Текст книги "Аджимушкай"

Автор книги: Николай Колибуков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

– Фронтовой паек жрут, а как стреляют! Руки отбил бы за такую работу. Ну мыслимо ли столько сжечь снарядов и ни одного не сбить! Лоботрясы! Кашу съели, сто граммов выпили, а на порядочную стрельбу, видите ли, у них умения нет.

– "Ястребки" наши! – кричит Мухин.

Вспыхивает воздушный бой. Он длится не более трех минут. А когда сбитый вражеский бомбардировщик падает в море, Иван потрясает автоматом:

– Молодцы, свалили одного чижика-пыжика!

Чупрахин долго не может уняться.

– Хватит, разошелся! – стаскивает его с бруствера Кувалдин. – Подправь окоп. И ты без дела не стой, – обращается он ко мне, – займись нишей для боеприпасов.

Повесив автомат на грудь, Егор уходит по траншее на левый фланг взвода. Чупрахин бросает ему вслед:

– Круто Егорка берет! Но ничего, он парень, видать, с искрой в голове.

– Командир, – говорю я, вынимая из чехла саперную лопату.

– Коньяк загубил, а так, что же, солидный командир. – Чупрахин, поплевав на ладони, приступает к делу. – Люблю ковырять землю. И откуда у меня такой талант – сам не знаю.

Возвращается Беленький. Он разглядывает нас так, будто мы вернулись из преисподней.

– Целы? А бомбы? – не говорит, а ловит воздух. – А там угодило в тылы.

– Врешь! Убитые есть? – подбегает к нему Мухин.

– Не рассмотрел... Из санроты прямо сюда. И зачем так близко к передовой расположили медиков?

Вижу, вприпрыжку бежит Егор.

– Ты правду говорил: выплыла она. Смотри тут. Правдину звонил, он разрешил на часок. К ней бегу. И, не задерживаясь, уходит.

– Что это с ним? Никак, немецкого генерала взяли в плен? – спрашивает Чупрахин.

– Похоже на то, – отзывается Мухин со своего места.

– Это он побежал к знакомой девушке, – поясняю ребятам.

– К бабе, и так бегать? – удивляется Чупрахин.

– Смотри, сам не так побежишь! – замечаю Ивану.

– Чупрахин ни за одной юбкой пока не бегал, – расправил плечи Иван. – Я к нежностям не расположен. А без нежностей, какая же, любовь – так, вроде этой обгорелой спички: огня не жди.

– А Машу Крылову сразу приметил, – напоминаю Ивану о докторе.

– Это хирурга-то? Ничего девушка, только она же врач. Боюсь одного вдруг меня ранят, и я попаду в ее руки... Спаси меня, боженька, от вражеской пули и осколка, – дурашливо крестится Иван.

Отчетливо представляю Аннушку, их встречу с Кувалдиным. Какая-то чертовщинка волнует сердце, волнует и щемит. На минуту перестаю замечать все, что окружает меня, вижу только одно лицо Аннушки с большими глазами, в которых сверкают живые звездочки.

...Кувалдин приводит с собой красноармейца с рыжей бородой и такими же рыжими усами, крупным носом и щербатым ртом. Он представляется нам деловито, словно пришел учить нас какому-то важному ремеслу, в котором мы совершенно не разбираемся.

– Прохор Сидорович Забалуев, – подает каждому из нас свою шершавую руку. – Значит, вот такая статья, – добавляет он, – будем вместе немчишку постреливать. – И, заметив у Чупрахина под ногами валяющийся боевой патрон, прикрикивает: – Добро топчешь, подними! Соображать надо: ведь в этой боеприпасе твоя же сила, парень! Учить вас надо!

Иван круто поворачивается к Забалуеву, с удивлением смотрит на него:

– Это ты, отец, мне?

– Не таращь глаза, подними!

– Слушаюсь, товарищ генерал! – нарочито вытягивается Чупрахин перед Забалуевым. Подняв патрон, говорит: – Скажи мне, Прохор Сидорович, на какое расстояние полетит вот эта самая "боеприпаса", если пульнуть из твоей винтовки? И может, ты ответишь заодно на такой пустячный вопрос: когда кончится вот эта канитель, которую называют войной?

Забалуев поглаживает бороду. Его взгляд останавливается на Мухине.

– Когда я был вот таким мальчонкой, – показывает он на Алексея, первая мировая война шагала по планете. Потом началась гражданская. Так вот эту боеприпасу я, брат, четыре года пулял...

Начинаем спорить: высадятся ли Англия и Соединенные Штаты в Европе, чтобы нанести удар фашистам во Франции.

– Все идет к этому, – проявляет свою осведомленность Беленький. – По этому поводу, говорят, идут правительственные переговоры. Скоро гитлеровцам придет крышка, время работает против них.

– Крышка-покрышка, – ворчит Чупрахин. – Не верю я этим американцам и англичанам. Они ведь за здорово живешь помощи нам не окажут. Империалисты делают все с выгодой для себя. Так я говорю, Кирилл Иванович?

Беленький, подтянув ремень, длинно отвечает:

– Если говорить с точки зрения стратегии, то есть основного удара, и учитывать политические события, которые сейчас происходят, то надо прямо сказать, Чупрахин не прав. Вот я, когда учился в институте...

– Погоди, погоди, Кирилл Иванович, – прерывает Кувалдин Беленького. Прямо говори: выступит Америка на нашей стороне против гитлеровцев?

– А чего тут отвечать: все зависит от места, условий и времени. Понимаете, я вам сейчас разъясню...

– Пошел философ петлять! И где его такой мудростью начинили? удивляется Чупрахин и обращается к Егору: – Ты сам, Кувалдин, ответь: выступят они на нашей стороне?

Артиллерийский налет прерывает спор.

После обеда приходит Правдин. Нос у него заострился, фуфайка вся иссечена, рука по-прежнему на перевязи. Хочется подойти к политруку, сказать что-то хорошее, теплое.

– И чего этот проклятый фриц вдруг замолчал? – возмущается Чупрахин. Не выношу тишины! Товарищ политрук, скоро мы двинемся вперед? Что за стратегия сидеть в окопах? Мы же не какие-нибудь англичане, чтобы комфорт в окопах устраивать, правда, дядя Прохор?

Забалуев поглаживает бороду:

– Не знаю, браток. – И добавляет: – Война долгая будет. Привыкай сидеть в окопах.

– "Привыкай"! – передразнивает Чупрахин Забалуева. – Это вам не четырнадцатый год, отец! Сказал же, "Долгая!" Ты, видать, старой закваски солдат, но ничего, мы тебя перевоспитаем.

– Есть, товарищи, очень важное дело, – сообщает политрук. – Надо к немцам сходить – разведать. Кто из вас пойдет добровольно?

Некоторое время длится молчание. Правдин поправляет повязку. Забалуев посасывает самокрутку. Мухин теребит в руках ружейный ремень. Беленький смотрит себе под ноги.

Первым отзывается Чупрахин:

– Пишите, товарищ политрук: матрос Иван Чупрахин, это я, значит... Ну, что молчите? – кричит он на нас. – Языки проглотили?

Делаю шаг вперед. Правдин окидывает меня испытующим взглядом. Видимо, мое телосложение не внушает ему доверия.

– Он по-ихнему говорит. Очень может пригодиться, товарищ политрук, поясняет Чупрахин. – Пусть идет.

– Я пойду, – поднимается Кувалдин.

– Пишите, – поправляет автомат на груди Мухин.

Дядя Прохор толкает в бок Кирилла, шепчет на ухо:

– Не робей, сынок, отзовись!

Горячая волна срывает с голов шапки.

– По местам!

Пригнувшись, мы разбегаемся по траншее. Артиллерийский обстрел длится несколько часов.

Ночью политрук, собрав нас к себе, рассказывает, как будем готовиться для перехода линии фронта, говорит, что группу возглавит Шапкин.

– Но это не сегодня и не завтра, – поясняет нам Правдин и лощинкой уходит на свой наблюдательный пункт.

– 9

С левого фланга, где находится Феодосия, доносится гул артиллерийской канонады. Он начался ранним утром, когда еще светились на небе звезды, и продолжается уже больше часа. Когда он прекратится, никто не знает. Дядя Прохор, положив рядом с собой автомат, штопает шинель. Дырочка небольшая, но на видном месте – на плече: это след осколка. Но Забалуев умалчивает об этом. Чупрахин, глядя, как Прохор ловко орудует иголкой, замечает:

– Портным, что ли работал?

– Нет, не угадал, садовник я. Есть такая станица Ахтапизовская, слышал?..

– Как же, знакомый населенный пункт, – отвечает Иван. – Помнишь, Бурса, у колодца индюка встретили, говорил нам: сколько вас тут иде, а он все про и пре. Помнишь, па Петра Апостола похожий, с длиннющей белой бородой... Георгиевский крест у него на груди.

– Ну и что? – настораживается Забалуев.

– А то, что индюком он, тот крестоносец, оказался. Шибанули мы фрица, и будь здоров! – Чупрахин надевает каску, поднимается на бруствер. Улегшись поудобнее, он наблюдает, как мечутся за холмами вспышки разрывов. Забалуев дергает его за ногу:

– Слышишь, слезай браток, нечего тебе там торчать, а то шальной осколок черябнет, и будет тебе индюк.

– Отстань, – брыкается Иван. – Опять бомбардировщики летят, – сообщает он. – Заходят, разворачиваются. Ребята, наши появились... Под хвост им! Так! Горит один вислобрюхий!

Покачнулась земля, дохнула в траншею горячая волна воздуха, даже руки ощутили прикосновение тепла. Забалуев силой стаскивает Чупрахина вниз. Иван отряхивается и сердито спрашивает Прохора:

– Чего мешаешь смотреть на их смерть? Ведь сбили одного вислопузика.

– А это, это что? – Забалуев тычет пальцев в черную дырку на левом рукаве Ивана.

– Пошел ты к черту! – отмахивается Чупрахин и бежит в укрытие.

– Ершистый парень, – говорит мне Прохор. – Пойди посмотри, по-моему, его ранило.

Меня опережает Мухин. Когда мы остаемся вдвоем, Прохор сообщает:

– Старик-то, которого вы видели в Ахтанизовской, мой тесть, если, конечно, при Георгии был. Такой у нас один на всю станицу. И напрасно матрос индюком обзывает его. – Забалуев достает кисет, неторопливо скручивает папиросу. И, уже забыв про тестя, спрашивает: – Устоят наши на левом-то?

– Должны, – коротко отвечаю, прислушиваясь к гулу канонады.

– И я так же полагаю: устоят, иначе нельзя, – зажигая спичку, соглашается он. – Трудный у нас участок фронта, с трех сторон море, в случае неустойки беда может случиться. Я врангелевцев в двадцатом тут доколачивал. Серьезный противник был. Вооружение английское да хранцузское, и личный состав – одно офицерье. И все же, когда мы под командованием товарища Фрунзе штурмом взяли Сиваш, тут барон и выдохся: в несколько дней мы его порешили. Нам стоять на месте не дело, надо идти вперед, – рассудительно заключает Прохор. – Кувалдин так же говорит.

"У Егора искра в голове", – вспоминаю слова Чупрахина. А может быть, никакой "искры" у Кувалдина и нет: мало ли в наших головах нетерпеливых мыслей.

...За поворотом траншеи Чупрахин сталкивается с Кувалдиным.

– Куда бежишь? – останавливает его Кувалдин.

– Я? А черт его знает куда... Видишь, нос расквасил, даже шинель испачкал. И кровь не остановишь. Надо на медпункт смотаться. Обернусь быстро.

– Иди, – разрешает Егор. – Кстати, поможешь Беленькому обед принести, Кирилл только что ушел.

– Ты уж никому не говори, что я ушел на медпункт. Понимаешь, Чупрахин и вдруг с разбитым носом идет к врачу... Нехорошо!

– Ладно, иди, секрет твой никто не узнает.

До медпункта метров триста. У входа в палатку, защищенную со всех сторон высокой насыпью, Чупрахин встречает хирурга Крылову. Маша сразу узнает его:

– А-а, старый знакомый, заходи, заходи...

"Нет, с этой я не договорюсь", – подумал Иван и почувствовал, как что-то оборвалось внутри. Когда бежал, рассчитывал: рана пустячная, перевяжут – и сразу на передний край. Никто и не узнает, что был ранен. Конечно, можно бы сделать перевязку и там, в траншее, но тогда бы пришлось краснеть за свою оплошность перед старым солдатом – дядей Прохором. "Накаркал, щербатый садовник", – ругнул в душе Забалуева Чупрахин и отозвался:

– Это вы мне говорите?

