожено... Вот вы, товарищ красноармеец, обращается Правдин к пожилому бойцу, сидящему ближе всех к нему, – скажите мне: наступление весны можно остановить?

– Весну? Как же ее остановишь! Пришла пора – ручьи запоют: как бы мороз ни лютовал, а солнышко свое возьмет.

– Правильно! Хорошо сказал! А мы – ты, я, Чупрахин, Самбуров, Мухин все советские люди – солнце, большое, яркое. Оно все ближе и ближе подходит к зениту. Остановить его невозможно, в мире нет такой силы, чтобы могла погасить это светило. Да, да, мы – солнце. И враги знают об этом, потому и лютуют, злобствуют, чтобы как-нибудь оттянуть срок своей окончательной гибели. Но пора придет – ручьи запоют, солнышко свое возьмет!.. Что касается воды, то могу вам сообщить: мы с командиром батальона решили создать команду по добыче из ракушечника воды. Видите камни, они мокрые, если их пососать, можно собрать несколько капель воды, а из капель, как говорится, образовались реки и моря... Так что же нам дальше делать? А?

– Бить фашиста, товарищ политрук! – скороговоркой отвечает Гнатенко. Всеми силами помогать нашим товарищам – севастопольцам.

– Ру-у-с, вода кушать хочешь?..

Алексей расстегивает ворот гимнастерки и вдруг предлагает:

– Споемте, а?

– Давай "Священную войну", Алеша. Молодец, так всегда надо отвечать им.

Песня вздохнула и загремела:

Вставай, страна огромная,

Вставай на смертный бой

С фашистской силой темною,

С проклятою ордой!

Песне тесно в катакомбах. Она вылетает на простор:

Дадим отпор душителям

Всех пламенных идей,

Насильникам, грабителям,

Мучителям людей!

Одна за другой рвутся гранаты, брызжет пламя. Там, где час назад пролетали птицы, голубело небо, колыхалась на ветру зеленая трава, стоит смрадный дым.

...Пойдем ломить всей силою,

Всем сердцем, всей душой

За землю нашу милую,

За наш Союз большой!

Поем до тех пор, пока гитлеровцы не прекращают огня. Маша, Гнатенко поднимают на носилках Правдива, но он велит опустить его:

– Попробую самостоятельно пройти. Дайте-ка мне костыли. Шатров... И здесь он меня поддерживает, – задумчиво произносит политрук и, неуклюже раскачиваясь, делает несколько движений, потом поворачивается к нам: Понятно! Хожу, товарищи!

Он постоял с минуту и, поддерживаемый с двух сторон Машей и Гнатенко, медленно заковылял на командный пункт.

– Понятно, – нарушает молчание Чупрахин. – Что будем делать? Видали, безногий пошел. Черта с два они нас согнут! Драться будем, понятно?!

Али склонился над большой конторской книгой. Он подсчитывает остаток продовольствия. Мухтаров это делает каждый день. Ровно в семь часов вечера он берет эту толстенную книгу и начинает что-то черкать в ней, мурлыча про себя. Но сегодня Али молчит.

К Мухтарову тихо подсаживается Гриша Панов и смотрит на бойко горящий фитилек в плошке, смотрит неотрывно, словно вот-вот из этого маленького пламени вырвется струйка воды. У Гриши крупные черты лица, из-под шапки торчат плотные завитки волос, когда-то они были черными, смолянистыми, теперь табачного цвета.

– Раскладку на завтра готовишь? – спрашивает Панов у Али. – На завтрак: гречневая каша с бараниной, сливочное масло и чай. Да-а-а, знакомое дело... Сколько я вам, поварам, отвешивал вот этими руками таких продуктов. Даже шоколад имелся на складе. А теперь... Ну что ты пыжишься, ломаешь голову, ведь ничего же на складе нет!

– Ты что, проверял? – серьезно спрашивает Мухтаров, оторвавшись от расчетов. Гриша укоризненно качает головой:

– Что осталось? Или это военная тайна?

– Смотри, – обращается ко мне Али. – Ожил наш Гриша.

Панов сощуривает глаза, вбирает голову в плечи:

– Ах, как вкусно пахнет шашлыком! Скоро подадут... По-карски! Слышите шаги, это официант идет.

