Текст книги "Аджимушкай"

Автор книги: Николай Колибуков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

Я советовал Кувалдину взять руководство обороной в свои руки. Егор докладывал Правдину. Что тот сказал – не знаю. Сейчас, в изголовье у Правдива, держит в руках исписанные листки бумаги. "Нельзя медлить, Кувалдин!" – хочется сказать ему. После гибели Шатрова и выхода из строя Правдива в катакомбах наступило оцепенение. Что-то надо делать. Неужто Кувалдин не думает об этом?

– Готов? – заметив Егора, спрашивает политрук.

Напряженно вслушиваюсь в голос Кувалдина. Читает медленно, с расстановкой, словно боится, что Правдин устанет слушать.

"Товарищи арьергардники, все, кто сейчас находится в катакомбах! Мы попали в сложную и очень тяжелую обстановку. Но это не значит, что мы лишены возможности сражаться с гитлеровскими захватчиками. Все мы тут – советские люди, многие из нас коммунисты, комсомольцы. А это значит, что мы и под землей, испытывая невероятные трудности, обязаны найти в себе силы и умение беспощадно мстить врагу, всеми доступными средствами наносить ему урон.

Именем Родины, партии большевиков, Советского правительства приказываю:

Параграф первый

Из всех оставшихся сил и средств сформировать две роты, которые свести в особый батальон подземной обороны Аджимушкайских катакомб.

Параграф второй

Командирами назначить: первой роты – лейтенанта Донцова Захара Ивановича; второй роты – старшего лейтенанта Запорожца Никиту Петровича.

Командирам немедленно приступить к формированию подразделений и ожидать дальнейших указаний.

Параграф третий

Создается взвод разведки в составе двадцати человек. Командиром взвода назначается боец Чупрахин,

Параграф четвертый

Создается из восьми человек хозяйственный взвод во главе с бойцом Али Мухтаровым. Командиру взвода немедленно ПРИСТУПИТЬ к выявлению продовольствия, водных источников, боеприпасов, медикаментов, медицинского персонала.

Параграф пятый

Для поддержания особо строгого порядка и дисциплины, диктуемых трудностями обстановки, учреждается военный трибунал. При разборе дел о нарушивших порядок и воинскую дисциплину трибуналу руководствоваться советскими воинскими законами, требованиями обстановки, честью и совестью бойца Красной Армии.

Установить для провинившихся следующие меры наказания:

1) За трусость и неповиновение командиру – расстрел.

2) За менее тяжелые преступления – 15 лет строгого тюремного заключения. Срок заключения осужденный отбывает немедленно по выходе из катакомб.

Члены трибунала не освобождаются от своих служебных обязанностей и разбирают дела провинившихся в порядке общественного поручения, исходящего от комиссара полка.

Приказ вступает в силу немедленно.

Приказ подписали:

Командир батальона лейтенант Кувалдин

Комиссар батальона политрук Правдин

Егор передает приказ политруку.

– С людьми, которые упоминаются здесь, разговаривал? Они согласны? спрашивает Правдин.

Политрук тыльной стороной руки вытирает лицо. Ему трудно говорить. Он то и дело облизывает пересохшие губы. Под раненой ногой не скатка шинели, а бурый холмик, набухший кровью.

– А другие как? – продолжает интересоваться он.

– По-разному смотрят. Есть и зайчонки. Сегодня один такой руку на себя поднял.

– Плохо... Надо наводить порядок. Ведь мы можем это сделать, лейтенант Кувалдин?

– Наведем, Василий Иванович.

– Обезножил я, – закрывая глаза, говорит политрук. – А приказ немного суров... Пусть будет таким... шатровским приказом. Но батальоном ты будешь командовать, а под всеми приказами ставь имя Шатрова... Полегчает мне поговорим подробнее. – Чтобы скрыть боль, отворачивается в сторону.

– Приказ хороший, – шепчу я Егору. – Созывай бойцов.

– Поддерживаешь?

Кувалдин медленно поднимает голову и в упор смотрит па меня. Не знаю, что он видит на моем лице, только вдруг протягивает руку:

– Спасибо, находись при мне.

Возвращается Чупрахин. Он приводит с собой девушку. У нее черные, с прищуром глаза, на щеках веснушки, из-под шапки выглядывают короткие пучки светлых волос. Через плечо – пухлая медицинская сумка.

Иван докладывает:

– Привел, Егорка. Чистый хирург. Не узнаешь? Маша Крылова. А как он? взглядом показывает на политрука.

Маша разбинтовывает ногу. Осмотрев стопу, она по-книжному заявляет:

– В учебнике полевой хирургии подобные случаи не описаны, и я не могу рисковать вашей жизнью...

– В учебнике? – произносит Правдин. – Режь, сию минуту освободи меня от этого груза. Стопу не спасешь.

– Вы шутите! – продолжает возражать Крылова, ища взглядом сочувствующих.

Мы все отворачиваемся. Только один Чупрахин не отвел глаз: он так повелительно глядит на хирурга, что девушка чуть вздрагивает, молча опускается и вновь начинает осматривать раненую ногу.

– Вы приказываете? – обращается она к Правдину.

– Да, – коротко, с легким стоном подтверждает политрук, шире открыв глаза.

– Хорошо. Вы будете моим помощником, – решительно обращается Маша к Чупрахину.

– Это я могу, – живо откликается Иван. – Хоть главврачом, только бы поднять политрука.

– Остальных попрошу, – продолжает Маша, – держать товарища, да покрепче, чтобы ни одним мускулом не пошевелил.

Операция продолжается томительно долго. Лежу на правой руке Правдина. Он не стонет, только чуть-чуть подергивается. Хочется, чтобы политрук стонал, кричал, чтобы слышали все. Нет, молчит и молчит. Мелкая дрожь передается мне, чувствую испарину на лбу, соленые капли попадают на губы. Маша тяжело дышит, изредка шепотом перебрасывается с Иваном. Голос у Чупрахина глухой, даже трудно разобрать слова. Вижу в нескольких шагах бойцов. Они неподвижны. Звук пилы проникает в мозг, наполняет все тело. А время так медленно идет. Хочется услышать голос политрука, живой его голос. Молчат и Кувалдин и Мухтаров. Минуты превратились в вечность. Можно создать образ вечности из того, что сейчас чувствую и вижу. Это не так трудно, сам частичка вечности: состояние такое, будто меня самого пилят.

– Отпустите, все готово...

Лицо у политрука бескровное. Дрожат сомкнутые веки. Разомкнет ли он когда-нибудь их? Маша сидит возле своей сумки, еще держа в руке шприц. Нет, она не ответит на наш молчаливый вопрос. Бойцы приблизились вплотную. Кто-то громко вздыхает. Слышится шепот Панова:

– Отходился, значит...

Чупрахин резко поднял руку и гневным взглядом уколол толстяка в лицо. Веки у Правдина сильнее дрожат. Медленно обнажаются зрачки. Шевелятся губы:

– Кувалдин... читайте приказ...

– Политрук живой, с нами! – радостно вскрикивает Кувалдин и бежит к ящику, стоящему неподалеку. Вскочив на него, он потрясает листками бумаги: Товарищи! Именем Родины... приказываем...

"Приказываем..." – повторяется эхо в темных отсеках.

Теперь бы сообщить в Москву: продолжаем сражаться.

– 6

Егор склонился над схемой катакомб. Чертеж нашли в планшете Шатрова, Теперь нам легче разобраться в подземных ходах.

Западный сектор обороняет старший лейтенант Запорожец Никита Петрович. Его мы мало знаем: Егор познакомился с ним после неудачной попытки выйти из катакомб и прорваться к своим войскам. По словам Кувалдина, Запорожец сообщил ему, что он уже два дня с группой красноармейцев обороняет западный вход в подземелье. Именно поэтому старший лейтенант и был назначен командиром роты. Сейчас мы – Чупрахин, я и Мухин – должны отправиться к Запорожцу и помочь ему в организации роты.

Кувалдин показывает на схеме наш маршрут движения. Он говорит так, как будто мы должны идти не под землей, в кромешной темноте, а там, на поверхности, где видна каждая складочка местности, каждый ориентир. Конечно, Егор понимает, какие трудности лежат у нас на пути, но сейчас напоминать о них – все равно что предупреждать человека, переходящего вброд речку, не замочить ноги.

Мы уходим. Впереди идет Иван. В темноте его совершенно не видно. Благо, что Чупрахин по своему характеру не может и двух минут молчать: его воркотня, замечания по адресу своего деда дают нам возможность точно следовать за ним.

В пути находимся уже около часа. Все чаще и чаще натыкаемся то плечом, то головой на острые ребра камней. Мухин ростом ниже нас, ему меньше достается, и он иногда поторапливает Чупрахина:

– Чего остановился, матрос, шагай, шагай,

– Так стукнулся лбом, искры полетели из глаз,

– А ты пригнись, – советует ему Алексей,

– Смотри, как соображает! – шутливо замечает Иван, – Гений! И чего ты, Алексей, так поздно родился. Появись на свет раньше лет на пятнадцать, смотри, в генералах ходил бы, фронтом командовал, а мы бы и синяков не имели.

– Ты что думаешь, командующий виноват? – серьезно спрашивает Мухин.

– "Думаешь"! – повторяет Чупрахин. – Вон позапрошлой ночью слышал я спор. Вот те думали! Один говорит: Шапкин виноват в том, что нас гробанул немец, другой отвечает ему: нет, это ты, сукин сын, плохо ставил мины.

Темнота редеет. Уже замечаются отдельные группы бойцов. Слышны частые выстрелы. Мы попадаем в обширное подземелье, похожее на наш восточный вестибюль.

– Где командир? – спрашивает Чупрахин красноармейца, сидящего у телефонного аппарата.

– Да вин там же, у выхода...

Старший лейтенант встречает нас предупредительным знаком.

Отсюда хорошо просматривается местность. Немцы ведут сосредоточенный огонь. На скате холма видны залегшие гитлеровцы.

– Работаем, как можем, – говорит нам Запорожец. – В атаку пошли, а мы их пулеметным огнем припечатали к земле.

Старший лейтенант грузный, толстый, а голос у него тихий, как у Замкова.

Гитлеровцы поднимаются и бегут под гору.

– Огонь! – командует Запорожец и снова припадает к биноклю.

– Понял! – кричит мне Чупрахин. – У них полный порядок. Тут фашист не пройдет.

Атака захлебывается. Немцы, повернув назад, скрываются за холмом. Запорожец рассказывает нам, как он формирует роту. Но его тревожит положение с боеприпасами, их маловато. Да и продовольствие уже на исходе.

– А как Правдин? – вспоминает старший лейтенант о политруке.

– Пока держится, – отвечаю я.

– Трудно ходить в темноте? – продолжает интересоваться старший лейтенант и, заметив на лбу Чупрахина ушибы, говорит: – Что ж фонарь не взяли? Не догадались?.. Возьмите мой, – предлагает он.

– Смотрите, товарищ старший лейтенант! – кричит наблюдатель.

Мы видим, как по полю к нам движется что-то черное, с виду похоже на детскую коляску.

– Что это за гадость? – всматриваясь в диковину, шепчет Чупрахин. – Вот подлецы, придумают же!

Запорожец приказывает открыть огонь из пулемета. Но коляска продолжает свое движение. Кое-кто из бойцов начинает отходить в глубь катакомб.

– Что за чудо? – вслух рассуждает старший лейтенант. – А вдруг адская машина?.. Надо уничтожить, но подпустить ее к выходу.

– Разрешите, – вдруг просит Мухин.

– Как фамилия? – спрашивает у него старший лейтенант.

– Мухин... Алексей Мухин..,

Предмет приближается медленно, но точно. Но слышно выстрелов. Даже ветер, до этого гулявший по степи, замер, притаившись где-то. Мухин, прижавшись к земле, почти незаметен из катакомб. Сейчас Алексею мог бы позавидовать любой пластун: виден только кусочек его стеганки. Вот он остановился. Потом медленно ползет вправо и скрывается в складках местности. Коляска приближается. По тому, как она приминает траву, угадывается ее тяжесть, значит, начинена взрывчаткой. Алеша, не промахнись!..

Раздается взрыв. Дым столбом тянется к небу. Бьют немецкие пулеметы, рвутся мины. А Мухина не видно. Где же он?

...Мы собираемся уходить. Запорожец держит в руках фонарь. Он ничего нам не говорит, стоит, окруженный бойцами. Прошел час, а Мухина все нет. "Неужели в двое и придется возвращаться", – не успеваю подумать я, как кто-то кричит:

– Товарищ старший лейтенант, жив, ползет!

Запорожец раздвигает руками стоящих на пути красноармейцев, бросается навстречу Мухину, уже поднявшемуся во весь рост.

– Алеша! – он обнимает Мухина и смеется, сначала тихо, а потом громче и громче. – Ха-ха-ха-ха-ха, какой ты сильный, Мухин... Храбрый ты мой человек... Теперь нам адские машины не страшны! Здорово ты подорвал эту диковинку...

Запорожец провожает нас до темной черты: здесь своды катакомб нависают низко, отсекая дневной свет. Старший лейтенант просит передать Кувалдину, что его бойцы сознают свое положение и будут оборонять вход до последней возможности. Он стоит на месте до тех пор, пока мы не скрываемся в темноте. Я оглядываюсь назад: Запорожец, подтянув на себе ремень, зачем-то взглянув на своды, повернувшись, шагает на свет, туда, где расположилась рота.

– У него полный порядок: и взводы сформированы, и наблюдатели есть. Тут фашисты не пройдут. Так и доложим Егору, – говорит Чупрахин.

При свете фонаря идти легче. Но все же не обходится без неприятностей: не заметили, как свернули вправо и оказались в глухом отсеке. Вспоминаем о схеме Шатрова: на ней обозначен отсек, о нем предупреждал нас Кувалдин. Приходится поворачивать назад.

– Ничего, – успокаивает Иван, – для нас, разведчиков, это на пользу: будем знать, что на этом пути есть "аппендицит". Без фонаря это – опасная ловушка, в темноте не каждый сообразит.

Он предлагает обозначить отсек камнями.

– Человек в темноте идет ощупью: попадутся камни под ноги, отвернет, вспомнит, что тут ловушка, – поясняет Иван и первым приступает к работе. Мухин подсвечивает фонарем.

– Обосновываемся надолго, – замечаю я Чупрахину.

– Ты, Бурса, об этом не думай, – советует Иван,

– На помощь Большой земли рассчитываешь?

– Да что там рассчитывать!.. Что мы, ребята из детского сада? Мы гарнизон, боевой гарнизон! Продержимся до прихода наших. Алексей сегодня показал, на что он способен. За такой подвиг людей называют героями. Впрочем, Алеша, ты не задирай нос, фрицы могут придумать против нас еще не такую пугу. У них сейчас превосходство – они наверху.

Сделав несколько шагов, Чупрахин вдруг останавливается.

– Котел тоже висит над огнем, но, надо полагать, от этого ему не легче, – говорит Иван, поднимая фонарь вровень своих плеч. Фитилек дрогнул, колыхнулся и погас.

Минуту стоим не шелохнувшись. Темень невероятная,

– Что случилось? – спрашиваю у Чупрахина.

– Керосин кончился. Фонарь, выходит, вещь ненадежная, – отмечает Иван и предлагает держаться ближе друг к другу.

Идем ощупью, пригнувшись, чтобы не разбить голову о камни. Доложим сейчас Кувалдину о положении на западном секторе, и Егор отправит нас к Донцову, он предупреждал об этом. И так, наверное, еще долго будет продолжаться. Словно угадывая мои мысли, Чупрахин говорит:

– Ничего, ребята, мы же разведчики, сидеть на месте нам не положено, Изучим катакомбы, потом легче будет...

* * *

Выслушав наш доклад, Егор вручает нам скопированную схему катакомб. Кувалдину нужна информация от командиров рот. Ее можно получить только через связных, посыльных. А для этого надо людям рассказать, как передвигаться под землей, по каким маршрутам.

Мы уходим к Донцову. Мы – это Чупрахин, Мухин и я.

– Алеша, выше голову...

– Меня в сон клонит, ребята.

– А ты пой что-нибудь, негромко. Помогает. Это я испытал на собственном опыте, когда еще на корабле служил, – советует Иван.

– Попробую...

Мухин поет тихо, вполголоса. А катакомбы бесконечны. И темнота не редеет...

– 7

Гитлеровцы пытались проникнуть в подземелье и на восточном секторе, но вскоре убедились, что это сделать невозможно: их встречал плотный огонь бойцов лейтенанта Донцова, непрерывно дежуривших у амбразур. Сегодня фашисты ведут себя так, как будто там, на поверхности, и вовсе их нет. Только изредка влетит под своды ручная граната, упадет на каменный пол, гулко разорвется, наполняя воздух свистом осколков, и снова наступает тишина, томительная, глухая.

На командном пункте тоже тихо. Он размещается в большом круглом зале, похожем на огромный опрокинутый колокол. Отсюда в разные стороны расходятся ходы сообщения со множеством галерей и отсеков, наполненных густой, непроглядной темнотой. Два ближайших отсека заняты под службы. В первом разместилось хозяйство Мухтарова: несколько повозок, восемь лошадей, две автомашины, кухня, тюки сена и продовольствие: говорят, всего мешок овсяной крупы, килограммов двадцать сухарей и две бочки пресной воды, расход которой строжайше запрещен. Все это собрано с невероятным трудом. Али перегородил вход в отсек каменной стеной, поставил автоматчика. Пока питаемся тем, у кого что осталось от неприкосновенного запаса, полученного накануне последнего боя там, на поверхности.

Другой, более обширный отсек отведен под госпиталь. Крылова оказалась хорошим организатором. Она по-хозяйски использовала все, что осталось в катакомбах от армейского госпиталя, даже нашлось несколько коек. Большинство из них уже заняты ранеными, больными.

Есть еще один отсек, расположенный на КП. В нем хранятся остатки фронтового имущества батальона связи – телефонные катушки, мотки проволоки, вешки, разбитый коммутатор.

Из темноты выплывает Запорожец. Он уже трое суток не появлялся на командном пункте, держал связь с Егором через посыльных. Никита Петрович одет в свою неизменную фуфайку-стеганку, изорванную на локтях. Лицо его осунулось, обросло густой черной щетиной. На лбу Запорожца два иссиня-черных пятна – следы ударов о камни. Такие синяки теперь у многих бойцов, а у некоторых они уже гноятся. Маша не успевает обрабатывать ссадины, да и медикаментов не хватает.

Я вижу, как Запорожец, облизав пересохшие губы, спрашивает:

– Ну, а как он?

– Вроде легче. Недавно даже интересовался: как, говорит, у нас связь с секторами, нельзя ли, говорит, что-нибудь придумать, чтобы обезопасить передвижение людей по галереям. Сижу вот и ломаю голову... Можно свечи или фонари поставить. Но ведь у нас всего десяток фонарей, а свечи уже кончились. Да и керосин на исходе.

– Стой, не подходи, стрелять буду! – вдруг раздается оклик со стороны продовольственного склада,

– Воды! Глоток воды...

– Не подходи!..

– Ну стреляй...

Хлещет выстрел. На свет выскакивает Панов. Увидев Кувалдина, Григорий подбегает к нему, торопливо расстегивает фуфайку и, обнажив волосатую грудь, кричит:

– Горит здесь! Зачем воду прячете? Пропадает она: долго мы тут все равно не продержимся. Ну что стоите там? – зовет он группу бойцов, пришедших вместе с ним.

Приближается Беленький. Поправив на себе вещмешок, Кирилл поддерживает Панова:

– Нельзя так, товарищ Кувалдин, люди, можно сказать, от жажды помирают, а вы замуровали воду,

– Правильно!

– Кому бережете?!

– Для себя прячете... А жить и нам хочется, – один за другим выкрикивают бойцы, подходя к Егору.

– Что ж молчишь? Или нечего сказать? – вновь начинает Панов.

Прибегает Мухтаров. Он становится между Егором и Пановым.

– Товарищ комбат, я им приказал рыть колодец, они самовольно бросили работу, это нехорошо, очень нехорошо. Где порядок?

– Колодец? – удивляется Егор: он не знал, что Али уже не первый день со взводом втихомолку от других, потому что он и сам мало верит в успех начатого дела, отрывает колодец. Но вода на исходе, получаем в сутки по три – пять глотков. Тут уж на все решишься.

– Вот это здорово, порадовал, товарищ Мухтаров! – Егор, повернувшись к Григорию, говорит: – Как же это так? Как вы могли уйти с боевого поста! Слушайте, что скажу: с этого часа самым большим, самым важным, самым ответственным делом для всего нашего гарнизона будет добыча воды. Вам, товарищ Мухтаров, приказываю: бойцам, занятым на рытье колодца, выдавать в сутки по двести граммов воды. Работы вести непрерывно, круглосуточно. Если еще потребуются люди, выделим столько, сколько нужно будет.

– Слышали? – Али строгим взглядом окидывает присмиревших крикунов. Пошли, товарищи! – вскинув лопату на плечо, он увлекает за собой ослабевших людей. Беленький, заметив меня, спрашивает:

– Не слыхал, как там на фронте? – И замечает в стороне Семена Гнатенко, склонившегося над радиоприемником. Приемник нашли среди имущества батальона связи. Он оказался неисправным. Гнатенко вызвался починить его. Эта весть уже облетела всех бойцов. Очень хочется услышать Москву,

Семен так увлечен своим делом, что совершенно не обращает внимания на то, что происходит вокруг.

– Видишь, еще не готов, – отвечаю Кириллу!

– А как, по-твоему, Егор правду сказал насчет воды?

– Командир сказал – значит так будет.

– Да-да, двести граммов... Ну, побежал я.

Кувалдин поправляет фитиль в фонаре. Желтый язычок пламени вспыхивает ярче, в глубь катакомбы отступает темнота. Теперь вестибюль кажется просторнее, шире и потолок поднялся выше.

– Никита Петрович, что, если провести по галереям и отсекам провода? Установить их на определенной высоте. Они будут хорошим ориентиром для людей, тогда можно будет быстрее и безопаснее передвигаться в темноте, – сев на пустой ящик, обращается Егор к Запорожцу,

– Понимаю, стоит подумать.

Кувалдин достает карандаш, начинает что-то чертить на куске фанеры.

– Смотрите сюда. Здесь узел будет, отсюда во все стороны пойдут провода: на твой участок, к лейтенанту Донцову, в хозяйственный взвод, в госпиталь...

– А на узле держать человека, – подсказывает Запорожец, – он будет вручать связным и посыльным провод в нужном им направлении.

– Да-да, – воодушевляется Егор. – Только кому поручить эту работу?

– Разведчикам, им легче это сделать, они уже знают многие маршруты.

– Ну что ж, так и решим, – заключает Кувалдин. Он поднимается и некоторое время смотрит на Запорожца. Потом, порывшись в своем вещмешке, передает Никите Петровичу небольшой сверток: – Здесь две пачки махорки. Это подарок Мухтарова для твоих бойцов, да себя не забудь. Понимаешь, Али наш хозяйственный человек. Не знаю, где он нашел табак. Принес, разделил, а себе и щепотки не взял, Пришлось пожурить. Видите ли, он называет себя тыловым работником. Под землей все – бойцы переднего края. Колодец он роет. Скоро у нас вода будет. Так и сообщи своим ребятам.

Они прощаются. Запорожец глубже натягивает шапку. Бросив взгляд в сторону Правдива, он решительно шагает навстречу черной пасти подземного хода. Проходит минуты три. Там, где скрылся старший лейтенант, появляется желто-красное пятно, Никита Петрович зажег фонарь. Вскоре и огонек исчезает.

Егор еще держит в руках кусок фанеры, о чем-то думает... Командир батальона, у него много забот.

– Чупрахин! – вдруг зовет он Ивана.

Чупрахин лежит на разостланной шинели: он два часа назад возвратился с Мухиным и Геной с задания. Они обследовали одну галерею, пришли усталые, с царапинами на лицах. Только Генка возвратился без синяков. Он великолепно ориентируется в катакомбах. Мы мало обращаем на него внимания: у нас он вольный казак, может пристроиться к любой группе, и никто не возразит мальчишка, что ж с него спросишь. А ему это не нравится, иной раз насупится: что вы, мол, на меня так смотрите. Тогда Иван дает ему пистолет и даже величает его по отчеству: Геннадий Федорович!

Сейчас Генка лежит рядом с Чупрахиным и крепко спит. Устал парнишка. На зов Кувалдина Иван откликается не сразу. Протерев глаза, он говорит Мухину:

– Приснится ж такое! Будто доктор меня целовала, а губы у Маши горячие-горячие, аж страшно стало.

– Это у тебя, Ваня, папироса в зубах тлела, – поясняет Мухин. – Я ее погасил.

– Испортил сон... Ведь в жизни меня еще ни одна девушка не целовала, замечает Чупрахин Алексею и, спохватившись, обращается к Егору: – Что случилось, товарищ командир?