– Да, вы же ранены? Заходите! – Крылова берет его под руку, вводит в палатку: – Раздевайтесь,

– Зачем раздеваться, у меня только с носом что-то не в порядке.

– Разрешите взглянуть, – она пристально смотрит Ивану в лицо. – С носом у вас все в порядке. Как это вы испачкали лицо кровью?

Дальше хитрить невозможно. Помедлив с минуту, Иван решительно сбросил шинель. Весь рукав гимнастерки пропитался кровью. Но рана была небольшая: чуть пониже локтя осколок коснулся мягкой ткани, оставив разрез сантиметра три длиной. Крылова даже не стала накладывать швы. Она быстро обработала рану, перевязала руку и предложила Чупрахину отправиться в палату выздоравливающих.

– С недельку отдохнете – и опять в роту, – сказала Маша, вручая Ивану заполненный бланк.

– С недельку? Маловато, доктор, мне бы с месячишко полежать.

– Хватит, ничего серьезного я не вижу, чтобы продлить срок. Идите!

Иван облегченно подумал: "Вот и пронесло, наивная девчонка: она полагает, что я и взаправду прошусь на отдых, черта рыжего Чупрахина туда, в эту команду выздоравливающих, заманишь". Он, весело подмигнув Крыловой, направился к выходу.

– Погодите! – вдруг остановила Маша Ивана. Чупрахин насторожился. Не поворачиваясь, спросил:

– Что, еще прибавить решили?

– Как старому знакомому, я вам провожатого дам, чтоб не блуждали в поисках палатки.

– Да нет, не надо, я сам найду, – шмыгнул за дверь Чупрахин.

Беленького он догнал на полпути. Взяв у него бачок с кашей, зашагал впереди, покусывая от боли нижнюю губу.

...Под вечер узнаем: гитлеровцы заняли Феодосию и сильно потеснили наш левый фланг. Но распоряжение о посылке разведчиков в тыл к фашистам остается в силе. Мы собираемся покинуть траншею. Я слышу, как Прохор в стороне говорит Чупрахину:

– Зачем обманул Егора? Не годится так, он командир, перед ним солдат должен быть как на духу. Понял?

– Дядя, вот что... Старой ты закваски человек. Не задерживай меня. В разведку иду, а ты мне молитвы читаешь. Егорку я никогда не подведу, бросает он Прохору и направляется ко мне: – Я тебе как другу сказал о ранении... Зачем этому садовнику передал?

– Я ему ничего не говорил. Забалуев все видит, он тебя понимает больше, чем ты сам...

– Ну? – удивляется Иван.

И все же, когда приготовились в путь, Чупрахин первым подает руку Прохору:

– Ну, дядя, бывай здоров, хорошенько следи за фрицем, коли ты такой глазастый. Еще встретимся. И не обижайся на меня.

– Иди уж, перец окаянный. Я-то думал, тебя действительно малость черябнуло осколком, но не похоже на это. Вот я и рад, что ошибся. Но, однако, ты понапрасну не рискуй, негоже так солдату...

– Так я же матрос, Прохор Сидорович!

– 10

Я заметил, что Шапкин не любит ходить на передний край вместе с Шатровым. Может быть, потому, что подполковник долго задерживается там? Скажет, на часик, а пойдет – останется на сутки, а-то и больше. Начинается обычно так. "Ну пошли, Захар, – скажет он, – взглянем одним глазком, как они там ведут себя". Шапкин немного подумает, пожмет плечами и согласится: "Можно, конечно. Только что же я один, разрешите взять кого-нибудь из разведчиков?" А подполковник уже смотрит на меня. И всегда так получается. И сегодня тоже. После обеда, только было я собрался написать матери, появился Шатров, пришлось отложить письмо.

От места, где мы готовимся к операции для перехода линии фронта, до переднего края не больше километра. Но это только напрямую. Ходим же туда, делая большие петли. Вернее, не ходим, а продвигаемся. А это не одно и то же: продвигаться приходится ползком.

Шатров предупреждает:

– Из травы голову не высовывать.