Я гляжу на Панова, жалость сжимает грудь. Хотя Семен Гнатенко и говорит, что Гриша хитрющий человек, разыгрывает из себя сумасшедшего, чтобы в наряды не ходить, а воду получать, все же у Панова нервное потрясение, иногда он совершенно невменяем.

Цокает костылями Правдин. Рядом со мной ложится длинная тень человека, потом сам политрук присаживается на ящик.

– Докладывай, товарищ Мухтаров. – Правдин вялым движением руки расстегивает стеганку. После того как побывал у восточного выхода, политрук ежедневно тренируется в ходьбе на костылях. Ходит он и на ближайшие объекты обороны. Он сам смастерил себе протез, страшно доволен им, хотя видно, что ходить на таком грубом протезе тяжело.

Али, перелистывая книгу, говорит:

– Конины хватит на пять дней, крупы осталось десять килограммов. Воды ведро. Я рассчитал... Если мяса выдавать в сутки на каждого человека по сто граммов, можно растянуть. – Мухтаров чуть косит взгляд на Панова и не решается сказать, на сколько дней хватит конины.

Политрук берет у Али книгу и начинает сам подсчитывать. Гриша поднимается и, стараясь ступать на носки, направляется к Гнатенко, поодаль склонившемуся у приемника. Семен не отступает от своего обещания – в радиоприемнике не хватало конденсатора, он все же где-то отыскал его и вновь принялся за работу.

Правдин передает Мухтарову книгу и, поудобнее положив культю на ящик, отдает распоряжение:

– Воду давать только лежачим раненым, мясо уменьшить до восьмидесяти граммов, крупу завтра разделить на две части и отослать бойцам Запорожца и Донцова... Как с колодцем? – интересуется он.

– Метров на пять отрыли – никаких признаков воды.

– Работы продолжать, если надо, возьмите еще несколько человек. Панов работает или все по-прежнему? – интересуется Правдин, глядя на Григория, сидящего рядом с Семеном у радиоприемника.

– Только о шашлыке вспоминал, запах ему чудился. По-карски, говорит, пахнет. Видать, окончательно вышел из строя.

– Но вы его не обходите с питанием, выдавать все, как и другим... Пусть сосет мокрый ракушечник. Оружие отобрать, диски с патронами возьмите себе, товарищ Самбуров.

Он, побарабанив пальцами по фанере, приглашает Мухтарова пойти с ним к раненым, хлопает по протезу:

– Хожу. Чертовски хорошо, когда у человека есть ноги!

Да, чертовски хорошо... Слышу, как скрипит под ним деревяшка: политрук первым трогается с места. Али прячет в ящик книгу и спешит за Правдиным. Догнав его, становится впереди, чтобы осветить фонарем путь.

До галереи, в которой помещаются раненые, недалеко – метров семьдесят. Сейчас там Маша. Вечером ей помогают Чупрахин и Мухин. Иван быстро научился делать перевязки. Маша хвалит Чупрахина, а он немного обижается, когда напоминаем ему об этом. "Я солдат, а не брат милосердия", – передернет он плечами, а по глазам видно, что в душе гордится тем, что доктор так отзывается о нем. Иван все чаще и чаще останавливает свой взгляд на Маше. Как-то я сказал ему об этом, он поднес свой кулачище к моему носу и незлобиво предупредил: "Молчи! – Но тут же задумчиво бросил: – Все это пройдет, Бурса, – он постучал себя в грудь. – Подшипник здесь ослаб, но я его подтяну".

Чтобы даром времени не терять, решаю заштопать себе шинель, да и Кувалдин уже предупреждал меня об этом. Освобождаю фитилек от нагара, делается светлее.

Гриша хихикает под ухом:

– Гнатенко сейчас кусок уса откусил. Поспорили мы. Он говорит: через пять минут голос Москвы услышу. Я возразил. Он протянул мне руку: пари! Ладно, говорю, если ничего не выйдет, ус себе откуси. Не вышло, и Семен отгрыз... Вот упрямый хохол! Пошутил, а он всерьез принял. Я понимаю Гнатенко: снявши голову – по усам не плачут. Какая разница – с усами или без усов пропадать... – Панов вдруг предлагает мне: – Давай посмотрим книгу, что там из продуктов осталось. – Он тянется к ящику, гремит запором. Я с силой отталкиваю его в сторону: