Текст книги "Художник - шприц"
Автор книги: Николай Иовлев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)
Как удалось установить, взяв за хобот дежурного, паровоз наш отогнали в парк на ночевку-это примерно в полутора километрах.
Ковыляем по железке. На пропитанные мазутом шпалы ступня опускается мягко, бесшумно, на гравии – с сочным похрустыванием. Через прохудившиеся облака просвечивает тусклая, подернутая пыльной поволокой луна, подножия насыпи чернеют начинающими кудрявиться зарослями, за которыми угадывается дыхание засыпающего города. В жидковатом освещении – фонарном, перемешанном с лунным, – блестят добела изъезженные рельсы.
– Где этот поганый парк?! – злится Балда, сосредоточенно глядя под ноги, чтоб не распластаться. – Что-то мне водичка туалетная, падла, устроила революцию. Она мне. сразу не понравилась. И вообще, я хотел лимонада. Такой вот я человек.
Наконец, отливающие платиной артерии разветвляются – и мы видим целое скопище вагонов – одиноких и сцепленных в короткие куски. Здесь не один и даже не два поезда, – здесь их куча. Плетемся вдоль обрубка из нескольких вагонов. В купе, видимо, проводницком, мерцает свет – вялый, какой-то нелегальный, едва ли не от лучины или свечи. Похрустывая щебенкой. Балда подходит к вагону, вытягивается струной, стучит в пыльное окошко скрюченным пальцем. Звук глухой, вязнущий. Несколько мгновений в купе не обнаруживается никаких признаков жизни, затем свет, источаемый, похоже, все-таки свечой, колеблется, занавеска морщится гармошкой, – и в окно, приложив ладони к лицу наподобие навеса, выглядывает лохматая баба. Ее соломенно-прелые волосы, похожие на паклю, жестко топорщатся в стороны. Разглядев нас, пугало кивком интересуется: "Что надо?"
– Это какой поезд?! – орет Балда.
"Что?" – все то же дерганье головой.
– Поезд какой?! – Балда приставляет к губам свои кривопалые лопасти. Рупорно умощненный голос бьется о монолит вагона, стремительно скатывается с насыпи, волной прокатывает по ровному, блестящему рельсами пространству и, отразившись от подозрительно темного здания с погасшими окнами, превращается в эхо.
Бабища трясет башкой и показывает на ухо: "Не слышу".
– Дура ты нечесанная!!! – ревет Балда. – Открой окно!
Коронованное паклистыми лохмами лицо исчезает, занавеска наползает на место. Нелегальный свет колеблется. Полминутой погодя в вагонной двери скрежещет замок, с сипло-скрипучим сопровождением дверь приоткрывается, и в щель выглядывает мужик в майке. Окинув нас цепким взглядом, интересуется:
– Чого вам, хлопци?
Тон не слишком любезен, но и не нахален: мало ли на какие неприятности можно напороться.
– Слышь ты, пассажир! – не церемонится Балда, почуявший трусливую настороженность. – Это Симферопольский?
– Ни, хлопци, це – з рэзэрва. Готовыться до лэтнього роспысання. Заутра у рэйс.
– А где симферопольский?
– Та хто ж його знае. Дэ-нибудь тут, пошукайтэ добрэ.
Перекрещенными руками мужик потирает белые плечи, зябко поеживаясь. Он готов ответить на другие наши вопросы, дабы воочию убедиться, что, не нуждаясь больше в его услугах, мы убрались восвояси и он может спокойно продолжить вечер со своей дамой, но мы, не удостаивая его больше внимания, хрустим по щебенке дальше. В лицо бьет густой ветер. Луну заполонили грязные тучи, налитые пепельной мутью.
Вот он, симферопольский, по крайней мере несколько суставов его. На занавесочках – надпись "Крым". Вглядываемся – в поисках жизни внутри. Тишина и темень. Шествуем мимо обрубка. Ничего обнадеживающего.
– Смотри! – Балда выбрасывает вперед руку с оттопыренным указательным пальцем, тыча в разбитое стекло на торцевой двери. – Осилим? – И пока я постигаю всю безрассудность этого нелепого, в стиле Балды, предложения, сам Балда хищно подкрадывается к тупому торцу. – Подсади! – запрыгивает на буфер, вцепившись в дверную ручку, расшатывая, вытаскивает из гнезд треугольнички стекол, не глядя швыряет через плечо, и они падают на камни с легковесным звоном, не разбиваясь, – только одно лопается с мягким треском. Подперев тощий зад Балды ладонями, помогаю удержаться ему на весу, – и вот, елозя животом по обрезу окна, дрыгая ногами в воздухе и кряхтя, он втягивается в черноту вагона. – Держи! – подает мне криволапую руку, нависнув грудью над шпалами. Крепкое сцепление ладоней, одоление высоты, и я переваливаюсь в вагон головой вниз. Проход в тамбур и дальше свободен двери распахнуты. Идем по узкому, длинному, высокому, тесному коридору, откатывая визглявые двери купе: авось с паршивой овцы посчастливится сорвать клок шерсти. Только, похоже, ничего нам здесь не отломится, не отколется, не отклеится, не отвалится. Даже бутылок пустых уже нет. Хотя неужели, ваше сиятельство, вы нагрузились бы посудой, будь ее здесь в избытке? Кто тебя разберет, ты, кажется, уже на все способен.
Дверь последнего, судя по длине пройденного, вагона – на заглушке, хотя тамбур был открыт. Обозленный неудачей, Балда хватается за длинную оконную ручку и дугообразным ударом ноги пробует высадить дверное стекло. Подошва с коротким писком чиркает по светлой бликующей поверхности, оставляя за собой черный след. Третий удар с треском прорубает в стекле лучистую звезду. Нежно звенящим дождем сыплются стеклянные брызги. Балда погружает в пробоину руку и поворачивает заглушку. Вагон плацкартный. Мы идем сквозь темные прямоугольники, в торцах мутно сереющие окнами, остановившись в конце, напротив проводницкой ячейки, откуда прямо-таки исторгаются мощные, раскатисто-рычащие залпы храпа. Нащупав в темноте ручку, Балда оттаскивает дверь в сторону. От скулящих звуков железа мы обмираем, но храп не прерывается. Завидный сон. Купе облито рассеянной фонарной подсветкой с улицы. На голой деревянной полке, завалившись на бок, лицом к стене, спит обнаженный – в одних черных трусищах – мужчина. Тучный, наплывающий на скамью живот покачивается при вулканических всхрапах. На столике, закованном в алюминиевый обод, – две пустые бутылки из-под водки, мутные захватанные стаканы, один – лежит, будто сложенное оружие, вялый кусок огурца, набитая окурками консервная банка. Смрад, наполняющий проводницкий коробчонок, вполне соответствует картинке. Но мы явились сюда не воротить носы. Балда уже шмонает под столом, шебарша в темноте. Ставит к моим ногам свитую из прутьев корзину.
– Глянь, что там, – шепотом.
Поскрипывая прутьями, срываю завязанную сверху тряпку, ощупываю. Колючая гирлянда мелкой вяленой рыбешки, под ней – прохладные гладкие апельсины. Садиться в тюрягу из-за такого добра нелепо.
– Ничего нет, – шепчу в ухо. – Фрукты.
– Вот еще что-то, – сипит Балда, и я принимаю у него вместительную сумку. Холщовая. Черная ткань топорщится от напиханного барахла. Нашарив, извлекаю женский кожаный сапог. В темноте не разобрать, но кажется импортный. Гладко-мягкий. Прощупываю сумку глубже.
– Сапоги. Женские. Валом.
– Годи-ится, – Балда перехватывает у меня ручки и выставляет сумку в коридор. Шепчет: – Остальное у него, наверно, под сиденьем. Хрен с ним. А где оде-ежда?
Между короткой пластиковой стенкой и верхней полкой Балда отыскивает пиджак. Обеими руками рвет на себя. Сухой треск лопнувшей петельки. Балда запускает лапу в карман.
– Ищи штаны-ы-ы!..
Ощупывая верхнюю полку, натыкаюсь на проводницкую фуражку. Кокарда играет в темноте фальшивым золотоносным отливом. Вот они, штаны, – брошены рядом с лежанкой. Балда, кажется, по ним топтался. Выворачи ваю карманы. Связка ключей, полгорсти мелочи, мелкий сор. Ключи пусть остаются, а деньги можно забрать. Впрочем, сгодятся и ключи. Задний карман? Есть. Черт, целая пачка купюр. В палец толщиной. Разваливаю веером, повернув к лезвию света. Разномастные. Рубли, трешки, но проскочил даже четвертак. Жирные. Напитанные сальностью рук.
– Е-есть! – хриплю, потянув Балду за рукав и давая пощупать пачку, не выпуская ее, однако, из рук.
– Отлично! Сваливаем! – это уже в полный голос.
Пока Балда колдует над замком, с хрустом ворочая в нем ключом, конфискованным у проводника, отслаиваю от денежной стопки примерно половину. Укрываю в нагрудном кармане. Остальное придется поделить с Балдой и с ним же просадить. На кой черт мы уперли эти сапоги? Ладно, Балда сменяет на солому.
Дверь наконец открыта. С визгом и грохотом, но на это уже наплевать. Тем более что из проводницкого склепа по-прежнему выстреливают раскатистые храповые залпы. Крепко налопался мужик.
Только в тачке Балда вспоминает о посылке из Крыма, за которой, собственно, мы и отправлялись, – и приходит к не лишенному оснований выводу, что посылкой была та самая корзина с рыбой и апельсинами. Теперь это также не имеет значения: возвращаться за передачей нельзя. Как нельзя и забуриваться домой к Балде, в объятья ею разъяренной жены. Ну, разве только заскочить за ингредиентами. А потом мы поедем в общагу консервного завода, где Балда в трудные дни просится на постой-последнее время все чаще...
Всасываю шприцем четыре кубика, приостанавливаюсь – и добираю пятый. С недобором можно прогореть: не проберет, и тогда через час вдалбливать столько же. Дозы возрастают. Хорошо это или плохо? Вероятно, плохо, но – уж больно хорошо. И – не страшен ни Салат, ни... Кстати, о Салате. Роковая пятница давно миновала, а он не объявляется. Всучить ему, что ли, оставшиеся полторы стохи – авось заткнется. Да он и так заткнется. Времена уж больно дамоклово-мечовые. Менты борются с собственной спячкой, в которую впали в золотой век Хаоса, иногда им даже удается пробудиться – и Салат об этом знает, понятно, не хуже моего.
Обсаженный до полусвинства, торчу в кабачине с Балдой и прикатившей к нему из неведомых тмутараканских просторов сестренкой. Собирается поступать в ликбез. Верит, что подготовительные курсы ей помогут. Пусть верит. А для пробуждения храбрости попросила сводить ее в ресторан – за ее монеты. Для представительности Балда решил прихватить и меня. Неужели моя маска еще внушает доверие? Очень лестно. Лелька – сестра – так щедра за маменькин счет, что предложила даже взять в нагрузку какую-нибудь деваху – для меня. Но тут уж я отвертелся. Развеяться самому – одно дело, а тешить надеждами ни в чем нс повинного человека – совсем другое. Подпитываюсь облитым патокой мороженым и кислыми яблоками – маленькими, бледными, в кофейных ушибах, изредка позволяю себе полглотка сладкого шампанского – и туповато пучусь на танцующих. Иногда меня втягивает в кружение какая-то лихая карусель, и я чувствую, как звенящая башка будто бы отвинчивается. А тело словно запеленутое. Бедная Лелька никак не может понять, с чего это я так нагрузился – неужели с полсотни граммов шампуня! – или, может быть, я конченный подзаборный алкаш, клюну еще с наперсток – и рухну под стол? Ты почти права, Леля, я действительно конченный. Но лбом в омут я пока не хочу, мое существование мне нравится.
Балда насыщает тело выпивкой. Он – всеядный. И уплетает вторую котлету. Кажется, он уже пьян. Ничего, когда халдей припрет ему счет, он моментально протрезвеет. Хотя для Балды этот пир – халява. Как и для меня. Правда я, думаю, уложусь рубля в полтора. Балда молотит языком уже полную ерунду. Только бы не начались слюнявые объятья, после которых хочется принять душ. Лелька тоже трещит без умолку. Нечего сказать, милая компашка: он без малого умен, она – без малого красива.
Обожравшаяся публика уже не вмещается на пятачке перед эстрадой и откаблучивает в островных пространствах между столами, да так жгуче, что из-под копыт – пыль, а в воздухе – прелые потовые накаты.
Балда нахлестался в приличное говнецо – и его тоже потянуло в жестокий пляс. До чего же это трогательное зрелище – танцующий в мятых брюках Балда. Колючая музыка подзуживает его, – и он успевает трясти мослами даже между тактами. А Лелька напустила на лицо томное безразличие, по-человечески вполне понятное: ее никто еще не пригласил потанцевать. Терпи, Лелька, терпи. Пригласят. Потом и аборт сделаешь. Ты не сомневайся: наши аборты самые лучшие аборты в мире. Только меня, ради Бога, не дергай – я буду тебе за это весьма признателен.
Балде, кажется, наступили на ногу. Точно. Застыл в негодовании, подыскивает в своих окостенелых мозгах эпитеты, которыми сейчас произведет залп в негодяя. Давай. Гена, разродись каким-нибудь убийственным ругательством. А кто же обидчик? Должно быть, вон тот модно остриженный молодой человек призывного возраста, в кричащем галстуке. Потерпи, любезный, сейчас Генаха намотает твой замечательный галстук на руку – и ты получишь в глаз. Генаха, а может, не стоит? Может – ну его? Этот косолапый, кажется, неплохо развит физически. Разумеется, ты – пьянее, и это неоспоримое твое преимущество, но все же лучше обругай его мысленно и тем удовлетворись. Нет. Балда пережевывает щеголеватого супостата мутным взглядом и, сдается мне, сейчас издаст воинственный клич. Паренек, подавленный величием и свирепостью неожиданного ворога, натужно улыбаясь, прижимает руку к груди. Раскаянье. Жидковат ты, паря, рано тебе еще шляться по ресторанам: тебя сейчас будут волтузить, а ты раболепствуешь. Поделом тебя отлупцует мой кореш Балда: не пресмыкайся.
Вышибающие мозги удары музыки – звуками музыки назвать это сложно прервались, толстый тапер объявил перекур. Наступает миг кровавой расплаты. Балда увесистыми, в нем явно нет такого веса, шагами приближается к окаменевшему обидчику. Я сейчас рухну в обморок: обидчик выше на полторы головы! Зато Балда пьянее. Начинаются китайские церемонии – полувнятное изъяснение и дружное жестикулирование. Двинь ему. Гена, промеж глаз, а то он кочет и на елку сесть – и задницу не оцарапать. Боже, как меня размотало от этого шампанского. Препаскудное состояние. Сейчас будет драка. Оп-па! и брызнут стекла витражей. Ап! – и с перевернутых столов со звоном повалится посуда. Кажется, это самый дурацкий день в моей жизни. Впрочем, нет, моя оскотинившаяся личность с ампутированной памятью наверняка бывала и не в таких переделках. Ну, что там, на поле брани? Вперед, на мины! Модно-галстучный наступатель на ноги, одной рукой продолжая вибрировать у грудной клетки, вторую подсовывает колесом под локоть Балде – и ведет его к столику, за которым сидят двое – парень и девчонка. Балда плетется размякшей, совсем не воинственной поступью: видимо, они идут пить мировую. Да, в умении улаживать конфликты со стороны ногоплющителя чувствуется рука мастера, но не длань ремесленника. А Балда – каков либерал? Лелька ерзает на стуле. Не дергайся, девочка, сейчас твой братец поможет ребятам допить графин и приползет обратно, ведь здесь еще тоже осталось. А потом ему захочется пропороть иглой вену, и если он сделает это – его увезут в реанимацию, да только, боюсь, он не дотянет до тамошней кушетки живьем. Он тактично умрет в машине, украшенной красным крестом. А тело его сожгут в крематории. Но ты не печалься, детка. Главное – ты береги себя. Девятнадцать – такой возраст, когда впереди – больше, чем позади. А вот и родственник твой шкандыбает. Да не один – с наперсниками. Побратались уже. Выхлестали, видать, последнюю каплю со своею стола – потянуло магнитом к нашему. Эх, замаял ты, Геша, противоречивостями своей многогранной – как стакан за семь копеек – натуры. То морды бить, то вдруг хлебосольство какое-то болезненное.
Балду при ходьбе уже побрасывает по флангам.
– Стар-рик! – мелет. – Эт-та знаешь – кто? Лелька, знаешь – кто эт-та так-кие? а? знаете?
– Неужели, – спрашиваю, – дети лейтенанта Шмидта?
– А? не-е. Эт-та – дети Соединенных Штатов Америки, пон-нял? Из Калиф-форнии. Во-такия реб-бята, я тебе гов-ворю!
Он звонко хлопает по лопатке недавнего своего обидчика, выдергивает из-за соседнего столика стул.
– Садитесь, ребята, счас я все устрою.
Исчезнув на полминуты, – посерьезневший и частично протрезвевший Балда приволакивает еще один стул и рассаживает собутыльников. Они уже порядочно замурцованы, в глазах – влажная стеклянность, но манеры, вроде, не казарменные. Девушка – обаяшка незамысловатой внешности, на лице нет этих безумных сугробов из косметики, на голове не лохматая шапища – гладкая луковица. Шея – красивая, долгая, кожа на ней белая, чистая, гладкая. На бугорках ключиц кожа более тонкая, натянутая – шелковисто блестит под сильным потоком света из хрустальных люстр. И улыбка – загляденье. Люблю такие улыбки. В них нет навязчивости и юродства, но они в меру наполнены пиететом к собеседнику. И к себе – тоже. Парни улыбаются, но суше. Один альбинос с красноватыми белками глаз (интересно, от природы это или от водки) лупает бесцветными ресницами, словно ничего не понимая и дожидаясь, когда, наконец, ему все объяснят, другой – тот самый, в базарном галстуке холеный лось с могучей грудиной и шарнирными ножищами. Правильно Балда сделал, что не прыгнул на этого убийцу, такой бы вмиг хребтину сломал. Ему даже можно наняться боевиком в авангард бизоновских громил – запросто пролезет вне конкурса.
– Прикидываешь?! – шпарит Балда, – они по-русски ни бельмеса. Я этому козлу хотел хлебальник расквасить, а он потащил меня рюмку мира махнуть. И все повторяет "рашен уотка, рашен уотка – о-о-о!" Насыпал мне полфужера, я жахнул, а это кубинский ром. Вонючий как не знаю что. Зато белый и крепкий. Халдей их, видно, напарил: притащил это поило вместо водки. Они ж слышали, что в России водка клевая,– ну и заказали, а халдей видит – не въезжают люди, вот и опустил. Ром же дешевле.
Быстро, удивительно быстро – так, что никто не успевает опомниться,Балда в несколько забегов переносит посуду с покинутого нашими гостями столика, успевает обо всем договориться с официантом и уже провозглашает тост за счастливое знакомство. Расторопный халдей, чей живот начинается от неопрятной бабочки и, туго колеблясь в белой рубашке, закругляется к паху, приносит две бутылки водки в ярких этикетках, облепленных медалями. Браво, Геннадий! Вот это по-нашему. Проявим русское гостеприимство из чужого кармана.
Похоже, это действительно американцы. Ничего вроде субъекты. Улыбчивые и, хоть и пьянющи,– не агрессивные. Но по-нашему – ни в зуб ногой. Как и мы на их новоанглийском. И все-таки друг друга понимаем. Больше всех понимает, разумеется, Балда, он – самый пьяный. Я вообще помалкиваю. Объясняются на пальцах, словно немые, а еще и мычат чего-то. Так. С географией, иллюстрируемой вилкой на скатерти, покончено. Теперь – о политике. Спасительная тема. Выручайте, политические деятели.
– Стальин,– тщательно выговаривает, нахмурившись, альбинос.
– У-у-у! – недовольно гудят его соотечественники, покачивая головами и направляя большие пальцы рук в пол.
– Брьежниев,– с неменьшей нахмуренностью.
– У-у-у! – неменьшее недовольство. Пальцы – в пол.
– Горбачьев! – едва ли не восторженно и уж явно просветленно.
– О-о-о!!! – ликование. Пальцы дружно – в потолок. Тост.
Какой наив, ребятки, какая трогательная доверчивость. Я от вас этого не ожидал. Чем же он вас так умаслил, наш Новый Учитель, новоявленный Спаситель Мира, какими такими обещаниями? Вы же умницы, вас должно быть трудно облапошить. Хотя, помнится, у ваших папенек и Сталин был когда-то "о-о-о", и Хрущев...
– Рузвельт, – встречный ход Балды. – Русфиелт – о-о-о!
– О-о-о! йе-ес! о-о-о! – указующие персты в потолок. Тост.
– Черчилль! – Балда прикладывает к оттопыренным губам пальцы, показывая, как Черчилль курил сигару. – Черчилль – о-о-о!!!
Вот болван, а! так обделаться: усадить британца в Белый Дом. Все равно что в Кремль – какого-нибудь Сухэ-Батора. Но штатники поддерживают:
– Чьерчил – о-о-о!!! – и снова тост. Интернационалисты.
– Рейган! – изматывает Балда. – Рейган – о-о-о!
– О, йес, – охотно кивают американцы. – Рьоналд Риеган – о-о!
– О-о-о! – отпрыгнувшим эхом вторит Балда. – Буш – о-о-о! Горбачев о-о-о! Фройндшафт! О-о-о! – это почти экстаз. Тост.
– Кьомунисм! – неожиданно выпаливает тот, которому едва не накостылял или от которого чуть не получил между глаз Балда.
– У-у-у!!! – хмурятся американцы, воинственно пронзая воздух пальцами к полу. – У-у-у!!! – Все выжидательно смотрят на Балду.
– У-у-у! – соглашается дипломатичный Балда, предотвращая международный конфликт. Тост. Балда пьет до дна. Иуда.
Битые яблоки, похоже, наделали мне вреда: за вздувшейся стенкой живота рычат и пофыркивают вулканические микроизвержения. После каждой опрокинутой в себя рюмки Балда с еще большим рвением развлекает заокеанских гостей, коих еще недавно собирался тузить. Временами кажется, он их замаял, ан нет, сами заводятся: "Совьет уньон-о-о-о!", – на что Балда тут же талдычит: "Юэсэй – о-о-о!" – "Есраел – о-о-о!" – "Чего?" – "Ес-ра-ел – о-о-о!" "Израиль? Нет, но! Израиль, Есраел – у-у-у!!!" – "Ноу! Есраел – о-о-о!" "Но! У-у! У-у-у!!!" – "Ноу! О-о-о! О-о-о!!!"
Я сейчас разрыдаюсь ведерными слезищами. Господа, зачем вы пачкаете мои барабанные перепонки этой пошлятиной?
... Мы уже почти одни в этом большом зале, наполненном табачной гарью. Музыканты, содрав свои чаевые и объявив через мощные усилители, без прежнего радушия, от которого не осталось и следа, окончание вечера, ушли первыми, за ними рассосалась и большая часть публики: пришло время любить. От танцевального пятачка прет лошадиным потом. В надежде разогнать самых выносливых, в зале уже трижды гасили свет. Первый раз люстры потухли на несколько мгновений, во второй – на полминуты, а в третий – на неопределенно долгое время, и когда неопределенность надоела, американцы зажгли свои карманные зажигалки, жиденького света которых оказалось достаточным для того, чтобы не пронести наполненные рюмки мимо ртов. А вскоре свет опять включили: надо же наводить порядок. Балда расплатился, но уходить ему не хочется. Похмуревшие официанты убирают со столов, стряхивая скатерти и переворачивая их на другую сторону. У нас – все то же, во всю глотку, с незатухающим напором:
– Брежнев – у-у-у! Горбачев – о-о-о! Гласность – о-о-о!!!
Подходит наш халдей. Вовсе хмурый. Уже без бабочки.
– Ребята, вы бы потише о политике. Орете на весь зал.
– Это – америка-анцы! – торжественно объявляет Балда.
– И что ж теперь? – не спешит разделить его патетику официант, перевидавший на своем рабочем месте пьяниц со всех континентов. – Ресторан уже закрыт, прошу, как говорится, очистить.
По мраморной лестнице дворца обжорства мы спускаемся, обремененные бутылкой водки, которую неугомонный Балда выцыганил у халдея за бешеную сумму. Все, кроме меня, ублаготворенны и шумливы. Мое столетнее горе дубасить мне в ладоши не позволяет. У меня – траур.
Небо – черное, но проспект залит фонарно-янтарным сиянием, подернутым нежным фиолетовым туманом. Американцы скалят зубы и что-то лопочут на своем. В разговоре с ними принимает участие и Балда – кивками. Еще стакан и он заговорит на английском с дюжим калифорнийским акцентом.
– Ну так что, едем?! – спрашивает он меня задорно-игриво.
– Куда?
– Ты чего – не помнишь? Кто из нас пьяный? Решили ж – едем на пристань. Покатаемся на прогулочном – знаешь, ночной. По заливу. Берем тачку и едем. Классные ребята! Да не спи ты!
– Кто тебя посадит в тачку – вшестером?
– Не пережив-вай, Юрчик! Мен-ня – посадят! Он уже совсем тепленький. Вполне созрел для вытрезвона.
– Не, я не поеду. Не могу.
– Не могешь – или не хотишь? Погна-али, Юрчик! На пароходе, у-ух, с ветерком! Мы водки хрипнем, ты вмелешься – где-нибудь на верхней палубе. Экзот-тика! За борт порыгаем. Давай, завязывай хандрить! А-атличные парни. И баба – тоже. Да, Лелька? Тебе не холодно? А то смотри, могу пиджак дать.
– Лучше американке дай, смотри, в каком легком платьице.
Балда сбрасывает свой далеко не первой свежести и сальности пиджачок и заботливо, с потрясающей – меня лично, по крайней мере, – душевной щедростью и красноречием пьяного человека накрывает им плечи заграничной леди. Он и о Лельке-то, запахнутой в толстую кофту, побеспокоился, как видно, чтобы та направила его по нужному курсу. Тоже мне, половой гангстер мирового масштаба. Заморские джентльмены восхищены этим мужественным поступком, Стопсигнал норовит набросить на Лельку свою бумажную курточку, но Лелька, похохатывая, вырывается.
Или все же прокатиться на пароходе? Последнее время я совсем опаршивел. Затворился, как рак-отшельник в скорлупе, выползаю только к Балде. Баян при мне ширнусь, кайф выхвачу, английский, глядишь, припомню, с американцами побазарю.
– Ну так чего – едем? – наседает Балда. Молчание – знак согласия.
– Ловлю машину.
Лови, старое помело, лови. Удачной тебе охоты.
С неким азартным восхищением, словно дело происходит в цирке, американцы наблюдают, как Балда безуспешно пытается остановить таксомоторы, едва ли не хватая их, пролетающие мимо, за колеса...
Кажется, Балда договорился с шоферюгой. Оперативно, ничего не скажешь. Первыми рассаживает гостей родины. На заднее сиденье. Интересно, а мы что же – на переднее, с водилой?
– Двигайтесь, двигайтесь! – наущает Генаха.
Четвертой втискивается Лелька. Американцам весело. Трекают что-то по-своему. Нежные губы девушки утончены улыбкой, но прелестные мутные глаза подернуты сонливостью. Кто же будет ложиться ей на колени – Балда, или мне окажет честь?
– Давай, Юрчик, на переднее, а я тут, – заныривает в салон.
– Э-э-э, куда-а?! – орет таксист. – Сдурели, что ли? Машина на пятерых! Вылезай! Я сказал – вылезай!
Так Балда, выходит, не договорился? Балда – он и есть Балда.
– Мастер! – вопит лежа, как солдат в цепи, – плачу два счетчика! Два и никаких гвоздей!
– Вылезай!!! – ревет шоферюга. – Ну!
– Три счетчика! Мастер! три счетчика! Три!!!
– Вылезай! Я последний раз сказал – вылезай!!! Балда выкарабкивается задницей вперед.
– Ну тогда, мастер, подожди, мы вторую тачку поймаем!
– Мне некогда, у меня смена кончается.
– Ну не шуми. Два счетчика! Три счетчика. Ну три, три!!!
Таксист надламывается, а Балда отпрыгивает в сторону – тянуть руку в просительном поклоне. Американцы покорно сидят в машине, крутя головами, Лелька перетаптывается рядом, а я какого-то полосатого черта простаиваю истуканом неподалеку, вперясь в налепленную на серый ограненный столб рекламу кандидата в народные депутаты. Фамилия у кандидата непонятная, но забавная: Волобуро. Это угрюмый человек с густыми обвислыми усами и покорным взглядом. Наверно, он будет исправной машинкой для голосования. В листовке восхваляются достоинства кандидата, но потрудились и насмешники: в углу, наискось, наподобие резолюции нацарапано: "То ли спьяну, то ли сдуру – голосуй за Волобуру!"
Пора бы уже вмазаться да повитать в грезах. Катанье на пароходе, как видно, нам не предначертано судьбой. Э, да я недооценил своего стойкого партайгеноссе. Он зафрахтовал второй мотор. Просто невероятно. Бежит, пьяно повиливая, к тачке с американцами, бросает мне торопливо: "Давай, старик в машину. Едем!", доковыливает до машины и, сунув череп в проем задней дверцы, объясняет адрес водиле.
Трясемся по нарядному проспекту. Ночь в полном разливе. За пыльным стеклом – мигающие реденькими разноцветными бусинками гирлянды, мертво обвисшие, флаги, сонная подсветка витрин, кипящие неоном буквы на крышах. Людей почти нет, и поэтому видно, как много на тротуарах мусора. Приближаясь к перекрестку, скрипучая машина замедляет ход и под самым светофором сипато притормаживает. Красный. А машина с американцами, успев прошмыгнуть по желтому, уносится дальше, ныряя по измятой трассе и колыхаясь грязно-малиновыми фонарями.
– Жми! – шипит Балда. – Наши уходят. Жми! Ну! Давай!
– Ты что – дальтоник? – грубит таксер.
– Никого же нет! Ни одной машины!
– Правила не для машин.
– Три счетчика! Нет, четыре! Мастер, четыре счетчика!!!
– Прекрати. Сейчас будет зеленый.
Вижу, как самоотверженно Балда борется с желанием треснуть шоферюгу по затылку. Если он не поборет это желание, нам всем конец. Таксисты народ слабонервный. Выхватит из-под сиденья монтировку или гаечный ключик, каким даже поезда под откос пускать не зазорно, – и попрошибает темена. Балда, слава Создателю, побеждает желание, – и мы скрипуче пилим дальше, ударяясь колесами в асфальтовые рытвины. Автомобиля с гостями Советского Союза и теперь уже нашими личными гостями что-то не видать. Возможно, он плетется к набережной другими дорогами.
Вот и пристань, одетая в неполированный гранит. Народу – тьма тьмущая. Попарно и небольшими колоннами прохаживаются взад-вперед, бренчат на гитарах, сбившись в кучки, группа с магнитофоном пританцовывает, а вон и мутный блеск стакана. Американцев не видно. Балда просит водителя проползти самым тихим,– прижавшись л тротуару, отделенному от дороги вереницей низких кустов. Мы проезжаем полкэмэ в одну сторону и километр в другую. Ни машины, ни американцев. Ни уж тем более пиджака с бутылкой водки в кармане. Выскальзываем из машины на серый шершавый гранит. Пароход выписывает кружевную вязь в умеренной дали от берега, чаруя своими сочно освещенными белоснежными надстройками, но с его бортов стравливают излишки другие счастливчики.
Американцев нет нигде. Балда начинает нервничать.
– Нет, это мне не нравится, совсем не нравится. Куда они могли подеваться? Не понимаю. Ничего не понимаю.
– Сбежали с твоим пиджаком! – ликует Лялька. – У них в Штатах таких нету! Хи-хи-хи!
– Дур-ра! – рычит Балда. – У меня там паспорт.
– Паспорт? Во дает! Зачем же ты его взял?
– Зачем, зачем. Затем. Все мое ношу с собой. Если мы их не найдем, я..., – дальше-матом.
Мы не находим американцев. Персонально я не склонен подозревать жителей Нового Света в краже советского пиджака, однако – пес их знает. Может, это и не американцы вовсе, а шайка отечественных гангстеров, не брезгающих даже столь мизерной поживой. Только вряд ли. Балду же никто не тянул за рукав, – сам пиджачок скинул. Втираясь в доверие.
Тут я вспоминаю, что альбинос, растолковывая что-то на языке глухонемых, доставал из-за пазухи визитку с названием гостиницы и даже пытался прочесть это название. Мы тогда еще посмеялись над тем, как картаво он это делал. Ну-ка, ну-ка, что же именно... О, вспомнил: спёрт вместо спорт. Вот тебе и спёрт.
Балда достает тачку буквально из-под земли. Я не верю своим глазам. Чародей и волшебник. Мчим в клоповник "Спорт".
Дежурный портье, как видно, дрыхнет на мягком кожаном диване. И правильно делает: половина второго ночи. Но Балда пьян, ему все равно полвторого ночи или полвторого дня. Трясет стеклянную дребезжащую дверь, словно ореховое дерево. Сейчас, потерпи, достанется тебе и на орехи.
Переговоры с разбуженной стражницей ведутся через толстое стекло, отливающее голубовато-ртутными огнями фонарей. Лица сторожихи из-за этого бликования не видно, зато по голосу можно определить, до какой степени разозлен человек. Ах, мы не живем в гостинице? Тогда какого черта?!! Все! До свиданья!!! Но нам только узнать, только... До свиданья! Скажите, у вас живут американцы? Сейчас нам покажут американцев! Что, вызвать милицию?