А трава здесь ниже кочек. Мартовские ветры начисто слизали небольшой снежный покров, обнажив рыжеватую щетку прошлогодней растительности. С виду вроде и сухое место, а ступишь – по самые щиколотки вязнешь в липкой, как клей, грязи. Это еще сносно. Но вот подполковник сгибается, потом ложится на землю. Ползти надо метров шестьдесят до хода сообщения, который приведет нас к первой траншее. Приходится прижиматься к земле так, что подбородок касается холодной студнеобразной жижи. Но это только на первых метрах, потом ничего не чувствуешь – ни липкой, проскальзывающей между пальцами рук грязи, ни жесткой, колючей щетки стерни. Захлебываясь в тугом неподвижном воздухе, над нами пролетают снаряды, они могут шлепнуться рядом или угодить одному из нас па спину. Тут уж, конечно, не до удобства... И все же вскоре и к этому привыкаешь, как будто так и должно быть. Что же думать об опасности, когда есть цель, и не лучше ли смотреть вперед, туда, где, извиваясь, тянется к переднему краю небольшой хребетик земли, – это обозначается ход сообщения. Там можно будет встать на ноги, разогнуть спину и пройтись по-человечески, как и должны ходить люди.

Первым спускается в траншею Шатров. Когда я приближаюсь к нему, подполковник уже успевает привести себя в порядок, очистить шинель от грязи и даже умыться в студеной лужице; лицо его выглядит свежим и вообще сегодня он какой-то другой – менее ворчливый, даже встречает шуткой:

– Ты, лейтенант, почисть шинель, а то на черта похож, еще немцев перепугаешь, – замечает он Шапкину. Захару и Егору Кувалдину недавно присвоили звание лейтенанта.

Когда же мы обретаем нормальный вид, Шатров угощает нас папиросами:

– Прошу, курите... Сначала мы побудем у артиллеристов. Лейтенант Замков – парень глазастый, он все замечает.

Противотанкисты находятся на окраине небольшого полуразрушенного поселка. Их орудия зарыты в землю, только стволы торчат над брустверами темными трубочками, похожими на оси из-под телег. Впереди, метрах в трехстах, виднеются позиции гитлеровцев. Там никакого движения – безмолвная, набухшая от дождя степь, теряющаяся в тумане мороси. Но все это только на первый взгляд. Замков полулежа докладывает подполковнику:

– Вот за этим курганом, – показывает он рукой, – у них стоят танки, правее, в лощине, сосредоточена дивизионная артиллерия, не меньше трех-четырех батарей.

Шатров прикладывает к глазам бинокль. Минут десять оп молча изучает местность. Потом передает прибор Шапкину:

– Взгляни-ка, Захар!

Пока Шапкин наблюдает в бинокль, я успеваю осмотреть помещение наблюдательного пункта. Это небольшая землянка с ветхим дощатым потолком. Возле амбразуры сооружена полочка, на которой стоит несколько книг. По корешкам узнаю знакомые произведения Лермонтова, Пушкина, учебник химии. Замков, перехватив мой взгляд, наклоняется ко мне, шепчет:

– В поселке достал. Мои ребята любят читать. А я химией увлекаюсь. Интересная наука!

– Ну как, лейтенант, есть артиллерия? – спрашивает Шатров у Шапкина.

– Есть, товарищ подполковник.

– А что ты говорил в прошлый раз?

– Тогда я ничего не заметил. Видимо, ее только что подтянули.

– Нет, она здесь давно стоит, – возражает Замков. Он снимает фуражку и перчаткой трет козырек, и без того чистый, поблескивающий лакированной поверхностью.

– Не может быть! – настаивает на своем Шапкин. Захар любит ходить на наблюдательный пункт один. Иногда он берет с собой Мухина, которому нравится ходить с лейтенантом, потому что тот все больше сам ведет наблюдение, а Алексею даже разрешает спать.

– Точно, – надевая фуражку, говорит Замков, – две батареи, а позапрошлой ночью еще подтянули. Готовятся, сволочи, точно вам говорю, готовятся к наступлению.

– Ну конечно! – иронизирует Шапкин. – Так-таки и готовятся! Чепуха!

Шатров берет учебник химии. Полистав книгу, спрашивает:

– Кто это у вас читает?

– Я, – отвечает Замков.

– Вот как! – подполковник кладет учебник на место и продолжает: Интересно! С виду вы, Замков, такой служака – и вдруг химия. Глядя на вас, не подумаешь этого. Так что ж, Захар, какой мы вывод сделаем?

Это уже касается данных наблюдения, и Шапкин сразу соображает, о чем идет речь.

– Разрешите мне выдвинуться вперед. Враг – не полотно художника, его надо рассматривать вблизи.

– Вот это мне нравится. Давай, Захар, действуй.

Возвращается Шапкин под вечер. Весь облепленный грязью, он долго приводит себя в порядок. Шатров не торопит его с докладом. И только когда лейтенант выпивает кружку чаю, подполковник спрашивает:

– Удачно или нет?

– Замков прав, артиллерия есть – два орудия в лощине.

– Два? – переспрашивает Шатров;

– Два, – повторяет Шапкин.

– И все? – поднимается Шатров и, подойдя к амбразуре, о чем-то задумывается.

– Нет, не все, – отзывается Шапкип.

– А-а-а, значит, не все... А я-то подумал, что ты только орудия увидел. Ну, ну, рассказывай.

– Стык у них здесь. По-моему, это подходящее место для перехода линии фронта.

– Хорошо, Захар, потом мы с тобой потолкуем подробно.

Утром Шатрову сообщают, что в штаб полка прибыл представитель командования Мельхесов. Я его еще ни разу не видел, но из разговоров знаю, что это крутой человек и что его многие побаиваются, особенно командиры полков и дивизий. Но Шатров обрадовался этому сообщению, с желанием отправился в штаб полка.

В полдень он вновь приходит в траншею. Набив трубку табаком и словно не замечая ни меня, ни Шапкина, вслух рассуждает:

– Ничего не понимаю! Полчаса Мельхесов распекал Хижнякова и командира полка за то, что они укрепляют траншеи, назвал их оборонцами и тут же потребовал активнее готовиться к наступлению. Только он уехал – прибыл командующий. Совершенно другое потребовал: зарываться в землю и ни о чем больше не думать, пока не прояснится обстановка. Как замахнулись, какой высадили десант! И вдруг такая разноголосица. А если опоздают договориться?..

– Вы думаете, немцы скоро начнут наступление? – отзывается Шапкин, глядя на высоту, которую неделю назад захватили гитлеровцы неожиданной контратакой.

– Я, Захар, ни о чем не думаю, – будто пробуждаясь, отвечает Шатров. Наша с тобой задача – побольше разведать у противника огневых точек, хорошенько изучить его боевые порядки, определить слабые места и быть всегда начеку. Да вот еще: найти прореху, сквозь которую ты со своими ребятами мог бы успешно проникнуть. Хотя такое место мы с тобой уже нашли.

Он вытаскивает из сумки карту и, развернув ее на коленях, что-то быстро чертит карандашом.

– Что же вы сидите, отправляйтесь к месту тренировки, – вдруг говорит Шатров. – Я остаюсь здесь.

На обратном пути встречаем Замкова. Он советует не идти прежним путем.

– Видите, как пристрелялся, – показывает на разрывы вражеских мин, дробящих землю на всем маршруте, по которому мы шли, а вернее, ползли сюда.

Шапкин с обидой в голосе бросает Замкову:

– Ладно учить, и так пройдем.

И, пригнувшись, скачками бежит, огибая опасное место. Замков успокаивает меня:

– Иди тихонько, снаряд в одно и то же место не падает. Понял?

Я догоняю Захара, когда он уже выходит из зоны огня.

– Садись, Самбуров, передохнем, – предлагает Шапкин, тяжело дыша и обмахиваясь платком.

Темнеет. Уже не видно курганов. У горизонта дрожит одинокая звезда, и ничего похожего нет на то, что вот на этой промокшей земле идет война.

Мы поднимаемся.

Всю дорогу молчим. Когда подходим к землянке, Шапкин вспоминает Шатрова:

– Ползает он теперь по переднему, вглядывается в темноту и все рассчитывает, прикидывает, Шатров-то! Вроде бы не доверяет своим подчиненным, а?

– Что вы, товарищ лейтенант!

– 11

Шатров велит мне разыскать Правдина. Политрук только что возвратился с наблюдательного пункта и, едва успев позавтракать, сразу же, утомленный бессонной ночью, уснул у всех на глазах прямо за столом. Мы втроем – Егор, Чупрахин и я – снесли его в повозку, укрыли шинелью: он даже не открыл глаза. Теперь надо его поднимать, а не прошло и часа, как он уснул. В нерешительности стою перед Шатровым.

– Он только лег отдохнуть... Всю ночь там был, – показываю в сторону переднего края.

Шатров смотрит на часы:

– Ладно, пусть поспит... Не найдется ли у вас кружки чаю? – спрашивает офицер, присаживаясь за стол. Сегодня я помогаю повару: должен помыть посуду, наколоть дров и бежать туда, где Шапкин занимается с разведгруппой... Быстро наполняю кружку крутым чаем, доволен тем, что политрук теперь может поспать лишних несколько минут, а может быть, мне удастся уговорить Шатрова выпить еще кружечку – тогда совсем будет хорошо: подполковник обычно пьет вприкуску, стараясь подольше растянуть удовольствие.

Но на этот раз он пьет большими глотками. "Надо подогреть, чтобы не спешил", – решаю я и ставлю чайник па угли.

– Еще одну, Иван Маркелович? – предлагаю, стараясь сильнее раздуть жар.

– Да, чаек у вас ароматистый, только больно уж горяч, а ты, смотрю, еще больше раздуваешь угли.

– А как же! Теплый чай – это не чай. Надо, чтобы губы обжигал. – Ой, Микола, молодой ты, да ранний! Вижу по глазам: что-то ты хитришь. Старого разведчика не проведешь. Думаешь, я не знаю, что ты замыслил? Знаю: политрука жалеешь. Ладно, наливай, продрог я что-то сегодня.

Он попросил и третью. Потом решительно поднялся и стоя начал набивать трубку. Я подношу ему на жестянке уголек. Прикурив, он говорит:

– Против Замкова действительно четыре немецкие батареи. Правдин сегодня уточнил. Выходит, Захар ошибся. Вот этого я не ожидал от него. Человек он, видно, храбрый, а опыта маловато. Матери-то пишешь? – вдруг интересуется он, присаживаясь на скамейку. – Еще не писал? Это нехорошо, сегодня напиши и отправь. Ну, давай, поднимай политрука. – Он разворачивает карту, молча склоняется над ней, постукивая пальцами по столу.

– Садись, Правдин, отдыхать будем, когда севастопольцев выручим, говорит Шатров подошедшему политруку. – Надо подготовиться к докладу, приезжает Мельхесов. Хижняков просил подготовить данные разведки. А ты сам знаешь, Мельхесов ошибок не прощает. Так что присаживайся, еще раз посмотрим, что у нас перед дивизией.

Они по карте уточняют места расположения огневых точек противника, стыки между подразделениями немцев... Многое из того, о чем они говорят, мне знакомо, я знаю, какими трудами, каким потом добывались эти сведения. В душу закрадывается жалость к этим людям: дни и ночи без отдыха, под огнем им приходится переносить и шипение вражеских осколков, и душераздирающий свист авиационных бомб, и лихорадочные судороги земли, когда враг опрокидывает на наши позиции тонны металла, начиненного взрывчаткой. Такие огневые налеты повторяются почти каждый день, а иногда по нескольку раз в сутки. Но для Шатрова и Правдина этого словно не существует: они всегда – под дождем, в темень, в слякоть – на переднем крае. У многих из нас нет-нет да и подвернутся минуты, а то и часы, когда можно расслабить тело, прикорнуть в траншее или в землянке, зная, что тебя подменили, что кто-то из товарищей зорко всматривается в сторону противника.

А они почти не имеют такой возможности. Замков сообщает: ночью слышал гул танков. Командир стрелковой роты докладывает: в таком-то месте наблюдал группу противника; мы, рядовые разведчики, находясь на наблюдательном пункте, обнаружили появление у врага нового вида оружия – не то многоствольного миномета, не то орудия. Все это надо уточнить, все это надо проверить, взять на учет, сообщить в штаб. И они работают, утюжат землю животами, сутками не смыкают глаз.

...Я уже помыл посуду, наколол дров, мне остается только пожелать повару наваристых щей, и я могу отправляться туда, где Шапкин занимается с группой.

– Ох ты, чего захотел, командира ему подавай! А ты что, не командир! пряча карту в сумку, восклицает Шатров.

– Я политрук.

– И политруки должны командовать ротами. Я тоже когда-то был политруком, а на Хасане принял батальон. Скажу тебе, настанет время, когда в нашей армии для пользы дела будут приказами назначать политических работников на командные должности, а командиров – на должности политработников. И это будет замечательно! А почему не так? Ты окончил военно-политическое училище. Изучал там не только одни общественные дисциплины, но и тактику, оружие, организацию боя. Чем же ты не командир, Василий Иванович!

– Тогда политрука давайте... Одному тяжеловато, – настаивает Правдин.

– Знаю, – соглашается с ним Шатров. – Скоро выпуск фронтовых курсов командного состава, и ты получишь своего ротного, а пока не вижу, кто бы мог тебя заменить. Так что потерпи немного.

Подбегает Беленький. Запыхавшись, докладывает:

– Товарищ подполковник, прибыл Мельхесов. Младший лейтенант приказал тут порядок навести. Сейчас они сюда придут.

– Кто – они? – спрашивает Шатров.

– Да он же и наш командир дивизии с ним. Мельхесов похвалил Шапкина, добавляет Кирилл с улыбкой.

...Мельхесов плечистый, чуть сутуловатый, черные глаза, мясистый нос, голос властный, требовательный. Хижняков предлагает ему скамейку, но Мельхесов только повел бровью на полковника и, словно не замечая стоящих возле него командиров, говорит:

– Очень уж вы тут зарылись в землю. Разве пришли сюда вековать? Нет. Наша задача – как можно быстрее прорваться к Севастополю, к Сивашу. Моральный дух у немцев подорван. Они уже не в состоянии вести такие наступательные бои, как летом и осенью сорок первого года. Значит, мы должны делать все, чтобы каждый боец понимал, пропитывался бы наступательным духом. Правильно я говорю, товарищи?

– Правильно, – спокойно отзывается Егор.

– Как ваша фамилия? – уже другим тоном спрашивает представитель командования.

– Егор Кувалдин.

– А ваша? – Мельхесов делает шаг к Ивану.

– Чупрахин, – отвечает Иван.

– Как вы думаете, прорвем немецкую оборону? Вы разведчик, вам и карты в руки. Ваше мнение для нас очень важно.

– А чем мы хуже других, вон на харьковском направлении, как говорил нам политрук, наши здорово жмут фрицев, только шерсть от них летит. – Чупрахин даже чуть приподнимается на носках.

– Слышали? – поворачивается Мельхесов к Хижнякову. – Люблю разведчиков – золотой народ! И командир взвода у вас хороший. Пора ему ротой командовать. Надо оформить, товарищ Хижняков.

Беленький толкает меня в бок, шепчет:

– Слышишь, огонь товарищ Шапкин!

– А взвод он примет... Кувалдин. Справитесь?

Егор только вытягивается, отвечает за него Шатров:

– Справится, товарищ Мельхесов.

Мельхесов садится на скамейку и начинает рассказывать о положении на фронтах, об истощении резервов фашистской Германии, о боях на Западном фронте.

– Надо больше думать о наступлении, – уже другим тоном говорит он командиру дивизии. – Оборонцев ненавижу. А сейчас прошу, товарищ Хижняков, провести меня в штаб, захватите с собой начальника разведки.

Они уходят цепочкой. Замыкает цепочку Шатров.

Мы долго не можем уснуть. Политрук, как всегда, ушел на наблюдательный пункт, Шапкин, потолкавшись между нами, вышел из землянки, – видимо, он решил наедине осмыслить неожиданную радость. Будто угадав мои мысли, Мухин восторженно говорит:

– Ловко наш взводный показал себя представителю командования. На все вопросы, не задумываясь, ответил.

– Шапкин-то хорошо действовал, а вот ты, Кирилл, в проволоке запутался, не мог преодолеть заграждения, – замечает Чупрахин, сидя возле нагретой печурки в одном нижнем белье.

– Растерялся малость, с кем не случается, – оправдывается Беленький и начинает раздеваться. – Скоро пойдем в наступление... Это хорошо!

К полуночи землянка выстывает. Я поднимаюсь, в потемках ищу топор, чтобы наколоть дров. Тихонько выхожу на улицу. Слышатся редкие артиллерийские выстрелы. На холодном небе ярко светит луна. Глухо доносятся вздохи моря – тяжелое, усталое дыхание: видно, и морю нелегко достается эта война.

У штабеля дров натыкаюсь на Шапкина.

– Ты чего не спишь? – спрашивает он.

– Холодно в землянке, печку решил разжечь.

– Ну, ну, это ты молодец, правильно решил.