– Есть срочное задание. Иди сюда и слушай внимательно. Проволоку видел в отсеке? – спрашивает Кувалдин, когда Иван подходит к нему.

– Видел и слышал, о чем вы говорили с Запорожцем, – скороговоркой отвечает Иван.

– Ты же спал! – улыбается Егор.

– А я теперь сплю по-особому: минуту сплю, минуту прислушиваюсь, вернее, одно ухо спит, второе слушает.

– Значит, все понятно?

– Понятно. Я на этот провод уже давно смотрю. Думаю, куда бы его приспособить. А вот вы нашли ему место. К работе приступать сейчас?

– Нет, сначала подумай хорошенько, как лучше сделать. Пойдите с Мухиным, осмотрите провод, прикиньте, хватит ли его, чтобы соединить КП с секторами, какие другие материалы потребуются. Дело серьезное.

У центрального входа, который хорошо виден с КП, вырастают яркие вспышки. Свет от разрывов гранат короткими волнами прокатывается по стенам и потолку.

– Нервничают фрицы, – замечает Чупрахин и говорит Алексею: – Пойдем, Алеша, теперь мы с тобой прорабы-строители.

Проводив ребят, Егор углубляется в какие-то подсчеты. Я вижу, как он быстро водит карандашом по листу фанеры: видно, трудность сообщения с ротами сильно беспокоит его. Да, пока еще есть керосин, спички, мы кое-как передвигаемся под землей. Но кто знает, когда мы выйдем на поверхность, возможно, пройдут недели, месяцы. Ни керосина, ни спичек к тому времени не останется...

– Думай, думай, Егор, наметил ты крайне необходимое дело.

– Сам сообразил или кто подсказал? – спрашиваю Кувалдина, когда он показывает мне свой чертеж.

– Что, плохо, не годится? – беспокоится Егор.

– Нет, все хорошо, Егор Петрович. Надо немедля приступать к делу.

У Кувалдина чуть вздрагивают губы. Не пойму, почему он улыбается.

– Егор Петрович! – подмигивает он мне. – Чудно это слышать. Егор Петрович, товарищ комбат! Как ты на это смотришь!

– Как все. Ведь обстановка так сложилась...

– А мне иногда становится боязно. Командир батальона! Это такая огромная должность!.. Тут и люди, тут и продовольствие, боеприпасы, госпиталь, организация обороны... И все это под землей, а не где-нибудь там, на поверхности.

– Устал? – спрашиваю я Егора. В ответ он громко смеется:

– Как ты сказал: "Устал?" Я и забыл, что есть такое слово – "устал".

Я тоже начинаю улыбаться: действительно, как непонятно сейчас, под землей, в темноте, при голоде и постоянной угрозе смерти, звучит это слово "устал".

Кувалдин поднимается, смотрит на часы. Я знаю, подошел час, который Егор отводит для разговора с Правдиным. Вот сейчас подойдем к политруку, и Кувалдин, как всегда он поступает, будет подробно рассказывать о прошедшем дне, о людях, о том, что делается в гарнизоне, чтобы укрепить оборону.

...Маша встречает нас предостерегающим жестом.

– Уснул, кажется, – шепчет она и отводит Егора в сторону. – Температура сегодня нормальная, аппетит появился... Может, и встанет. Вообще-то он крепкий, товарищ командир. Водички ему достала свежей.

Крылова сама ходила за водой, туда, к выходу: там есть колодец. Немцы ведут за ним непрерывное наблюдение, еще не было случая, чтобы мы взяли из него воду без потерь. А вот она ходила. Нетрудно представить, как ползла между камней, как долго лежала у колодца, ожидая подходящей минуты. И такой момент настал: гитлеровец, видимо, начал закуривать, и этого времени хватило ей – она проскользнула к источнику, зачерпнула ведерко и мигом прижалась к земле, тут уже не так опасно.

– Товарищ Кувалдин, ты пришел? – тихим голосом окликает политрук. Замечательный народ у нас тут, под землей, – опершись на локоть, говорит Прав дин Егору. – Слышал я, как бойцы требовали воды... Тяжеловато им. И все же понимают, все понимают. Конечно, найдутся и слабые. Но ты, Егор Петрович, будь тверд... Нам драться нужно, да так, чтобы не стыдно было потом, после победы, смотреть людям в глаза. Я вот скоро встану, чувствую, поднимусь, обязательно поднимусь... Маша, верно встану, а?

– Встанете, товарищ политрук, – поправляя сползшую с Правдина шинель, отвечает Крылова.

– Слышали? Доктор наш знает свое дело. Вот когда выйдем из катакомб, кончится война, и мы тебя, Маша, пристроим в медицинскую академию. Не веришь? Обязательно так будет. И станешь ты замечательным хирургом, известным на всю страну, а может быть, и на весь мир. И вот наша Маша выступает на международном конгрессе хирургов... И пойдет рассказывать, как производила операции, про наши катакомбы расскажет... Ну, давай, Кувалдин, выкладывай, что нового, как идут дела.

Егор докладывает подробно. Политрук слушает его о закрытыми глазами.

Просыпается Генка. Затянув потуже ремень, спрашивает:

– А где матрос?

– На склад пошел за проволокой, – сообщаю ему.

– Что же не разбудили меня? – нахмурив брови, сердится Геннадий.

Я даю ему щепотку овсянки:

– Подкрепись.

Но он не берет, обидчиво говорит:

– Дядю Панова угостите, а я сам найду чего поесть. Значит, матрос пошел в отсек? – спрашивает он и, не дожидаясь ответа, спешит к Чупрахину,

– 8

– Пятнадцатая скатка, какая бесхозяйственность, сколько провода оставили! – возмущается Чупрахин, сбрасывая с плеч тяжелый моток. Мухин фонарем освещает место, где нужно наращивать провод. Уже протянули связь в четырех направлениях, осталось соединиться со взводом Донцова. От усталости покачивает из стороны в сторону, будто земля под ногами колышется, а стены уходят из-под рук.

– Не ворчи, Ваня, на связистов, их надо благодарить: теперь нам темнота не помеха. Они выручили нас, – успокаивает Чупрахина Алексей. Он садится на корточки и ловко орудует обмоткой: Мухин так освоил работу, что лучше и быстрее его никто не может соединять концы.

– За что мне их благодарить? – возражает Чупрахин. – Сбежали, как зайцы от огня, и еще в ножки им кланяться!

– По приказу отошли, – замечаю Ивану.

– Что-то я не слышал такого приказа, да и никто его не отдавал, просто силенок не хватило, вот и откатились. – Он берет моток и молча раскручивает его. Шурша, чуть позванивает проволока. Навстречу из темноты выплывают огоньки. Это Мухтаров со своей группой отрывает колодец. Мы приближаемся к ним.

...Колодец уже отрыт на четыре метра в глубину, но признаков воды нет: на дне штольни земля такая же сухая, как и на поверхности. Замечаем Панова. Свернувшись калачиком, он лежит неподалеку и глухо стонет:

– Пии-ить, пи-ить... Воды... Беленький шепчет мне на ухо:

– Это Мухтаров виноват, кто плохо работает, тому он совсем не дает воды. А Гришка ослабел: копнет лопатой раза три и с ног валится.

Панов вдруг тянется руками к горящей плошке:

– А-а-а, вот она... холодненькая, чистенькая ключевая...

Генка трогает за плечо Панова:

– Григорий Михайлович, это же огонь. Разве не видишь?

– На, пей! – Иван дает свою флягу Григорию. – Пей!

Панов растерянно смотрит по сторонам, потом делает три глотка – ровно столько, сколько получил Чупрахин сегодня на день. Вытерев рот и возвратив флягу Ивану, Григорий ложится на прежнее место. Мухтаров сует ему в руки лопату:

– Бери, воду выпил, надо работать. Поднимайся!

Мы молча идем дальше. Чаще попадаются камни, громче звенит провод. В поредевшей темноте угадывается близость восточного выхода...

У Донцова белокурые волосы, высокий лоб: я вижу вблизи его второй раз. На вид ему не больше двадцати двух лет.

– Вчера приходил Кувалдин, рассказывал о вашей работе. Придумано хорошо!.. Керосин кончился, свечей нет – мои связные ходят с рассеченными головами... А как там у вас с приемником? – вдруг интересуется он. – Хотя бы пару слов услышать с Большой земли, где проходит фронт, остановили ли немцев... Да, – помолчав с минуту, спохватывается он, – утром одного фрица в плен взяли. Хотите посмотреть?